mihail_laptev (original) (raw)
27 August 2020 @ 06:42 pm
Это небо — как Польша, торжественно, чуть надрывно. Спазмы в горле, как взглянешь на эти миры. Словно с огромной елки, темной, мохнатой, вдруг проглянув в тумане, свисают шары. И игольчато-чуткий, внимательно-новый, их взгляд пробивает толщу скопившей- ся мглы, которая, будто чукча, в чаду бла- говоний пропахшего жиром чума, от зо- лы щурится воспаленно, трет красны- е веки, — так и эта раскоса- я светла- я тьма, что лимонной цукатой висит на- до мною, пребывая вовеки, — царевна Зима!
сентябрь 1994 г.
Город, мной не любимый, штурмуют метели с золо- тыми руками, с серьгами в ушах. Лжой прекрасноволосой они взгляд застеливают и объявляют веч- ный шах. И корабельной высью, тревожимой снастью, и корабельной костью в мерцаю- щей мгле — бестол- ковое счастье, невнятное счастье: жить на этой Зем- ле.
сентябрь 1994 г.
22 August 2020 @ 01:19 pm
а)
И неподкупный дождь, и смолкший пулемет, и небеса — вольноотпущенник убийственных высот, и звездный мазохизм, и волкозубые тупые пустоши — вся эта льдистость, запрокинувшись в длину, солоноватость эта Прикубанья так умиротворяет, что, если усну, забуду сразу рылище кабанье великой правды. ( Read more...Collapse )
20 August 2020 @ 02:29 pm
* * *
Мороз голубоглаз, как будто партизан.
Он выразил протест, что я не умираю.
Но у меня протез, и я не умираю.
Хрена тебе, Торез! Держи карман.
Поскольку я душман и даже федаин,
я прыгну на Берлин с ружьем и парашютом
и с рацией, of course, и сразу я спрошу там:
Берлин это, друзья, иль не Берлин?
Ведь я голубоглаз, и у меня приказ:
лететь не в унитаз, а именно к рейхстагу.
Геноссе, сзади фюрер, и назад ни шагу —
ведь пастор Шлаг сражается за нас!
Пусть князь Болконский вдруг валяет дурака,
век перепрыгнув. Пусть бдит гадкий папа Мюллер —
я все равно, надев на голову кастрюлю,
пройду по Трептов-парку фаном “Спартака”!
Но — Gott! — рейхстага нет. Есть только бундестаг.
И хрен его поймет, чей флаг на шпиль повесить?
Помещик иль шпион? Берлин иль Грозный? Повесть
печальнее Шекспира. Но Шекспир чудак.
Он никогда не жил при фюрере ль, вожде,
не прыгал с парашютом, не был в дискотеке,
не воскресал в самолюбивом имяреке
или хотя бы в погнутом гвозде.
Шекспир был (если был) любителем поесть,
Шекспир был (если был) любителем галерки,
но он не пил “Кавказ” и даже “Три семерки”.
Виной тому, видать, — бессмысленная честь.
Он выучил пароль и отзыв назубок,
но он не Господь Бог, чтоб с русской пианистки
снимать допрос хрустящий. Его голос низкий
хрипит, глаза слезятся, он весь взмок,
зане он знает, что радистка есть двойник,
а он — агент Моссад, ФИДЕ и Камеруна.
Он спит. Пускай он спит, гитары голос лунный,
за стеллажами депрессивных книг.
сентябрь 1994 г.
опубликовано, в т. ч. в книге «Последний воздух»
* * *
Позвонили. Представились. Смутно знакомый голос.
Забытое имя. Неизвестное имя.
Напрягая мозги, вспоминаю. Еще б хоть на волос
напрячь! — и разгадка. Но стынет клетчатка, как вымя.
Есть, есть! Ну конечно — знакомая, бывший редактор
зари перестройки в некоем толстом журнале.
Я был ей обязан, когда она тиснула пару
виршей моих. Прошло лишь 5 лет — и забылась.
Мой Бог, коротка ж наша память.
Я даже не помню номер ее телефона,
хотя, наверно, он есть в телефонной книжке.
Ведь я позабыл напрочь ее фамилию —
и, значит, не знаю, на какую букву искать.
Неудобно. Говорю, будто всё сразу вспомнил.
С облегчением вешаю трубку
и листаю книжку от корки до корки,
ища ее имя-отчество, которое снова забыл.
Иначе опять позвонит этот желтый голос,
и снова запнусь, забыв, кто же это.
С горечью рассматриваю имена:
одни зачеркнуты, другие пора зачеркивать...
сентябрь 1994 г
* * *
Я, может, с голоду умру,
а, может, просто пас.
Но буду я не ко двору
ни щас и ни у вас.
Я замерцаю, как фонарь
в вечерней подворотне,
и буду известковый царь
на 21-ой сотне.
