Старый филфак МГУ. (original) (raw)

Продолжение.

С этого места начинаются фрагменты, написанные для мемуаров Алика Чачко в livejournal и уже появившиеся у doctor_alik. Мне лень переделывать текст, а так как описанное в нем важно и для моего собственного повествования, я просто помещаю его на его законное место. Прошу прощения у читателей за некоторые повторы, являющиеся следствием того, что начало писалось позже продолжения и как фрагмент другого текста.

Две преамбулы – для мемуаров doctor_alik.

Преамбула.

Побуждаемая доктором Аликом войти второй раз в одну и ту же реку, я попробую что-то накропать. Трудно. Мое бытие, в силу разных причин несколько отчужденное уже и в те времена от повествуемого «лицеистами», делает меня по отношению ко многому лишь сторонним наблюдателем. Подозреваю и то, что мои рассказы могут оказаться несколько хаотичными и несвязными, так как, чтобы сделать их связными, надо было бы рассказать слишком многое. Постараюсь выделить фрагменты, имеющие отношение или как-то вплетающиеся в канву текущего повествования[1].

Вторая преамбула.

О времени, когда о существовании Алика - будущего доктора - я и не подозревала, но уже знала Юру Фрейдина[2]: он был другом одного из моих старших братьев. Впервые я увидела Юру, когда мне было лет 12, а он окончил первый курс меда. Он приехал к нам на дачу в пос. Юдино (ст. Перхушково по Белорусской дороге) с огромным тортом, совершенно обаяв своей изысканной обходительностью нашу маму. Мы ездили вместе с Геней и Юрой на Москва-реку купаться. Юра обращался со мной как с ребенком[3], да я и выглядела лет на 10. Живя очень замкнуто (до старших классов училась практически экстерном) и имея на чтение неограниченное время, благо библиотека дома этому способствовала, включаться в общение с новыми людьми, особенно взрослыми (Юра для меня был взрослым), я не очень умела.

Старый филфак.

Мы поступали и учились в старых зданиях университета на Моховой. Эти здания, с большими дворами перед ними, - стоят лицом к Моховой (тогда – улице Калинина) слева и справа от начала Большой Никитской, тогда – улицы Герцена. Слева – памятник Ломоносову и за ним – классическое здание с колоннами – здание экономического факультета и библиотеки. Справа от Никитской - каре, где левое трехэтажное крыло – место обитания филфака и факультета журналистики, а правое – ИВЯ. Дворик внутри этого каре, отгороженный от Манежной площади толстой железной оградой, в просторечье звался психодромом. Психодром был чем-то вроде клуба филфака, местом встреч, разговоров, там болтались самые странные пришлые личности. Там торговали библиографическими редкостями, выпрашивали конспекты и шпаргалки, стреляли сигареты, курили и трепались, там завязывались дружбы, там ссорились, постоянно кого-то искали, там загорали весной на первом солнышке вместо занятий.

Филфак занимал второй и третий этажи. Лестниц было две – главная от входа и черная, к ней вели на каждом этаже узкие темные коридоры, по обеим сторонам которых были двери маленьких аудиторий. Вся черная лестница была курилкой, и туда, особенно когда на психодроме становилось холодно или шел дождь, мчались курить на всех переменках– а курили практически все, там искали знакомых, там объясняли, что, кому и как говорить на зачетах и экзаменах, там был филиал психодрома.

Места на филфаке катастрофически не хватало. Занятия шли не только в аудиториях, но и в коридорах: на поворотах коридоров угловые площадки в некоторых местах были завешены шторами, на стенах крепились доски и стояли столы для занятий.

Именно в таком углу шли, например, занятия по ностратике – области сравнительно-исторического языкознания, открытой замечательным компаративистом Иллич-Свитычем, погибшем неожиданно 32 лет от роду. Его реконструкции были изданы в 1976 г. уже после его смерти. Занятия эти вел Аарон Борисович Долгопольский, продолжатель работ Иллич-Свитыча, позже уехавший в Израиль. Занятия были неофициальные, так как Арону вход на филфак был строго-настрого запрещен: он был «подписантом». Он работал в секторе африканистики в институте языкознания и всегда ходил с огромным рюкзаком, набитым книгами

Л.Л.[4] Боря Храмов, наш однокурсник, однажды услышал в вагоне метро крик – пассажиры пытались вытолкать из вагона человека с большим рюкзаком, по их мнению, грязным и с пустыми бутылками. Это был Арон со своей картотекой.

Я занималась ностратикой одну зиму в числе трех студентов филфака. Таблицы соответствий, которые мы заполняли под объяснения Арона, оживали при решении задач. Когда, пользуясь ими, для какого-то слова или даже предложения на одном языке (например, венгерском) мы реконструировали его праязыковое состояние, а затем, восходя по ступеням языковой истории строили современный его аналог на языке совершенно иной семьи (например, литовском), свершалось чудо. Заниматься ностратикой сама я дальше не стала: Арон предложил мне тему, но я так долго собиралась ее начать делать, что он не дождался и сделал сам. Однако, помимо моего собственного удовольствия, некоторый толк от моих хождений туда был: я заинтересовала своими рассказами Олю Столбову, которая в результате сделала у Арона диплом, позже – поступила в аспирантуру к Арону в институт языкознания и стала замечательным компаративистом. У Арона писала диплом и Лейла, при защите ее диплома[5] произошел очень странный случай, и Арону пришлось объяснять, что работа очень хорошая, трудная и важная и что во всех библиотеках мира на полках стоят такие работы – докторские по компаративистике. Но все это было уже гораздо позже и заслуживает отдельного внимания.

