Владимир ВЕРИН. Три правды | Русское поле (original) (raw)

Верин Владимир. Три правды // Литературная газета. – 1990 (от 7 февраля).

Электронная версия статьи выполнена посредством сканирования и ручной правки кандидатом филол. н. Педченко В.А. Ксерокопия оригинала (с отсутствующим номером страницы, на которой расположена статья) любезно предоставлена кандидатом филол. н. Федченко Натальей Леонидовной.

Потребовалось почти четверть века, чтобы рассказы и повести Леонида Бородина пришли к отечественному читателю, и вот в течение двух-трёх месяцев журналы «Юность» и «Наш современник» напечатали сразу несколько его произведений.

Трудно избежать искушения и, начиная разговор о прозе Леонида Бородина, не рассказать о его биографии. Трудно потому, что жизнь его представляет собой теснейшее единство убеждения и поступка, идеи и судьбы. Как эффектно, как выигрышно для рецензента было бы поведать читателю о двух политических процессах над писателем, о двенадцати годах лагерей и тюрем, о... и так далее. Но преодолеть этот соблазн необходимо, потому что новая биографическая конъюнктура («сидел, страдал, преследовался КГБ») становится ничуть не лучше старой («прошёл Большую жизненную школу, работал там-то и тем-то»), ибо она легко деформирует непосредственность восприятия литературы. Может быть, такие биографические инъекции и хорони в статьях о беллетристах или публицистах, но в рецензии на прозу писателя они вовсе ни к чему.

Однако на одну хронологическую деталь при знакомстве с повестями и рассказами Л. Бородина обратить внимание всё-таки стоит. 1968–1970 годами помечены «Три рассказа» («Юность», № 11, 1989), и эта дата поначалу вызывает ощущение мистификации, хронологической игры с читателем. Насколько несвоевременными для официальных шестидесятых, настолько современными для конца восьмидесятых выглядят они сегодня.

Ну, посудите сами: «...хотелось ещё стрелять и стрелять, и чтобы не смолкал грохот выстрелов, чтобы видеть смятение и страх иа лицах, застывших в маске безумия... чтобы автобусы втыкались в тротуары, с треском разлетались витрины, чтобы переворачивались вверх колёсами чёрные лакированные и бронированные персоналки, и оттуда вылезали на четвереньках те, кто ещё минуту назад держал на четвереньках человеческие души. Чтобы проспекты превратились в грохочущие тупики, а на одном из этих тупиков – он, Андрей, с пистолетом в руке, а по левую сторону и по правую сторону от него – соратники, радостные и одержимые, и знамя над ними...красное...

Андрей недоумевает, почему оно красное, но другим представить его не может...».

Откуда списана эта сцена? декабрьского (1989 г.) Бухареста или январского (1990 г.) Чернигова? А это всего-навсего лишь сон Андрея, героя рассказа «Вариант», написанного в конце шестидесятых.

Андрей, совсем ещё недавно один из самых «правоверных» комсомольцев, сталинистов по вере и убеждению, настолько потрясён открывшейся после 1956 года правдой о Сталине и его системе (теперь-то мы знаем – это была лишь частица правды), что берёт на себя, на одного себя право, долг и ответственность установления исторической справедливости. Листовки, которые он вместе с немногочисленными друзьями разбрасывает в людных местах, не приводят немедленно к желаемым результатам. Народ не выходит на улицы, не устраивает беспощадные суды над сталинскими палачами, а почётные чекисты на пенсии, мирно и естественно живут среди этого народа.

И тогда Андрей решает казнить сам. Он добывает пистолет, непреднамеренно убивая при этом участкового, и расстреливает бывшего чекиста, на совести которого немало преступлений против человечества.