А прикуп был бы в жилу мне —
я дожил бы свое.
Но жизнь написана. Вчерне.
Да что там, е-мое...
Так запиши мне хоть висты —
я все равно в горе.
...Стоят натруженно посты
на птичьем серебре...
сентябрь 1994 г.
* * *
Собрание распилено,
как чучело кота.
Мерцают две извилины.
Зияет немота.
И как перчаткой на руку —
7 вечера, январь.
И в ноги — тишь ненароком,
легка, пресна, явна.
Делить на пять положено
январские слова.
Поломано, поломано...
Так до конца сломай!
сентябрь 1994 г.
опубликовано в книге «Последний воздух»
* * *
Я не знаю, кем был бы я по Петровской табели,
но мне снится все время одна и та же табия,
где белые пытаются доказать,
что почти форсированно дебютная жертва 3-х пешек
дает атаку, которая неотразима.
Но некий контрвыпад черных дает ничью.
Кажется, это — подрыв центра с “с5”.
Но точно — никак не увижу.
Наверно, по табели я был бы где-нибудь между
коллежским регистратором и бригадиром.
Я которую ночь вижу неотразимую Хиросиму,
слона “с4”, жертву качества на “а5”
и воцарение там коня —
как основание Петербурга.
По табели царя-плотника
я был бы бесполезнее монаха.
Тень крылатого страха находит на короля...
сентябрь 1994 г.
* * *
Итальянская партия пахнет Сенатской
и трехстопным ямбом.
Ферзевый гамбит — Бенкендорф.
Чаадаев — ладья “а1”.
3-я линия — славянофилы и дактилическая рифма,
и на поле “е8” союзники берут Берлин.
“С7” — талантливое вранье Бунина.
Конь “b8” — чеченцы.
Не ставьте слона на “а6”!
На “b7”, в засаде, за пешками,
он стоит уютно, как Диккенс,
как солома на чердаке во время дождя.
А слон “g2” — реформа, “Война и мир”.
И самоубийством веет от а2-а4...
сентябрь 1994 г.
* * *
Гаснет страшный день. Похотливый клен,
как Нормандия, шлемофон надел.
Полвторого — рваные повара.
Я забыл слова, что нашел вчера.
Как в малиннике — бог воинственный, —
четверть третьего, враг таинственный.
Закатились таблетки-слова под стол. —
Я почти нашел, я почти нашел!
Вспоминание — разводным ключом:
так, наверное, чувствует “маг” себя —
ну, как минимум, когда в сеть включен,
и коль Галич на пленке — как максимум.
Это хищное вспоминание —
как орел цыпленка когтит,
словно скол, полученный ранее
от оббитых детских обид.
Вспоминание-лукоморье —
дуб бредовый да кот шальной;
дребезжащий во мгле рукомойник,
словно рыцарь на льду Чудском...
сентябрь 1994 г.
* * *
Мое лицо — лицо травы,
лицо собак и лошадей.
Я — медленный прелюбодей
несуществующей Москвы.
Громаден день, когда поют.
Ночь — Тамерлан, когда бегут.
И оловянна океань —
окраин глиняная рань.
И медно дунуло ветрами
на трясоруких ветеранов.
И если я — совсем не я,
а некий голос темноты,
то почему сошлись края
у газов и дредноутов?
Откуда в мире эта брешь?
Откуда в ночи эта брошь?
Зачем же синие коты
глядят-урчат из немоты?
А, может, шепчутся кусты —
как кашляют после отбоя.
сентябрь 1994 г.
* * *
Хорошие ночи уходят —
к Катыни, к обломкам Карпат,
как хобот холодной пехоты —
в желудка недобрый желток.
И это столетье огромное
черно на изломе, да так,
что Смутой, войной и погромами
и по сейчас пахнет пиджак.
Но щукой рванет амфибрахий
в коряжистом омуте сна,
снимая густую рубаху,
наживку срывая с крючка.
сентябрь 1994 г.
опубликовано в книге «Последний воздух»
* * *
Страхом, войнами, скукой, дельфинами
наш приземистый полнится век,
и пайковыми мокрыми спинами...
Эх, не шел бы ты в Киев, Олег!
Оставался бы ты себе в Ладоге —
ставить надолбы против “пантер”.
О, потомство твое — так нен
а
долго,
ползунок, пионер, офицер!...
сентябрь 1994 г.
опубликовано в книге «Последний воздух»
* * *
Красный бык живет за морем —
там, где ласточка горит.
Спутнику видна с орбиты
твоя высохшая кровь.
Черный бык похитил деву
на зеленых островах.
Бытие непостижимо —
но не надо постигать.
сентябрь 1994 г.
опубликовано в книге «Последний воздух»
* * *
Когда засинеет небесная глушь
тем мелкозернистым, бездарным рассветом,
которым с Донского прославилась Сетунь,
я крупно встаю и порю злую чушь.
