Дикое поле — Журнальный зал (original) (raw)

Ефим БЕРШИН

Дикое поле

Приднестровский разлом

В начале было время

Апокалипсис начинается в головах

Рвануло слева, метрах в двадцати от нас. И комья глины и чернозема, описав в воздухе замысловатую дугу, веером опустились на окоп, прибив к земле с полдесятка солдат и меланхоличного пожилого капитана, который, судя по его внешнему виду, давненько уже не надевал военной формы. Едва успели отряхнуться и оглядеться, как воздух раскололся от душераздираюшего свиста мины — она грохнулась прямо в окоп, но теперь уже значительно правее. И после этого разрыва я впервые в жизни услышал, как звенит тишина. Она звенела размеренно и прерывисто, как сигнал точного времени. Она отсчитывала минуты и секунды до следующего взрыва. Она неумолимо сообщала, что следующий взрыв будет последним.

— Вилка! — Вдруг заорал капитан. — Вилка!

Ни я, ни мальчишки-ополченцы, оглушенные разрывами, ничего не поняли. И тогда капитан, двинув под ребро ближайшему из них, закричал страшным срывающимся голосом:

— За мной… вашу мать! — И побежал к тому месту, где только что разорвалась мина.

Мы тупо побежали за ним по окопу, обдирая бока о земляные выступы и спотыкаясь о здоровенные комья глины. Добежав до свежей воронки, посыпались в нее друг на друга. И в этот момент страшный грохот потряс передовую. Падающие с неба комья чуть не погребли нас окончательно. Откопавшись, поднял голову — надо мной, на насыпи, тяжело дыша, уже сидел капитан.

— Все, вылезай, пронесло, — прохрипел он, смахивая комья грязи с почерневшего земляного лба. — Вот это и есть “вилка”: сначала — влево, потом — вправо, а потом уже точно по центру. — И капитан ткнул пальцем туда, откуда мы только что прибежали.

Я оглянулся. Из того места, где мы стояли еще несколько десятков секунд тому назад, валил столб дыма. Нетрудно было догадаться, что мина угодила в ящики из-под боеприпасов, которые солдаты приноровились использовать в качестве стульев, столов и даже кроватей. В окопах все годилось для уюта. Теперь эти масляные ящики горели, выбрасывая в воздух черный, как деготь, дым. И я понял, что этот мрачный и небритый работяга, который когда-то и впрямь был капитаном, нас просто спас. Или даже не он — звериная интуиция, видимо, отточенная его армейским прошлым.

Я упал на насыпь, глазами — в притихшее небо. И небо медленно диктовало:

“В начале было время. Время было у нас. И время было мы.

Мы текли, как Днестр, медленно и величаво, лишь изредка спотыкаясь у небольших водоворотов, юлой ввинчивающихся в воронки, оставленные нам на память прошлой войной. Но мы текли плавно и спокойно, огибая сады и пашни, огибая песчаные пляжи и вечно прозрачный Кицканский лес. Время было у нас. И мы были временем.

Потом воды Днестра выплеснули время, как ненужное дитя, на крутой дубоссарский берег. С трудом взойдя на песчаную кручу, оно плелось, слепое и беспомощное, как тишина накануне взрыва.

Потом был взрыв. Взрыв был у нас. И мы стали взрывом. И мир отразился во взорванном времени, как в разбитом зеркале. И перестал быть единым, потому что разлетающиеся осколки уносили частицы отраженного мира в разные стороны”.

— Я этого не понимаю, — скажет потом Мэри по телефону, перед тем, как решится на поездку. — Это красиво, но я этого не понимаю. При чем тут осколки? Почему ты решил, что уже все взорвалось и мы летим в разные стороны? Я этого совсем не ощущаю. У вас, у русских, какое-то странное отношение к миру, вы все время думаете об апокалипсисе. Спроси у любого прохожего на набережной Рейна — он ничего такого не чувствует. Мир совсем не такой, каким ты его представляешь.

— Но, может быть, мы живем в разных мирах?

— Ну что ты такое говоришь? Мир един. Не может одна его часть взорваться, а другая — существовать, как ни в чем не бывало.

— Почему же не может? Может. Правда, не очень долго. Да и апокалипсис начинается не на набережной Рейна. И даже не на берегах Днестра. Апокалипсис начинается в головах.

В марте 1992 года на этом участке днестровская дуга была напряжена и натянута, как тетива лука. И сами Дубоссары, и линия обороны за городом методично обстреливались тяжелой артиллерией с правого берега Днестра. А с левого берега, из соседних Кочиер, ежедневно между семью и восемью часами вечера начинали бить минометы. Основные огневые точки были установлены на крыше санатория, уютно примостившегося у самой воды, а противников разделяла горстка сельских домов да поросшее бурьяном и ромашками небольшое поле. Даже не верилось, что еще совсем недавно поле это дружно обрабатывали те, что рассматривали сегодня друг друга исключительно через прицел автомата Калашникова.

В принципе было понятно, почему молдавская армия выбрала для наступления именно это направление. Для Приднестровья, вытянутого вдоль Днестра тонкой извилистой линией, здесь самое уязвимое место. Река чуть не слизывает его территорию, подбираясь к самой украинской границе. Именно здесь легче всего было перерезать мятежную республику пополам, чтобы оторвать Дубоссары, Рыбницу и другие северные населенные пункты от расположенного на юге Тирасполя. Затем уже можно было уничтожать эти части по отдельности, наступая с двух, а то и с трех сторон. Но никто не ожидал, что наспех сформированные из рабочих-добровольцев и казаков отряды окажут такое упорное сопротивление.

— Дывысь, шо робытся! — сказал широкоплечий ополченец, только-только спасшийся вместе со мной от мины. Он высунулся по пояс из окопа, перегородив собой полнеба, и показывал рукой куда-то в поле.

Когда и я выглянул, то вначале ничего не понял и не увидел. Только светлое пятно, медленно движущееся со стороны Днестра. Когда пятно приблизилось, оказалось, что это — женщина. Абсолютно голая и ослепительно, неестественно белая. Высоко задрав безумную голову, она медленно и отрешенно шла по траве к нашим окопам. Ее связанные в запястьях руки безвольно лежали на огромном животе. Было очевидно, что она беременна. Ополченцы не отрывали от нее взгляда, а женщина шла и шла прямо к ним, будто этими взглядами была заворожена. Когда она прошла еще метров двадцать, я разглядел, что на грубой, веревке, свисая чуть ниже уже налитых молоком сосков, болтается какой-то черный предмет.

— Граната! — Выдохнул кто-то. — Сейчас рванет!

И я услышал уже знакомое ритмичное тиканье воздуха. Звук шел откуда-то сверху, с неба. Крепчая, он начал сотрясать все вокруг. В какой-то момент показалось, что это поле, и река, и лес, и голая женщина с гранатой на шее, и
мы — все вдруг стали деталями какого-то огромного, сплющенного, изнывающего в последних потугах будильника, готовящегося к тому, чтобы всех нас разбудить навечно.

Женщина приближалась, как стрелка к двенадцати.

Я был двенадцатью.

Мы были осколками времени.

Времени было — без пяти минут.

Война площадей

— Уже без пяти минут! — поторопил меня Мартин, — нам пора идти.

Но я уже никуда не мог идти. Отмахнувшись от удивленного Мартина, я продолжал напряженно смотреть в экран телевизора.

Накануне, преодолев на машине около двух тысяч километров, я наконец добрался до уютного швейцарского Базеля. Неторопливый и вежливый Базель был городом из другого мира. Он нехотя погружал свое отражение в воды ухоженного Рейна, в густой кофейно-пивной запах, поднимающийся над столиками уличных кафе и ресторанов и, казалось, заполонивший собой все пространство между набережной и ленивыми легкими облаками, повисшими над ратушей и сытой Marktplatz (Рыночная площадь). Этот запах убаюкивал. Хотелось спать долго, спокойно, без сновидений.

Тогда, в 1989-м, здесь был для меня совсем другой мир — мир вымытого асфальта и сверкающих витрин. Мир ослепительных улыбок и таящегося за ними непонятного мне отчуждения. После московской темени, очередей, калейдоскопа зловещих слухов, всеобщего раздражения и политического остервенения Базель казался островком из соседней галактики. После бурлящей Манежной площади особенно поразила жизнь Marktplatz. Здесь присутствовала какая-то игра, похожая на карнавал масок. С раннего утра площадь надевала на себя маску рынка. Сплошь уставленная прилавками, она пульсировала апельсинами, зеленью, мясом, тесаками говорливых продавцов и белыми бабочками их же колпаков, залетевшими из какой-то полузабытой детской сказки. Но уже после обеда площадь стремительно менялась. Прилавки исчезали бесследно, свежевымытый асфальт тускло отражал прилепившиеся к площади причудливые дома, которые впору было выставлять в музеях истории Средневековья. Ничто не напоминало о рынке. Пиршество сменялось сонливостью, чтобы наутро опять явить городу изобилие яств.

И все. Больше здесь ничего не менялось. Ничто не тревожило сытое воображение обывателя. Поэтому Мартин меня не понимал. А я не понимал Мартина.

Итак, над Рейном плыл тягучий август 1989 года. Этот же август плыл над Днестром. Он сгущал свою медовую тяжесть над Рыночной площадью Базеля. И над двумя другими площадями, догнавшими меня тут, в Швейцарии, примчавшимися следом за мной из-за тридевяти земель и буквально выкипающими из экрана телевизора: медленно сходящая с ума кишиневская площадь Победы и битком забитая, настороженная площадь Конституции в Тирасполе. Меня поразили не столько сами площади, сколько лица — чужие лица площадей. Я так хорошо раньше знал эти лица. Но я никогда не видел их такими. Такими чужими. Сливаясь в единую глотку, кишиневская площадь орала: “Жос!” А тираспольская как бы ее переводила на русский: “Долой!” Напряженно продираясь сквозь немецкую речь диктора, я понял, что непоправимое уже произошло, что огромная глыба уже отделилась от скалы и катится в пропасть.

По вечерам к Мартину забегала Мэри — журналистка с местного телевидения. Ей было интересно, потому что свободно разъезжающие по Западной Европе советские журналисты были еще в диковинку. Когда где-нибудь в кафе она представляла меня своим знакомым, у тех округлялись глаза. Первые полчаса, как правило, они разговаривали очень настороженно, предлагали выпить водки и очень удивлялись, когда я отказывался.

Впрочем, все это никак не относилось к Мэри. Ей было интересно абсолютно все — от литературы до политики. Поэтому мы садились в ее машину и уезжали на ночь глядя к каким-то старинным замкам, чтобы там, на берегу реки, в уютном кафе до утра обсуждать все мировые проблемы.

А проблемы моего мира, между тем, сужались и сужались. Пока не сузились до размеров пули.

После того, как в августе 1989 года был напечатан проект “Закона о функционировании языков на территории Молдавской ССР”, спокойная жизнь на левом берегу Днестра была взорвана. Многонациональный район кожей ощутил опасность. На первый взгляд, в этом законе не было ничего такого, что отличало бы его от других, неизменно сопровождавших “парад суверенитетов”. Молдавский язык объявлялся государственным. На его изучение давалось пять лет, после чего все основные взаимоотношения в республике планировалось перевести на язык так называемой “коренной нации”. Но взволновали не статьи закона, а само его появление на свет. Потому что знали: по закону здесь никто никогда не жил — жили поветриями. А ветер задул явно не в ту сторону.

