Аборигены острова Россия? — OpenSpace.ru (original) (raw)

Тридцать лет назад вышла знаменитая книга Эдварда Саида «Ориентализм». Что она может сказать сегодняшней России?

Ориентализм по-русски
Синие носы. NATO, Welcome. 2007

Тридцать лет назад вышла знаменитая книга Эдварда Саида «Ориентализм». Что она может сказать сегодняшней России?

Одна моя хорошая американская приятельница рассказала историю, достойную немедленной экранизации в короткометражном фильме или прилежной работы какого-нибудь социально ориентированного художника. Совсем скоро моя знакомая уедет из Москвы. Напоследок ей захотелось получить еще одну порцию «русской экзотики», сказала она мне (разумеется, с изрядной долей самоиронии). И она с друзьями пошла в цирк дрессированных кошек Куклачева. Представление было по-своему незабываемым. Но неожиданно в самом конце шоу клоун с большим красным носом сказал: «Дети, дети, спуститесь ко мне на арену, мне надо вам кое-что сказать!» Когда дети спустились, он произнес примерно следующее: «Я хочу сказать вам одну очень важную вещь о нашей родине, о России. Вы не должны стыдиться перед Америкой и Европой за свою страну. Россия сейчас — могучая и независимая страна. У нас есть нефть, газ и минералы. Запомните это, дети!» «И минэралы...» — задумчиво и немного растерянно повторяла моя добрая знакомая.

Был ли этот клоун наемным пропагандистом? Был ли это самопроизвольный выброс долго копившегося низового патриотизма широко мыслящего работника зрелищных искусств?

Все в этой истории значимо. Тут и поиск «экзотики» (в России, да еще и в цирке!). Тут и самоирония моей доброй академической знакомой. Ведь она прекрасно знает о радикальной критике, которой подвергаются образы «экзотического» Другого с периферии «цивилизованного мира». Тут и дрессированные кошки — эмблема рабской покорности строптивых существ, чью волю намертво подчинил себе цирковой гений Юрия Куклачева. Тут, наконец, и клоун-оратор, призывающий подрастающее поколение перестать стыдиться собственной экзотичности. Ведь, как кажется этому клоуну и многим его единомышленникам, времена изменились, и мы живем в той самой «нормальной стране», достойной всяческого уважения. И не только из-за нефти, газа и «минералов», без которых Европе не жить, а незначительной части местного населения — не сидеть за рулем «бентли» и не кататься в далекие страны на яхтах размером с «Титаник». Но, скажем, и из-за недавних волнующих достижений «наших» футболистов, хоккеистов, певцов и пловцов — этого нового революционного авангарда массовой культуры, к которой никак не подтянется культура «высокая».

Критика всевозможных «экзотизмов», а также стоящих за ними форм подчинения и зависимости уже около 30 лет существует под именем «постколониальных исследований» (postcolonial studies). Создалась новая интеллектуальная область в англоязычных университетах. Как правило, это были талантливые интеллектуалы — выходцы из бывших колониальных стран, вдоволь нахлебавшихся своей «экзотичности» (Ближнего Востока, Индии, африканских стран). Начало этому взрыву постколониальной критики положила книга Эдварда Вахи Саида, вышедшая ровно 30 лет назад.

Саид — выходец из Палестины, получивший образование в США и ставший блестящим специалистом в области сравнительного литературоведения. Он не пошел по простому пути полной ассимиляции, в ходе которой обычно предпочитают забыть о своем происхождении ради успешной профессорской карьеры. В 1978 году выходит «Ориентализм», где весь «западный дискурс о Востоке» подвергается беспощадной критике.

Классический ориентализм — представление о Востоке как источнике наслаждений.
Эжен Делакруа. Алжирские женщины. 1834. Холст, масло. Лувр

Весь этот набор образов и суждений о Востоке основан отнюдь не на возвышенном желании познать другие культуры и отнюдь не только на воле к истине. Это знание — изучение «ориентальных» обществ, их языков и культур — носит одновременно стратегически завоевательный характер. Оно неотделимо от колонизации этих стран, яркие эпизоды которой дает европейская история Нового времени — от завоевания Латинской Америки до знаменитого похода Наполеона на Египет, от деятельности небезызвестной Ост-Индийской торговой компании до Англо-бурской войны, и так далее. Лишним будет говорить, что эти походы, завоевания, грабежи, торговля явно не руководствовались гуманистическими интересами. Знание и образы «Востока» не только удовлетворяли любознательность ученых, но были оперативным руководством к действию, а также легитимацией самой колонизаторской активности. Так, Саид с горькой иронией цитирует отчеты британской колониальной администрации в Египте. В них жители этой страны предстают существами, у которых отсутствует присущий европейцам «логический склад ума». Они не ведут счет времени, постоянно опаздывают, им присуще «лукавство», в силу которого с ними следует общаться с осторожностью — они несут некую неуловимую угрозу. В конце концов, они вообще не способны управлять собой, и поэтому высшим благом для этих бедных отсталых народов и является «щедрая» эгида Британской империи, нещадно эксплуатировавшей дешевый труд «туземцев».

