*** (original) (raw)
Ален Бадью, «Храбрость настоящего»
“Враги народа”. Фото из архива Международного Мемориала
Настоящее время в стране вроде нашей, вот уже на протяжении 30 лет – время дезориентированное. Я хочу сказать: время, которое не предлагает собственной молодежи, особенно из народа, никакого принципа ориентации существования.
В чем именно заключается дезориентация? В любом случае, одна из ее главных операций состоит в том, чтобы сделать нечитаемым предшествующий период, который, в свою очередь, ориентацию действительно имел. Эта операция характерна для всех реакционных, контрреволюционных периодов, как тот, в котором мы живем с конца 1970-х.
Можно, например, отметить, что сущность термидорианской реакции после заговора 9 термидора и казни без суда великих якобинцев состояла в том, чтобы сделать эпизод с Робеспьером нечитаемым: его редукция к патологии нескольких бандитов-кровопийц исключила любое его политическое понимание.
Подобное видение вещей продолжалось в течение десятилетий, и оно подразумевало долговременную дезориентацию народа, который держали, и держат всегда, за потенциально революционный.
Сделать период нечитабельным – другое дело, это больше, чем осудить его. Ведь одно из следствий нечитабельности – это запрет на нахождение в этом периоде принципов, способных вывести из тупика. Если же период объявлен патологическим, в нем нечего взять для ориентации, и, как следствие, пагубные последствия которого мы наблюдаем каждый день – необходимость отдаться дезориентации как меньшему злу.
Таким образом, утвердим касательно предыдущих периодов, на первый взгляд закрытых от политики эмансипации, что нужно сделать их читабельными для нас, независимо от конечного суждения, которое вынесут на их счет.
В споре касательно рациональности Французской революции, во времена Третьей Республики Клемансо произвел на свет знаменитую формулу: «Французская революция – неделимое целое». Эта формула примечательна тем, что она провозглашает абсолютную читабельность процесса, какими бы ни были трагические перипетии его развития.
Сегодня очевидно, что в разговоре о коммунизме окружающий дискурс трансформирует предыдущий период в смутную патологию. Опираясь на это, позволю сказать, что коммунистический эпизод, включая все его нюансы, от власти до оппозиции, которые причисляли себя к одной и той же идее, есть неделимое целое.
Хаим Сокол. Вальтер Беньямин, “Тезисы о понятии истории”, 2013-2014
Каким тогда может быть сегодня принцип и имя истинной ориентации? Предлагаю в любом случае называть ее, из верности к истории освободительной политики, коммунистической гипотезой. Заметим между делом, что наши критики намереваются выбросить к чертям слово «коммунизм» под предлогом того, что опыт коммунистического Государства, продолжавшийся семьдесят лет, трагически провалился. Какая шутка! Когда разговор заходит о свержении господства богачей и наследовании власти, которые длятся уже тысячелетиями, нам отказывают в семидесяти годах попыток, жестокости и тупиков! На деле, коммунистическая идея прошла лишь ничтожно малое время собственной верификации, своего осуществления.
Какова эта гипотеза? Она состоит из трех аксиом.
Во-первых, это эгалитарная идея. Всеобщая пессимистическая идея, которая снова доминирует в наши времена, состоит в том, что человеческая природа обречена на неравенство, и, конечно, жаль, что дела обстоят так, но после того, как мы прольем несколько слез по этому поводу, важно себя убедить и принять это.
На это коммунистическая идея отвечает не буквальным предложением равенства как программы – реализуем врожденное равенство, присущее человеческой природе – а провозглашает, что эгалитарный принцип позволяет различать в любом коллективном действии то, что гомогенно коммунистической гипотезе, и, таким образом, имеет реальную ценность, и то, что противоречит ей, и, следовательно, приводит нас к животному видению человечества.
Далее следует убеждение в том, что принудительное существование отдельного государства необязательно. Это тезис, общий для анархистов и коммунистов, отмирания государства. Общества без государства существовали, и рационально постулировать, что могут быть и новые. И, более того, можно организовать народное политическое действие без того, чтобы оно подчинялось идее власти, репрезентации без государства, выборов и т.д.
Освободительное требование организованного действия может производиться извне государства. У нас есть масса примеров, в том числе недавних: неожиданная мощь движения декабря 1995 года задержала на несколько лет антинародные меры касательно пенсий. Активистское движение нелегальных иммигрантов не предотвратило множество преступных законов, но позволило массово признать их как составляющую нашей общественной и политической жизни.
Последняя аксиома: организация труда не подразумевает его разделения, специализации задач, и в частности угнетающей дифференциации между интеллектуальным и физическим трудом. Необходимо стремиться, и это возможно, к обязательному многообразию человеческого труда. Это материальная база для исчезновения классов и общественной иерархии.
Эти три принципа составляют не программу, но максимы ориентации, которые кто угодно может использовать как алгоритм для оценки того, что он говорит и делает, персонально или коллективно, по отношению к коммунистической гипотезе.
Коммунистическая гипотеза прошла два больших этапа, и я предлагаю заявить о том, что мы входим в третью фазу ее существования.
Коммунистическая гипотеза размещается в широком спектре между революциями 1848 года и Парижской Коммуной (1871 год). Доминирующие темы – рабочего движения и восстания. Затем – длинный интервал, длиной почти в сорок лет (между 1871 и 1905 годами), который соотносится с апогеем европейского империализма и целенаправленной зачисткой множества регионов мира. Период, который длился с 1905 по 1976 год (Культурная революция в Китае) – это второй эпизод осуществления коммунистической гипотезы.
Его основная тема – это тема партии с ее главным (и неоспоримым) слоганом: дисциплина – единственное оружие тех, у кого его нет. С 1976 года по наши дни имеет место период реакционной стабилизации, период, в котором мы еще живем, и на протяжении которого мы, в частности, наблюдали крушение однопартийных социалистических диктатур, созданных во втором периоде.
Я убежден в том, что скоро начнется третий исторический период, отличный от двух предыдущих, но парадоксальным образом более близкий к первому, чем ко второму. На деле этот эпизод будет похож на эпизод, который превалировал в XIX веке и имевший в качестве цели само существование коммунистической гипотезы, сегодня массово отрицаемой. То, что я пытаюсь делать вместе с остальными, можно определить как подготовительные работы к реинсталляции гипотезы и развертыванию ее третьей эпохи.
Нам нужна, в самом начале третьего эпизода существования коммунистической гипотезы, предварительная временная мораль для дезориентированного времени. Речь идет о минимальном поддержании состоятельной субъективной фигуры, без опоры на коммунистическую гипотезу, которая еще не утвердилась в крупном масштабе. Важно найти реальную точку и держаться на ней любой ценой, «невозможную» точку, невписываемую в закон ситуации. Необходимо держаться подобной реальной точки и организовать ее последствия.
Лаура Ваддингтон, Граница, 2004, кадр из видео
Ключевым свидетелем того, что наши общества очевидно бесчеловечны, в наши дни является нелегальный пролетарий-иммигрант: он есть знак, имманентный нашей ситуации, того, что есть только один мир. Обращаться с пролетарием из другой страны, будто он из другого мира – вот специфическая задача, возложенная на «министерство национальной идентичности», которое использует в качестве собственной силы полицию («приграничную полицию»). Утвердить против подобного государственного механизма, что любой рабочий без бумаг из того же мира, что и ты, и является образцом той временной морали, локальной ориентации, гомогенной с коммунистической гипотезой, в глобальной дезориентации, которую может предотвратить только ее восстановление.