И опасения начали оправдываться стремительно. “Коренной молдавский” в Кишиневе повсеместно стали называть “коренным румынским” и переводить его на латинскую графику. Республика была не готова к такому повороту. В школах и институтах началась паника, поскольку не было ни учебников, ни специалистов, способных в кратчайшие сроки перевести все образование на латиницу. Большинство, причем подавляющее большинство, крестьян, на которых, кстати, и держится молдавский язык, в одночасье стали неграмотными. Но, как выяснилось, не это интересовало законодателей. Например, моя хорошая знакомая, кишиневская журналистка Светлана Калинина, блестяще владевшая и молдавским, и румынским, первой из редакторов перевела свою газету на латинскую графику. Но это ее не спасло — уволили. Потому что — русская. Под прикрытием реформирования и смены штатных расписаний в учреждениях началась чистка по национальному признаку. Дело доходило до трагикомедий. Основателя и бессменного руководителя кишиневского цирка Александра Сыренина уволили за то, что в кратчайшие сроки не сумел найти денег для смены неоновой вывески “Цирк” на вывеску “Чиркул” в латинской транскрипции.

Впрочем, кого уже тогда могла волновать вывеска “Цирк” или “Чиркул”, если в городе к тому времени появились совсем другие вывески. Троллейбусы возили на себе плакаты: “Мы даем вам пять лет не для того, чтобы вы выучили язык, а для того, чтобы вы убрались отсюда”. А на здании Верховного Совета метровыми русскими буквами сверкало: “Русских — за Днестр! Евреев — в Днестр!”

В Приднестровье вспыхнула забастовка. Протекала она на удивление организованно. Специально выделенные дружинники следили за порядком и соблюдением сухого закона. В их задачу входило пресечение любых провокаций. Подобная организация была бы не под силу уже умирающей советской власти и ее безвольным руководителям. Перепуганное партийное руководство города во главе с тогдашним первым секретарем горкома Леонидом Цурканом, будучи не в силах сделать выбор между начальственным креслом и требованиями народа, устранилось от проблемы и фактически было свергнуто. Таким образом, Тирасполь стал первым городом на территории Советского Союза, где советская власть была низложена и с августа 1989-го перешла в руки Объединенного Совета Трудовых Коллективов (ОСТК), который на первых порах возглавил начальник одного из цехов завода “Электромаш” Борис Штефан.

Два нескончаемых митинга, две площади как бы заражали друг друга энергией непримиримости. Посмотрев поутру репортажи молдавского телевидения о происходящем на кишиневской площади Победы, тираспольчане шли на свою площадь, чтобы дать волю эмоциям и высказаться в ответ. Страсти накалялись и будоражили город. Из Кишинева приезжали молдавские руководители и пытались успокоить людей. Им давали возможность говорить, но не верили ни единому слову. Потому что они говорили одно, а кишиневская площадь требовала совсем другого. Там требовали воссоединения с Румынией. Там требовали очистить молдавскую землю от “оккупантов”. Туда приезжали эмиссары из той же Румынии и Прибалтики. Пропаганда велась неприкрыто. И тираспольчане все это могли видеть на экранах. И себя заодно видели — по тому же молдавскому телевидению. И слышали: комментарии к митингам на тираспольской площади все больше обрастали небылицами и отличались все большим неприятием, переходившим в ненависть.

Понятно, что тираспольские инженеры и рабочие, возглавившие ОСТК, не отличались в тот момент изысканностью политических манер — им просто неоткуда было взяться. В городе заводов и фабрик интеллигенции было ничтожно мало. Да и та, что была — школьные учителя, врачи, актеры местного театра, — никогда не занималась политикой. Не было в городе и политических институтов, если не считать, конечно, сгинувшего горкома партии. Поэтому тираспольские лидеры всему учились на ходу. Но учились быстро. И параграфам стремительно рождающейся новой молдавской идеологии успешно противопоставляли свои. Расколу страны — сохранение ее единства. Национализму — интернационализм. Введению одного государственного языка — многоязычие. В Приднестровье, в котором, как в некоем историческом котле, переварены десятки наций, люди научились понимать друг друга без переводчика. А главное — чувствовать. И они почувствовали, что над их многонациональным сообществом нависла смертельная угроза. А потому приоритету прав отдельно взятой нации противопоставили приоритет прав человека.

Противостояние площадей и массовая забастовка, которые, вероятно, показались тогда кремлевскому руководству невинным капризом, на самом деле заложили основу будущего Приднестровского государства, главной целью которого была защита собственного населения от катаклизмов приближающегося распада Советского Союза. В ходе забастовки люди почувствовали подзабытую было общность и сплотились. Им удалось прервать информационную блокаду и наладить выпуск собственных изданий, независимых от КПСС. Да и сама КПСС в их глазах теперь выглядела организацией, предавшей народ, почему и была фактически отстранена от реальной власти.

Кроме того, в ходе забастовки началось пока еще инстинктивное объединение городов и районов будущей ПМР на основе категорического неприятия любых форм национализма. Но этого было мало. Тираспольские лидеры именно в период забастовок поняли, что необходимо искать теоретическую и историческую базу своему движению. И в тот момент она была найдена. Вернее, о ней вспомнили. Вспомнили, что Приднестровье еще не так давно имело собственную государственность — оно составляло большую часть Молдавской Автономной Республики, упраздненной в 1940 году.

Были созданы и проверены на практике две организации: Совет директоров предприятий во главе с Анатолием Большаковым и Объединенный Совет трудовых коллективов, который, как уже было сказано, возглавил Борис Штефан. Первая, что естественно для промышленного региона, стала мозгом движения. Вторая — непосредственной объединяющей силой.

К середине сентября противостояние площадей затихло. Приднестровцы вышли на работу. Но весь регион напряженно затаился в ожидании новых более страшных баталий.

— Ничего не понимаю! — В очередной раз воскликнул Мартин. — Ты живешь в Москве, а митинги где-то за полторы тысячи километров. Что тебя так заинтересовало? У нас, кстати, тоже бывают митинги, и довольно регулярно. Но никто не придает им такого значения.

— Потому и не придают, что они бывают регулярно. Посмотри на лица. Эти люди не митинговали никогда в жизни. И вышли они на площадь совсем не затем, чтобы потребовать прибавки к зарплате. Они пока не являются заложниками скупого предпринимателя. Они — заложники истории.

— Опять ничего не понимаю! — взмолился Мартин. — При чем тут история? У вас там все не так. Разве нельзя выучить второй язык? У меня, например, родной язык — немецкий, но я выучил еще и английский. Знать два языка — это даже выгодно.

— Согласен. Но в Приднестровье много родных языков. У болгар — болгарский, у немцев — немецкий, у евреев — идиш, у украинцев — украинский. Кроме того, они знают русский, а дети в школе изучают английский или немецкий. Молдавский, кстати, тоже изучают. Но нельзя же всерьез рассчитывать на то, что любой рабочий или крестьянин способен стать полиглотом. Да и вообще дело не в языке.

— Как не в языке? — Тут уже Мартин растерялся. — А из-за чего же тогда все?

Я изо всех сил пытался что-то ему объяснить, но чем дольше мы говорили, тем отчетливее я понимал, что ничего объяснить не смогу, потому что дело действительно не в языке. Дело в тайных глубинах сознания, в инстинктах, в рефлексах, которые непосвященный понять просто не в состоянии. На первый взгляд, в происходящем не было никакой логики. Если стране суждено распасться, она распадется, и крохотное Приднестровье этому не в состоянии противостоять. Проще было принять все, как должное. Удобнее. Выгоднее. Разумнее. Люди, действительно, стали заложниками истории, слепым орудием Провидения. Это оно поселило их на берегах чудной извилистой реки, которая на поверку оказалась не столько рекой даже, сколько непреодолимой пропастью, границей цивилизаций, чудовищным разломом, в глубине которого должны быть погребены многие сотни жизней. Я читал на этих лицах то, что Мартин и Мэри прочесть были не в состоянии, — я читал решимость пройти через кровь.

— Хорошо, — согласился Мартин, — не будем спорить. У тебя за спиной длинная дорога, имеешь право отдохнуть и хотя бы временно забыть о том, что там у вас происходит.

Но я уже знал, что в ближайшие годы мне отдохнуть не удастся. А что касается дороги, — дорога только начиналась.

“Не убий!”

Дорога начиналась справа от нас — за деревьями и кустарниками, но женщина ее не видела. Она вообще ничего не видела. Она шла через поле с широко раскрытыми глазами, в которых ничего не отражалось. Даже боль. Она была по ту сторону боли.

— Если споткнется — хана! — вывел нас из оцепенения капитан. — Разорвет на куски. Веревка прикреплена к чеке.

В спину ей не стреляли. Видимо, ждали, пока подойдет к окопу. А тогда уж одним махом — и ее, и нас. Решать надо было быстро. Или бежать, или что-то делать. И капитан решился. Когда до окопа оставалось метров пять, он выскочил и одним прыжком оказался рядом с женщиной. Зажав левой рукой чеку, правой повалил беременную на землю. Тут же раздался выстрел, но пуля просвистела над головами. Осторожно сняв веревку, не выдергивая чеку, отбросил гранату подальше, а женщину затащил за насыпь. Она не сопротивлялась. Только смотрела широко раскрытыми, но ничего не понимающими глазами.

Позже выяснилось, что за городской чертой ее схватили вооруженные люди, к шапкам которых были пришиты хвосты какого-то пушного зверя. Слухов об этих бандитах ходило много. Кто-то утверждал, что они и есть передовой вооруженный отряд молдавского Народного Фронта. Другие говорили, что “бурундуки” и “скорпионы” были как бы сами по себе, просто гуляли, пользуясь всеобщей неразберихой.

— Видел? — спросил капитан. — Снайперша-то промахнулась.

— А почему именно снайперша?

— Так у них там женщины из Прибалтики за снайперов работают. Говорят, мастера спорта.

Это была еще одна легенда того периода. Женщин-снайперов из Прибалтики называли “белыми колготками”. Правда, я не встречал ни одного человека, который бы видел их самолично. Все рассказы шли со ссылками на третьих лиц, хотя армейская разведка позже подтвердила, что снайперы, прибывшие на подмогу молдавской армии из Латвии и Литвы, — почти исключительно женщины. Так или иначе, все пространство в районе Дубоссарской гидроэлектростанции снайперами простреливалось. Огневые гнезда, по всей видимости, были свиты на другом берегу водохранилища, в бывшем санатории ЦК КП Молдавии. Поэтому на территории расположенной напротив него зоны отдыха “Солнечный берег” лучше было не появляться.

Впрочем, что там зона отдыха? Молдавская артиллерия вовсю стреляла по электростанции, и некоторые трансформаторы уже были разрушены. Из них вытекала в Днестр трансформаторная жидкость. Вот это уже было верхом безумия. Этого я уже понять никак не мог. И дело даже не в том, что ГЭС питала энергией не только Приднестровье, но и Молдавию. Если бы плотина не выдержала обстрелов — вода снесла бы с лица земли десятки населенных пунктов от Дубоссар до Одессы.

А наверху, на пригорке — напротив плотины — примостился штаб, и подле него — гордость приднестровской обороны, знаменитый “броневик”. Местные умельцы просто-напросто обшили обыкновенный КРАЗовский самосвал двумя слоями стального листа, назвали его “Авророй” (он и впрямь чем-то смахивал на знаменитый крейсер) и решили, что он теперь непробиваем. Так это или не так, выяснить, по-моему, не удалось, потому что в серьезных переделках “броневику” побывать не довелось. Стоял себе на холме для устрашения неприятеля.