Разумеется, между ученым очерком о поэзии Омара Хайяма и этими грубыми колонизаторскими отчетами существует большая дистанция, однако и то и другое представляют одно и то же поле знания и власти. Например, представление о восточной «чувственности», «гедонизме», «сексуальности», «соблазне», «коварстве» воспроизводится во многих западных дискурсах о Востоке независимо от их принадлежности к науке или административной практике. В своей фундаментальной работе на огромном материале Саид показывает множество подобных механизмов, которые встроены в дискурс «ориентализма». Между властью и наукой о Востоке установилось выгодное сообщничество: власть, захватывая новые территории, передавала ученым новые материалы для изучения, а те, помимо «чистого познания» и, возможно, не всегда сознавая это, создавали новые идеологические машины контроля и оправдания господства.

Анализ Саида, несомненно, остается значимым и сегодня — выделяя особую модель власти и знания, которая применима не только к Востоку.

Национально-освободительные движения, которые ширились во второй половине ХХ века по всему миру и привели к освобождению колоний, выявили один примечательный парадокс. Колониальное наследие проявляется не только в административных практиках, но и на уровне языка, представлений, образов. Причем эти последние могут быть столь же травматичными, как прямой грабеж и насилие. Известно, что и по прошествии десятилетий бывшие колонии с большим трудом избавляются от рабских привычек, от тех стереотипов о себе, которые они же и усвоили. Постколониальные общества характеризуются желанием восстановить «аутентичность» своей культуры, но сталкиваются при этом с фактом гибридности собственного происхождения под влиянием колонизации, разрываясь между подражательностью и оригинальностью. Это говорит о том, что они еще не вышли из того культурного пространства, которое оставила после себя колонизация. Даже после разрушения колониальной системы все те образы и представления, которые направляли «знание» о колонизированных народах, продолжают существовать — на уровне клише, стереотипов, идеологий. Они заметно оживились после событий 11 сентября и начала американской «войны с терроризмом». Например, во многих фильмах голливудского мейнстрима «исламский террорист» концентрирует в себе многие черты восточного «туземца» («необузданность», «свирепость», «иррациональность» и т.д.).

Фреска с портретом Эдварда Саида работы Файека Овайса и Сюзаннны Грин. Университет Сан-Франциско. 2007

Могут ли работы Саида и других его единомышленников (из которых самые известные — Гаятри Спивак и Хоми Бхабха) помочь в понимании ситуации жителей постсоветского пространства? Многое свидетельствует о том, что могут, да еще как! Начать с того, что сам лексикон ориенталистской идеологии, относящейся к Востоку, напрямую разделяет ряд своих терминов с тем языком, на которым говорят о России. Например, «лень» и «фатализм», которые ориентализм приписывает «восточным людям» согласно расхожему клише, напрямую относят и к людям нашей страны.

В постсоветском пространстве мы до сих пор переживаем опасную культурную изоляцию от остального мира. Она сравнима по своей эффективности с пресловутым «железным занавесом» советских времен. Хотя вроде бы сейчас мало что сдерживает циркуляцию идеи и людей. Постоянно сталкиваясь с проблемой «перевода» нашей ситуации для своих друзей из других стран, начинаешь понимать, что дело не только в том, что «мало инвестиций в культуру, науку и международные обмены». Дело еще в тех самых клише, стереотипах и властных устройствах, которые блокируют этот перевод не хуже политико-административных барьеров.

Каждый, кто хоть раз был на академической конференции или культурной дискуссии где-нибудь в Европе или США, имеет подобный опыт. Нас чаще всего просят говорить о своей локальной ситуации и радуются любым признакам всего необычного. Говорить об универсальных вещах — не наш удел. Нет, лучше расскажи о «националистическом повороте в русском искусстве 2000-х» или об «институциональных особенностях постсоветской философии»! Тебе дарована позиция объекта, экспоната, свидетеля — довольствуйся ею. С другой стороны, среди многих консервативных интеллектуалов и локальных публичных фигур в России сейчас популярна как раз эта позиция непереводимости, уникальности нашей ситуации. Она поддерживается ссылками на особую русскую «духовность», литературу XIX века и много что еще. То есть теми самыми внешними клише, которые стали внутренними, угрожая стать воображаемой идентичностью.

Весь этот дискурс о русской (советской, постсоветской) экзотике, несомненно, имеет длительную генеалогию. Его формирование простирается от мифологизированных деяний Петра I до более поздних «визитов» европейских культурных деятелей и мемуаристов (скажем, маркиза де Кюстина). Его важным эпизодом был раскол интеллектуального поля на «западников» и «славянофилов». Его временной нейтрализации способствовало продуктивное и на равных общение русских и европейских левых интеллектуалов до и после Октябрьской революции. Он вновь начал развиваться во времена сталинского «социализма в одной отдельно взятой стране», а «триумф общечеловеческих ценностей» во времена перестройки на самом деле создал условия для его апогея: победоносное вторжение «западной» массовой культуры и моделей жизни в 1990-е стало его расцветом. Теперешняя суровая «суверенная демократия» во многом является прямой реакцией на эту культурную колонизацию.