Основная благодетель, в которой мы нуждаемся – это храбрость. Не всегда это так: в других обстоятельствах, в приоритетном порядке требуются другие благодетели. Так, в эпоху революционной войны в Китае, как основную благодетель Мао превозносил терпение. Но сегодня, это, бесспорно, храбрость. Храбрость – это благодетель, которая манифестирует себя, невзирая на законы мира, через выдержку невозможного. Речь идет о поддержании невозможной точки, не отдавая себе отчет о ситуации в-целом: храбрость, поскольку речь идет о точке как таковой, есть локальная благодетель. Она возникает от морали места, с продолжительной реинсталляцией коммунистической гипотезы на горизонте.
Статья была опубликована в газете Le Monde 13 февраля 2010 года
Ален Бадью, “Порнография настоящего”
Перевод выполнен по тексту книги Pornographie du Temps présent, вышедшей в издательстве Fayard 3 апреля 2013 года
Примечание издателя
Настоящий текст полностью повторяет речь, произнесенную Аленом Бадью 26 января 2013 года в Большом амфитеатре Сорбонны в ходе философского форума «Образы настоящего», организованного радио France Culture
Философия — ремесло, легко скатывающееся в ностальгию. Впрочем, современная философия как ничто другое склонна афишировать эту ностальгию. Почти всегда она объявляет, что что-то забыто, зачеркнуто, отсутствует. Как это часто бывает, философы полагают, что это они изобрели этот меланхоличный культ утраты всего, что имело ценность, и, в конце концов, утери самого настоящего — но поэты еще раньше грустили о том, что больше не чувствуется, не ощущается живость настоящего: «Настоящее покинуло нас», сказал Малларме. И Рембо: «Мы живем не в мире». Что означает: отсутствует сама современность. Как будто между нашей мыслью и настоящим этого мира существует разлом, очень древний, давным-давно обнаруженный философией, но, возможно, расширяющийся в наши дни.
Сегодня я хотел бы взять на себя риск попытаться показать этот разлом: если не настоящее, то хотя бы то, что нас от него отделяет, на уровне репрезентации, образа. В-общем, повторить старую попытку реального анализа образов настоящего времени. И по меньшей мере предпринять что-то вроде описания режима образов, такими, какими они выдают наши времена, хотя скорее не выдают.
Моим проводником, как это часто бывает, станет не философская, а театральная вещь, «Балкон» Жана Жене.
Сюжет этой пьесы вращается как раз вокруг того, о чем говорится в выражении «образы настоящего». Действительно, текст Жене открыто ставит вопрос о том, во что превращаются образы, когда настоящее находится в беспорядке. Для Жене это бунты и революция. Для нас это, без сомнения, арабская весна и движение Indignados, а также кризис капитализма и его пагубное влияние на Европу.
Итак, Жене разрабатывает тему отношения между образами и неопределенностью, даже невидимостью настоящего.
Жак Лакан посвятил объемный анализ пьесе Жене. Как и Фрейд, заимствовавший часть свой теории из пьес Софокла, Лакан знал, что театр — это основной источник вдохновения, когда речь заходит о понимании механизма, превращающего реальность в репрезентацию, а желание в образы. Когда необходимо вы(н)удить с помощью обходных маневров согласие субъектов власти, которое отделяет их от собственных созидательных способностей. Выбирая этот путь, он заострял внимание на форме пьесы. Он считал необходимым рассматривать «Балкон» как комедию. А комедию он определял так: «Комедия усваивает себе, вбирает в себя, разыгрывает эффект, принципиально с регистром означающего соотнесенный, <…> — появление означаемого, которое именуется фаллосом». Ключевое слово здесь — «появление». Трагедия — это величественная меланхолия судьбы, говорящая, что Истина в прошлом. Комедия, напротив, всегда располагается в настоящем, поскольку заставляет появиться фаллос, то есть аутентичный символ этого настоящего. Театр сам по себе схватывает появление того, что есть от власти в настоящем, и в шутку раскрывает это. Всякая трагедия заставляет взглянуть на мрачную меланхолию власти. Всякая комедия заставляет увидеть ее фарсовую видимость.
Итак, можно сказать, что моя цель — и это одно из первоначальных значений слова «образ» — обнаружить регистр философской комедии настоящего. Я бы назвал его, если позволите, умозрительным Фаллосом нашего настоящего.
Могущество комедии покажет, что под пышными покровами голая власть не может вечно скрывать ни свою жестокость, ни свою пустоту.
Каковы имена, задействованные в философской комедии настоящего, нашего настоящего? Каковы сегодня помпезные символы власти? Какова неприкасаемая ценность? Та, что и формирует жалкое присутствие настоящего? На мой взгляд, ее основное имя — «демократия».
Чтобы избежать всякого недопонимания, условимся, что слово «демократия» не охватывает ни одной теории или фантазии о разделенной власти демоса, эффективной суверенности народа. Речь пойдет исключительно о слове «демократия» в том смысле, в котором оно обозначает форму Государства и всего, что с ним связано. Это конституционная категория, его юридическая ипостась. Это форма публичных свобод, призванных быть защищенными конституцией и приводимых в движение электоральными процедурами. Это форма «правового государства», к которой причисляют себя все так называемые западные державы, будто считая себя ответственными за страны, которые живут под их защитой, или притворяясь, что пускают в этот круг тех, кто является их сторонниками.
Ясно, что даже при рассмотрении в таком ограниченном значении, слово «демократия» считается способным покорить все сердца, и именно этому имени повсеместно поются похвальные гимны. В наши дни репрезентативная демократия и ее конституционная организация очевидно составляют абсолют нашей политической жизни. Это наш фетиш.
Таким образом, обеспечить существование комедии образов в наши дни означает, почти обязательно, принимать имя «демократия» за то, чем оно и является: Фаллосом нашего настоящего. Чтобы схватить, прорвав завесу монотонной видимости нашей повседневной жизни, суть истинного настоящего, требуется храбрость отправиться по ту сторону демократического фетиша, такого, как мы его знаем. «Балкон» Жана Жене может послужить нам предварительным оператором.
«Балкон» сводит лицом к лицу королевство образов и реальность бунта. Все начинается с фигуры порядка как порядка образов, то есть борделя. Бордель — это образцовая фигура чего-то твердо организованного: он находится под строгим руководством персонажа по имени Ирма — что-то, строго придерживающееся своего закона, и в то же время полностью управляемое воображаемым. В пятидесятые Жене видел то, что полностью видно сегодня: то, что проявляет скрытую жестокость власти — это расцвет непристойности образов, то есть объединения, на всех уровнях, включая культурный и политический, очевидно политического внушения желания и массивности коммерческой пропаганды. Бордель — это сцена этого смешения: то, что представляет себя как объект желания, наряженное и украшенное, немедленно может конвертироваться в деньги. Бордель это место, где оценивается и фиксируется средняя цена желания. Это рынок образов.
