ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА --[ Мемуары ]-- Королькевич А. В. А музы не молчали... (original) (raw)

Реликвия

Афиши... Фронтовые письма бойцов... Ночной пропуск... Продовольственная карточка сорок второго года... Осколки от снарядов... Всё это реликвии тех памятных героических лет. И среди этих реликвий я бережно храню небольшую книжечку, выпущенную Воениздатом в осажденном городе в 1943 году.

Прошло девятнадцать лет.

Мы даем концерт в клубе фабрики «Светоч». Торжественное заседание, посвященное выборам в Верховный Совет СССР. На трибуне — кандидат в депутаты Верховного Совета, писатель, председатель Советского комитета защиты мира Николай Семенович Тихонов. В перерыве подхожу к нему:

— Николай Семенович, я ведь храню вот это... [204] — И вынимаю из кармана пожелтевшую книжицу: Николай Тихонов, «Ленинградский год».

Он, как увидел ее, заволновался. Погладил, перелистал и обратился к окружающим:

— Вы знаете, что это за книга? Она печаталась в блокадном Ленинграде на бумаге из обрезков. Тираж небольшой, что-то около двухсот экземпляров. И когда ее печатали — а печатали ее в Петропавловской крепости, — в цех попал снаряд... Погибли два человека, печатник погиб, и многие экземпляры книги тоже погибли. Да!

Он на мгновение задумался, и я увидел по его глазам, что перед ним снова и снова проходят кадры тех памятных блокадных дней... Как бы отвечая на свои мысли, он произнес:

— Да... Это не должно повториться. Потом он улыбнулся и тихо сказал:

— А у меня этой книги — нет...

Все стали вопросительно смотреть на меня. Я растерялся. Я откровенно говорю: мне было жаль расстаться с этой книгой. Я ее так берег, так ею гордился... Я начал бормотать, запинаясь:

— Николай Семенович... вы не заметили... посмотрите там: на первой странице…, на обложке... посмотрите, там надпись... посмотрите...

Тихонов перевернул обложку: «Анатолию Викентьевичу Королькевичу на добрую память книгу о бедах и радостях блокадного Ленинграда. Николай Тихонов. 19/IX 43 года».

Дальше шла надпись начальника издательства: «На память о героических днях Обороны города Ленина и в знак дружбы Анатолию Викентьевичу [205] Королькевичу от издателя. Полковник Вас. Цветков. 31 августа 1943 года, гор. Ленинград».

И была еще одна надпись — художника-оформителя, надпись следующего содержания: «Вам, отдающему свое искусство на защиту нашего чудесного города. С сердечным приветом — Виктор Морозов. 17/IX 43 г.».

Николай Семенович очень внимательно прочел все надписи, покачал головой. Да!.. Потом решительно вынул ручку, сел на стул и тут же, на обложке, внизу, сделал еще одну надпись:

«Анатолию Викентьевичу — новое подтверждение нашей воли к жизни и победе коммунизма! С радостью и уважением Ник. Тихонов. 1962 г. 1/III». [206]

Коллекционер

Рассказать о нем кратко невозможно. Показать его деятельность в блокаду — это широкоформатный кинобоевик в десяти сериях.

Стоп! Возьмем пока одну фотографию. На нас смотрит, улыбаясь, сугубо штатский человек в полковничьих погонах — начальник Ленвоен-издата Василий Иванович Цветков. На мгновение оживим фотографию:

— Дорогуша, дайте материальчик... издадим... Художник? Есть, есть художник.

— Как бумага?

— Найдем! На обрезочках напечатаем. Это же история. Непременно напечатаем.

И они писали; Виссарион Саянов, Александр Прокофьев, Илья Авраменко, Николай Тихонов, Михаил Дудин. И они оформляли: Георгий Пахомов, Николай Павлов, Георгий Верейский, Владимир Серов, Виктор Морозов... [207]

В. И. Цветков издавал книги крошечными тиражами, и они уходили в историю. Вторая фотография.

Василий Иванович собирал автографы: у маршалов и снайперов, ученых и подростков, артистов и домашних хозяек. Собранные материалы переплетал. Получилась своеобразная многотомная история девятисотдневной борьбы ленинградцев — в подлиннике.