Но не столько поражал сам “броневик” — сколько надпись, сделанная белой краской на его борту: “Не убий!” Убийственный вопль обороны — не убий! Такого не знала история. Надпись выглядела вопиюще, неестественно. Она переворачивала понимание войны. Она точно свидетельствовала о том, кто здесь жертва. Но ее не видели с противоположного берега.

“Поздней осенью последнего советского года долгим автобусом от московского стадиона “Динамо” я добирался в полуразрушенную церковь, где меня ждал отец Дмитрий Смирнов. В своей каморке, более тогда напоминавшей склад, чем приют священника, отец Дмитрий вдруг спросил:

— А знаете, почему народ Израиля был избранным?

— Почему?

— Да потому что иудеи первыми поняли, что человека нельзя резать, как помидор.

Единый Бог поселился в нас вместе с заповедями Моисея. И прежде всего с главной из них — “Не убий”. Той самой, что я так неожиданно обнаружил на борту приднестровского “броневика”. Но попробуйте произнести сегодня: “Не убий!” И вас тут же сочтут сумасшедшим. Вам быстро объяснят, кто первым начал, кто поддержал, кто ретроград, кто реакционер, кому поэтому жить дозволено, а кому — нет. Убийство будет обосновано с компьютерной точностью и некомпьютерным жаром. И от заповеди останется даже не память — памятник. Памятник смешному бородатому чудаку, который, конечно же, ничего не понимал в этой жизни, где убийство — уже не инстинкт, а просто осознанная необходимость”.

— Я почему-то об этом никогда не думала, — произнесла Мэри.

— Просто у тебя повода не было. Чтобы думать, нужны веские причины.

Мэри внимательно посмотрела на меня исподлобья, словно пыталась понять, не обидел ли я ее этими словами. Видимо, так и не найдя ответа, попросила:

— Читай дальше.

Мы дождались прокравшуюся по объездной дороге к позициям санитарную машину, обрядили женщину в чью-то огромную гимнастерку и отправили. На другой день я узнал, что она все-таки выжила. Она выжила, но не выжил ее ребенок. Он умер, не родившись. Его, не родившегося, убили на войне.

Смерть “Пионера”

Я лежал в стратегической канаве, уткнувшись носом в грязь, а надо мной, срезая лозу запущенных виноградников, стучали автоматные очереди. Время от времени, прерывая автоматный “там-там”, c душераздирающим визгом проносилась “Алазань” и, слава богу, взрывалась где-то за спиной. До окопа, в котором засели гвардейцы, было метров тридцать, но добраться к ним не представлялось возможным.

Впереди, чуть левее того места, где я лежал, гвардейцы и казаки пытались отразить нападение десятка бронетранспортеров и батальона молдавской полиции, выплеснутых на пшеничное поле Кошницким плацдармом.

Война за эту дорогу, соединяющую Тирасполь с блокированными с двух сторон Дубоссарами, велась уже давно. Снайперы с правого берега отстреливали не только машины, но и велосипедистов и пешеходов. Но этого, по-видимому, показалось недостаточно. И тогда был высажен десант в левобережные села Кошница и Дороцкое. Молдавская армия перешла к прямым атакам, во что бы то ни стало пытаясь перерезать дорогу и сомкнуть кольцо вокруг Дубоссар.

Еще при выезде из Тирасполя мы посадили в свой микроавтобус голосовавшую у обочины почти слепую старуху. Старуха все время причитала на полумолдавском-полурусском языке. С трудом разобрали, что пустилась она в этот небезопасный путь потому, что в Григориополе сегодня хоронят ее племянника Владимира Циню. Он в последнее время работал в Бендерах инженером. Но его похитили молдавские волонтеры, которые во множестве бродят у городской черты. Родственникам он достался уже мертвым и изуродованным.

— При Гитлере не было такого, — рыдала старуха. — Людей уродуют, жгут. У нас снаряд в церковь попал, теперь и помолиться негде.

Восклицая через слово: “Где ты, Господи!”, — старуха нещадно ругала Москву и всех московских начальников, которые отдали ее землю на поругание. Мы ей долго объясняли, что Москва теперь — столица совсем другого государства, и “начальникам” вроде как не с руки лезть в чужие дела. Но старуха так ничего и не поняла. Она не хотела знать про то, что Антарктида раскололась на айсберги, она продолжала жить в единой стране. Так и умрет с этим.

Высадив старуху в Григориополе и продравшись сквозь очередной патрульный пост, мы въехали в самую опасную зону. Впереди был Кошницкий разъезд. Сразу за поворотом шофер резко затормозил, почуяв неладное. Повернувшись налево, я увидел, что со стороны реки поднимаются столбы пыли — в атаку шли бронетранспортеры. И тут же первый из них полыхнул крупнокалиберным пулеметом.

— Уберите машину! — заорал высунувшийся из окопа гвардеец.

Мы растерялись.

— Уберите машину, … вашу мать!

Едва убрали машину, как начался бой. Бронетранспортеры пошли в лобовую атаку на дорогу, срезая пулями крупнокалиберных пулеметов деревья и кустарники. На машины налипла пехота. Наступление сопровождалось визгом “Алазани” и редким, выверенным уханьем гранатометов. Самое интересное, что все это никак не сливалось в единую, вычитанную в книгах, музыку боя. Каждый снаряд, каждая очередь звучали отдельно, осязаемо и казались направленными именно в то место, где лежал я. И при этом страх постепенно отпускал. В дело вступали другие инстинкты. Я ощутил, что где-то в глубине сознания медленно зарождается самоубийственный азарт.

Стал оглядываться. Из переднего окопа горстка гвардейцев редкими автоматными очередями прижимала пехоту противника к броне. Вдруг из-за насыпи выскочил маленький коренастый человек с гранатометом и короткими перебежками, время от времени припадая к земле, двинулся навстречу бронетранспортерам. Приблизившись, залег. Раздался выстрел. Первый бронетранспортер вспыхнул. Еще выстрел — вторая машина споткнулась и задымила. С брони сбросило солдат. Третий выстрел — БТР развернулся и застыл. Вскоре все затихло. Потеряв три машины и десяток убитых, нападавшие вернулись в Кошницу.

Впереди замаячило странное сооружение — произведение советского придорожно-паркового искусства: гипсовый пионер, держащий в руке голубя. Вернее, державший когда-то. Чуть позже окопавшиеся за памятником гвардейцы рассказали, что первым делом снайперы вышибли из руки пионера гипсового голубя. Потом стали целить в голову. Но гвардейцы решили спасти гипсовый шедевр и надели на голову пионера каску. Так и стоял — без голубя и без руки. Но в каске.

Еще раз оглядевшись, короткими перебежками добрался до окопа. Вся четверка доблестных защитников гипсового изваяния — Олег, Вадим и два Андрея — была цела. Только пионер лишился еще одной руки.

— Ребята, я ничего не понял. С чего началось-то?

В ответ они дружно пожали плечами.

С чего началось-то? С тех ли волонтеров, что в ноябре девяностого года, посланные тогдашним премьер-министром Молдавии Мирчей Друком, убили в Дубоссарах первых трех горожан? Но разве вначале была пуля?

С тех ли политиков, которые, не ведая, что творят, зубами вгрызались в засахаренную баранку власти? Но разве вначале была власть?

Трагедии никогда не имеют зримого начала. Трагедии никогда не имеют разумных причин, потому что, как правило, являются следствием чьего-либо безумия. А безумие — беспричинно. Никому не приходит в голову считать, что причиной Первой мировой войны, унесшей десять миллионов человек, стало покушение на эрцгерцога Фердинанда. Это не причина. Это — оправдание безумию. А то, что официально считается причиной — передел сфер влияния, завоевание новых рынков, — тоже не может считаться таковой. Потому что никакой рынок, никакая власть, никакая экономика не стоят человеческого мизинца.

Но, может быть, у безумия есть конец? Тоже нет. Те десять миллионов никого не излечили. И через двадцать лет потребовалось уничтожить еще пятьдесят миллионов. Мы присвоили себе права, которые нам никто не давал. Мы всегда точно знаем, кто прав, а кто — виноват, кому поэтому жить дозволено, а кому — нет. Миром правит неодухотворенный разум. Разум, ставший синонимом безумия.

В случае с Приднестровьем тоже все было просчитано, все было смоделировано заранее. А придуманные модели требуют идеологических штампов, циничных, как всякая идеология. Поэтому поведение западных наблюдателей в Приднестровье поражало. Мне довелось как-то проехаться с одной из групп, откомандированных сюда ООН. Ни разбомбленная школа в Григориополе, ни уничтоженный детский сад, ни разрушенные дома на них никакого впечатления не производили. Может быть, и производили, но в итоговых документах это не находило никакого отражения. Почему? Потому что приезжали с готовым штампом в головах. Потому что яркие краски летнего Приднестровья никак не могли изменить черно-белого взгляда на мир. Плохие — хорошие. Коммунисты — демократы. Оккупанты — борцы за свободу. И самое главное: выгодно — не выгодно. Эта полоска земли, население которой не желало забывать о своих корнях, о своем языке, о своем происхождении, была невыгодна. Она шла вразрез с чьими-то планами. Кто-то уже все сконструировал, смоделировал, придумал и совершенно не желал считаться с реальной жизнью, с реальными людьми, культурой, традициями. “Вот же смеялись боги!” — так когда-то отреагировал Кьеркегор на попытки Гегеля смоделировать развитие жизни. Все, что придумано головой, — смертельно. Потому что никакого отношения к жизни не имеет. Только — к смерти.

Апокалипсис начинается в головах.

Меня заинтересовал национальный вопрос. Выяснилось, что защитники гипсового памятника — люди четырех национальностей: украинец, болгарин, русский и молдаванин.

Вооруженные силы Приднестровья более чем на треть состояли из молдаван. Более трети погибших приднестровцев — молдаване. Поэтому все разговоры о межнациональном конфликте — блеф. Дело не в нации, а в том, что уязвленное национальное самосознание группы людей родило мысль разделить жителей берегов Днестра на коренных и некоренных, хотя в Приднестровье все коренные — и молдаване, и русские, и украинцы, и евреи, и болгары, и немцы, и представители множества других национальностей. Такова особенность всех бывших новороссийских земель. Именно поэтому война не была межнациональной. Приднестровцы абсолютно убеждены, что воевали против национализма и румынизации. И убедить их в обратном невозможно. Потому что Народный Фронт требовал чуть ли не немедленного объединения с Румынией, потому что национальный флаг, гимн и территориальное деление Молдавии стали абсолютно идентичными румынскому, а граница между двумя этими странами уже давно была открыта. Ну а главное — на земле Приднестровья рвались снаряды и мины, изготовленные в Румынии.

Приднестровские молдаване боялись румынизации, как огня. После сумасшедшего ракетно-автоматного обстрела в окопах у молдавского села Копанка, молдаване-ополченцы, вооруженные двумя автоматами на пятерых, на мой невинный вопрос, что их так пугает в румынизации, чуть меня не застрелили.

— Ты спроси у наших стариков, что здесь вытворяли румыны во время оккупации! Хуже немцев были. Те хоть чужие, а этих поначалу за своих принимали. Вот свои им и показали, кто есть кто.

Снегур и другие руководители Молдавии не уставали заявлять, что они не могут бросить своих соплеменников, живущих по другую сторону Днестра. Но почти 90 процентов молдаван Приднестровья проголосовали на референдуме за свою независимость от Молдавии, за что к ним на правом берегу и прикрепили словечко, заимствованное у Чингиза Айтматова, — “манкурты”. То есть люди, потерявшие национальную память. Но может быть, молдаване на разных берегах Днестра разное же и помнят?

