Диана АБАШЕВА. «Любовный быт» и бытие в творчестве Н. М. Языкова». (original) (raw)

И что любовь? Одна волна

Большого жизненного моря!

Н.Языков. Элегия

(«Мечты любви моей пустые»)

Феномен любви по утверждению философов прошлого и настоящего неотделим от бытия человека, от его свободы и творческой деятельности (Философия любви: В 2 ч., М., 1990. — Ч.1–2.); в литературе описание любви принадлежит основное место. Во все времена и у всех народов в художественном творчестве, в поэзии описывается, какая бывает любовь. Нельзя не согласиться с утверждением, что «именно поэзия говорит о любви самым подобающим языком — «не логичным», образным, не формализованным. Но даже поэзия не всесильна: никогда даже самое верное, гениальное слово не может в совершенстве выразить переживания любви» (с.123). Однако это не опровергает возможность приближения к пониманию феномена любви через литературу.

Нельзя не согласиться с утверждением В.П. Шестакова о том, что «…русская литература XIX века дала глубокое освещение феномена любви. Тема любви засверкала всеми гранями в произведениях Пушкина и Лермонтова, Гончарова и Тургенева, Тютчева и Некрасова, Толстого и Достоевского, Лескова и Куприна. В произведениях этих и многих других писателей сложились черты русского Эроса, русского отношения к вечной и возвышенной теме — любви» (Русский Эрос, или Философия любви в России / Сост. и авт. вст. ст. В.П. Шестаков; коммент. А.Н. Богославского. М.: Прогресс, 1991. — С.5).

Среди «многих других» — все писатели «пушкинской плеяды», раскрывшие феномен любви в его вечной ипостаси и показавшие характерное для своей эпохи восприятие любви: «любовный быт» и бытие.

Характерным для Пушкинской эпохи и для творчества многих поэтов стал мотив любви, состоящий из комплекса чувств и переживаний, раскрывающих особенности лирического героя через его чувство и эпоху. Этот универсальный для всей лирики мотив конкретно воплощается в творчестве многих писателей в разных планах — это и любовь к Богу, отечеству, к ближнему, родителям, детям, природе, но прежде всего — это любовь между женщиной и мужчиной.

«Любовный быт» и бытие как основной мотив поэзии Н.М. Языкова не был предметом отдельного монографического изучения и анализа. В поэзии Н. Языкова — это один из доминирующих мотивов, проходящих через всю лирику поэта, тесно связанный со всем его творчеством. Однако для понимания мотива любви в литературном произведении недостаточно рассмотреть только вопрос о бытие, главное проявление любви связано с бытием как восприятием духовной сущности человека.

Это не специфически языковский мотив, но занимающий большое место в его представлении о мире и творчестве, сопряженный с понятиями смысл жизни, счастье, страдание, выражающий этические представления поэта. В.П.Шестаков считает, что «русская философия любви XIX века чрезвычайно бедна: в огромной философской литературе мы не найдем сколько-нибудь значительных сочинений на эту тему. Возможно, отчасти поможет восполнить этот пробел переписка русских писателей этого времени, раскрывающая их философствования на столь животрепещущую во все эпохи тему. Для рассмотрения вопроса о быте и бытии любви в мировоззрении и художественной практике Н.Языкова обратимся не только к лирике поэта, но и к его переписке, где в большей степени отразились быт и бытие в диалектическом единстве.

Главным для него в лирике были несколько тем, среди которых и любовь:

Природу и любовь и тишину златую

Я славословием стихов ознаменую,

И, светозарные, благословят оне

Мои сказания о русской старине (с. 106, 1827 г.)

Любовь Н.М. Языков не выделял отдельно из многообразия «жизненного моря», для него это лишь одна волна, которая может заслонить путь к свободе, а свобода для поэта — священна:

Поэт свободен. Что награда

Его высокого труда?

…………………………………

Он даст ли творческий свой гений

В земные цепи заковать,

Его ль на подвиг вдохновенный

Коварной лаской вызывать? (нач. 1825 г.)

Любовь — это также «земные цепи» как «милость царственного взгляда», «золото» или «звезда». Предмет обожания — это «созданный» Бог, а поэт служит Богу истинному, не созданному.