Прогиб небосвода тяжел и задумчив,
и варежка-запад — горяч-Коростень.
Лопата по гравию — словно в падучей.
Похабно занялся варяг-кивер-день.
Как будто под кепкою — стопка купюр,
огромны цезуры бельмастых рассветов.
Чернисто-заливист богемский упрек,
оранжев Шварцвальд и Бретань фиолетова.
И снова — заводы советских забот.
Не знаю. Не вижу. Не жду. Не приемлю.
Из Космоса искоса гляну на Землю,
как свитер за гвоздь, зацепляясь за быт.
Встает кенигсбергски-печальное утро.
Глоток перламутра пред тем, как заснуть,
наполнит Пространством ту утлую утварь,
что всласть — никотинной зевотою — в грудь,
в желудок — змеей черно-белых обид.
Кошмар распасовки. Глухая известка
обыденно-жестких, сердитых орбит.
Холодный автобус исчез с перекрестка...
сентябрь 1994 г.
* * *
Пока боролись лев с орлом,
Аахен колокольный
всё ждал, как влаги — поролон,
густой поддержки Кёльна.
И Страсбург лопался по швам —
от жира, брат, от жира.
Поистине полмира
угрохал Бертольд Шварц.
И пушки харкали огнем,
как скрипки — головами.
Верден. Галиция... Махнем
в обход над Голодаем.
О, лучше сразу — в ветчину
чухонских, брат, названий.
...Стоим среди развалин,
не ведая, чему
обязаны столь яростным
предвыборгским циклоном.
Подземный рост боярышника
не слышен лишь влюбленным.
И дымный Дитрих вновь и вновь
сигает с парашютом.
Я у овала спрашиваю:
— О, что такое — кровь?
— Она сильней кривой воды
и, как хребет, упряма.
В Багдад ведут ее следы —
к расшитым галунам.
И памятью пяти гитар
сереют двери храма,
и вновь — дорога на Герат.
Воздай по чести нам!
сентябрь 1994 г.
* * *
Эта улица болит,
как отпиленные ноги,
и треской о темном Боге
всё шуршит, шуршит, шуршит.
Здесь таится Немота,
здесь и Время — оловянно,
и — довесок деревянный
электронного кота...
сентябрь 1994 г.
опубликовано в книге «Последний воздух»
Полпятого ночи. Понедельник. Фальшиво и плоско. Как будто бы ноты в голове у Бетховена. Плохо себе представляя механизм и органику чума, ем и сплю на рояле, словно я — волосатая Дума. От чума — к чуме, к Вальсингаму, к чертям, к черноте. Ермолов. Тифлис. Семь — в уме, два ноля — на листе. Черный конь е4 — половина шестого утра, газы, Припять. Пустырник. Равнодушное слово “вчера”. Мешковатый, одышливый страх из восьмой батареи. На кострах — то ль татары, то ль эллины, то ли евреи. Как писал таракан — хрусталем отольет одиночества. Но любовный роман — пострашнее любого доносчика. То ль распят соловей на глуши крестовины окна, то ли дождь в синеве, то ль, как клоп, убежала луна. Черным золотом — храбрость икон на глубинах природы, десятичный закон. И забытые Богом народы серой мышкой в серванте трещат, и скребутся, и просят. Я мой красный, серпастый махну на тебя, волчья осень. О, упрек — не укроп: переложишь — завоешь и сам. Черный бык-Перекоп от троянской стены — к небесам. Красный бык-Ким Ир-Сен — из пустого стола в сигареты. Монархист-клавесин — до рассвета, мой друг, до рассвета. Псиноокая стенка — пункт d7, совесть меда в квадрате. Бродский ли, Евтушенко — всё равно же ведь хватит кондратий. И кривая не вывезет, не спасет Ариаднина нить. Уезжай — чтоб вернуться и все письма зараз получить.
сентябрь 1994 г.
И звездный Шостакович, и Малер у ручья, и я, не дописав, — все ждем звонка. Неделю. Другую. Но давно расколота свинья. И нервы на пределе. Зачем учились мы располагаться так, чтоб контуром свечи не овевало фаса? Какого дурака сваляет нам дурак из омерзительного фарса? Я — сиротливый бог из серых одеял. Меня кормил овсом космический орленок. Я слово позабыл, которое искал под Кунцевским районом. Смешливостью берез, фарфоровостью стен клянусь: всё объясню я четырех-языкой пещерной флейтой. И товарищ Ким Ир-Сен моей музыкою доволен останется весьма, поскольку Время — трал, поскольку Время — дождь над оловянной Сетунью. Об Ионеско я с березами беседую. На солнце ж я плюю: оно — не театрал. Я выйду из часов в убийственный рассвет, в ошибочный объем, в двусмысленную осень. И, плавничком скребя, всё просят, просят оси огромного грудного молока.
сентябрь 1994 г.