Снаружи, тем временем, назревает бунт рабочих, как и сегодня, чаще всего вне западного борделя, среди шахтеров Южной Африки, в тысячах забастовок рабочих в Китае, а также с самого начала "арабской весны". Равно как и у нас, среди заброшенной молодежи на периферии наших крупных городов, или в общежитиях, где в тесноте живут рабочие, приехавшие из Африки.
Это вне борделя проявляет себя фигура реального, фигура жизни. Это чистое настоящее, будь то вспышки ярости, будь то бесконечное терпение.
Вся проблема заключается в том, чтобы узнать, каково отношение, или не-отношение, между чисто событийным внешним характером и полем образов, где почти всегда теряется, в репрезентации без мысли, латентная мощь события, пока непроявленный смысл бунта. Проблема также и в отношении или не-отношении между спокойствием реального и нетерпеливым возбуждением, которое образы пытаются навязать, чтобы каждый мог решиться перейти, без связи, в бессвязность нетерпения, от одной вещи к другой, как одну модель автомобиля меняют на другую. Вопрос пьесы — проблема существования, или отсутствия желания, которое, как говорил Лакан, не будет видимостью. Желание, движимое реальным, а не образами.
Что же это за желание, которое составляет проблему? Так вот, в политике — это желание революции, которая приведет к реальному равенству всего человечества, в поэзии — желание высокого, через которое отдельный язык, проработанный в своих глубинах, поднимется на уровень универсальной ясности, в математике — желание интеллектуального блаженства, лишь оно доставляет уверенность в решении задачи, которая считалась крайне сложной, и дарит желание решить все задачи, в любви — желание того, что жизненный опыт, во всех сферах, мог бы оказаться более интенсивным и точным для двоих, чем для одного. Таковы желания, которые должны, чтобы коснуться их реального, выпутаться из множества образов. Философия суммирует их, объявляя, что любое аутентичное желание касается абсолютности его объекта.
Но может ли существовать такое желание абсолюта, желание искусства, политики, науки или любви, которое не было бы фантазматическим желанием? Глубинный вопрос, заданный «Балконом» главным образом реальной политике, то есть тому, что в свое время называлось революцией, состоит в следующем: «Можно ли избавиться от образов?».
В предисловии к пьесе, Жене написал следующее:
Некоторые современные поэты заняты одной очень курьезной процедурой: они воспевают Народ, Свободу, Революцию, превращая их в поверженных кумиров, пригвожденных к абстрактному небу, на котором они изображены смущенными и развенчанными, в уродливых созвездиях. Бесплотные, они становятся недостижимыми. Как их приблизить, любить их, ими жить, если они отброшены так потрясающе далеко? Разукрашенные иногда слишком пышно, они становятся знаками, составляющими поэму, поэзией ностальгии и песней, разрушающей сам повод к своему возникновению. Наши поэты убивают то, что они хотели бы оживить.
В-общем, вся сложность заключается в том, что отношение реального к образам — в пьесе, в восстании в борделе — драматически противоречиво. Потому что как только реальное поймано образом, лишь только схвачено ностальгией фантазматического наслаждения, оно распято, уничтожено. Образ есть убийство чистого настоящего. В пьесе, и мы это увидим, убийство реального затевает шеф полиции.
В результате продираться через образы настоящего по большей части означает для нас схватывать то, что не имеет образа. Настоящее настоящего не имеет образа. Необходимо не-украшать, не-воображать.
Сложность состоит в том, что голая власть, прячущаяся за тонкой пластичностью и соблазнительной непристойностью образов мира демократии и рынка, сама не является образом, а самым настоящим голым реальным, которое, вместо того, чтобы избавить нас от образов, гарантирует их могущество. Реальное власти, как власти, которая безусловно держит себя в настоящем, но которая не покорна образам этого настоящего: вот что прячется за образами современной демократии.
Персонажем пьесы Жене, показывающим на сцене эту власть образа без образа, является, естественно, шеф полиции.
Всякая ситуация, говорит нам театр, имеет своего шефа полиции, являющегося мало соблазнительной эмблемой власти, с помощью которой голая власть приводит в действие соблазнительные образы.
Драма шефа полиции в пьесе Жене состоит в том, что никто не хочет его, никто не приходит в бордель наслаждаться в обличии префекта полиции. Он является эмблемой голой власти, потому что брошен ей в пользу образов, в отличие от известного спортсмена, телеведущего, профессионального благотворителя, топ-модели, президента государства или миллиардера из шоу-бизнеса, наживающихся на ней.
Таково, в глазах Лакана, то, что проявляет себя как Фаллос. И действительно, в финале пьесы шеф полиции, отчаянно ищущий желанный фрак, решает объявить, что ему предложили нарядиться в эрегированный половой член, что также означает: в абсолютный образ рыночного желания посетителей борделя.
Мы подходим к концу событий пьесы. Восстание на исходе, и пролетарский вождь заявляет: «А снаружи, там, что ты называешь жизнью, все пошатнулось. Никакая правда не возможна…». Здесь видно, что вне образа нет не только реального, но и реального как истины. Мимоходом — большой философский урок. Вне торговли и ее вселенной находится не только реальное производства или оборота, но прежде всего создание политической истины. В пьесе Жене эта политическая истина ослабевает, и всякое внешнее реальное погибает в образах.
Именно в этот момент префект находит себе костюм. Взгляните на эту восхитительную сцену:
Посланник (иронично). Нет, еще никто не пришел. Еще никто не ощутил потребности воплотиться в ваш чарующий образ.
Шеф Полиции. Проекты, которые вы мне предложили, малоэффективны. (Королеве.) Ничего? Никого?
Королева (очень нежно, как будто утешая ребенка). Никого. Однако, ставни снова закрыты, мужчины должны прийти. Мой механизм на месте, и мы будем предупреждены звонком.
Посланник (Шефу Полиции). Сегодня утром вам не понравился мой проект. Так вот, ваш собственный образ, который преследует вас самих, должен неотступно преследовать и людей.
Шеф Полиции. Не эффективно.
Посланник (показывая снимок). Красный плащ палача и топор. Я предлагал красный бархат и стальной топор.
Королева (раздраженно). Четырнадцатый салон, так называемый Салон Главных Экзекуций. Уже было.
Судья (любезно, Шефу Полиции). Вас, однако, боятся.
Шеф Полиции. Я опасаюсь, что меня боятся, завидуют как мужчине, но… (ищет слова) не хватает какой-то детали: морщины, например, или завитка волос… или сигары… или кнута. Последний проект образа, который был мне представлен… вряд ли я осмелюсь рассказать вам о нем.
Судья. Это… очень смело?
Шеф Полиции. Очень. Слишком. Я никогда не посмел бы вам его рассказать. (Неожиданно принимает решительный вид.) Месье, я доверяю вашему здравому смыслу и вашей преданности. Кроме того, я хочу вести борьбу посредством смелых идей тоже. Итак: мне посоветовали показаться в форме гигантского фаллоса, размером в человеческий рост. (Три Фигуры и Королева ошеломлены.)
Королева. Жорж! Ты?
Шеф Полиции. Если я должен символизировать нацию, твой бордель…
Посланник (Королеве). Оставьте, мадам. Это дух эпохи.
Судья. Фаллос? Размером? Вы хотите сказать: громадный.
Шеф Полиции. В мой рост.
Судья. Но это очень сложно осуществить.