Самым шустрым в окопе оказался Олег.

— Гостей надо принимать по-человечески, — заявил он и нырнул в специально вырытый запасной окопчик.

Оказалось, у него там все припасено — и спиртовка, и чайничек, и бутерброды. Разлив чай по кружкам и раздав всем по куску хлеба с брынзой, он уселся на ящик из-под патронов и приготовился разговаривать. А его товарищи почему-то заранее стали ухмыляться и посмеиваться.

— Вот послушай, чего расскажу для газеты. У нас тут один якут есть, охотник. В отпуск к нам приехал да и застрял. Все рассказывал, что в глаз белке с двухсот метров попадает. Ну, мы и говорим: докажи, мол, Ваня. Взял он снайперскую винтовку, покрутил в руках, посмотрел в оптический прицел и говорит: ничего не вижу. Мне, говорит, ваша оптика даром не нужна. Открутил прицел, полез на дерево и стал высматривать тот берег. — И Олег показал рукой за Днестр. — Смотрит, смотрит, а никакой белки нет. Вдруг видит, там у них полицейский из блиндажа вышел, по малой нужде. Прицелился, и что ты думаешь? Отстрелил! По струе сориентировался. Мы говорим: не считается, это не белка. А он говорит: где я вам белку возьму?

Два Андрея и Вадим согнулись в хохоте.

— Не обращайте внимания, — успокоившись, сказал Вадим. — Он этими байками всех журналистов кормит. Хотя Ваня-якут и взаправду есть. Может и впрямь кому отстрелил. — И опять засмеялся.

— Ну а что все-таки написать? За что воюете?

— За себя. Так и напишите. У меня тут дом, мать старая, двое детей. И я сюда никого не пущу. А со всеми этими коммунистами, демократами, националистами, кто умный — пусть и разбирается. А я дурак. Мне это неинтересно. У меня есть участок под Владимировкой, виноградник, груши, яблоки, вино свое есть. Я своих прокормлю. Пусть только не мешают. А что врут про нас — пускай врут, если больше делать нечего.

Поговорив с гвардейцами, мы резко вывернули в сторону грунтовки, которая извивалась за виноградниками. Но не успели отъехать и на два десятка метров, как за спинами раздался длинный свист, прерванный оглушительным взрывом. Выскочив из машины, зарылись в землю и пролежали несколько секунд. А поднявшись и оглянувшись назад, сначала увидели пустой постамент с торчащими из него стальными прутьями, а метрах в пяти от него — Олега. Он лежал, неестественно подогнув ноги, в обнимку с гипсовым пионером.

Из писем Мартину

“…Увы, дорогой Мартин, мир, религией которого стали трезвый расчет и выгода, не выживет. И формулы, которыми эта религия напичкана, обладают свойством видоизменяться, перетекать из одной в другую. Так, как это случилось у нас.

Один мой знакомый журналист, добрый, надо сказать, малый, прошедший все войны на территории бывшего Советского Союза, недавно долго убеждал меня, что принцип жизни нынче заключается в том, кто первый выстрелит. Если ты не убьешь, то тебя убьют. Уяснив себе способы выживания на войне, он перенес их и в мирную жизнь. Не в прямом, конечно, смысле. Но от этого не легче. Помнишь, мы с тобой говорили о том, как любопытно у нас менялась формула жизни? В семнадцатом году — “ни мне, ни тебе”. В период “развитого социализма” — “ты — мне, я — тебе”. А сегодня — “если не я — тебя, то ты — меня”.

Вот тебе, дорогой Мартин, и ваша хваленая выгода. Выгодно ведь бывает и убить. Где грань? Кто ее устанавливает? Тот, кто убивает? Сегодня в мире этот постулат демонстрируется наиболее наглядно. Но более всего меня радует отношение ко всему этому моей родной интеллигенции. “Успокойтесь, — говорят в ее донельзя обнищавшей среде, — так всегда было. Зато внуки нынешних скоробогатеев и националистов будут нормальными, цивилизованными людьми. И все наладится”. Больше всего мне нравится пассаж о внуках. Как будто у меня и у всех этих несчастных в запасе еще как минимум лет сто. Да и не наладится. Капитал, нажитый неправедным путем, в основании которого — кровь сотен тысяч, не может очиститься. Он ляжет проклятием на тех, кто его наследует. Независимость, полученная при помощи убийства, при помощи унижения и уничтожения ни в чем не повинных людей по национальному признаку, тоже впрок не пойдет.

Кстати, Мартин, у нас теперь в оправдание грабежам любят цитировать Иосифа Бродского. Ты ведь, сколько я помню, любишь стихи Бродского. “Но ворюги мне милей, чем кровопийцы”. Напрасно. Ворюги, как показывает опыт, в мгновение ока становятся кровопийцами. Лишь только награбленному ими начинает угрожать малейшая опасность”.

Запах веков

Возвращение

История живет запахами. Или — в запахах. Потому что память сама по себе ничего не способна оживить. Зато память, настоянная на пронзительном аромате земли, возвращает к жизни такие исторические глубины, которые недоступны самому тщательному историку.

Пыльные, изнывающие под июльским солнцем листья виноградной лозы. Летаргическая степь с чуть дышащими от зноя ромашками. Лениво наливающиеся сливы — пронзительные и волоокие, как глаза молодой еврейки. Неповторимый запах днестровской воды, опьяняющий, затягивающий, как в омут, неожиданной на фоне раскаленного неба прохладой. Днестр медленно крадется по земле, изображая спокойствие и доступность. Но это обман. Не успеваешь поднять глаз, как он исчезает за очередным поворотом — не докричишься. И только запах, все тот же запах, растворенный в воздухе, манит изможденного зноем путника, как мираж в пустыне. В Европе нет более загадочной и неспокойной реки. Она совершает около двух тысяч поворотов, словно до сих пор не нашла нужного для себя русла. Не случайно на всем ее протяжении — брошенные ею когда-то лиманы, пруды, озера, никуда не ведущие рукава, покрытые тиной и водорослями.

Если приложить ухо к земле в степи, можно услышать гул казачьей конницы и победные турецкие клики. Можно услышать колокольный звон приземистых, опасливых старообрядческих церквей и гортанный рокот еврейской молитвы. Можно услышать свист татарских стрел и грохот русских орудий перед штурмом Бендерской крепости. Если затаиться в камышах на левом берегу и долго смотреть, не дыша, перед глазами обязательно появятся тени бесшабашных предков, остервенело лезущих на отвесные стены, срывающихся, тонущих в днестровской пучине и зловонных, наполненных мутной водою рвах.

Приднестровьем правит запах веков. Приднестровьем правит ветер степи, причудливо перемешавший голоса и языки полумира. И где те политики, где те завоеватели, способные эту власть низложить? Запах истории непобедим.

Этих мест, кажется, не миновала ни одна война. Знойная, высушенная солнцем и южными ветрами степь издревле притягивала к себе, как магнитом, всевозможные племена, жившие или блуждавшие неподалеку. Узкая полоса на левом берегу Днестра в своей истории двенадцать раз меняла государственную принадлежность. Кого здесь только не было! Скифы, генуэзцы, поляки, литовцы, славяне, турки, крымчаки, запорожцы — всех и не перечислить. Приднестровье или отдельные его части входили в состав то Киевской Руси, то Турции, то польско-литовского государства. Но при всем при том эти земли почти всегда отличала одна любопытная особенность: здесь никто не жил постоянно и никто ничего не строил. Никто не рисковал подолгу оставаться в местах постоянных набегов и войн. Поэтому еще в первой четверти ХVI века, когда северное Приднестровье формально входило в состав польско-литовского государства, а южное, формально же, относилось к Турции, набегавшие сюда время от времени казаки из так называемой Ханской Украины окрестили эту землю Диким полем.

Запорожцы вели постоянную борьбу с турками за контроль над торговыми путями, поэтому Дикое поле совсем уж не пустовало. Казаки, несмотря на постоянные стычки то с буджакскими ордынцами, то с оттоманскими турками, а то и с шляхтой, чувствовали себя здесь вполне вольготно, полагая свою миссию именно в защите славянских земель и собственной вольности от Оттоманской Порты и поляков.

Но сил воевать на два фронта у казаков не хватало. Поэтому после иных впечатляющих сражений и побед они откатывались назад, поближе к Сечи, зализывать раны и готовиться к новым схваткам.

Дикое поле напоминало невесту на выданье. Напряжение неопределенности не покидало эти края. Сюда непременно должен был прийти кто-то властный и сильный, чтобы решить судьбу этих земель если не окончательно, то надолго, чтобы ни у кого не осталось сомнений в том, кому именно они принадлежат. И это произошло 1 октября 1653 года, когда Земский собор в Москве постановил принять в состав России запорожское войско со всеми принадлежащими ему землями. Так Приднестровье вернулось в состав русского государства.

Однако войны с турками и поляками на этом не кончились. Сама Россия в тот момент была еще государством слабым, с неопределившимися интересами. Приняв в свой состав новые территории, она еще чуть не целый век не знала, как ими распорядиться, довольствуясь тем, что казаки по-прежнему охраняют границу, защищая, скорее, свою вольницу, чем русское государство. Поэтому Дикое поле так и оставалось диким и разоренным.

Тем не менее, в первой половине XVIII века здесь начали происходить любопытные события, предопределившие дальнейшую судьбу региона. Еще при Петре молдавский господарь Дмитрий Кантемир, ища защиты от турок, попросился в российское подданство. С этой же просьбой молдавские господари обращались к России и до Кантемира — в 1656, 1674 и 1684 годах. Теперь же все было оформлено договором. И хотя турки это соглашение сорвали, тенденция обозначилась четко: молдаване видели свое будущее исключительно в составе России. А после похода Миниха (1738) молдавские крестьяне, не дожидаясь решения вопроса на государственном уровне, стали в массовом порядке переселяться на левый берег.

Сотворение Вавилона

Во второй половине ХVIII века, при Екатерине Великой, российское государство заметно окрепло и определилось со своими интересами. Было очевидно, что ему не обойтись без Черного моря, а следовательно, война за северное Причерноморье, а с ним и за Дикое поле, была неизбежна.

Однако еще за десять лет до решающей схватки за устье Буга и Днестра вокруг Дикого поля и на нем самом начали происходить необратимые изменения. Во-первых, причерноморские земли получили статус губернии, названной Новороссийской. И хотя западная граница России в тот момент проходила не по Днестру, а по Бугу, уже было ясно, что именно к этому историческому названию — Новороссия — будет отнесено и Приднестровье. А во-вторых, Россия, наконец, поняла, что без постоянного населения, без строительства крепостей, слободок, городков эти земли освоить невозможно. И князь Григорий Потемкин, позже, после присоединения Крыма, получивший звание Таврического, начал строить крепости и заселять новоприобретенные дикие земли. В-третьих, вместо плохо управляемой и почти бесконтрольной казачьей Сечи из части верных императрице казаков было основано Черноморское казачье войско, которое и стало заселять территорию вдоль новых границ.

Поэтому, когда в 1789 году русские войска под командованием Михаила Кутузова отбили у турок весь левый берег Днестра, а Россия по Ясскому миру
1791 года получила Приднестровье в свое вечное пользование, механизмы освоения новой территории были уже разработаны.