«Юноша беспечно» может попасть «в неволю хитрой красоте» и даже «очароваться», рабствовать, звать «идола богом», но заблуждение проходит:

Но сон проходит сладострастный

И в то же сердце не придет!

Счастлив, когда любви волненье

Он своевольно усмирил

И стыд, и гордость, и презренье

Для ней во нраве сохранил (1 мая 1825 г. с. 67–68)

Братья Языковы не могли в своих рассуждениях оставить без внимания вопросы любви. Они советовали Николаю писать стихи о любви. Но он, следуя теперь уже своему принципу писать о том, что перечувствовал и пережил, считает это пожелание преждевременным и ждет своего часа. Наконец, он думает, что влюбился в Воейкову, и ожидает ее приездов и встреч с ней для вдохновения. Действительно, создание стихов о любви у Н.Языкова связано в большей степени с именами Воейковой, Дириной и некоторых других женщин (Александра Андреевна Воейкова, урожд. Протасова (1797–1829) — племянница В.А. Жуковского, воспетая под именем Светланы, жена писателя и журналиста А.Ф. Воейкова. В Дерпте жили ее мать, Екатерина Афанасьевна Бунина, и сестра, Мария Андреевна Мойер (1800–1823). См. Е.В.Языкова. Творчество Н.М.Языкова, 1990, С. 64–84.

Мария Николаевна Дирина (в замужестве — фон-Рейц), молодая девушка, жившая в 20-х годах со своей матерью А.С.Дириной в Дерпте. Языков писал ей в альбом стихи).

Любовный быт пушкинской эпохи наглядно отразился в дерптских письмах Николая Языкова. Первоначально он представляет себя перед братьями искушенным молодцом, которому не в новинку покорять женские сердца, но сам он в данный момент свободен: «Ты удивляешься, почему Дерптские красавицы не возбудили во мне ни одной страстной пьесы? Итак, вот тебе новое доказательство свободы моего сердца: ежели влюблюсь, то, вероятно, это будет влиять на мои стихи; но покуда еще не испытал ни наслаждений, ни печалей любовных, то не хочу притворяться любовником: ибо притворство бы было слишком явно, а ето особливо в стихах очень худо, не сносно — не так ли?» (Я.А.,С.30, от 19 ноября 1822 г.).

Н.Языков против притворства в жизни и в стихах, еще до встречи с Жуковским, который советовал ему воплощать в стихах только чувственный опыт, писал о том, что перечувствовал.

Братья не раз высказывали опасения, как бы Николай не отвлекся от занятий, но он сознается Александру: «…Ты опасаешься, чтобы кто бы то ни было не отвлек меня от моих занятий на темную дорогу любви платонической (другой со мной и при том, или лучше при той, случиться не может, чтоб електрическая искра ея не растопила еще нетвердой цели моих предприятий; опасайся, если хочешь; но прошу еще до времени не приписывать сухость моих писем постороннему влиянию: легче не влюбленному притворяться влюбленным, чем последнему первым; так мне кажется, расспроси об етом у ветеранов любовных)» (Я.А., С.60–61). Таким «ветераном» братья считали А.Очкина и часто шутили по этому поводу. Н. Языков считает в эту пору, что никакой другой любви, кроме платонической с ним случится не может, ведь по утверждению философов «Любовь к высшим ценностям — это и есть так называемая «платоническая любовь», причем она не отвергает «низшего эроса», а относится к нему как к своей ступеньке» (с.127 Раздел «Любовь»)

Своя философия любви была у Н.Языкова: он разделял «телесного человека» и «внутреннего», считая, что «рассудком» должно усмирять «телесного человека» (Я.А., С.51). В эти годы он уже создает произведения, главной темой которого стала «телесная любовь». Поэма была создана в 1823 или 1824 году, но опубликована впервые только в издании 1934 г. В письме к братьям от 23 марта 1824 г. поэма уже упоминается, как вызвавшая неудовольствие одного из земляков-приятелей Н.Языкова Лукина, учившегося в институте инженеров путей сообщения, который он закончил в 1822 г. и вынужден был приказу уехать из Петербурга в 24 часа. Н. Языков сообщал брату об этом событии: «Лукин уже от нас уехал на дорогу, оставив здесь очень много льстящего его жажде наслаждений… Сколько счастливых связей, сколько интриг любовных он должен был разорвать!» (Я.А., С.11). К.К. Бухмейер предположил, что прототипом героя «Валдайского узника» был именно Лукин (Н.М.Языков ПСС. — М., 1964. — С.594), почему он и был недоволен поэмой.