Посланник. Не так сложно. Новые технологии, наша каучуковая индустрия делает прекрасные разработки. Нет, меня беспокоит не это, а другое… (Поворачиваясь к Епископу.) …Что об этом думает Церковь?
Епископ (поразмыслив, пожимает плечами). Сегодня вечером не может быть вынесено окончательное решение. Разумеется, идея дерзкая, (Шефу Полиции.) но если ваше положение столь отчаянно, мы должны изучить вопрос. Так как это будет опасное изображение, и если вы должны придать себе эту форму, потомки…
Шеф Полиции (мягко). Вы хотите видеть макет?
Как видите, в этом предпоследнем комическом повороте пьесы, когда голая власть полиции проявляет себя как фаллос, мы можем точно сказать, что завершается монтаж структуры. И эта структура может послужить нам в расшифровке настоящего. И верность живому марксизму, таким образом, есть верность тому, что Маркс поставил первым в основании любой конструкции политической истины: то, что он называл идеологией, отношение образов которой к реальному было таковым, что следовало его разрушить, чтобы существовало активное сознание классов, находящихся лицом к лицу.
Резюмируем структуру, показанную Жене. В ней 4 элемента:
Бордель, он же место легислации образов, наслаждения симулякрами.
Внешний мир, где выражается хрупкая серьезность реального восстания.
Шеф полиции, представляющий власть, операторами которой являются образы.
Последняя эмблема: фаллос, который станет образом того, что не имеет образа, голой власти.
Эта комбинаторика ведет нас к постановке настоящему 4 вопросов:
Каково образное покрытие настоящего? Что точно является нашим борделем, его коммерческой инстанцией и/или его политической порнографией? Назовем этот этап системным анализом.
Каковы реальные следы того, что находит убежище в образе? Возможны ли политические истины, избавленные от образов? Неукрашенное, невоображаемое, возможно ли оно? Этот методический этап — этап исключения. Назовем его политическим опытом.
Кто, при испытании истин, которые мы считаем возможными, держит под стражей фактичность настоящего? Каково имя голой власти, власти анонимной? В этот раз речь идет об обозначении голой власти, об отделении от нее, если нужно, со всей жестокостью. Этот методический этап – этап разделения.
Какова эмблема голой власти? Каков фаллос настоящего? Этот методический этап — поэтический анализ.
Итак, четыре операции для того, чтобы как следует разглядеть с балкона настоящее, таковы: систематическая, политическая, разделительная и поэтическая.
Задача наиболее серьезная, наиболее трудная заключается в нахождении порядка последовательности этих четырех операций, который соответствовал бы настоящему. Когда этот порядок найден, можно определить точный метод изучения настоящего. Сейчас у меня нет ни малейшего намерения находить этот порядок. Скажу лишь, что следует начать с четвертой, поэтической операции, которая мыслит эмблему настоящего. Следует задать вопрос: каков фаллический фетиш наших времен? Здесь, как я уже говорил, мы можем ответить без сомнений: эмблемой настоящего, его фетишем, тем, что прикрывает фальшивым образом голую власть без образа, является слово «демократия» в том уточненном и ограниченном значении, которое я зафиксировал выше. В наши дни быть демократом до сентиментальности обязательно. Жестокая голая власть, разрушающая нас, заставляет признавать и любить себя всех с тех пор, как прикрывается именем «демократии», как префект полиции надеется на желание всех, когда явится в образе наряженного члена. Мы должны, прежде всего, методически относиться к этому обязательству и этой любви. Мы должны вырвать из наших душ демократическую сентиментальность. Иначе все закончится очень мрачно и настоящее рано или поздно скатится в худшее.
Заключение пьесы Жене, между прочим, как раз очень горькое. Оно является таковым по двум причинам. Первая – окончательный триумф образов. В самом деле, и это последний поворот в комедии, клиент появляется у дверей борделя, клиент, желание удовольствия которого заключается в том, чтобы играть роль шефа полиции, желание доселе незнакомое. И кто этот клиент? Роже, вождь пролетарского восстания. Глубокое размышление Жене о финале революций в этой полицейской могиле, которой является власть Государства. То, перед чем сдается революционер, это образ голой власти. Вторая горькая сцена поэтики Жене располагается так, что пьеса кажется кольцевой, будто все не могло закончиться ничем, кроме как сонной могилой. В самом конце «Балкона» Мадам Ирма, которая в ходе восстания играла роль Королевы, снова становится Мадам Ирмой, хозяйкой борделя. Мы слышим выстрелы автомата, и Мадам Ирма спрашивает: «Кто это? Наши… или бунтовщики?.. или?.. ». Это, говорит посланник, макиавеллический агент репрессий, сам готовый шеф полиции, «Кто-то, кто мечтает, мадам…». Тогда Ирма гасит свет, и все заканчивается прекрасным монологом:
Сколько света мне было надо… в день тысяча франков за электричество!.. Тридцать восемь салонов!.. Все позолоченные и механизированные, способные вдвигаться один в другой, комбинироваться… И все эти ухищрения — для того, чтобы я осталась одна, хозяйка и принадлежность этого дома и самой себя… (Она поворачивает выключатель, но передумывает.) Ах, нет, это гробница, ему нужен свет на две тысячи лет! …И на две тысячи лет еды… (Она пожимает плечами.) В конце концов, все хорошо устроилось, блюда приготовлены: слава — это спуститься в могилу с тонной жратвы!.. (Она зовет, повернувшись к кулисам.) Кармен?.. Кармен!.. Запри на засовы, моя дорогая, и накинь чехлы. (Она продолжает гасить свет.) Сейчас же надо начать все сначала… все зажечь… одеться… (Слышен крик петуха.) одеться… ах, эти переодевания! Перераспределить роли… войти в свою… (Она останавливается на середине сцены, лицом к публике.) …приготовить ваших… судей, генералов, епископов, камергеров, революционеров, позволяющих восстанию угаснуть, пойду приготовлю мои костюмы и салоны на завтра… вам надо возвращаться к себе домой, где все, будьте уверены, еще более обманчиво, чем здесь… Вам надо уходить… Вы пойдете направо, улочкой… (Она выключает последнюю лампу.) Уже утро.
(Треск пулемета.)
Тезис Жене здесь, очевидно в том, что образ момента немыслим кроме как возвращение, возвращение репрезентаций, наименее фальшивой фигурой которых является театр (вне его, говорит Жене, все еще более фальшиво). Единственная вечность — это круговое движение. Желание никогда не предстает кроме как возрождение власти, но власть представляет себя как образ. Мы сталкиваемся здесь с вариантом тезиса Ницше о нигилистстком соединении утверждения и кругового движения. Даже звук выстрелов не обозначает ничего, кроме вечного возврата проигранного сражения.
Центральная задача, состоящая в освобождении от власти власти — выпутаться из кабалы образов, а для этого узнать, каков префект полиции в его самых сокровенных убеждениях. Какова субъективная сила, движущая нашим согласием с миром, таким, какой он есть?
С тех пор, как идея революции отлучилась из него, наш мир стал не более чем самоповтором могущества, в консенсуальном и порнографическом образе рыночной демократии.
