ВСЕ НАЧИНАЛОСЬ С БРОНЕПОЕЗДА (original) (raw)

Война застала меня в Москве слушателем первого курса Военно-юридической академии. Попал я в академию по комсомольскому набору. С начала войны курс был расформирован, и я как артиллерист попал в запасный артиллерийский полк. Из-за больших потерь нашей артиллерии в 1941 году полк долго ожидал получения материальной части. Так и не дождавшись, мне и моему подразделению осенью 1941 года пришлось пересесть на бронепоезд, который мы сами и построили на Коломенском паровозостроительном заводе. В январе 1942 года тяжелый бронепоезд (калибр орудий 152 мм) «Коломенский рабочий» под моим командованием выехал на фронт. Мы входили в состав 55-го дивизиона, прикрывая боевой участок Мценск-Тула к югу от Москвы – в районе реки Зуша, воспетой И. С. Тургеневым. Мы поддерживали действовавшие здесь соединения 3-й армии.

В первые же дни на фронте наши зенитчики сбили вблизи ст. Чернь вражеский бомбардировщик Ю-88. Это стало своего рода визитной карточкой, посланной немцам – безнаказанно летать и бомбить станции головного участка больше не удастся. Хотя налеты противника не прекратились, враг теперь действовал с больших высот и значительно менее результативно. Первый успех окрылил нас, мы поверили в свои силы, появилась уверенность, что, несмотря на привязанность к железной дороге и ограниченные возможности маневрирования, мы можем наносить ощутимые удары по врагу.

Вскоре пришлось держать первый серьезный боевой экзамен.

Во второй половине апреля дивизион получил задачу поддержать наступление 283-й стрелковой дивизии по овладению высотой 208.0, которую немцы удерживали на северном берегу р. Зуша. Враг, отступивший сюда после разгрома под Москвой, сильно укрепил высоту, рассматривая ее как плацдарм для нового наступления на Москву.

Предстоял серьезный бой с противником. 27 апреля мы заняли огневые позиции: впереди легкий бронепоезд, мы позади – в выемке у ст. Бастыево. В 6.30 началась артподготовка. Мне из командирской рубки, находившейся над тендером видно было, как от разрывов наших снарядов вместе с землей взлетают на воздух бревна немецких укреплений. Прикрываясь огнем, бросились в атаку батальоны. Бой завязался на высоте. Поддерживая пехоту, бронепоезд вышел из выемок и стал продвигаться к реке, ведя огонь с фланга по продолжавшему сопротивляться противнику. Уже видны были строения разрушенной станции Мценск и стоящий под погрузкой товарняк. Мы перенесли огонь на станцию, отрезая отход противнику. Огневые подразделения работали в удушливой атмосфере башен с полным напряжением сил. Атмосфера на пределе технических возможностей орудий.

Управляя огнем и движением бронепоезда, я ни на минуту не ослаблял наблюдения за воздухом. До полудня авиации противника не было. Наши самолеты – звено за звеном – штурмовали позиции немцев. Около полудня (к тому времени мы уже почти шесть часов были в бою) на юг прошла семерка наших штурмовиков. Я хорошо запомнил, что их было именно семь. Не прошло и десяти минут, как далеко на горизонте появилась группа самолетов. Вначале вижу семь точек. Думаю, возвращаются наши. Молодцы, все целы. Но вот точки приблизились, обозначились силуэты. Замечаю характерный для немецкого пикирующего бомбардировщика «Ю-87» надлом крыла. Сомнений нет – вражеские самолеты. Даю команду машинисту – поднять пар. Еще несколько секунд, и противник начинает набирать высоту для пикирования. Его замысел прост – разбомбить нас и отрезать путь отхода легкому бронепоезду, а затем разделаться и с ним.