Это пародийное произведение Н.Языкова уже вышучивает романтические поэмы. Исследователи давно заметили перекличку в названии «Валдайского узника» с «Шильонским узником» Байрона в переводе В.А. Жуковского.

Предыстория лирического героя дана в поэме нарочито снижено, его внешность исключительная, но не загадочной исключительностью, а обыденностью его жизненных обстоятельств:

Смотрите на меня: я худ!

Но не злосчастие и блуд,

И не желанье быть в раю

Убили молодость мою (С.115)

Лирический герой Языкова — обыкновенный, рядовой человек, жил спокойной жизнью, без страстей, блуда и злого счастья:

Из детства дружный с суетой,

Я с уповательной душой,

Без пожирающих страстей

Спокойно шел тропой своей (С. 115)

Но 20-летний юноша превратился (как покойный дед) в старика, он «унесен из мест родных» и «поселен в стенах чужих», «убил семь лет» в школе сей «и там учился я тому, / что не по нраву моему», «вышел, право, не умней; Мне за науки дали чин, и я — не просто дворянин» (С.116). Сравнение с Адамом настраивает на мотив грехопадения, хотя пока герой счастлив:

Тогда я думал, что счастлив,

Душой был рад, умом игрив.

А отчего? Не знал и сам;

Так в первый день отец Адам

Благодарил творца душой,

Не зная, что творец благой

Определил в тот самый день

Ему — оставить рая сень (с. 116)

Молодой человек, получив назначенье на службу в Валдай, восклицает:

И я недолго видел рай!

Вдруг мне приказано: В Валдай!

Зачем? Я спрашивать не смел, —

И скука под названьем дел,

Здесь мне на сердце налегла:

Труды, заботы — без числа,

А пользы в них нимало нет!

Мотив скуки, разочарованности характерен для передачи настроения романтического героя и пародируется здесь Н.Языковым. Есть здесь и автобиографическая основа: известно что сам поэт не считал важным делом чиновничью карьеру, противопоставляя ее делам поэтическим.

Условия жизни героя с позиции дворянина ужасны:

Так я, покорствуя судьбе,

Другой уж год живу в избе,

Где духота и едкий дым

С телесным здравием моим

Враждуют — и победа их!

Привыкнув в летах молодых,

Прелестниц милых обнимав,

Я их искал — но как сыскать?

Кроме всего прочего, еще одна незадача:

Здесь — для прокату нет девиц

И я предвижу смертный срок:

Я здесь телесно одинок

И, как угодник божий, сух,

Огонь души моей потух! (С.116–117)

«Сладкий грех» теперь недоступен герою. Телесное одиночество потушило и огонь души. Быт («прокат девиц») и бытие («огонь души») у лирического героя в непосредственной близости.

Н. Языков поднимает фривольную тему, далекую от возвышенной романтической любви — тему любви продажной. Эта тема уже была поставлена русскими писателями (Ср. М.Чулков «Пригожая повариха или похождения развратной женщины»).

Пейзаж в поэме также выдержан в иронических интонациях:

Всегдашней пылию покрыт,

Как монастырь Валдай стоит

Среди дубрав и диких гор

Здесь из грибов — лишь мухомор,

На мертвой зелени долин

Здесь ни лилея, ни ясмин,

Но терн, крапива и волчец.

И серый волк, тех гор жилец,

В угрюмом сумраке ночном

Здесь воет под моим окном (С.117)

В природе все же подчеркивается безжизненность: зелень мертвая, из грибов — мухомор, терн, крапива, воющий волк.

Нагнетание мрачных, казалось бы романтических картин («филин — страж ночей, — протяжные стенанья сов, И ветра шум, и скрип дубов), снимается ироническим замечанием:

То по доскам соседних крыш

Забегают коты — и я,

Кляня причину бытия,

Отрывный дикий и глухой (С.117)

Этот параллелизм к эротическим фантазиям лирического героя, его снам спускает с романтических высот и тему любви, и сами страдания юного ветреника.