Мой оптимизм держится на том, что сильная мысль, организованная и популярная, которая сможет противостоять этому повторению, способна прервать цикл вечного возвращения, приведший нас к такому положению дел — безраздельной доминации движения распоясавшегося капитализма, похожего на тот, что процветал в восьмидесятых годах XIX века.
Но при одном условии: мы должны осознать то, что очень трудно для нас, что настоящая критика мира сегодня не должна привести к академической критике капиталистической экономики. Нет ничего более легкого, более абстрактного, более бесполезного, чем критика капитализма, сведенная к самой себе. Те, кто идут по пути этой громогласной критики, всегда сводят все к мудрым реформам капитализма. Они предлагают регулируемый и надежный капитализм, капитализм непорнографический, капитализм экологический и всегда более демократичный. Они требуют капитализма, комфортного для всех, короче говоря: капитализма с человеческим лицом. Из этих химер ничего не выйдет.
Единственная опасная и радикальная критика — это политическая критика демократии. Потому что эмблемой настоящего, его фетишем, его фаллосом является демократия. Пока мы не сможем вывести на новый уровень творческую критику демократии Государства, мы будем оставаться, стагнировать в финансовом борделе образов. Мы будем обслугой пары из хозяйки борделя и шефа полиции: пары съедобных образов голой власти.
Пока что мы находимся между двумя мирами. Мы все знаем, я полагаю, что наше время есть промежуточное «сегодня». «Демократия» тоже промежуточное слово, слово, не знающее, ни откуда, ни куда оно идет, ни даже что оно означает. Слово, не делающее ничего, кроме как прикрывающее наше пассивное желание комфорта, удовлетворение нашей умственной нищетой, нищетой, которую резюмирует выражение «средний класс».
Недавно я читал статью русского оппозиционера, выступающего против Путина. Он похвалялся, как и вся пресса, появлением в России и Китае среднего класса, который он назвал носителем демократической идеологии. Он превозносил эту идеологию в двух аспектах, конституционном и сопротивленческом. Средний класс, говорит он, надеется на честные, нефальсифицированные, искренние выборы, но он также способен смело устраивать манифестации и выходить на улицу в противостоянии с путинской полицией. Средний класс кажется стабильной базой и конституционной регулярности, и либерального протеста. Если им уплачена эта демократическая цена, его ждут лишь академические и реформируемые неудобства, подлежащие преобразованию в огромную капиталистическую машину, составляющую все реальное голой власти.
Но что такое этот «средний класс»? Наш русский оппозиционер определил его настолько забавно, насколько и правдиво. Об этом демократическом среднем классе он сказал: «Он активно потребляет и пользуется Интернетом». Озлобленный потребитель, обвешанный техникой — таков демократ, противостоящий Путину.
Вполне очевидно, мы узнаем здесь демократические образы, и в тоже время смехотворное неузнавание мысленного префекта полиции, требующего обожания и имитации. Это в этой действительно средней субъективности, идеал которой — упорствовать в своем бытии, опирающемся на массовую поддержку, поддержку класса по всему миру и особенно на Западе так называемого демократического государства, того же Государства права, Государства, чьи знаменитые «западные ценности» в то же время командуют правом на военное вторжение везде, где можно поживиться сырьем, того типа Государства, которое, как мы видим день за днем в действительно ошеломляющей манере, является уполномоченным капитала. Не будем себя обманывать: за архаическим деспотизмом Путина наш русский оппозиционер открыто надеется всей своей душой на такое Государство. Это то, на что представитель среднего класса, а здесь мы все в каком-то смысле ими и являемся, желает упорствовать в мире таком, какой он есть, если только капитализм не предложит ему менее деспотичную и более консенсуальную власть, более регулируемую коррупцию, в которой он будет принимать участие, даже не отдавая себе в этом отчет. Возможно, это лучшее определение современного среднего класса: наивно участвовать в громадной несправедливой коррупции капитализма, даже не зная об этом. Другие, числом поменьше и в местах повыше, будут знать это за них.
Таково на самом деле современное положение вещей: средний класс упивается товарами и телепортируемыми образами, в то время как революция и коммунизм, как потухшие звезды, движутся вдалеке, лишенные всякого утвердительного образа, и будто вклеенные в небосвод образов, где доминирующий класс и его армия шефов полиции думают, что власть разместила их здесь навсегда.
В ранней пьесе «Император и галилеянин» Ибсен обращается к истории Жюльена Отступника, названного так, потому что он хотел реставрировать язычество после Константина, после крещения Империи в христианство. И по Ибсену, Жюльен Отступник, колеблющийся между эстетикой, пришедшей от греков и откровением христиан, блистательно заявляет: «Древняя красота не является более красивой, а новая истина более правдивой». Каково настоящее для нас других, которые попытаются держать открытой дверь, через которую можно сбежать из платоновской пещеры, из демократического правления образов? Это время, когда старая революционная политика больше недействительна, и где новая политика с трудом ищет свою истину. Мы — промежуточные испытатели. Мы меж двух миров, один из которых постепенно скатывается в забвение, а другой пока лишь фрагментарен. Нужно перейти из одного в другой. Мы проводники. Мы по кусочкам создаем политику без фетишей, и особенно без фетиша демократического. Как сказал в «Балконе» один из бунтовщиков:
Как можно приблизиться к Свободе, Народу, Добродетели, если их превозносят! А если сделать их неприкасаемыми? Необходимо оставить их в их живой реальности. Приготовим же поэмы и образы, которые будут не удовлетворять, а раздражать.
Итак, приготовим, если мы научимся их делать — а мы пока смыслим в этом совсем немного — эти поэмы и образы, которые не будут удовлетворять наши порабощенные желания. Приготовим поэтическую наготу настоящего.
6:54 am • 1 August 2013 • 2 notes
Это текст впервые появился в сокращенном виде на страницах газеты “Le Monde” 22 февраля 2004 года, полная версия была опубликована в апреле этого же года в книге “Circonstances 2, Irak, foulard, Allemagne/France” (Editions Léo Scheer). Английский перевод статьи вышел в 2006 году в сборнике “Polemics” (Verso).
1. Любезные республиканцы и республиканки в один прекрасный день решили, что необходимо принять закон, запрещающий девушкам носить хиджаб поверх волос. Сначала в школе, затем и в других местах, а лучше повсюду. Да что я говорю, «закон»? Нет, Закон! Президент Республики оказался политиком настолько ограниченным, насколько и непотопляемым. Единогласно избранный 82% голосовавших, в том числе всеми социалистами, среди которых затесались те самые республиканцы и республиканки, он кивнул им: закон, да, Закон против нескольких тысяч молодых девушек, которые надевают вышеупомянутый хиджаб на волосы. Плешивые, облезлые! Да к тому же мусульманки! Вот так в очередной раз, вслед за капитуляцией в Седане, Петэном, алжирской войной, проделками Миттерана, подлыми законами против нелегальных мигрантов, Франция удивила мир. После трагедий, фарс.
2. Да, Франция наконец нашла соразмерную себе проблему: хиджаб на голове некоторых девушек. Можно сказать, что деградация этой страны завершена успешно. Мусульманское вторжение, давным-давно диагностированное Ле Пеном, а теперь подтвержденное безукоризненными интеллектуалами, нашло достойного соперника. Битва при Пуатье была не более чем прогулкой, а Шарль Мартель так, второй скрипкой. Ширак, социалисты, феминистки и просвещенные интеллектуалы, пораженные исламофобией, выиграют битву над хиджабом. От Пуатье к хиджабу: занятное следствие, прогресс налицо.