Но самое главное — еще 22 марта 1764 года указом Екатерины II был принят “План о поселении в Новороссийской губернии”, из которого следовало, что Приднестровье, как и все северное Причерноморье, будет краем многонациональным. Первыми здесь, как уже было сказано, появились военные поселенцы, состоявшие из верных царице казаков. Параллельно с ними еще с середины века в Приднестровье начали переселяться русские старообрядцы из Московской, Калужской и Черниговской губерний, к которым чуть позже, по инициативе графа Румянцева, присоединилось шесть с половиной тысяч старообрядцев из Молдавского княжества. Однако еще прежде военных поселенцев на земле Приднестровья осели старообрядцы, бежавшие сюда в царствование Петра I и Анны Иоанновны. Последними же, кто составил здесь русскую общину, были казенные крестьяне из Олонецкой, Тульской, Костромской, Владимирской и Ярославской губерний.

Самой большой национальной общиной в то время были малороссы — выходцы из Киевской, Полтавской и Подольской губерний.

Еще с 1723 года на юге Приднестровья начали появляться сербы и венгры. А с 1752-го — бежавшие от турок болгары.

От турок бежали и молдаване — вначале, как уже было сказано, хаотично, по собственному усмотрению. Зато в 1792 году, по указанию Екатерины, 26 молдавских бояр, перешедших в российское подданство, уже на вполне законных основаниях получили тут земли.

В 1784 году кумыцкие, закубанские и кабардинские армяне подали русскому правительству специальное прошение с целью получить российское подданство и поселиться на земле Приднестровья. Разрешение такое было дано. Более того, для армян был построен город на берегу Днестра, названный в честь Григория Потемкина Григориополем.

Примерно в это же время в Новороссию и в Приднестровье непосредственно стали переселяться польские евреи, евреи-караимы и евреи-талмудисты. Причем занимались они здесь не только торговлей и мелкими ремеслами в городах, но и основали свои сельскохозяйственные колонии, которые успешно работали до тех пор, пока не вышел указ, запрещавший евреям владеть землей и селиться в сельской местности. Особо следует подчеркнуть, что переселение евреев в этот край началось именно после того, как Екатериной была упразднена Запорожская Сечь, известная антиеврейскими настроениями.

В этот же период на левом берегу Днестра свои колонии основали немцы, шведы, корсиканцы и французы. На севере, в бывших имениях князя Любомирского, пребывало много поляков. А венчали национальную картину Приднестровья переселившиеся с правого берега цыгане. Впрочем, “переселившиеся” — громко сказано. Скорее — перекочевавшие. Поскольку цыгане и здесь не изменили своего образа жизни, продолжая кочевать по всем новороссийским просторам.

Таким образом, на земле Приднестровья во второй половине XVIII века начала складываться уникальная многонациональная и многоконфессиональная общность людей, практически не имеющая аналогов. Русские и зарубежные наблюдатели и путешественники неизменно подчеркивали, что такого разнообразия племен, сосредоточенных на узкой полоске земли, они не встречали нигде в мире. При этом государыня-императрица давала только разрешение на поселение, а все остальное люди сделали сами. Практически бесконфликтно они поделили между собой сферы экономической деятельности. Русские, армяне — строили. Евреи занимались мелким ремеслом и торговлей. Немцы, украинцы, болгары предпочитали хлебопашествовать. Поскольку все, переселившиеся на эту землю, выбирали свою судьбу сами, то и язык для взаимодействия и общения они выбрали сами же — русский. За все время существования Приднестровья здесь не зафиксировано ни одного межнационального конфликта. Более того, на основе русского языка началось взаимопроникновение всех привезенных сюда культур, образовавшее, в конечном счете, уникальную южнорусскую субкультуру и уникальный же субэтнос, часто непонятный для посторонних. И действительно, сложно понять, как могут образовать национальное единство немцы-лютеране, еврейские талмудисты, православные русские и, к примеру, армяне-григорианцы. Но это произошло. Причем произошло при полном сохранении всех языков — русского, болгарского, идиш, молдавского, украинского, немецкого, при полном сохранении вероисповеданий и всех национальных традиций и особенностей. Просто люди сумели каким-то чудодейственным образом все это объединить. На приднестровской земле образовался новый Вавилон. Но Вавилон наоборот — разделенные языки нашли для себя язык единый.

В 1992 году, в разгар войны между Приднестровьем и Молдавией, приезжие никак не могли понять, зачем тираспольское радио передает новости на четырех языках — русском, украинском, молдавском и идиш. Да потому что здесь это было нормой. Они не могли понять, почему проживающие здесь молдаване отказываются называть себя румынами, а свой язык — румынским, в то время как их соплеменники по другую сторону Днестра делают это если и не охотно, то без особого сопротивления. Да потому что левобережные молдаване давно уже стали частью новороссийского субэтноса, ориентированного на Россию, и к румынской нации себя не относят. И это несмотря на идентичность языков. Тем более, что и в самой Румынии их румынами не считают. Полноценными румынами там не считают даже выходцев из Бессарабии, что и подтверждалось в полной мере в те 22 года (с 1918 по 1940), когда Бессарабия входила в состав Румынии.

Государства и фантомы

Заблуждаются те, кто думает, что административные границы внутри СССР наносились произвольно и бездумно. Они были тщательно продуманы. Но продуманы таким образом, чтобы непременно взорваться в случае распада страны. Справедливости ради надо заметить, что не Сталин один пользовался подобным иезуитским методом. “Мины замедленного действия” оставляли после себя англичане и французы в Африке, нарисовав там такие границы между государствами, которые время от времени взрываются до сих пор. Так же поступили англичане в Азии, видимо, навечно стравив между собой Индию и Пакистан. Им же принадлежит почетное авторство конфликта в Палестине, где евреи и арабы, жившие многие десятилетия мирно, теперь никак не могут поделить прижатый к морю клочок земли, немногим по своей величине превосходящий Приднестровье.

Мы же сталинские “подарки” начали получать с задержкой в 60—70 лет. И получили Нагорный Карабах, Абхазию, Южную Осетию, Приднестровье. Подобных “мин замедленного действия” на территории бывшего Советского Союза еще много.

Уже после окончания гражданской войны, когда началось деление страны на республики, напрочь был проигнорирован опыт царской России, умудрявшейся удерживать национальные окраины в мире в течение столетий. Сложившийся в XVIII веке Новороссийский край был фактически упразднен, а его территория поделена между Российской Федерацией и Украиной. Таким образом сам термин “Новороссия” был выведен из употребления, и о нем по сей день напоминает только город Новороссийск, расположенный вдали от Приднестровья на восточном побережье Черного моря.

12 октября 1924 года сталинский режим объявил о создании Молдавской Автономной Советской Социалистической Республики, в состав которой вошло все нынешнее Приднестровье и небольшой район Украины. Она была создана исключительно с политическими целями, как плацдарм для будущего возвращения Бессарабии, поскольку в постановлении, предшествовавшем созданию МАССР, говорилось, что ее западная граница должна пролегать по Пруту и Дунаю, включая земли, захваченные Румынией.

Для того, чтобы новую автономию можно было назвать молдавской, власти прибегли к чудовищной фальсификации. Было объявлено, что здесь проживает почти 60 процентов молдаван, хотя уже через год, после переписи, эта цифра была уменьшена вдвое. Тем не менее — вот парадокс! — эта придуманная Сталиным республика стала единственной Молдавией на земном шаре, поскольку вошедшая в состав Румынии Бессарабия была ликвидирована как административная единица, а молдавская нация и молдавский язык румынами были признаны несуществующими.

Приднестровье же, несмотря на всю искусственность ситуации, впервые в истории обрело государственность. У него появилась своя конституция, флаг, герб, исполнительные органы власти. Появилась своя историческая столица — основанный еще в 1792 году Суворовым Тирасполь. Единственное, чего не хватало, — права называться собственным именем. Приднестровье получило государственность под псевдонимом “МАССР”.

Когда в 1940 году Бессарабия была возвращена Советскому Союзу, Сталин получил возможность окончательно запутать национально-территориальную карту в этом регионе. Южная часть Бессарабии была отдана Украине, в Измаильскую, а затем в Одесскую область. При этом Буджакская степь, населенная гагаузами и болгарами, была рассечена пополам — северо-западный Буджак оказался в составе Молдавии, юго-восточный — в составе Украины. Восточные территории упраздненной МАССР также вернулись на Украину, а западные, куда вошли Каменский, Рыбницкий, Дубоссарский, Слободзейский и Тираспольский районы, а также и сам Тирасполь, были присоединены к Бессарабии. В результате всех этих территориальных махинаций 2 августа 1940 года и была образована новая советская республика — МССР со столицей в Кишиневе.

Ее образование происходило с такими чудовищными нарушениями Конституции Советского Союза и республиканских Конституций Украины и МАССР, что считать более чем полувековое существование МССР легитимным невозможно при всем желании.

Память на крови

Мальчишки еще в конце пятидесятых, играя, естественно, только в войну, запросто пользовались настоящими военными развалинами, прятались в еще не занесенных временем окопах, находили и взрывали настоящие мины и снаряды. Многие и погибли. Война догоняла новые, уже не военные, поколения детей и безжалостно расправлялась с ними.

Навсегда врезались в память ряды безногих калек, просивших милостыню на дороге к тираспольскому рынку. Тираспольский театр, одно из красивейших сооружений довоенной архитектуры, до середины 60-х стоял в руинах. Из крыш одноэтажных самостроев то тут, то там вылезали служившие перекрытием крылья сбитых немецких самолетов. Днестр кишел воронками от бомб и снарядов. Подбитые корабли и баржи еще десятилетиями высовывали свои носы на его отмели, то исчезая на дне во время наводнений, то вновь появляясь на поверхности. А головы детей были забиты рассказами взрослых о разбомбленных беженцах на Бендерском мосту, о пожарах и расстрелах.

Приднестровье бомбили в первый же день войны. А затем, почти без сопротивления, сюда вошли немецкие и румынские войска. Память о пребывании румын в Приднестровье — шестнадцать тысяч расстрелянных в Дубоссарах. Память о пребывании румын в Приднестровье — “маленький”, на десять тысяч человек, Бабий Яр в Тирасполе. И могло ли быть иначе, если еще в сентябре 1941 года на заседании правительства Румынии Антонеску заявил буквально следующее: “Рискуя быть непонятым некоторыми традиционалистами, которые, возможно, имеются среди вас, я выступаю за насильственную миграцию всего еврейского элемента Бессарабии и Буковины, его нужно выставить за пределы наших границ. Также я за насильственную миграцию украинского элемента, которому здесь нечего делать… Меня не волнует, войдем ли мы в историю, как варвары. Римская империя совершила целую серию варварских актов по отношению к современникам, и все же она была самым величественным политическим устройством. В нашей истории не было более подходящего момента. Если нужно, стреляйте из пулеметов”.

Стоит ли удивляться лозунгу начала девяностых “Чемодан-вокзал-Россия”? Стоит ли удивляться уже упоминавшейся надписи на парламенте Молдавии “Русских — за Днестр! Евреев — в Днестр!” Как и плакатам на троллейбусах, на которых утверждалось, что пять лет даются не для изучения языка, а для того, чтобы “вы убрались отсюда”. Все это пришло оттуда, из фашистской Румынии. Все это пришло из времени, когда от приднестровских городов оставляли лишь руины, а уцелевшее население превращали в рабов без права на собственный язык.

Нет, приднестровцы — не “манкурты”. Они-то как раз все хорошо помнят. Их память густо замешена на крови.