Портрет красавицы выдерживается в лучших традициях любовной лирики:

Моя красавица была

Небесной прелестью мила.

И я несчастный полюбил!

Я девой очарован был:

Ее движений простота,

И глаз невинных быстрота

И розы свежие ланит,

И стан, завидный для харит,

И ясность райского лица,

Чело достойное венца,

И грудь белейшая милей,

И кольца ангельских кудрей,

И голос — лепет ручейка,

И ножка — право, в пол вершка,

И, словом, все пленяло в ней,

Все было раем для очей (С.118–119)

Портрет героини настраивает на высокое: небесная прелесть, глаз невинных быстрота, ясность райского лица, чело достойное венца, ангельские кудри.

Картины природы также выдержаны в романтических тонах, противопоставляя им реальность, но это уже комическое подражание романтическим поэмам:

Был вечер: на уснувший дол

Лился луны дрожащий всеет

И бор туманами одет,

И сном окован был поток,

Я шел печален, одинок

К жилищу девице моей (С.119–120)

В. Кюхельбекер в «Мнемозине» (ч. II. — М., 1824. — С.37) характеризует современную литературу: «Картины везде одни и те же: луна… уныла и бледна, скалы и дубравы, где их никогда не бывало; лес, за которым сто раз представляют заход солнца, вечерняя заря; изредка длинные тени и привидения, что-то невидимое… в особенности же туман: туман над водами, туман над бором, туман над полями, туман в голове сочинителя…»

Показательно, что это теоретическое рассуждение Кюхельбекера и пародийная поэма Языкова созданы в одно время.

Романтический настрой созданный пейзажной зарисовкой снимается всем последующим действием. Нарочитое несоответствие стилистических и тематических планов здесь проявляется в полной мере:

Из дома вылетел дьячок!

(Убей его Илья-пророк!)

Я от него, а он за мной

И темной жилистой рукой

Как громом бедного разил (с.120)

Форма устной сказовой речи, бытового разговора преобладают в этой части.

Судьба, «гневный рок», не позволила лирическому герою насладиться «сладким грехом». Соперником его оказался «гигант величиной», дьячок с «бранной душой», при том счастливый любовник. Попытка «любовного воровства» героя была наказана:

Дьячок прибил и выгнал вон

Мня, злосчастного в любви!...

И после этого — живи! (с.120)

Двойственная характеристика любви будет характерна для лирики поэта: с одной стороны - возвышающая человека, а с другой — унижающая и губящая его.

Неутоленная «телесная любовь» проклинается лирическим героем:

Любовь! любовь! Ты мне дала

И жар на смелые дела,

И жажду славы и честей,

И ты уж в юности моей

Меня лишила благ мирских:

Как ветр губительной зимы,

Как ангел брани иль чумы!... (с.121)

Н.Языков пытается ответить на вопрос: что такое любовь. Он изучает условия, при которых она приходит к лирическому герою, показывает наказание за «темную любовь». Значение душевной красоты он все же ценит выше телесной. Такое художественное осмысление плотских вожделений «сладкого греха» для русской литературы сентиментализма и романтизма не было характерно.

Языков раскрыл чувствительную природу человека в ироничном ключе, сделав биологические потребности человека предметом поэтизации. «Проклятый», традиционно замалчиваемый вопрос, Н. Языков поднимает уже в поэзии своего времени. Это также своеобразное бунтарство поэта, разрывающего путы обыденной морали приличного общества. В то же время лирический герой поэмы в неосуществившейся любви видит и благость, и вред, природное и идеальное. Темой любви (высокой, благородной, платонической и жгучей, страстной, плотской) проникнута лирика Н.Языкова. Эти два полюса любви соединились в лирике поэта. Чувства лирического героя описаны психологически точно, реалистически. В этом произведении в раскрытии чувства любви лирический герой скорее следует за купальскими, мифологическими, языческими традициям, чем за сентиментально-романтической поэзией, которую Языков пародирует. Форма же повествования разворачивает традиционную тему анекдота: неудачный любовник побит счастливым соперником. Н.Языков, как многие его современники, постоянно обращается в своем творчестве к теме любви, отражая ее в произведениях, на первый взгляд, с незатейливым, иногда даже хулиганским сюжетом. Раскрытие этой темы связано у Языкова с традициями мировой и отечественной культуры. Христианский идеал любви также оказал сильное влияние на Н. Языкова.