Третья фотография.

Полковник Цветков со своим помощником лейтенантом Борей Сапожниковым. У этого молодого человека с детской улыбкой была «мертвая хватка» на автографы.

Четвертая фотография.

Комната Василия Ивановича на Васильевском острове. На круглом столе лежат подлинные письма Льва Толстого, Шаляпина, Собинова, Короленко, Куприна, рукописный экземпляр «Грозы» Островского — подарок автора Тургеневу. Здесь же рисунки Репина, Шишкина, Айвазовского, Билибина, Александра Бенуа...

Всё подлинники, их много, очень много... Пятая фотография.

Партизаны и разведчики дарят Василию Ивановичу пропуск на въезд в город Ленинград за подписью... коменданта города генерал-майора фон Кнута, пригласительный билет на банкет в «Асторию» по случаю победы райха, партизанские листовки — послания немцам в духе письма запорожцев к турецкому султану...

Фотографий у Василия Ивановича уйма... [208]

Хранительница петергофских фонтанов

Весна сорок шестого года... Прошел первый мирный год. Вся страна строилась, залечивала раны.

Мы, актеры, часто собирались в помещении Госэстрады. Радостно встречали вновь прибывавших: расспросы, восклицания, шум, говор, смех...

И вот однажды обращается ко мне составитель концертов Мария Ильинична:

— Завтра открытие петергофских фонтанов, вы свободны?

— Свободен.

— Так вот, примите концерт. Явка в десять часов на Балтийском вокзале.

— Добро!

И вдруг вижу: из-за стола поднимается женщина средних лет, стройная, гладко причесанная, в строгом [209] темно-синем платье. На бледном лице какие-то скорбные морщинки. В больших карих глазах — необыкновенная доброта. Она подходит ко мне, протягивает руку и говорит:

— Разрешите мне пожать вашу руку. Вы мне спасли жизнь.

Я растерялся и в недоумении уставился на нее.

— Я понимаю ваше недоумение, — с улыбкой сказала она. — Однако это так. Вы мне спасли жизнь. Я вам сейчас всё расскажу...

Наступила, тишина. Все заинтересованно притихли.

Она села на стул и начала свой рассказ. Неторопливо, иногда с большими паузами. Ей, видимо, больно было будоражить еще не зажившие раны... — Я научный сотрудник, хранитель петергофских фонтанов. Живу на Васильевском острове.

В страшную зиму 1941/42 года я потеряла брата, отца и мать. А потом получила извещение о смерти мужа. Он погиб на фронте, защищая наш город.

Я осталась одна... Одна во всем доме. Одна во всем городе, без родных, без друзей, — кто эвакуировался, кто погиб, кто умер. Без работы, — фонтаны были у немцев.

Я жила, вернее автоматически существовала, а кругом падали бомбы, свистели снаряды, кругом была смерть, и я ждала, когда же придет и мой конец.

И вот однажды вечером я услышала энергичный стук в дверь. Я взяла лучину и пошла по длинному коридору. Дверь грохотала. Я безбоязненно открыла, так как злоумышленников в городе не было. [210] На пороге стоял огромный мужчина в военной форме. Он назвал мою фамилию. Я проводила его в свою комнатку.

Я жила в самой маленькой комнатке, — легче было отапливать, а зима была, вы сами знаете, очень лютая. Мой новый знакомый сразу же разделся и начал хозяйничать: наколол дров, растопил «буржуйку», взял ведра, сходил за снегом. Потом он попросил скатерть, расстелил ее на столе. Развязал вещевой мешок, вынул оттуда консервы, хлеб, масло, сахар. Налущил лучины, и пока закипал чайник, он мне поведал о большой дружбе с моим мужем.

Они условились, что если что случится с кем-нибудь из них, то оставшийся в живых должен навестить семью друга. Он рассказал мне, что последние слова мужа были обо мне...

Она не стыдилась своих слез, а так рукой бережно их смахивала. Я смотрел на нее, и у меня подкатывал комок к горлу. Она краем губ улыбнулась, взяла себя в руки и продолжала свой рассказ.