Театр незаисимости

По улицам носили гроб.

Толпа молодых людей с криками и причитаниями отмеряла круги у собора, расположенного в скверике, в самом центре Кишинева, выкатываясь время от времени на центральный проспект.

Ближе к сумеркам народу еще прибавилось. Два десятка неизвестно откуда прибывших автобусов изрыгнули сотни молодых людей, немедленно влившихся в беснующуюся толпу. И слухи, один безумнее другого, наполняли столицу, неведомо как проникая в закрытые обывателями двери, парализуя волю животным страхом. Гроб с покойником, нервно подергиваясь, рывками плыл над толпой, заполнившей пространство между площадью Победы и бульваром Негруцци.

Едва стемнело, как над головами взвились факелы. И над мрачным похоронным шествием взметнулся тысячеголосый рев. Демонстранты крушили витрины, избивали случайных, не успевших спрятаться прохожих, обдирали руки о гранитные цоколи домов, словно хотели крови любой ценой. И тогда над головами взорвался лозунг: “Кровь за кровь!”

А случилось вот что. Молдаванина Руслана Боянжиу сбила машина. Милиция задержала шофера и установила, что он был в нетрезвом состоянии. Предстоял суд. Что же касается несчастного Руслана, то его нужно было просто похоронить по-человечески. Но ему не повезло. Его смерть совпала с лихорадочным поиском героев, способных стать знаменем национального возрождения. Поэтому было объявлено, что Руслана убили русские. А гроб превратили в знамя и таскали его по городу.

Кстати, позже в здании суда, куда набилась толпа народнофронтовцев с целью устроить еще один националистический митинг, неожиданно выяснилось, что шофер-то вовсе и не русский, а тоже молдаванин. Растерянные патриоты какое-то время не могли прийти в себя. В зале повисла тишина неопределенности. Но уже через мгновение из чьих-то уст вылетела фраза:

— Кого вы судите? Молдаван нельзя судить!

Но это, повторяю, было потом. А в те дни, покуда продолжались факельные шествия, упорно распространялся слух, что Руслана убили русские. И не просто убили, а еще и выкололи глаза, вырвали язык и оставили записку: “Ты хотел иметь свой язык — получай”.

Мы позабыли однажды, что Слово и Бог — синонимы. И выросли на утверждении: язык — средство общения. И все. Но формула — она и есть формула, поэтому в повседневной жизни о ней никто не думает. И правильно. Потому что любая формула мертвеет на глазах сразу же после ее выведения. А бывает и хуже — становится собственной противоположностью. Если хочешь общаться, язык будет средством общения. А нет — он станет средством разобщения. Что и произошло.

С конца 80-х в Молдавии, как и во многих других республиках, языку стали придавать какое-то сакральное, мистическое значение. Создавалось впечатление, что язык сам по себе способен решить все проблемы. Что язык напоит и накормит, сделает слабых сильными и по-настоящему независимыми. То есть язык сделали средством формирования национального и государственного самосознания. Почему так происходило? Да потому, что новые суверенные государства формировать было более не на чем. Нечем было подтвердить свою государственную состоятельность. Поэтому с помощью языка новые лидеры возбуждали элементарный племенной инстинкт, за которым прятали неспособность решать как экономические проблемы, так и проблемы государственного строительства. То есть язык не просто стал средством политическим, он был призван прикрывать самые нечистоплотные политические интриги, самые разнузданные политические программы.

Забегая вперед, можно сказать со стопроцентной уверенностью, что с помощью языка ничего не удалось решить. Обнищавший за десятилетие независимости молдавский народ, расползаясь по миру в поисках заработка и куска хлеба, уже готов говорить на любом языке — лишь бы выжить. Да и что это за независимость такая? Вся внешняя и внутренняя политика ведется под присмотром различных международных организаций. Направление реформ определяется со стороны. Даже собственный бюджет принимается под диктовку Международного валютного фонда. В чем независимость? В возможности видеть свой флаг на флагштоке у здания ООН? В языке? Невольно напрашивается мысль о том, что маленькие страны в современном мире не могут быть независимыми. Они могут только выбирать ту или иную зависимость. Да и то не всегда.

Но возможность приобрести то, что тебе никогда не принадлежало — территории и живущих на них людей, — не давала и не дает спокойно спать вождям новых империй, не таких больших, какой была российская. И в языке ли дело? Под языковым прикрытием зарождался новый национал-социализм. Ему требовались враги. Ему требовалась национальная идея. Ему требовались территориальные проблемы. И таковой стала не только приднестровская. 28 ноября 1991 года, выступая в парламенте Румынии, бывший премьер-министр Молдавии Мирча Друк заявил: “Синдром ампутирования никогда не исчезнет. Поэтому считаю необходимым и срочным следующее. Первое — сегодня-завтра Парламент и Правительство Румынии должны высказать свое отношение к референдуму на Украине. Признание строящегося украинского государства возможно лишь после решения проблем, связанных с последствиями пакта Молотова—Риббентропа, то есть после того, как Украина вернет румынские территории, аннексированные советской империей… в противном случае между Украиной и Румынией возникнет новая Северная Ирландия, новый Ливан, новый Кипр”. Территориальные претензии к Украине — это только цветочки. В 1992 году Народный Фронт потребовал объявить, что Молдавия находится в состоянии войны с Россией. И отдельные подобные заявления даже прозвучали из уст президента Снегура. Хорошо, хоть украинцы и россияне не отнеслись ко всему этому серьезно.

А потом была эта свадьба.

Пробираясь сквозь толпу, мы вначале не поняли, что происходит. В те дни большое скопление народа на центральной площади Кишинева было явлением обычным. Тем более, у памятника Штефану чел Маре (Стефану Великому). Мода собираться и митинговать у его подножия сложилась еще весной 89-го. Повод нашелся легко. Газета Союза писателей “Литература ши арта” (“Литература и искусство”) пустила слух, что Стефана хотят снести, а на его место водрузить то ли Ленина, то ли Пушкина. Хотя Лениных в Кишиневе и так, надо сказать, было в избытке, да и памятник Пушкину, как напоминание о его кишиневской ссылке, стоял в городе уже больше века. Наверное, кто-то этому поверил, вспомнив, что при советской власти, особенно в сталинский период, много чего посносили. И не только памятники. Кроме того, разжигаемая национальная истерия сводила людей с ума. Отдельные патриоты начали спиливать и выкорчевывать березы вдоль дорог, видя в них символ российской империи.

Так или иначе, но с этого времени площадка у памятника больше не пустовала. Молодые люди охраняли Стефана день и ночь, выставив плакаты с лозунгами “Чемодан-вокзал-Россия!”, “Русское — вон из Молдавии!”, “Россия! Забери своих заблудших сыновей!” и “Да здравствует Великая Румыния!” К своему ежедневному пребыванию у памятника они так привыкли, что Стефан Великий, видимо, стал им казаться живым участником политического процесса.

В толпе, сквозь которую мы пытались пробраться, много было хмельных, благо щедрые молдавские виноградники еще не устали поить. Много было веселых, но каким-то странным, почти дьявольским весельем. Наконец, мы увидели, что перед памятником свершается обряд бракосочетания. Им руководил православный священник. Уже не совсем юная невеста красовалась в роскошном белом платье под фатой. Рукава некоторых людей из ее окружения были украшены расшитыми национальным орнаментом полотенцами. И только жених не был ничем украшен. Он стоял с сумрачным и неприступным видом, видимо, не до конца понимая, что происходит.

А происходило вот что. Молдавская поэтесса Леонида Лари, заявив, что возрождение нации дороже собственных детей, развелась со своим русским мужем, с которым нажила двоих ребятишек, и решила выйти замуж за памятник Стефану Великому. Толпа все воспринимала всерьез. Священник (как позже выяснилось, это был не просто священник, а еще и депутат Верховного Совета СССР по фамилии Бубуруз) постучал обручальным кольцом по постаменту, затем надел это кольцо на палец Леониде и объявил “молодых” мужем и женой. Толпа радостно приветствовала новую семью. Оркестр исполнил свадебную молдавскую мелодию.

Временами казалось, что пятисотлетний Стефан готов запустить свой тяжелый крест, который он долгие десятилетия держит над Кишиневом, в толпу и убежать куда глаза глядят. Но памятники не умеют бегать. И не умеют кричать. Они умеют только грустно смотреть.

Я бы тоже загрустил. Уж очень грустным было это зрелище. А то и страшноватым. Но в тот момент я почему-то засмеялся. И в ту же секунду ощутил страшный удар в лицо. Даже не успел сообразить, кто его нанес. В глазах потемнело.

Попав в переделку у памятника Штефану чел Маре, отлеживался у друзей. Тем более, что окна их квартиры выходили на центральный проспект, недалеко от площади, и можно было некоторые события наблюдать прямо через стекло. А события были. 7 ноября 1989 года “фронтисты”, возглавляемые Ионом Хадыркэ, напросились участвовать в праздничной демонстрации. Их просьба почему-то никому не показалась странной. Разрешили и пропустили на площадь.

А когда начался военный парад и на проспекте появилась бронетехника, они вдруг, как по команде, стали устилать телами площадь, бросаясь под гусеницы танков и под колеса бронетранспортеров, прикрываясь почему-то портретами Горбачева. Ошарашенные солдаты-водители жали на тормоза, едва успевая останавливать свои тяжелые бронированные машины у распластанных тел. А если бы не успели? Если бы не успели, весь мир узнал бы о том, как танки оккупантов давят борцов за свободу. Это была явная провокация, которая, к счастью, обошлась без жертв. Однако несколько человек “за хулиганство и нарушение общественного порядка” были задержаны милицией. Это и послужило прологом к последующим событиям.

10 ноября история разворачивалась непосредственно под окнами моих друзей, выходившими прямо на здание МВД Молдавии. Толпа примерно в полтысячи человек двигалась, как всегда, от памятника в сторону милицейского министерства — освобождать задержанных сподвижников. По дороге к ней присоединилось еще тысячи полторы. Когда дошли до здания МВД, из него, навстречу толпе, вышли милиционеры и попытались уговорить людей разойтись. Но не тут-то было. В окна и двери, а заодно и в самих милиционеров полетели камни и пустые бутылки. Отступив в здание, те вызвали подмогу. И началось многочасовое побоище, в ходе которого инициатива переходила из рук в руки.

С моего наблюдательного пункта отлично было видно, что в некоторых окнах МВД притаились автоматчики и снайперы. Но они так и не выстрелили. Удержались.

Через некоторое время милиционеры, видимо, опомнившись от первого натиска и перегруппировав силы, из боковых дверей высадили десант и в результате короткого столкновения с применением спецсредства “Черемуха” захватили около тридцати нападавших. Теперь у них появилась возможность вести предметный торг. Это и сработало. Прибывшие к зданию МВД депутаты, те же писатели — Дабижа, Виеру, Лари — уговорили милиционеров отпустить задержанных, а взамен увели толпу на площадь Победы, где митинг был продолжен.

За дверьми послышался странный шорох. Обождав некоторое время, пока он затихнет, выглянул на лестничную площадку. Там никого не было. Через мгновенье скрипнула соседняя дверь, и из нее вышла соседка. Оглядевшись, ткнула пальцем сначала в дверь напротив, а потом и в нашу.

— Смотрите!

На обеих дверях красовались белые, нарисованные мелом кресты. Дверь соседки была чиста. Войдя к нам, она рассказала, что накануне в жилищное управление, где она как раз и работала, ворвались какие-то молодые люди и, угрожая паспортистке, потребовали списки жильцов. Зачем — не сказали.