В произведениях с фривольной интерпретацией любовной темы Н. Языков следует за традицией народного рассказа-анекдота, пародийно соединяя его с формой сентиментально-романтического повествования, высмеивая заштампованные приемы поэзии и пошлые, недостойные, с точки зрения «вкуса», явления действительности. Немногие из его современников так отчетливо слили две противостоящие друг другу линии в осмыслении темы любви: любовь-Эрос (языческое начало) и любовь-жалость, сострадание (христианское начало). В ранней лирике Н. Языкова преобладали настроения языческие. В развитии же этой проблематики у поэта наблюдаем не противостояние этих двух начал, а их постепенное замещение: буйство плоти уступает место любви-жалости, также находящей истоки в русском национальном сознании. Перекличка названия с произведением Байрона свидетельствует и о пародировании конкретного направления. В миросозерцание Языкова уже закралось сомнение в необходимости опираться на байроническую традицию, его даже возмущает бесконечные отсылки Байрону. Смена литературных эпох уже была интуитивно почувствована поэтом и отразилась в этом пародийном произведении.

Сам он, действительно, мог руководить своими чувствами, или любовь его к Воейковой была «литературной», выдуманной. Признаваясь в ее обожании, Н.Языков был возмущен, когда братья подумали, что он ходит пешком за 36 верст, чтобы посмотреть на свою возлюбленную: «Я не понимаю, как мог ты подумать, что я каждодневно хожу 36 верст для удовольствия быть в присутствии прекрасного: ето противно всякому рассудку и в особенности моему корпулянству и цели моего здесь пребывания» (Я.А., С.85, от 12 августа 1823 г.).

Здесь тоже, как видим, он вполне контролировал свои поступки и не тратил время даже ради прекрасного на дальнюю ходьбу. Когда же Воейковы жили не на даче, а в Дерпте, то он бывал у нее.

В переписке Н. Языкова в полной мере отразился любовный быт эпохи: осмысление темы любви «нашим братом стихотворителем» и оценка ее в светском обществе. В поэзии же Языкова отразилось битые любви в душе поэта-лирика:

Она меня очаровала

Я в ней нашел все красоты,

Все совершенства идеала

Моей возвышенной мечты (1825 г., с.63)

Простая доля» не для поэта. Чарующая сила любви «всего меня воспламенила / Всего проникнула меня», возлюбленная «рай» и «звезда» для поэта:

Я бескорыстно повинуюсь

Порывам страсти молодой (Элегия. С.63)

Вторая Муза Языкова М.Н. Дирина, им обеим он посвящает стихи, а это, по его мнению, самый главный признак дружбы и любви: «У меня с Воейковой теперь весьма сильная дружба, и не знаю почему именно теперь это случилось: не оттого ли, что ближе с нею познакомился во время бытности здесь ея мужа? Я ей показываю и даже вписываю в альбом мои стихи» (Я.А., с.89, от 29 августа 1823 г.). Для Языкова главным чувством всегда была дружба, а на ее почве могла возникнуть и любовь.

Он стремится разобраться в себе, в своих «сердечных чувствованиях», делится с братом Александром сокровенным: «Что касается до меня по части сердечных чувствований, то вот что я сам в себе заметил: в то время, когда здесь нет Воейковой, я охотно посещаю Д[ирину], пишу даже ей стихи и вообще чувствую что-то ни на что не похожее; но Воейкова приезжает сюда всякой раз для меня торжественно; при ней все прежнее исчезает во мне, как снег перед лицом солнца, и я делаюсь частым ея зрителем и посетителем. Мне кажется, что ети два обстоятельства доказывают только то, что раздражительность моих чувствований ничего не доказывает, и что я могу сравнить себя с мыслителем, который довольствуется и тем, что имеет, но не пропускает случая пользоваться и лучшим, когда выбирать может».(Я.А., С.116, от 19 февраля 1824 г.). Эта самохарактеристика в полной мере раскрывает мир чувствований Николая этого времени, он и к любви идет через рассудок, сравнивая себя с мыслителем. Ему необходим предмет поклонения, как это было принято в то время, но сам предмет может меняться в зависимости от обстоятельств. Эта рассудочность — свидетельство тому, что Н.Языков не захвачен любовью-страстью, а, починяясь обычаю, ищет предмет для восхваления.