Возникает ситуация, скорее всего, независимо от воли автора, напоминающая «Преступление и наказание», но только в современном, советском варианте. Как и герой Достоевского, Андрей обречён на, так сказать, «незапланированную» кровь и безграничные страдания окружающих его людей. На этом сходство ситуации и заканчивается. Не кровь по совести, как у Раскольникова, но убийство по убеждению, как у вчерашнего сталиниста, оборачивается не судом совести, но одиночеством, отчаянием, затравленностью, растерянностью и злостью. Почему?

Если герои Достоевского лишь только пробовали, перебирали и испытывали ситуации, когда Бога нет и всё дозволено, то герой Бородина воспитан Системой, реализовавшей этот постулат на практике. Самый трагичный итог рассказа видится мне в том. что автор художественно доказал: герой подобного типа и не способен осознать своё деяние как преступление, ибо заповедь «не убий» никогда не присутствовала в его сознании, в его нравственном мире. Восставший против Системы, он стал её знаком, самоубийственный ген сталинизма, он служит лишь его укреплению и упрочению. И потому таким страшным символом выглядит художественная деталь из сна героя: Андрей с красным знаменем посреди поверженных сталинистов.

Невозможно представить себе повести и рассказы Л. Бородина 60-х годов опубликованными в родной стране вскоре после их создания. И не только потому, что писатель был тогда активным оппозиционером существовавшему режиму. Проза его принадлежит к той литературе, открытое время которой пришло только с нынешней перестройкой. Для первой оттепели она была противопоказана, ибо знаменитые шестидесятые проходили под знаком идеи свободы, точнее, освобождения от отдельных искривлений правильного, изначально справедливого курса. Восторгом свободы и радостью освобождения определялась общественная и литературная атмосфера тех лет. И публикация «Мастера и Маргариты» в 1966–1967 годах, гениальнейшего булгаковского романа о свободе творческой личности, стала последней вершиной короткого исторического этапа.

Однако немыслимо даже предположить, чтобы тогда были напечатаны «Собачье сердце», платоновские «Котлован» и «Чевенгур», роман Замятина «Мы». Размышления о Шарикове и Швопдере, Копенкнне и Дванове, об узнаваемом абсурде замятинской антиутопии выводили читателя не столько на идею свободы, сколько на идею ответственности, побуждали к вопросу: что же, какая же историческая сила ответственна за современное состояние великой и несчастной страны? Кто, когда и как возьмет на себя ответственность за её прошлое, настоящее и будущее?

Этой идеей пронизано и объединено всё творчество Л. Бородина. Его лучшие герои всегда сами отвечают и за судьбу ближнего, и за судьбу на­рода. Чаще всего они оказываются в состоянии противоборства с властью именно потому, что как раз к человеку-то власть относится безответственно, существует кок бы для себя и живёт по своей правде.

Потомственный таёжный охотник Андриан Никаноровнч («Третья правда». «Наш современник». №№ 1–2, 1990) потому так скептически, даже враждебно относится и к белым, и к красным, что не умом, а скорее нутром своим мужицким понимает: «Ведь красные и белые молотили друг друга мужиком, а если бы он своей правде верен остался, что тогда было бы?» Вопрос, на который никто в повести, да и не только в повести, никогда не даст ответа.

Живёт герой по своей – не белой или красной, а «третьей правде» Человек лесной, таёжный, он ещё в начале тридцатых годов определил современную историю страны и своё место в ней «в образах тайги... Власть, что царила там, везде за пределами тайги, он представлял себе в образе разъярённого кабана, не только четырьмя свинячьими копытами приросшего к земле, но и всей своей неуклюжей плотью. Опасный зверь, нет слов! Но разве нет на него сноровки да смекалки!

А вот «белую» правду... видел этаким козлом таёжным, с мощными рогами на голове, парящим в вычурном, затяжном прыжке или склонившим голову в боевой готовности всеми выкрутасами рогов навстречу, противнику. Но в высоком прыжке наиболее уязвим он для пули, а рога больно хитро закручены, чтобы быть надёжным оружием. Кабан порвал козла! А в кабаньем царстве кем нужно быть, чтобы выжить? Понятное дело, росомахой! Пакостный зверёк, не без подлости»...