— Начальник сначала не даваль, — рассказывала соседка, по-молдавски смягчая в конце глаголов русское “л”, — потом даль. Испугалься.

Было очевидно, что белые кресты — не что иное, как метки для погромов. Они были нанесены на двери немолдаван. Соседка-молдаванка умоляла моих друзей побыть пока у нее, поскольку к ней не войдут. Так мы и сделали. Через полчаса напряженного ожидания на лестнице раздался топот. Стало слышно, как выламывают дверь и врываются в квартиру. Мы затаились, ожидая худшего. На других этажах уже слышались крики и шум борьбы, трещали двери, звенели стекла. Но соседка оказалась права — к ней не стучались.

Часа через два, когда шум окончательно стих, мы осторожно вышли на лестничную площадку, огляделись, а потом уже через проем сломанной двери вошли в квартиру. Осколки люстры сразу затрещали под ногами. Шкафы были вывернуты наизнанку. На месте экрана старенького “Рекорда” зияла дыра. Стекол не было. На полу вперемешку валялись книги, подушки и осколки посуды. Искать пропавшие вещи мы не стали. Не было времени. Хотя соседка и предлагала пожить у нее, мы решили, что нужно уезжать. Хотя бы на время. Кое-как приладили дверь к петлям и даже умудрились как-то закрыть ее на ключ. Вдруг за спиной послышался странный всхлип. В проеме соседней, тоже помеченной крестом двери стояла смуглая пожилая женщина, прижимая к себе ребенка лет пяти. Женщина смотрела на нас безумными глазами и повторяла окровавленным ртом: “Готыню! Готыню!” (“Боже! Боже!” — идиш).

Мы вышли в ночь. Было около одиннадцати вечера. Пройдя через двор, нижними улицами направились к рынку, возле которого располагалась автостанция. Автобусы еще ходили. Но подойдя к кассе, я ощутил какой-то испуг. Нет, я понимал, что кассиры и водители никакого отношения к беснующейся на площади толпе не имеют. И все же брать билеты до Тирасполя не рискнул. Береженого Бог бережет.

— Трей ла Бендер, — попросил я по-молдавски.

Минут через десять мы втроем уже ехали в Бендеры. А оттуда до Тирасполя было рукой подать.

Государство — это мы

Опыт демократии

А в Тирасполе в начале 1990 года царила хотя и несколько возбужденная, но вполне деловая атмосфера. Здесь готовились к выборам в местные советы и в Верховный Совет Молдавии. Для Объединенного Совета трудовых коллективов, который и так уже фактически полгода правил городом, наступал момент истины — он должен был получить всенародное признание на избирательных участках.

В небольшой комнате, где базировался ОСТК, двери не закрывались ни на минуту, а в самой комнате царила какая-то рыжая бестия с соответствующим именем Бетти. Она успевала одновременно говорить по телефону, что-то отвечать посетителям, выуживать из ей одной известных ящиков необходимые документы, успокаивать горячившихся, да еще и чаем угощать.

С Володей Рыляковым, заместителем председателя, мы поначалу пытались разговаривать в коридоре, но это было почти невозможно. Его отвлекали каждую минуту, потому что уже началось голосование и поступали первые результаты. Из разрозненных фраз я успел понять одно: выборы — промежуточный этап, нужно готовиться к серьезной политике, потому что Кишинев все равно не даст жить спокойно. А с этим как раз и проблема, потому что ОСТК — это, в основном, рабочие, а настоящих политиков и настоящих дипломатов в Тирасполе никогда не было.

Часа через два Бетти пригласила к себе домой на борщ Рылякова, будущего творца финансовой системы Приднестровья Славу Загрядского, кажется, еще Петра Заложкова и меня. Я же, в свою очередь, пригласил своего давнего приятеля Валеру Лицкая — историка, дипломата, испаниста и политика в одном лице. Лицкай как раз вернулся из Кишинева, где преподавал в университете и откуда был изгнан по национальному признаку. Правда, по какому из национальных признаков — он и сам не понял, потому что, как и в большинстве приднестровцев, в нем было намешано немало кровей. Кроме того, кто-то из волонтеров захватил его квартиру. Думаю, позже в Кишиневе не раз пожалели, что так обошлись с преподавателем университета, потому что впоследствии ни на одних переговорах Лицкая, ставшего Государственным секретарем и министром иностранных дел Приднестровской Республики, им, по-моему, переиграть не удалось.

А тогда все ели приготовленный Бетти вкусный борщ, острили и поминутно хватались за телефон. ОСТК побеждал на выборах триумфально.

Но новоиcпеченные депутаты от Приднестровья еще не знали, что их ожидает в Верховном Совете Молдавии, куда было избрано 87 процентов коммунистов, но руководил которым почему-то Народный Фронт. Впрочем, особой загадки тут нет. Председателем Верховного Совета был избран секретарь ЦК КПМ Снегур, а его заместителем — тоже коммунист Хадыркэ, который умудрялся быть одновременно и секретарем партийной организации Союза писателей, и председателем антикоммунистического Народного Фронта. Такими же коммунистами-националистами им удалось насытить все основные комитеты.

Каждый день депутаты шли на заседания сквозь строй “мандатной комиссии”, так приднестровцы прозвали бесновавшуюся у дверей толпу. По рации людям сообщали, кто именно в этот момент проходит по живому коридору. И если это были приднестровцы, в них начинали плевать и кидаться всем, что попадалось под руку. Толпа митинговала вокруг здания Верховного Совета постоянно, и создавалось впечатление, что именно она, а не Снегур, руководит работой парламента. Если Мирча Ион Снегур не мог протолкнуть какое-то решение, он сразу начинал ссылаться на мнение народа, которое выкрикивалось за стенами.

Рассуждали, в основном, о том, что Молдавия кормит весь Советский Союз (позабыв, видимо, что республика ежегодно получает в виде различного рода дотаций из Центра миллиард долларов!), призывали поставить на место “оккупантов” и “манкуртов”. Почему-то всем запомнился знаменитый актер из Бельц Михай Волонтир. Добрый, спокойный и мудрый исполнитель главной роли во всенародно любимом фильме “Цыган” в парламенте преображался. С буквально перекошенным от злобы лицом он не мог говорить ни о чем, кроме “проклятых русских оккупантов”. Провинциальные приднестровцы смотрели на него во все глаза, не позволяя себе поверить, что их кумир — их враг.

С каждым днем становилось яснее, что заседать в одном парламенте приднестровцы и “фронтисты” не могут. Это было не просто бесполезно — небезопасно. 22 мая 1990 года, когда приднестровские депутаты выходили после заседания из здания парламента, их стали избивать. Однако откуда-то из недр парламента последовала команда “Отставить!”. Кто-то сообразил, что избиение народных избранников не очень вяжется с теми демократическими лозунгами, при помощи которых Молдавия собиралась проникнуть в семью западных государств. И толпа, как по команде, успокоилась и отступила. Видимо, актеры подчинялись своим режиссерам беспрекословно.

Эта акция оказалась последней каплей в чаше терпения левого берега. Было принято решение бойкотировать заседания парламента.

Рождение республики

В мае 90-го в Бендерах прошло собрание представителей городов и районов Левобережья и Бендер. Решали, что делать, если Молдавия действительно объединится с Румынией. И решили, что в таком случае надо как-то оставаться в составе Союза. Как? Этого еще не понимали. Однако в воздухе уже давно витала идея создания собственной экономической зоны. До сих пор крупный промышленный район 90 процентов своей прибыли был вынужден перечислять в Кишинев, в результате чего столица строилась и развивалась стремительно, на глазах, а Тирасполю, Бендерам и прочим городам и селам Приднестровья оставались крохи с барского стола, что и было заметно невооруженным глазом.

2 июня в Доме культуры болгарского села Парканы, что расположено на левом берегу, как раз напротив Бендер, собрались приднестровские депутаты всех уровней. Они назвали себя съездом и приняли декларацию “О социально-экономическом развитии Приднестровья”. Правовой основой для декларации и для избранного здесь же Координационного Совета, который возглавил Игорь Смирнов, послужили статьи Закона СССР “Об общих началах местного самоуправления и местного хозяйства в СССР”. Из этого Закона, во-первых, следовало, что “сельские населенные пункты, поселки, города в целях более эффективного осуществления своих прав и интересов могут объединяться в ассоциации”, а во-вторых, что “…местные Советы народных депутатов вправе образовывать территориальные и межтерриториальные органы управления, утверждать их структуру и штаты”. То есть все было в рамках Закона, о чем и было доложено Михаилу Горбачеву. Кроме того, Горбачева попросили прислать комиссию, состоящую из членов Президентского Совета и Комитета Конституционного надзора СССР, чтобы рассмотреть вопрос о нарушении конституционных норм Верховным Советом Молдавии.

Горбачев отмолчался. В Кишиневе это было воспринято как сигнал к действию. Против участников съезда (заметим себе, депутатов, пользовавшихся юридической неприкосновенностью) были возбуждены уголовные дела. По каким статьям — непонятно, потому что никаких законов приднестровцы не нарушали. Считать создание свободной экономической зоны в рамках Молдавской ССР сепаратизмом тоже язык не поворачивается. То есть Кишинев попытался наказать приднестровцев за строгое соблюдение законов СССР и МССР.

Но уже через двадцать дней все изменилось в корне. 23 июня Верховный Совет Молдавии принял Декларацию о суверенитете, а заодно денонсировал пакт Молотова—Риббентропа, после чего по идее должен был отпустить Приднестровье на все четыре стороны, поскольку до заключения пакта оно не принадлежало ни Молдавии, ни Румынии. Но эта мысль горячие головы новых правителей Молдавии не посетила. Они так и не поняли, что собственными руками подготовили юридическую базу для создания Приднестровской Молдавской Республики. Гагаузы первыми откликнулись на решение молдавского парламента и 19 августа 1990 года провозгласили свою республику Гагауз Ери. Теперь очередь была за приднестровцами.

2 сентября 1990 года там же, в Парканах, второй съезд депутатов всех уровней Приднестровья, включая представителей присоединившихся к Приднестровью правобережных Бендер, постановил: “Образовать Приднестровскую Молдавскую Советскую Социалистическую Республику в составе Союза ССР. (Через год это название будет изменено и регион получит новое имя — Приднестровская Молдавская Республика). В состав Приднестровской МССР включить: Григориопольский, Дубоссарский (левобережная часть), Каменский (левобережная часть), Рыбницкий, Слободзейский (в том числе правобережная часть) районы; города: Бендеры, Дубоссары, Рыбница и Тирасполь. В срок до 1 ноября 1990 года провести референдумы на территории Советов, где население еще не выразило свою волю”.

Вот так и было образовано государство. В общем-то — от безысходности. Но при этом не был нарушен ни один закон ни бывшего Советского Союза, ни Молдавской ССР. Наоборот, тогдашние законы нарушал молдавский парламент. Приднестровцы были свято убеждены в том, что, приняв Акт о независимости, Молдавия встала на путь сепаратизма и разрушения единого государства. Поэтому для них было единственным выходом — отмежеваться от сепаратистов, возродив собственную автономию в рамках Советского Союза. А если уж быть честным до конца, их не очень волновало, какое имя в этот момент носит Россия, — они хотели быть с Россией. Кстати, они никогда не заявляли и о своем уходе из Молдавии. Это Молдавия ушла из Союза, а следовательно, и от них. Впрочем, во времена революций законы мало кого интересовали. На первый план всегда выходила пропаганда.