— Друг моего мужа заставил меня поесть. А потом вдруг совершенно неожиданно сказал: «Ну, а сейчас мы с вами пойдем в театр». Я была ошеломлена. Куда? В театр? В какой театр? Разве в городе, который абсолютно мертв, есть театр? И какие сумасшедшие актеры могут еще играть? Но он приказал мне, буквально приказал, умыться и одеться. Я как-то растерялась и не нашла в себе силы противиться этому приказу. Я умылась, надела платье, которое давно-давно не надевала. И мы вышли.

Пошли пешком. Трамвай не ходил. Перешли [211] Неву по льду, и, только вступили на площадь Труда, начался обстрел. Сидя в щели, я проклинала себя за бесхарактерность. Зачем я согласилась идти в какой-то дурацкий театр? Кто ходит в такое время в театр? Ведь мы будем сидеть одни, и я не буду знать, куда мне деваться от стыда. Люди кругом мрут, а я буду сидеть в театре и смотреть каких-то ненормальных, одержимых актеров, которым делать, вероятно, нечего. А мой спутник? Он — понятно, он с передовой, с фронта, ему хочется чего-то нового, необычного, вот он и выдумал этот... театр. Что же делать? Отказаться? Сейчас же категорически заявить, что я дальше не иду? Но а как же он? Он будет огорчен. Им там, на фронте, еще тяжелее, чем нам. О боже!

Обстрел прекратился, и он потащил меня дальше. Я шла, как на казнь. Спутник, казалось, не замечал моего настроения. Было уже очень темно, и мы торопились, чтобы не опоздать к началу спектакля. А в голове одна мысль: мы будем одни... В большом зале одни!

И вот наконец Пушкинский театр. Вдруг от стены отделилась какая-то тень и зашептала: «У вас нет лишнего билетика? Пожалуйста! У меня есть кусочек хлеба. Пожалуйста!»

У меня мурашки по спине забегали. Что? Хлеб — за билет в театр? Жизнь — за билет в театр? Я ничего не понимала...

Не раздеваясь, мы прошли в партер зрительного зала. Все люстры и светильники горели. Театр был полон, почти все зрители в военной форме. Появился дирижер в шубе. Взмахнул палочкой, и полились звуки увертюры. Зал притих. [212]

Александринка! Давно ли мы с мужем, счастливые, полные жизни, сидели здесь, в этом зале. У нас вся жизнь была впереди... Я кусала губы, чтобы не разрыдаться. Проплакала почти весь акт. Я ничего не видела, что происходило на сцене. Мой спутник был чуткий человек, он понимал мое состояние и не тревожил меня.

А на сцене, как в тумане, шла своя жизнь. Уходили, приходили, мелькали, двигались, танцевали, и вдруг весь зал бурно зааплодировал. Это вышли вы. Вы что-то говорили. Зал вам отвечал смехом. К концу сцены я себя поймала на том, что участвую в тех же событиях, в которых участвуете вы... Должна вам сказать, что в мирное время мы не любили ваш театр. Вернее, мы его просто не знали. Вы меня извините, вам это, вероятно, неприятно слушать. Но это было тогда. Сейчас я его люблю, я горжусь нашим героическим театром.

Я помню, что второй и третий акты я уже смотрела по-настоящему и смеялась вместе со всеми. А по дороге домой мы снова переживали все перипетии спектакля, вспоминали ваши смешные реплики. И дорога мне показалась не такой уж длинной.

Когда мой спутник, проводив меня, распрощался, я оглядела свою комнатушку. Она была такая грязная, запущенная. Я решила немедленно прибрать ее. За уборкой стала рассуждать: «Ну, моих фонтанов нет. Они у немцев. Но мое управление-то есть? Вероятно, есть! Наконец, я могу быть полезной в госпитале. Надо сопротивляться, работать! Как все ленинградцы».

И я начала работать почтальоном. Я ходила по [213] домам, разносила письма и одновременно искала таких же, как я, одиноких женщин. Я уговаривала их, а порой просто заставляла идти в театр.

Люди одевались в свои лучшие платья, мылись. А потом, возвращаясь к себе домой, прибирали свои жилища. Они возвращались к жизни! Если бы вы знали, скольким людям вы возвратили жизнь!

Спасибо вам. И вот завтра будет открытие петергофских фонтанов. Я приглашаю всех вас!