Где умом, а где хитростью и наигранной придурковатостью удаётся ему сохранить независимость и прожить жизнь отстранённо от власти и людей. Всё, казалось бы, есть у него, что необходимо такому человеку: свобода и деньги, охота и тайга. Нет только одного – счастья. Одиночество, тоска, злоба и растерянность – вот итог жизни, к которому приводит автор своего героя. И вдруг понимаешь, что и «третья правда» – не правда, что жить «росомахой», то есть «не без подлости», незачем даже и в «кабаньем царстве».

«Третья правда» была написана в 1979 году и, как почти всё у Л. Бородина, впервые опубликована за рубежом. Но вот в январской книжке «Юности» появилась повесть, чей путь к отечественному читателю стал самым коротким в творчестве писателя. Декабрём 1988-го помечена повесть «Женщина в море...», действие в ней происходит, вероятно, тогда же, и многие атрибуты и реалии нашей перестройки отражены здесь с удивительной художественной достоверностью.

В этом произведении крепкий и круто замешенный сюжет, что, кстати, вообще характерно для творческого метода Л. Бородина. С постоянно возрастающим вниманием следил я за каждым новым поворотом действия, но (вот парадокс!) в то же время был абсолютно уверен в каждом следующем сюжетном ходе.

В любом другом случае я не стал бы и дочитывать повесть до конца, ибо предсказуемость сюжета свидетельствует только о творческом бессилии автора, и ни о чем больше. Здесь же была какая-то художественная тайна, из-за которой я, точно зная, чем всё завершится, ловил себя на желании уберечь, предостеречь автора-рассказчика, вчерашнего политического зека, от необдуманных и по-житейски опасных контактов с молодой мафиозной порослью.

Дело в том, что напряжение сюжета в повести поддерживается не его внешним, событийным ходом развития, а внутренней логикой характера. Мы следим за историей психологической и социальной адаптации к перестроечной стране человека, чьё «политическое упрямство» в борьбе с политическим упорством предшествующего режима на десятилетия отключило его от нормальных человеческих условий жизни.

Случайный и наивный контакт с молодыми мафиози кончился тем, чем и должен был кончиться: ставка на хотя бы элементарную человеческую мораль этих людей оказалась несостоятельной. Но не менее, если не более неожиданными оказались трудности социального выживания героя в эпоху, борьбе за которую отданы лучшие десятилетия жизни. Вот один из внутренних монологов рассказчика, лучше любого комментария объясняющий его смятение и неустроенность в этом мире:

«Что до меня, в сущности, всю эту эпоху пробунтовавшего, то ловлю себя на неприязни к нынешней, вдруг объявившейся свободе. Есть нечто отчетливо лакейское в самом характере разрешённого свободомыслия. Всех этих нынешних голосистых я знаю и помню по прошлым временам, они были камуфляжем лжи, именно их выдвигали на рубежи и за рубежи для оболванивания «всего прогрессивного человечества». И непрогрессивного тоже. Ныне они – прокуроры пропавших поколений, вот этих, что выплясывают сейчас на курортной танцплощадке, демонстрируя полную неспособность свою вписаться в новое время».

***

Однажды В. Лакшин сравнил писателей прошлого с кометами, которые существуют всегда, но в тот или иной исторический период приближаются к нам и ярко горят на нашем- небосклоне. Разворачивая эту космическую метафору применительно к Леониду Бородину, можно сказать, что звезда его таланта загорелась на литературном небосклоне давно, хотя свет её пробился сквозь плотные слои нашей политической атмосферы и дошёл до нас во всей его доброй теплоте только что. И свет этот будет разгораться, потому что в 1990-м читателя ждут встречи ещё с несколькими произведениями писателя.