Он часто рассуждает с братьями о странностях и особенностях любви: «говорят, что истинная любовь есть праздник, который одна душа дает другой: воображаю, каково должно быть это время!» (Я.А., С.126). Это просто мечтания, воображение 20-летнего поэта. Когда он рассуждает о любви, то чаще всего ссылается на кого-нибудь: «говорят, говорят критики, спроси у Ампилия» и т.д., тем самым подчеркивая нерешенность для себя этого вопроса. Узнав о женитьбе брата Петра, пишет: «… жизнь без любви есть тело без души, говорят критики, а с нею нечто райское и торжественное, особенно когда она истинная, чистая…» (Я.А., С.130). Он мечтает о такой истинной любви.

Н. Языков все же очарован Воейковой, он пишет Петру Мих. Языкову 11 марта 1825 г.: «Прекрасная женщина: как образована, как умна и как чисто очаровательна — даже для самого разборчивого вкуса! Ты, верно, знаешь, каков ея муж: подлец, сквернавец и гадкой; не смотря на ето, никто от нее не слыхал ни слова о том, что она его не любит, что вышла за него по неволе; между тем, ето всем известно; не правда ли прекрасная, божественная женщина! Жаль только, что судьба с нею так глупо распорядилась: как жить вместе подлости и благородству, черту и Ангелу, красоте и безобразию? Но судьба — деспот: делает, что хочет, так и сяк, сяк и наоборот. Должно поставить себя выше ея могущества, быть собою, независимым — и все это возможно человеку, отпечатку вечного совершенства. Извини, любезный Петр, етот романтизм письма моего: из головы поэта вырываются мысли, часто не кстате, неожиданно, как пламень из горы огнедышащей» (Я.А., С.160).

Даже и в отношении любви он хотел бы поставить себя выше судьбы, быть независимым от ее прихотей. С другой стороны лирический герой не приемлет и «модный этикет», управляющий людьми (С.63), неискренность, «купленное счастье, румянец накладной / И розы сладострастья / С порочной красотой» («К брату». 1822, С.63).

Судьба Воейковой, несомненно, волновала Языкова, но отношение к ней было действительно романтическо-поэтическим, какое-то искусственное обожание.

Через неделю в другом настроении Н.Языков, рассказывая о своем времяпрепровождении у Воейковой, может уже вспомнить и непристойный анекдот: «Я в ладах с Воейковой: бываю у ней довольно часто по здешнему, раз в неделю, в подражание тому русскому солдату, который на вопрос Фрид[риха] II, от чего он так здоров, отвечал: я один раз в неделю хожу к девкам, один раз в месяц бываю пьян — и так далее» (Я.А., С.162). В дальнейших рассуждениях видно, что взаимности Н.Языков не добился (Я.А., С.164) и думает даже просить совета Ампилия: «Он человек опытный в любовной физике, что делать?», сам же он «признается краснея», что победителем не был (22 марта 1825 г., Я.А., С.164).

В лирике этого времени прослеживаются интонации писем. Например, к стихотворению «Воскресение» эпиграф взят из Рамлера (нем.): Ich kann auсh verstellen (и я могу притворяться). Эпиграф вступает в противоречие с самим текстом, как бы указывая на то, что или в тексте, или в эпиграфе — неправда:

Недолго на небе горела

Мне благосклонная звезда,

Моя любовь мне надоела —

Я не влюблюся никогда!

Ну к черту сны воображенья!