Мысль работала с быстротой молнии. Я отбросил первое пришедшее в голову решение: начать движение до перехода противника в пике. В этом случае вражеские летчики учли бы расстояние, которое мы пройдем за время прицеливания и полета бомб. Я решил оставаться на месте, замереть, дать возможность противнику прицелиться в неподвижную цель, и только в тот момент, когда самолеты начнут выходить на боевой курс, с места набрать скорость и рвануться вперед. Рискованное решение, но риск был оправдан. Отлично подготовленная бригада машинистов уже показала способность точно и безоговорочно выполнять мои приказы; паровоз отличался безотказностью, я до сих пор помню – серия ОК, № 105. Я был уверен, что и на этот раз в надежных руках наших машинистов техника не подведет.

Машинист понял меня с полуслова. В топку полетели старые автомобильные покрышки.

Самолеты приближались. Бронепоезд оставался на месте, продолжая вести огонь. В момент, когда появились первые признаки перехода самолетов в пике, последовала команда «вперед». Поезд дрогнул и с места набрал скорость. Расчет в целом оказался верным. Почти вся серия бомб легла позади нас, по счастью, не повредив пути. Основная часть бронепоезда – головные площадки и бронепаровоз, – не получили никаких повреждений. Но одна из бомб все же угодила в хвостовую бронеплощадку, и еще одна – в угольную яму тендера, разбросав весь уголь. Поезд окутала черная туча, взрывной волной надо мной захлопнуло люк рубки (меня спас танковый шлем). Пушечным огнем был изрешечен тендер. Начала быстро уходить вода. «Юнкерсы» уже убирались восвояси, когда загорелся боекомплект пострадавшей бронеплощадки. Личный состав по моему приказу покинул площадку. Вскоре мощный взрыв потряс воздух – рванули боеприпасы. Взрывной волной оторвало тяжелые бронелисты и, как щепки, отбросило далеко в сторону. Прогнуло многотонные швеллера рамы.

По приказу командира дивизиона мы вышли из боя. Оставшись без воды и угля, я с трудом представлял себе, как нам удастся добраться до ст. Скуратово. В любую минуту перегретый котел мог загасить топку паровоза. Мы подобрали раненых и двинулись на север. Не могу снова не вспомнить добрым словом наших машинистов: только их искусству и мужеству мы обязаны тем, что смогли буквально «на бровях» пройти пятьдесят километров.

Неузнаваемые, черные от копоти, вышли бойцы и командиры из боевых отсеков. Горько переживали мы потерю товарищей: на одиннадцать человек нас стало в этот день меньше. Невозможность продолжать бой – угнетала. Вместе с тем всех окрыляло сознание выполненного долга. Каждый вправе был подумать: если гитлеровцы вызвали группу пикирующих бомбардировщиков, чтобы уничтожить наш бронепоезд, значит, мы как следует им досадили.

Летом 1943 года с началом Орловской битвы, когда из-за разрушенных мостов и путей бронепоезд безнадежно отстал от наступавших войск, я подал рапорт и перешел в самоходную артиллерию, а затем – в штаб бронетанковых войск 3-й армии.

Самые трудные и опасные боевые задачи мне выпадали при форсировании рек. Боевое крещение я получил при форсировании Днепра и переправе танков через небольшую реку Друть (приток Днепра в районе Рогачева).

В конце февраля 1944 года пехота захватила небольшой плацдарм на Друти. Значение этого плацдарма было огромно, с него летом началось наступление в Белоруссии, знаменитая операция «Багратион». Нужно было срочно переправить на плацдарм танки; без тяжелого оружия пехота не смогла бы удержать позиции на западном берегу реки.

Друть – небольшая река, шириной в несколько десятков метров. Но сразу за низким восточным берегом начинается сильно заболоченная пойма. За поймой, в километре от русла – высокий коренной западный берег. На нем – плацдарм. Исходившую от него угрозу поняло и немецкое командование, начавшее стягивать сюда крупные силы. От переправы танков зависел успех будущего нашего наступления.