3. По такому грандиозному поводу и аргументы совсем новые. Например: хиджаб должен быть запрещен, потому что является символом власти мужчины (отца, старшего брата) над этими юными девушками и женщинами. Поэтому устраним тех, кто упорно продолжает его носить. Короче, эти девушки и женщины угнетены. Поэтому будут наказаны. Как если бы говорили: «Эту женщину изнасиловали, за решетку ее». Хиджаб настолько важен, что заслуживает логики с обновленными аксиомами.
4. Или наоборот: это они хотят свободно его носить, этот проклятый хиджаб, мятежницы, разбойницы! Поэтому и будут наказаны. Подождите: разве это не знак мужского угнетения? Отец и старший брат уже не причем? С чего вы тогда взяли, что хиджаб нужно запретить? Потому что он подчеркнуто религиозен. Эти разбойницы выставляют напоказ свою веру! Марш в угол!
5. Отец ли это или старший брат – хиджаб «феминистически» должен быть сорван. Если сама девушка придерживается веры, он должен быть сорван «светски». Не бывает хорошего хиджаба. Головы наголо! Повсюду! Чтобы весь мир, как говорили когда-то – и даже немусульмане – выходил на улицу с непокрытой головой.
6. Республика наших дней: шляпы на воздух!
7. Примите к сведению, что отец и старший брат девушки в хиджабе не просто второстепенные родственники. Нам часто на это намекают, или прямо говорят: отец это забитый рабочий, бедняк прямиком из деревни и батрак на заводах Рено. Ископаемое. Но глупое. А братец торгует гашишем. Продвинутый. Но испорченный. Бандитские окраины. Опасные классы.
8. Мусульманская религия добавляет к недостаткам других религий и такой немаловажный: в этой стране это вера бедняков.
9. Взглянем же на хиджаб под этим углом зрения: бедняки угнетают бедняков под надзором бедного Боженьки. «Отвратительно!» – восклицает мелкий буржуа, в своем благополучии верящий лишь в собственное самосохранение.
10. Несколько лет назад я обсуждал проблему хиджаба с кем-то, кто узнает себя на этих страницах, и он мне сказал: «Так ты хочешь, чтобы волосы стали сексуальным символом, и на этом основании их следовало бы скрывать?». Я ничего не хочу. Но, в конце концов, вспомним Бодлера (Перевод Эллиса):
О, завитое в пышные букли руно!
Аромат, отягченный волною истомы,
Напояет альков, где тепло и темно;
Я мечты пробуждаю от сладостной дремы,
Как платок надушенный взбивая руно!..
Черт! Да это же мусульманский фантазм!
11. Я помню время, когда женщина, распускавшая свои волосы (ах! медленно, неосязаемо падающие на плечи), давала знать о любовном влечении. Было ли это оскорблением секуляризма? Заточением женственности? Может быть, может быть…
12. Представим директора школы в сопровождении команды инспекторов, вооруженных линейками, ножницами, и учебниками права: они собираются проверять у входа в здание, являются ли хиджабы, кипы и другие головные уборы «вызывающими». Что насчет этого устроившегося на голове хиджаба, огромного, как почтовая марка? Или этой кипы размером монеты в два евро? Подозрительно, очень подозрительно. Маленькое может быть так же вызывающе, как и большое. Но что я вижу? Берегитесь! Цилиндр! Ах! Однажды, когда Малларме спросили о цилиндрах, он сказал: «Тот, кто надел подобное, не сможет его снять. Мир рухнет, но цилиндр останется на голове». Показуха на веки вечные.
13. Секуляризм. Нержавеющий принцип! Вспомним школу три-четыре поколения назад: совместные занятия для мальчиков и девочек под запретом, девочкам нельзя носить штаны, катехизис, священники. Торжественная служба, с парнями в белых нарукавниках и девушками в тюлевых вуалях. Настоящих вуалях, не хиджабах. И вы хотите, чтобы я считал преступным хиджаб? Этот символ несоответствия, смуты, временной путаницы? Что следует устранить мадемуазель, которые так мило сочетают прошлое и будущее? Вперед, пускай машина капитализма продолжает ход. Как бы ни перемещались, раскаивались, приезжали рабочие издалека, она сообразит, как на место умерших богов водрузить разжиревшего Молоха торговли.
14. Однако же, разве настоящей массовой религией не является торговля? Рядом с которой убежденные мусульмане выглядят аскетическим меньшинством? Разве не являются вызывающими символы этой деградирующей религии, которые мы можем прочесть на штанах, кедах и футболках: Nike, Chevignon, Lacoste…Разве носить сэндвич-рекламу для девушки не считается в школе более позорным, чем быть набожной? Если мы хотим попасть в яблочко, мыслить широко, то мы знаем, что нужно: закон против торговых марок. За работу, Ширак. Запретим без промедления вызывающие символы Капитала.
15. Да полно же! Разве это повинность женщины – ходить голой? Обязательно с ляжками напоказ? И грудью? Проколотые пупки тоже выставлять? В бассейне одного провинциального городка выделили определенные часы для женщин: как следствие, купанья, сопровождаемые смехом набожных дам, обычно закрытых от внешнего мира. Мэр положил этому конец, приведя весомый аргумент: «Женские тела не должны быть спрятаны от взгляда». А как же! Чтобы все в чем мать родила! И поживее!
16. Объясните-ка мне кое-что. Республиканская и феминистская рациональность в разных местах и эпохах касательно того, какие части тела можно показывать и какие нельзя – это что вообще такое? Насколько мне известно, в наши дни, и не только в школах, не принято показывать ни грудь, ни лобок, ни члены. Должен ли я сердиться из-за того, что эти прелести скрыты от взглядов? Подозревать мужей, любовников, старших братьев? Не так давно в наших деревнях, а в некоторых местах на Сицилии и по сей день, вдовы носят черные вуали, темный низ, и мантильи. Для этого не требуется быть вдовой исламского террориста.
17. Но я понимаю, что существует тенденция к принудительной наготе. Журналисты Libération всегда приветствовали появление мини-юбки как знак неизбежного падения тоталитарных режимов. Пигалица в коротком платье – знак оттепели в сфере прав человека. Всякое чрезмерное укутывание подозрительно. Бой за право ходить топлесс на пляже был выигран нокаутом. Невозможно, уже не умеют продавать машины, канареек в клетке, бетономешалки или бигуди кроме как с помощью обнаженной женщины. Брассенс, который двадцать лет назад называл себя «порнографом фонографа», сегодня кажется более целомудренным, чем церковная крыса – да если бы. Те самые крысы сегодня требуют, одна громче другой, права на гомосексуальный брак для их священников.
18. Мы перешли от феминистского лозунга «мое тело для меня» к проституирующему «мое тело для всех». Чувство собственности, присущее первому, привело, как дурной советчик, ко второму. От частной собственности до публичных торгов, хорошенькое следствие.