Рассказ мой уже беспорядочен, но я и дальше позволю себе не мучить свою память прокрустовым ложем последовательного изложения.

Поступление на Отделение структурной и прикладной лингвистики (ОСИПЛ). Как я не познакомилась с Рыжим, но встретилась с Лейлой.

В 1965 году конкурс на отделение структурной лингвистики был, кажется, 24 человека на место (это был пик моды на структурную лингвистику, хотя у каждого из нас были свои основания туда поступать).

Л.Л. Я, например, шла туда, во-первых, потому мне очень понравилась баскская задача Зализняка, и я решила, что это отделение, где мы будем пять лет решать такие задачки. (Кстати, курсу Нади Пановой – они немного нас младше – больше повезло: Зализняк у них все пять лет читал. Но ты смотри, какой общий прогресс – у нее на последнем экзамене был морфологический разбор слова «лисий», и это был трудный вопрос, а теперь это спрашивают на вступительных!). А во-вторых, потому что я не могла писать сочинения, и вообще язык плюс математика минус идеология – это был идеальный вариант. Но поступила я дуриком.

Наш курс, как мы потом узнали, набирал сам Владимир Андреевич Успенский специально для экспериментов по разработке программ по математике для лингвистов. Он-то и курировал наш курс до самого своего ухода с отделения. Поэтому у нас математику почти всегда все три года - до его ухода с ОСИПЛа - вел он сам. Юрий же Александрович Шиханович на всех занятиях тоже присутствовал, а зачеты и экзамены они принимали у нас вместе.

Л.Л. Подожди, он все-таки что-то ведь вел! Как-то они совместно вели. Откуда все эти «гусиным шагом»? И что он не пускал опаздывавших, помнишь кафе у Телеграфа? Это ведь были его лекции!

Т.К. Да, что-то вел, а может быть и не один раз (?), к сожалению, точно не помню. Помню, что мы сдавали ему зачет (ему одному), кажется. по теории групп, и почему-то на мехмате. Он был строг касательно дисциплины, и помню, как мы с Лейлой, опаздывая, бежим наперегонки с Ю.А. от автобусной остановки через Манежную к психодрому, и он, опередив нас буквально на несколько шагов, вбегает в аудиторию и запирает дверь. И потом требует письменного разрешения от деканата на посещение лекций. Мы тогда просто перестали ходить, а недели через две он, встретив нас сразу после лекции в «стекляшке» около телеграфа, спросил, отчего не ходим. Мы, смутившись, объяснили, что у нас нет письменного разрешения от деканата. И он (это был для него совершенно необычный поступок!), махнув рукой, сказал: «Девочки, что же мы все время ссоримся, приходите»

Поэтому же, в отличие от обычного, у нас было две вступительные математики – письменная и устная, и они были профилирующими. Грустным для студентов-лингвистов результатом этих экспериментов была его ссора с заведующим ОСИПЛ-а Звегинцевым и его уход с отделения.

На первом экзамене – письменной математике – никого из будущих сокурсников я просто не видела. Экзамен длился 4 часа, но я впопыхах, к такому долгому экзамену совершенно психологически не приспособленная, примерно через час обнаружила, что закончила, и страшно испугалась: все сидели и сосредоточенно что-то писали на черновиках. Я панически засомневалась в своей дееспособности, еще несколько раз перечитала свои бумажки и, не зная, что делать, сдала работу. Комиссия сначала решила, что я ухожу с экзамена, потом – записали время, и я выскочила из аудитории. Было угнетающе тихо и пусто и не по себе. Первый вступительный экзамен шел во многих аудиториях в здании экономического факультета, торжественного, просторного, с широкими мраморными лестницами и колоннами, где в подвале ютилась кафедра и лаборатория ОСИПЛ-а. Мне было очень не по себе. На лестнице в наш подвал встретила Алика Журинского, которого тогда знала только в лицо, как и он меня, и он, выяснив, что я уже освободилась и у меня есть время, тут же включил меня в «группу поддержки», посадив прямо под главной мраморной лестницей решать какой-то вариант по математике для кого-то, поступавшего на экономфак. Не знаю, как уж он решения в аудиторию переправлял, но я задачки решила и, успокоенная, с чувством выполненного долга, отправилась домой.