Обвинение в том, что Приднестровская республика является самопро-возглашенной — тоже из области фантомных представлений обработанного пропагандой сознания. Есть ли хоть одна страна в мире, которая в свое время не провозгласила бы себя сама? Нет таких стран. Более того, государства, как правило, создавались и провозглашались отдельными социальными группами населения. Как это и произошло на глазах приднестровцев в Молдавии. Там решение о создании независимого государства принял парламент, подстегиваемый сборищами на площади. Приднестровье, может быть единственное в мире государство, созданное на основе референдума. За его создание проголосовал весь народ — более 90 процентов голосовавших.

Кишиневскими газетами была пущена “утка”, что Приднестровье образовано “рукой Кремля”. Если бы! Если бы это было так, тогда, может быть, во время боевых действий 14-я Российская армия не пряталась бы за заборами своих воинских частей, а сама ПМР не переживала бы блокаду за блокадой. Действительно, приднестровцы неоднократно, начиная с осени 1990 года, когда появились первые жертвы, ездили в Москву к еще союзным руководителям, просили о помощи. Их даже принял один раз Горбачев. Несколько раз принимал Лукьянов, обещал поддержать. А потом выяснилось, что за спиной приднестровцев вел совсем иную игру, пытаясь использовать республику в качестве разменной карты на переговорах с молдавскими политиками: если подпишете новый союзный договор, мы вам взамен утихомирим Приднестровье. Более того, когда в декабре 1990 года депутаты Верховного Совета СССР от Приднестровья Николай Костишин, Борис Палагнюк и Юрий Блохин выдвинули предложение признать ПМССР, именно Горбачев и Лукьянов сделали все возможное, чтобы это предложение заблокировать. А ведь это признание могло предотвратить кровь.

Таким образом в 1990 году на берегах Днестра было создано, если не считать гагаузской автономии, два государства. Одно, Молдавия, где главным приоритетом стали права одной нации, было признано международным сообществом. Второе, Приднестровье, взявшееся защищать просто права человека, не признали. Пока.

Невольно, совсем того не желая, Приднестровье оказалось в оппозиции к миру. Почему? Потому что возжелали возлюбить не нацию, а человека? Потому что не вписались в уже очерченные схемы распада? Потому что захотели сохранить свои традиции и культуру? Потому что пунктуально, слепо, глупо придерживались советских законов и международного права, не замечая, что мир уже в корне изменился и права конкретного, беспомощного человека оказались лишними? Или потому, что даже их бронетранспортеры сверкали заповедью “Не убий!”?

Благословение на кровь

Поход на Буджхак

Из той же категории людей, что кидались под танки и громили здание МВД, премьер-министр Молдавии Мирча Друк сформировал отряды волонтеров и, придав им в помощь вооруженный отряд полиции особого назначения, отправил наводить конституционный порядок в Гагаузию. Отряд получил благословение от того же депутата-священника Бубуруза и от тех же депутатов-писателей, что вроде как утихомиривали толпу погромщиков. Увещевали они ее, надо сказать, довольно странно. С одной стороны, главный редактор газеты Народного Фронта “Цара” Николае Дабижа, поэты Виеру и Лари вроде бы призывали распоясавшуюся толпу к спокойствию, а с другой — их речи изобиловали такими призывами, что становилось ясно: спокойствие вождям “фронтистов” ни к чему. Они открыто бросали в толпу имена “врагов” и открыто же призывали с ними расправиться. Оставалось только определить очередность. Первыми оказались гагаузы.

Тот факт, что погромщиков под свое крыло взял сам премьер-министр и видный народнофронтовец Друк, а заряжали их соответствующей идеологией депутаты-писатели, не оставляет сомнений, что все предыдущие акции не были стихийными. Они были тщательно организованы сверху. Пропаганда ложилась на подготовленную почву. Большинство волонтеров состояло из учащихся профессионально-технических училищ и люмпенов. Тяжелая жизнь в столице в убогих общежитиях и на нищенскую стипендию не могла принести радости. Поэтому так охотно они поверили златоустам из Народного Фронта, лозунги которых были просты и доходчивы. Если у тебя нет квартиры, то это потому, что все квартиры заняли русские и евреи. Если у тебя нет денег, то это потому, что все деньги у русских и евреев. Поэтому их нужно выгнать, а квартиры и деньги отнять. Чего проще?

Начинать поход за будущим благополучием волонтерам было предложено с Буджакской степи, как будто именно там были зарыты свобода, демократия и победа “румынского духа”. Путаница в головах волонтеров была большая, но, видимо, они твердо верили, что для счастливого будущего нужно чем-то жертвовать. И выбрали для начала в жертву гагаузов. Их наставники тоже готовы были жертвовать. И не только гагаузами и приднестровцами, но и собственным народом, этими мальчишками из ПТУ, которые оказались очень благодатной почвой для того, чтобы засеять на ней семена ненависти.

Мужики шутили и подначивали друг друга.

— Эй, Петро, у тебя ствол плохо смазан, не следишь за оружием.

— Да отстань ты, — отмахивался Петро, — не видишь что ли, что курок заело.

Народ дружно грохнул в ладони. И впрямь смешно, потому что оружием служили арматурные прутья. Но смех и прибаутки не могли заглушить звенящее в воздухе напряжение — ехали если и не воевать, то драться уж точно. Причем драться жестоко. Арматурный прут в ближнем бою — тоже оружие. И опасное.

Уже сидевшие в автобусах нетерпеливо поджидали опаздывающих, потому что путь предстоял неблизкий, а солнце уж клонилось к закату. Наконец, колонна тронулась. Медленно пройдя по городским улицам, обогнула театр, прошелестела мимо давно заснувшей “толкучки”, повернула налево и выпрямилась в двухкилометровую струну уже на Одесском шоссе. Конечно, в Буджакскую степь был и иной путь, прямой — через Днестр. Но через Днестр уже было нельзя. Поэтому рабочее ополчение двинулось в обход — через Одессу и Паланку.

Парад суверенитетов в Молдавии начался с июня 1990 года. 23-го числа парламент республики принял Акт о независимости, чем недвусмысленно заявил о своем выходе из Советского Союза. Дополнительное раздражение у населения вызывало то, что с ним ни разу не посоветовались. Если в прибалтийских республиках проводились референдумы, на которых сам народ решал, с кем и в какой стране ему жить, то в Молдавии ни единого референдума не было. Вместо этого на центральную площадь Кишинева свозили десятки тысяч заранее подготовленных людей на митинг, который назывался “Великим национальным собранием”. Ораторы страстно призывали народ к независимости и избавлению от оккупантов.

Отчего уж так боялись референдумов? Не верили собственному народу? Леонида Лари все объясняла просто: наш народ испорчен оккупантами и дело нашего освобождения и воссоединения с братьями по другую сторону Прута мы не можем отдавать в его руки. Первый вице-председатель Народного Фронта Юрие Рошка в своем докладе так и сформулировал одну из задач: “Объяснить представителям других национальностей, что они не вправе решать за румынский народ вопросы его самоопределения”.

В ответ на это 19 августа 1990 года в Комрате объявили о создании Гагаузской республики (Гагауз Ери), которую возглавили Степан Топал и Михаил Кендигелян. На буджакском юге проживали не только гагаузы, но и болгары, молдаване, небольшое количество русских и евреев. Однако создание республики поддержали все.

Узнав о появлении на географической карте Бессарабии еще одного государственного формирования, которое собирается к тому же проводить выборы в свой собственный Верховный Совет, министр внутренних дел Ион Косташ отдал приказ под предлогом штабных учений окружить Гагаузию силами милиции. 26 октября Мирча Снегур ввел на юге Молдавии чрезвычайное положение. А его тезка, премьер-министр Мирча Друк, распорядился отправить на Комрат волонтеров-добровольцев, укрепив их вооруженным отрядом полиции особого назначения (ОПОН). Общее командование “войсками” осуществлял лично Косташ, засевший в соседней с Комратом Чимишлии.

Получив сообщение о том, что на Комрат и Чадыр-Лунгу движутся десятки тысяч волонтеров, руководители Гагаузии запросили помощь в Приднестровье. И к вечеру этого же дня рабочие из Рыбницы, Дубоссар, Бендер и Тирасполя выехали в Буджакскую степь.

Чадыр-Лунга если и не была в панике, то все равно гудела и шипела, как котел с мамалыгой. Приехавшие узнали, что волонтеры уже находятся где-то на подступах, остановились табором в степи, готовясь к нападению. Гагаузы тоже времени зря не теряли: блокировали территорию, готовили отряды самообороны, а те уже вооружались чем попало — камнями, палками, арматурой. Приезд автобусов из Приднестровья встретили с восторгом, приговаривая: “Теперь мы вместе. Теперь мы не пропадем”. Выносили иконы, бросали к ногам приднестровцев цветы.

Когда окончательно рассвело, выдвинулись в степь за город и стали стеной. С молдавской стороны раздались призывные крики. С этой стороны молчали, сжимая металлические прутья. Опоновцы дали предупредительные выстрелы в воздух и потребовали разойтись. Гагаузы и приднестровцы их послали туда, откуда пришли. Волонтеры двинулись вперед. И в этот момент раздался страшный грохот со скрежетом пополам. Приднестровцы и буджакцы расступились, пропуская вперед себя какую-то дьявольскую машину, на крыше которой стоял пулемет.

Этот “гагаузский броневик” стал потом знаменитым и оброс легендами. На самом деле было вот что. Местные умельцы взяли обыкновенный гусеничный трактор и обшили его кусками стали и жести. Стоило завести мотор, как вся эта конструкция начинала так трястись, греметь и скрежетать, что волосы дыбом вставали. Эту грозную картину венчал изъятый из местного музея и установленный на крыше трактора пулемет времен гражданской войны.

Однако через некоторое время, отойдя от шока, волонтеры, подгоняемые Косташом и опоновцами, снова стали готовиться к штурму. И он бы наверняка состоялся и пролилась бы кровь, если бы в дело не вмешались войска МВД СССР и десантники. Вице-председатель Совета НФМ Юрие Рошка в своем выступлении на конференции Народного Фронта заявил буквально следующее: “Сегодня, вспоминая о движении добровольцев, мы можем утверждать со всей уверенностью, что ни одна республика не сумела поднять за столь короткое время столько людей на защиту родной земли. Движение добровольцев показало нам и всему миру сплоченность нашего народа и способность защитить свое право на свободу и будущее. Какова была доля участия НФМ в организации движения добровольцев вы, представители районных и городских отделений НФМ, хорошо знаете. И не наша вина в том, что парламент позволил себя обмануть, пригласив советские войска под командованием Шаталина, чтобы навести порядок в нашем собственном доме, который они же оккупировали”.

Задачу Рошки “объяснить представителям других национальностей, что они не вправе решать за румынский народ вопросы его самоопределения”, выполнить, может быть, и удалось. Не удалось другое — объяснить гагаузам и приднестровцам, что вопросы их самоопределения вправе решать толпа на кишиневской площади Победы. А поход на Гагаузию и последовавшие за этим события окончательно сделали оппонентов врагами.

(Окончание следует)

Журнальный вариант. Полностью “Дикое поле” будет опубликовано в московском издательстве “Текст”.

Следующий материал

Русское лютеранство: между протестантизмом, православием и католицизмом

Возрождение уничтоженных или репрессированных при советской власти вероисповеданий иногда приводит к возникновению религиозных и идеологических явлений, не имеющих аналогов в дореволюционном прошлом России. В определенной степени это относится к любой...