Переправить предстояло два полка, в т. ч. полк, вооруженный американскими танками «М-ЗС». Танк этот по многим показателям проигрывал нашей знаменитой «тридцать четверке», но особенно уступал в проходимости по болотистой местности; удельное давление «американца» было намного выше, чем у нашей машины. А ведь в начале весны болото могло вот-вот «поплыть».

Утром 29 февраля я со взводом разведки подошел к реке. Мост уже был построен саперами. Оставалось проверить, выдержит ли танки пойма. Приказываю экипажу одного из танков «М-ЗС» дойти до западного берега и возвратиться. Машина благополучно возвращается к мосту. Тонкая корка наста держит, значит можно начинать переправу. Вызываю полк.

Сейчас, на бумаге, все выглядит гладко и спокойно: пришли, провели разведку, ждем подхода основных сил. Но был еще противник, который постоянно напоминал о себе. Артиллерия немцев непрерывно обстреливала плацдарм, и особенно переправу. Огневые налеты следовали один за другим с немецкой пунктуальностью – через равные интервалы. Я укрывался в блиндаже близ моста. После налетов ближайшие к переправе рощи, из которых, как мы планировали, начнется выход техники к реке, были изуродованы. Вместо деревьев торчали высокие пни. Досталось и мосту, который саперы раз за разом восстанавливали.

Вскоре после полудня показались танки, и в землянку спустился командир полка. Я доложил результаты разведки, и он по радио дал команду ротным командирам выйти, не задерживаясь, к ближайшему укрытию перед переправой. Короткая рекогносцировка, постановка задач и – приказ двигаться на мост, затем к плацдарму. И танки тронулись.

Одиннадцать машин, шедших безостановочно и прямолинейно, перебрались на западный берег; восемь, по каким-то причинам нарушившие строгий приказ командира не останавливаться, буксовали, подгребая под себя едва державший их поверхностный слой, – засели в болоте. Мне видны были только башни и орудия, торчавшие над заснеженной поймой. Танк командира полка остался по эту сторону поврежденного моста.

В блиндаже раздался телефонный зуммер. Комендант переправы дал мне трубку; говорил командующий генерал Горбатов:

— Горелик, доложите обстановку.

Я доложил, как есть: и про удачу, и про неудачу.

— Где полковник? – спрашивает командующий. Отвечаю, что он рядом со мной и что его танк не может переправиться, пока не восстановят поврежденный мост. В ответ слышу

очень недовольный голос генерала:

— Горелик! Возьмите этого… (кажется, сказал что-то вроде «сукиного сына»; вообще, Горбатов не употреблял крепких выражений, а мата от него никогда не слышали) и отведите на плацдарм к его танкам. Убедитесь, что он на месте, и возвращайтесь. Решение о переправе остальных танков приму позже.

Передаю полковнику разговор с командующим. Подумав, тот говорит:

— Петро, зачем нам идти вдвоем? Мне все равно нужно выполнять приказ. А тебе-то зачем рисковать под таким сумасшедшим огнем? Я пойду и сообщу по радио, что дошел. А ты доложишь генералу, мол, я на месте.

— Товарищ полковник, я вам доверяю, но приказ отдан нам обоим, и я не собираюсь уклоняться от его выполнения.

И мы пошли. Вернее, поползли от одного застрявшего танка к другому. Пережидая огневые налеты (полковник – в танках, я – прижимаясь к танковым башням), добрались мы до плацдарма. Тем же нелегким путем я возвратился и доложил в штаб. К вечеру мы перебросили на плацдарм еще один танковый полк, на этот раз наших «тридцать четверок». Ни одна из этих машин не застряла в пойме.

С утра 1 марта немцы предприняли попытку сбросить наши войска с плацдарма. Но было уже поздно: танки помогли пехоте удержать позиции.

Эпопея с переправой полка имела продолжение. Мне пришлось провести не одну ночь рядом с застрявшими танками, организуя их эвакуацию. К каждому танку подводили деревянные колеи и тягачами вытаскивали их из болота. Невольно вспоминался Чуковский – «Как трудно тащить бегемота…», – а тут танки, вдобавок – под огнем немцев.