Через несколько дней – устная математика, уже в старом здании филфака, с узкими, темными, кривыми коридорчиками, маленькими комнатками. Нашла дверь своей аудитории. Толкучка, очередь. Заняла очередь. По темному коридору, битком набитому сдающими, с несколькими толстыми книжками под мышкой расхаживал рыжий мальчик в очках. Иногда он останавливался и, прислоняясь к стене, открывал какую-нибудь из них, что-то проверяя. Он был важен и снисходителен. Что-то кому-то, кажется, говорил солидным басом. Подошла моя очередь. Я вошла. Мы остались незнакомы.

После этого я заболела ангиной, на сочинение и английский ходила с высокой температурой. Помню только, как на английском, пересказывая Ахмановой эпизод из Джойса с каким-то экзотическим описанием тропического вечера, не знала, что за насекомые тучей вьются в воздухе. Я предположила, что это комары, и не угадала. Только гораздо позже, в лингвистической экспедиции на Печоре я увидела летом в жару тучи насекомых (это была мошка), про которые местные говорили, что на них «плат можно положить и не упадет». А тяжелая и тогда нестрашная Ахманова, заинтересовавшись, откуда у меня хорошее английское произношение, поинтересовалась и тем, была ли я когда-либо на Юге, и почему-то ужасно развеселилась, узнав, что никогда. Что это была Ахманова – гроза студентов-англицистов, я тогда не знала.

Л.Л. И Надежду Яковлевну мы тогда еще не читали. И еще не знали, что она-таки (Ахманова – Т.К.) съест наше отделение.

Короче, я поступила.

Утром первого сентября в троллейбусе, который тогда шел от нашего дома через Большой Каменный мост вдоль Александровского сада (а не по Моховой, как теперь) и останавливался на Манежной, по дороге на торжественное собрание первокурсников, столкнулись я и знакомая мне с моих совсем детских лет девочка: мы жили в одном доме, и до школы нас водили в одну «прогулочную группу с французским языком».

С тех пор мы, хоть и жили в одном доме, узнавали друг друга, но не пересекались. Мы изумились друг другу в этом троллейбусе и в это раннее время. Оказалось, что едем в одно и то же место.

Л.Л. На остановке троллейбуса у большого сквера. Очень хорошо помню. И как мы могли не встретиться уже на остановке?

Т.К.[6] Нет, это было уже в троллейбусе. Именно и удивительно, что мы на остановке друг друга не заметили, наверное, обе ничего вокруг себя не замечали.

Нам с ходу стало легко друг с другом: мы были застенчивые девочки, вечно освобожденные от физкультуры, жившие дома с большой библиотекой, глотавшие в детстве почти одни и те же книги. Мы росли изолированно от проблем окружающей жизни, обе были младшими в семьях, у обеих были старшие братья примерно одного возраста, наши еврейские мамы были в чем-то очень важном похожи и близки.

Первое, с чего я и Лешка – Лейла Лахути – начали жизнь на филфаке и что отчасти отмежевало нас с ней от нашего курса – мы, не сговариваясь, не поехали «на картошку», где все перезнакомились и многие подружились. Я отработала картошку в лаборатории ОСИПЛа, а Лейла – в библиотеке иностранной литературы.

Кажется, именно в колхозе подружились два Володи – Сайтанов и Юрьев. По рассказам знаю, что Володе Юрьеву на спину упало какое-то стекло, разрез был глубоким, он должен был лежать, и его носили вечером к костру на одеяле. Он учился на филфаке – не на ОСИПЛ-е – но благодаря этой истории его все хорошо знали.

Второе существенное – я решила, что первым языком надо взять не английский, и перевелась в начинающую немецкую группу, где мы и оказались с Лейлой вместе.

Наша встреча продолжается доныне, она предопределила многое в течении наших жизней, что тогда предположить было невозможно.

[1] Имеется в виду – повествования, текущего у doctor_alik.

[2] Начало рассказа о Ю.Л.Фрейдине см. у doctor_alik , М.Я.Шейнкер, 19 ОКТЯБРЯ 1963 ГОДА. ВОЗРОЖДЕНИЕ ЛИЦЕЯ. Явление Ю.Л.Фрейдина.

[3] Встретив Юру года два назад, после некоторого перерыва, на собрании Мандельштамовского общества, я подошла к нему, не уверенная, что он меня сразу узнает, и услышала те же интонации, с которыми он–взрослый ко мне–ребенку обращался тем давним летом (и всегда). Он спросил: «Ты где?» и, услышав, что я в РГГУ, сказал: «Ну, молодец!», совершенно так же, как он это говорил на речке, заметив, что я уже довольно много могу проплыть: тогда это было даже заслужаннее, так как я еще не бывала ни на море, ни в бассейне, а училась плавать в мелкой Москва-реке с ее сильным течением.

[4] Далее и всюду Л.Л. и курсив - комментарии Лейлы Лахути.

[5] Дипломные работы Оли и Лейлы заключалась в том, что они по текстам на неописанных языках (африканских языках, для которых не было ни грамматики, ни словарей, причем Лейла – для языка народа, уже не существующего) и переводу этих текстов на один из европейских составляли, насколько позволял объем текстов, словари и грамматику.

[6] Т.К. и курсив – мои ответы на реплики Лейлы.

Tags: Отделение структурной и прикладной лингв, старый филфак МГУ