19. Любопытно, что ярость, разделяемая столькими феминистками по отношению к нескольким девушкам в платках, дошла до поддержки бедняжки-президента Ширака с его 82% голосов, чтобы он строго наказал их во имя Закона. В это же время женское тело проституируется повсюду, повсеместно продается самая унизительная порнография, а советы о том, как выгоднее выставить себя напоказ, расточают страницы подростковых журналов.
20. Единственное объяснение: девушка должна показывать то, что ей есть продать. Она должна выставить свой товар. Она должна показать, что отныне оборот женщин подчиняется общепринятой модели, а не ограниченному обмену. Плевать на бородатых папаш и братцев! Да здравствует глобальный рынок! Его модель – это топ-модель.
21. Всегда само собой разумеющимся считалось право женщины не раздеваться кроме как перед тем (или той), кого она посчитала нужным. Но нет. Необходимо постоянно обозначать свою обнаженность. Ту, которая прикрывает свой товар, не назовут честной торговкой.
22. По поводу бород. Известно, что Люк Ферри, этот министр в перьях, планировал запретить носить бороду тем самым старшим братьям. Воистину эгалитарная точка зрения: если мы заставляем девушек показывать их волосы, почему бы парням не сбрить свои? С момента, когда волосяной покров станет делом государства…выгоду профсоюзов нельзя будет не заметить: появится целая каста брадобреев, сидящих в засаде в школьных коридорах, с пеной для бритья наизготове. Разоблачение девушек не обещает ничего столь же выгодного. «Разоблачители»? «Раздеватели»? Профсоюз стриптизерш? Нет, ну правда, невозможно. Какая жалость.
23. Мы утверждаем следующее, и это довольно любопытно: закон о хиджабе – чисто капиталистический закон. Он приказывает, чтобы женственность была выставлена напоказ. Иначе говоря, чтобы оборот женского тела обязательно подчинялся парадигме рынка. Он отвергает в этом деле всякую сдержанность – а у подростков и ощутимый пласт целой субъективной вселенной.
24. Уже давно в фильмах и заявлениях известного режиссера можно различить ненависть к эротизму, беспощадное сексуальное безразличие, загробное пуританство. Все это закамуфлировано, как и принято в наши дни, сочными провокациями. Выступая против платка, этот режиссер сказал что-то вроде: «Да так мы из мочки уха сделаем эрогенную зону! » А почему бы нет, дорогой режиссер? Создание, или воссоздание эрогенной зоны – наконец хоть какие-то новости для таких эротоманов, как мы!
25. Почти повсюду говорят, что «вуаль» – это невыносимый символ контроля женской сексуальности. А вы думаете, что она, женская сексуальность, сейчас в нашем обществе не контролируется? Подобная наивность заставила бы Фуко рассмеяться. Еще никогда она не опекалась с такой тщательностью, таким количеством мудрых советов, такими различиями между ее хорошим и плохим применением. Удовольствие стало зловещей обязанностью. Повсеместное выставление того, что считается возбуждающим, стало задачей более жесткой, чем моральный императив Канта.
Однако же, между «Наслаждайтесь, женщины!» наших газет и приказом «Не наслаждайтесь!» наших прабабушек, Лакан давным-давно установил сходство. Рыночный контроль – более постоянный, надежный, массовый, каким никогда не мог стать контроль патриархальный. Повсеместный проституирующий оборот более стремителен и надежен, чем трудности семейного заточения, высмеивание которых, от греческой комедии до Мольера, столетиями вызывало смех.
26. В номадическом видении мира, где наслаждаются непрекращающимся циркулированием и обменом тел, ясно, что монета может считать себя самой свободной вещью в мире: ведь она больше всех ходит по рукам.
27. Мамочка и шлюха. В некоторых странах принимают реакционные законы в поддержку матери и против шлюхи, в других, прогрессивные законы в поддержку шлюхи и против матери. Так или иначе, если что и стоит отвергать, так это компромиссный между ними вариант.
28. То есть все-таки и не «ни…ни…», которое ничего не решает, кроме как сохраняет на нейтральной территории (в центре, как Байру?) то, что вроде как ненавидит. «Ни мамочка, ни шлюха», это печально. Как и «ни шлюха, ни рабыня», что вообще-то абсурдно: разве «проститутка» вообще бывает непокорной, и насколько, интересно знать? Раньше их называли «уважаемые». Короче говоря, публичные рабыни. Что до самих угнетенных, они, возможно, не более чем шлюхи в частной собственности.
29. Как ни крути, а все приводит к следующему: враг мысли сегодня – это собственность, торговля, прогнившие души, а не вера. Скорее следовало бы сказать, что больше всего недостает именно веры (политической). «Подъем фундаментализма» – не более чем зеркало, в котором сытые жители Запада со страхом наблюдают за последствиями разрушения умов, которым сами и руководят. И главным образом разрушения политической мысли, которую они пытаются повсюду насадить, либо под прикрытием ничтожной демократии, либо с помощью гуманитарного десанта. В этих условиях, светскость, будто бы стоящая на службе у знания, есть ничто иное, как школьное правило уважения конкуренции, муштры «по западному образцу» и враждебности к любому убеждению. Это школа «крутого» потребителя, легкой коммерции, свободного собственника и избирателя, не строящего иллюзий.
30. Религии так растеряны после смерти Бога, что вместо того, чтобы истреблять друг друга, как они всегда делали по велению соответствующих богов (которые гневались все больше, учитывая то, что трансцендентально были одним и те же), им пришлось помогать друг другу. Архиепископу не нравится, когда тревожат мечеть. Имам, пастор и священник ведут меланхоличные беседы. Даже раввин и поп подключаются. Гораздо больше, чем в войну религий и цивилизаций – эту фантасмагорию, скрывающую сговор властей и нефтяных долларов – я верю в Интернационал умирающих символов веры.
31. Итак, очевидно антимусульманский, Закон о хиджабе беспокоит всех правых депутатов, обязанных своим теплым местечком католическим избирателям из глубокой провинции. Чтобы сбить их со следа, они выдумали, что нужно запретить вызывающие знаки…политики! Вот те на! Где они их нашли? Могут ли поверить даже в глуши самых мрачных деревень, даже в наводящих ужас пригородах в то, что состоится повсеместная конфискация серпов и молотов? Бюстов Сталина, платков с изображением Великого Кормчего? Не думаю, что на школьных дворах можно увидеть что-то подобное. Сожалею об этом, но это так. Я и сам иногда отправлялся на публичные семинары со значком на груди, то великого Ленина, или моего дорогого Мао. Хорошо, что никто меня не упрекнул!
32. Сложно перестать восхищаться траекторией этого особого феминизма, который, начавшись с того, что женщины должны быть свободны, сегодня утверждает, что эта свобода настолько обязательна, что требует исключения девушек (ни слова о юношах!) лишь на основании их одеяния.
33. Весь общественный жаргон о «сообществах», и битва между «Республикой» и «коммунитаризмами», настолько метафизическая, насколько и яростная – все это вздор. Пусть люди живут как хотят, как могут, едят то, что привыкли есть, носят тюрбаны, платья, вуали, мини-юбки или туфли для чечетки, падают на колени перед дряхлыми богами, когда хотят, кривляются перед фотокамерой и разговаривают на живописном жаргоне. Такой вид «различий», не имея какого бы то ни было универсального значения, ни запутывает мысль, ни поддерживает ее. Поэтому нет никакой причины ни уважать их, ни поносить. То, что «Другой» живет чуть-чуть по-другому – как говорят после Левинаса любители сдержанной теологии и портативной морали – наблюдение, не требующее много усилий.