На пути к Берлину было немало и более тяжелых эпизодов, особенно при форсировании таких рек, как Нарев, Висла, Одер, но события на небольшой речушке Друти особенно памятны: я вправе рассматривать его как свой, пусть очень скромный, но все же свой вклад в успех общего дела.

С тех пор прошло почти шестьдесят лет. Точно ли сохранила память детали пережитого, не упущено ли что-то существенное? Мы ведь тогда дневников не вели, это строжайше запрещалось. Но одна картина глубоко и точно врезалась в память: лежу, прижавшись к броне, слышу и чувствую близкий разрыв мины, вижу, как осыпается под разлетающимися осколками снег, образуя дорожку, которая неотвратимо приближается. И останавливается, обессиленная, совсем рядом. Бррр… Картина близости смерти. Пока я только зритель, однако в следующий раз не окажусь ли и я по ту сторону этого холста?

Таким вспомнился один из не самых опасных и даже не самых ярких эпизодов. А впереди еще было больше года войны, участие в освобождении Минска, Белостока, форсирование Вислы, Нарева, освобождение Польши, взятие Гданьска, форсирование Одера, Берлинская операция. И наконец долгожданная Победа.

Конец войны, заставший меня в Барте, в маленьком немецком городке на побережье Балтийского моря севернее Берлина, самым неожиданным образом вызвал в памяти ее начало. Радость победы и горечь поражений первых месяцев войны закольцевались в сознании и сердце.

2-го мая 1945 года для нашей 65-й армии генерала П. И. Батова война закончилась. На севере мы вышли к морю, на западе соединились с союзниками. Первый послевоенный день мая в Ростоке запомнился тем, что пришлось удерживать вольницу танкистов. К вечеру мы выехали в Барт, где развертывался штаб армии. В городок приехали затемно. Комендант указал мне особняк для размещения штаба танкистов. С ординарцем Ваней Чигиревым пошли осматривать новое пристанище. Двухэтажный особняк был темен, мрачен и казался безлюден. Освещая путь фонариком, мы осматривали комнату за комнатой.

Вдруг видим – полоска света! Резко толкаю массивную дверь, и нам открывается идиллическая картина, так не вяжущаяся с представлением о поведении побежденных в трагические минуты их полного поражения и национального унижения.

До этого на нашем пути попадалось немало брошенных немцами городков и селений. Дома и имущество были целы, людей не было – убежали или спрятались. Здесь же, в Барте, последнем пристанище нашего штаба на территории врага, мы застали большое немецкое семейство. За столом, покрытым белоснежной скатертью и уставленным скромной едой и выпивкой военного времени, сидели старики и старухи, дети и молодые женщины. Во главе стола восседал «рыжий и ражий», толстый краснорожий фельдфебель в полной немецкой форме, будто сошедший с наших агитпла-катов, призывавших убить немца. Зрелище почти кинематографическое. При виде меня он вскочил, щелкнул каблуками и начал скороговоркой рапортовать.

Мобилизовав все свои незначительные познания в немецком языке, я понял, что он прощается с семьей перед уходом в советский плен, и просит разрешения остаться еще на полчаса. Злости в нас уже поубавилось, хотя и желания прощать – в помине не было. Все же я разрешил этому человеку остаться. Потом Ваня Чигирев отвел его в пункт сбора военнопленных.

Наутро я нашел в письменном столе «фельдфебеля» (в действительности он оказался жандармским офицером) шесть фотографий небольшого формата. За делами мне недосуг было внимательно их рассмотреть. Я только обратил внимание на дату – июнь 1941 года. Указано место съемок, но прочесть трудно, что-то похожее на «Беловоды». «Снимки из 41-го года, сделанные врагом, – подумал я, – надо сохранить». Так эти маленькие фотки попали в мой командирский планшет.