Знание также было вплетено в эти исторические формации. Взять хотя бы славный цех славистов и советологов, научную деятельность которых непросто отделить от логики «холодной войны», породившей множество новых обманок и иллюзий. С этими историческими ситуациями было связано и формирование сознания «вторичности», «отсталости», «подчиненности», колониальной зависимой субъективности. Чего стоят популярные сейчас в журналистской среде сравнения России с африканской Нигерией (кстати, бывшей британской колонией). Именно сейчас, в 2000-е годы, вся эта предыстория и отыгрывается в подобной симптоматике.

Сейчас мы все лучше начинаем осознавать парадокс постколониальности без предшествовавшей ей исторической колонизации. В самом деле, современная Россия демонстрирует культурные и поведенческие стратегии, описанные в исследованиях бывших колониальных стран. Ведь постколониальность — это прежде всего идеологическая формация, которая может перениматься и без опыта реальной политико-административной зависимости. Типичным синдромом для тех, кто находился под колониальным владычеством, является так называемое «компенсаторное поведение». Оно выражается в поиске аутентичных корней, мифов, героических преданий. Такие фантазии должны продемонстрировать, что в далеком прошлом колонизированные народы сами были могучими завоевателями. Они контролировали более обширные территории, нежели те, которые они населяют в настоящем (Россия и СССР).

Другой компенсаторной стратегией является так называемая «мимикрия». Бывшие колонизированные старательно имитируют господствующую культурную форму. Например, англоязычные индусы из слоев элиты утрированно воспроизводят привычки английских джентльменов. В этих двух стратегиях вполне можно узнать идеологические и имиджевые очертания постсоветских националистов, «консерваторов-почвенников» и «либералов-западников» соответственно.

Здесь же, несомненно, коренится и недавнее возбуждение широких масс российского населения, которое обычно нейтрально по отношению к интеллигентским вопросам «западничества» или «почвенничества». Вспомним ликование от недавних успехов российских хоккеистов, футболистов и поп-исполнителей. Интересный материал дает и развитие массового туризма в 2000-е годы. Все мы знаем, как интересно ведут себя многие наши соотечественники за границей. Вспомним, например, многочисленные истории вроде купания группы российских путешественников в римских фонтанах и последующего столкновения с итальянской полицией или побивания камнями сексуальных туристок, фланирующих по восточным базарам в мини-юбках. И это тоже компенсаторные формы поведения — от «мимикрии» до агрессивного конфликта с культурными нормами других стран. Все это сочетается с конформистским поведением тех же туристов в местах своего постоянного обитания.

Агрессивность и «протестность» отыгрываются вовне как «постколониальная» симптоматика. Внутри же работает механизм покорного отождествления с «великодержавной» пропагандой власти. Ее агрессивная риторика на международных саммитах также работает как символическая компенсация.

Отдельное место в этой истории занимает современное искусство. Как героический больной, оно демонстрирует нам массу симптомов. Начав с подражательного изучения образцов европейского и американского модернизма по редким импортным альбомам и картинкам из журнала «Америка», в 1990-е годы художественное сообщество выдвинуло на авансцену человека-собаку, демонстрирующего постсоветскую дикость и голую инаковость. В последнее десятилетие неплохо толкают русскую экзотику в уже иронически отрефлексированном виде («Синие носы» — забавные парни в фуфайках и ушанках). Тем же, кто, как Анатолий Осмоловский, воображает себя в универсальной модернистской традиции, приходится обнаруживать свое цельнометаллическое искусство в откровенно «колониальных» павильонах последней documenta — рядом с объектами прикладного искусства и жизнерадостными чучелами жирафов. А поедание фигурных тортиков с шоколадным изображением Маркса на юбилей этого «большого белого человека» (юбилей праздновал Дмитрий Гутов, торт принесли сотрудники музея ART4.RU) напоминает мне милые тотемические ритуалы каких-нибудь интеллектуально девственных островитян.

Для преодоления нашего парадоксального постколониального состояния необходимо не просто спонтанное «реагирование», а систематическая критика и вскрытие властных и идеологических механизмов, его поддерживающих. Постколониальная критика по отношению к России могла бы иметь эмансипирующий аспект, освобождая от зависимых форм поведения. Она способна стать частью сопротивления националистическому повороту в обществе и культуре, неотделимого от «колониальной» травмы 1990-х и последующей изоляции.

А теперь представьте, что, например, какой-нибудь выходец из России, относительно успешный в американской академической системе, вдруг разразится яростной книгой. В ней он подвергнет масштабному исследованию и критике интернациональный дискурс о России. Да и, в конце концов, само противопоставление «Запада» и «России», до сих пор доминирующее в нашей и общемировой политической и культурной риторике.

Не получается представить столь дерзкого и политически ангажированного соотечественника, пользующегося прекрасными библиотеками американских и европейских университетов? Вот и мне тоже. Между тем такая книга крайне необходима.

Скопируйте код и вставьте в свой блог