34. Многообразие обычаев и вер есть всего-навсего свидетельство разнообразия человеческого животного, чего-то, что, как голубые попугаи или киты, привлекает наше внимание, ведь нас интригует и завораживает пестрая сила жизни.
35. Ну а то, что человеческие существа объединяются по происхождению – лишь естественное и неизбежное последствие условий, все чаще плачевных, их приезда. Когда нет никого, кроме кузена, или земляка из деревни, который может, волей-неволей, принять вас в доме в Сент-Уан-л'Омон. Нужно быть очень недалеким, чтобы придираться к тому, что китаец селится там, где уже есть китайцы.
36. Чтобы сдержать «коммунитаризм» и следить за интеграцией мусульман, сегодня нужно идти дальше, чем когда-то Компартия. Потребуем же, чтобы в каждом микрорайоне жило максимум две мароканнские семьи, из которых только одна большая, одна скромная малийская семья, турок-холостяк и пол-тамильца.
37. Единственная проблема, касающаяся «культурных различий» и этих «сообществ», это, естественно, не существование в социуме, место жительства, работа, семья или школа. А то, что их имена не имеют значения, когда речь идет об истине, будь то истина искусства, науки, любви и особенно политики. То, что моя жизнь человеческого существа испещрена отличиями – закон вещей. Но когда некоторые представители этой своеобразности считают себя универсальными, всерьез принимая себя за Субъект, это, как правило, катастрофично. То, что важно – это разделение предикатов. Я могу заниматься математикой в желтых жокейских штанах и могу выступать за избавление политики от выборной «демократии» с дредами на голове. Ни теорема не станет желтой (или нежелтой), ни объединяющий лозунг не будет завиваться в косы. Не будет он подразумевать и отсутствие дред.
38. Напротив: истина, политическая или другая, проявляет себя в том, что принцип, отдельным требованием которого она является, не является чем-то особенным. Это то, что верно для любого, кто причастен к ситуации, по поводу которой направлено это требование. Как следствие, политические активисты, или те, кто доказывают теорему, сочиняют театральную пьесу, переживают любовное восхищение – все создают единичные формы мысли, которые состоят из совершенно разнородных физических и умственных усилий, которыми они могут делиться. Этническое, психологическое, религиозное, лингвистическое, сексуальное своеобразие никак ни проникает в процесс истины, ни препятствует ему. Как уже говорил апостол Павел, а вслед за ним Сен-Жюст: когда речь идет об истине, частности не имеют значения.
39. То, что школе, как говорят, сильно угрожает столь незначительная своеобразность, как хиджаб нескольких девушек, приводит к подозрению, что речь здесь идет не об истине, а о взглядах, низких и консервативных. Разве мы не видели политиков и интеллектуалов, утверждавших, что школа прежде всего призвана «формировать граждан». Мрачная программа. В наши дни, гражданин – мелкий сластолюбец, привязанный к политической системе, в которой любая видимость истины утратила право на существование.
40. Не будем же, в местах приличных и не очень, внушать, что множество девушек алжирского, мароканнского, тунисского происхождения, с крепко стянутыми волосами, строгим выражением лица, затравленные работой, составляют, вместе с некоторыми китаянками, не менее привязанными к семье, ряды опасных школьниц? В наши дни для этого требуется немало самоотверженности. И возможно, советский закон Ширака приведет к скандальному исключению некоторых превосходных учениц.
41. «Наслаждайся без препятствий», эта глупость из 68-го никогда не заставляла мотор знаний работать в полную мощь. Некоторая доза добровольного аскетизма, глубинная причина которого нам известна благодаря Фрейду, не чужда соседству обучения и нескольких грубых фрагментов эффективных истин. Настолько, что и хиджаб в этом деле может пригодиться. Здесь, где патриотизм, этот крепкий алкоголь обучения, полностью испарился, любой идеализм, даже такая дешевка встречается на ура. По крайней мере, теми, кто считает школу чем-то другим, нежели «формированием» гражданина-потребителя.
42. Максимы против хиджаба: «Пусть гибнет школа, но не светскость»; «Лучше неграмотная, чем одаренная мусульманка».
43. По правде говоря, закон о хиджабе выражает только одно: страх. Люди на Западе в-общем, и в особенности французы — не более чем дрожащая кучка трусов. Чего же они боятся? Как всегда, варваров. И внутренних, «молодежи из пригородов», и внешних, «исламских террористов». Почему же они боятся? Да потому что виновны, но делают вид, что невинны. Виновны в том, что, начиная с восьмидесятых годов, отвергали и пытались уничтожить всякую политику эмансипации, всякую революционную мысль, всякое истинное утверждение чего-то, противоречащего текущему положению дел. Виновны в привязанности к своим жалким привилегиям. Виновны в том, что были не более чем пожилыми детишками, игравшими в игрушки. Да, «долгое детство состарило их». Еще они боятся всего, что хотя бы чуть-чуть моложе, чем они. Например, мадемуазель с покрытой головой.
44. Но главным образом на Западе, и во Франции особенно, боятся смерти. Они даже не представляют, что Идея может что-то стоить, что ради нее стоит идти на какие-то риски. «Нулевая смертность», вот их главное желание. Однако, они видят по всему миру миллионы людей, у которых нет причин бояться смерти. И среди них многие, почти каждый день, погибают во имя Идеи. Для цивилизованного человека это является источником сокровенного страха.
45. И я прекрасно знаю, что Идеи, за которые сегодня предпочитают умереть, в-основном не стоят ломаного гроша. Убежден, что все боги уже давно оставили свои дела, и мне жалко, что молодые парни и девушки кромсают свои тела в чудовищных бойнях во имя мрачных призывов того, кого уже давно нет. Я также знаю, что эти ужасные «мученики» дирижируются заговорщиками, мало отличимыми от тех, с кем они борются. Никогда не будет лишним напомнить, что бен Ладен – создание американских спецслужб. Я не наивен, чтобы верить ни в невинность, ни в величие, ни в какую бы то ни было эффективность терактов смертников.
46. Но я хочу сказать, что чудовищная цена прежде всего платится западными правителями за тщательное разрушение любых форм политической рациональности, затея, которая не стала бы широко осуществленной, особенно во Франции, без избытка согласия между интеллектуалами и рабочим классом. Вы упорно хотите ликвидировать идею революции, пока она станет лишь воспоминанием? Искоренить употребление, даже аллегорическое, слова «рабочий»? Не жалуйтесь на результат. Сожмите зубы, и давите бедняков. Или пускай их убивают ваши американские приятели.
47. Мы ведем войны, которых заслуживаем. В этом мире, оцепеневшем от страха, крупные бандиты безжалостно бомбардируют обескровленные страны. Бандиты помельче практикуют целенаправленные убийства тех, кто их беспокоит. А низ преступного мира издает законы против ношения хиджабов.
48. Они скажут, что это не так уж и серьезно. Разумеется. Все не так уж и плохо. Перед трибуналом Истории мы найдем смягчающие обстоятельства: «Будучи специалистом по прическам, в этом деле он сыграл незаметную роль»
49. Успокоились?