Позже, когда появилась возможность, я вгляделся в них пристальнее.

Первая вначале чуть не насмешила меня. На ней были засняты только ноги в лаптях. Жандарм оказался охотником до российской экзотики. Но потом я с горечью подумал: 1941 год, четверть века советской власти, а наши люди все еще носят онучи да лапти!

На другом снимке четыре женщины-колхозницы среди лета в тяжелых зимних платках – улыбаются. Чему? Может быть, тому, что их впервые в жизни фотографируют, а они не представляют, что их ждет впереди? Может быть, тому, что незваные пришельцы милостиво разрешили им жить? Горечь комом подступала к горлу. Мы не смогли защитить этих белорусских крестьянок, отдали на поругание и смерть миллионы наших солдат, – таких же, как в скорбной колонне пленных на третьем, попавшем ко мне, снимке.

А потом многие годы власть требовала от всех отвечать в анкетах на вопрос: «Проживали ли вы или ваши родственники на оккупированной врагом территории». И от ответа на этот коварный вопрос нередко зависели судьба, карьера, благополучие.

Не смогли мы защитить и старого еврея с последней фотографии.

Глядя на маленькое фото, я рисовал в своем воображении печальную картину последних часов несчастного старика. Кто он был? Ремесленник? Часовщик или сапожник? Врач? А может, он был учителем русского языка? Ведь была же моей первой учительницей Ревекка Яковлевна Гриншпун, учившая меня русскому и арифметике. А в средней школе, в Харькове, учителем русской литературы и языка был Соломон Фрадков. Он учил и моего друга – будущего известного поэта Бориса Слуцкого.

И те самые люди, которым старый еврей с фотографии чинил часы или подбивал подметки, шил им брюки, лечил или учил их детей, гнали его по улицам с улюлюканьем и бранью. Он, удирая впопыхах из дома в жаркий июньский день, надел теплое, надеясь, что ему суждено будет дожить до холодов. И вот – истерзанный и жалкий, в изорванной одежде – предстал он перед объективом немецкого офицера.

А я держу в руках его фотографию. И руки мои дрожат.

Эта фотография задела в моей душе чувства, которые я старался не бередить. Она вновь напомнила мне о моем еврействе. Мать, с которой я жил в раннем детстве в Киеве, была далека от еврейских традиций, веры и языка. Так же далек от всего этого и я. Помню, когда отдел народного образования потребовал записать меня в еврейскую школу, мама продала какие-то вещи, дала взятку инспектору, и мне разрешили поступить в русскую школу. Так я не стал жертвой «антисемитизма навыворот». До середины 30-х годов я жил в Харькове в семье отца. Еврейские традиции, которых придерживался отец, были чужды мне – комсомольскому активисту. Но кое-что осело в памяти.

Не только немцы напомнили мне о моем еврействе. Во время войны, когда щербаковская пропаганда обходила молчанием гитлеровские антисемитские призывы, мне уже тогда было ясно, что с нашим коммунистическим интернационализмом, которым так гордились советские люди, происходит что-то неладное. Все, что было позже – разгром еврейского антифашистского комитета, физическое уничтожение евреев, известных деятелей советской науки, культуры и искусства, так называемое «дело врачей», вплоть до сегодняшних каннибальских призывов антисемита в генеральской форме Макашова и массы желтых антисемитских листков, наводнивших наши города, – все это звенья одной цепи.

И все же я не склонен мрачно смотреть в будущее. Чудом вырвавшиеся из гитлеровских лагерей смерти евреи вспоминают, что «таких, которые помогали нам выжить, было больше, чем таких, кто предавал нас». Нет ажиотажа возле продавцов коричневой прессы, их обходят. Генералу-антисемиту не помогла поддержка коммунистов – избиратели прокатили его на выборах. Есть много других фактов, свидетельствующих о том, что общество очищается от позора шовинизма и ксенофобии. Пусть медленно, пусть постепенно, пусть не сразу, но это происходит.