<……………………………………_ _.>

Не раз надеждою неясной

Страдал доверчивый певец —

Я зарекаюсь наконец

Служить волшебнице прекрасной;

Я прогоню мою тоску,

Я задушу мой жар безумный

И снова музе вольнодумной

Стихи и сердце обреку. (С.166–167)

Нанизывание глаголов — «надоело», «страдал», «зарекся», «прогоню», «задушу», «обреку» - свидетельствует о волевом усилии над подавлением чувства. С этим актом он связывает Воскресение своей Музы, которая почти молчит, почти мертва и ждет своего поэтического вдохновения. Любовь для лирического героя — это не «небесное чувство», а «тоска», «жар безумный», уводящий от музы. Любовь вступает в противоборство с музой, а не только вдохновляет. Это яркий пример противоречивости чувств и настроений, пронизывающих любовную лирику Языкова. В самых ранних стихах Н. Языков отмечает и опасности, и радости любви. Так, советуя в послании к Ал. Кулибину («Не часто ли поверхность моря…» 1818 или 1819 гг.) любить, он все же считает, что необходимо и «укрощать в душе любви стремленья: // Её опасен яд, // И часто средь цветов прелестных наслажденья // Змеú ужасные шипят…». Любовь - наслажденье, но любовь и опасность. Образ Змеи возвращает в традицию, напоминая о Змее-искусителе. Особенно опасной может быть любовь, не вызывающая ответного чувства, а вот «любовь благая» дарует «сень мирную», «голос мирный».

С первых стихов лирический герой Языкова различает любовь-страсть» и «любовь-вдохновение» (ср.: послание А.И. Кулибину (И так поэт унылый мой!). В обоих посланиях лирический герой Языкова уходит от любовной темы: в первом — к миру подвигов, во втором — к любви к родному краю.

Рассуждения братьев в письмах вполне в духе времени. Еще через несколько недель на вопросы братьев Н. Языков ответил откровенно: «Ну, брат, видно мне не вкусить от В[оейков]ой плода запретного: она на следующей неделе отсюда уедет, а до сих пор я ничего решительно не сделал, даже не притворялся влюбленным и рассеянным (выделено мной — Д.А.) (последнее легче). Впрочем, в етот раз она не очень сильно на меня подействовала; прежде я как-то более принадлежал или хотел принадлежать ей, ныне все шло без особенностей. Она не произвела ни одного стиха, ни одной любовной мысли моей Музе. Так все изменяется под луною. Мне даже досадна ея благосклонность к моему товарищу, по крайней мере в отношении к ней» (С.167). И посылает брату Александру стихотворение «Напрасно я любви Светланы / Надежно, пламенно искал…».

Он продолжает бывать у Воейковых, пишет ей стихи в Альбом на «заданные слова» (Я.А., С.169–170). Петру также сообщает о скором отъезде Воейковой, называя это событие «печальным». Посылает стихи «Она меня очаровала», но уже пишет, что «умеет во время притворяться: ето общее свойство поэтов — упругость в мире физическом…», обещает еще прислать стихи: «етим же подозрительным и мечтательным чувством одушевленные или, может быть, обездушевленные» (Я.А., С.173).

Сам Н.Языков совсем не уверен в своих чувствах. Воейкова же, по его мнению, «чрезвычайно холодна» с ним и «непрестанно просит стихов моих… Я написал ей довольно много разного рода стихотворений — и хмельных, и любовных, и неучтивых; первые она хвалила, вторые будто не понимает, ни слова об них не говорит, как и о последних. Стихи о перчатке написаны мною тоже в ея альбом; она спросила меня, не перевод ли это; я ответил, что удивляюсь, почему она не понимает, что ето подлинник — и дело кончено! Теперь я вижу, и очень ясно, что вся ея благосклонность ко мне имела целью только выманить у меня стихов: она успела, каналья! — впрочем, надеюсь в последний раз. Мне жаль только времени, нескольких вечеров, когда я против воли стихотворствовал…много вздора, ето естественно…» (С.174–175).

Письмо свидетельствует о том, что многое в этих отношениях было от игры, кокетства с обеих сторон. К концу апреля 1825 года Н.Языков чувствует, что игра заканчивается: «У меня с В[оейко]вой теперь как-то все расстроилось, все кончается, и я снова обращаюсь к Д[ирин]ой: напишу для нее несколько стихотворений и буду изъяснять в них свои центробежные чувства в рассуждении моей важнейшей прельстительницы» (Я.А., С.176).

К 1825 году наступает некоторое разочарование у Н.Языкова в предмете своего поклонения: «Видел раза три Воейкову… Она чрезвычайно любит Баратынского и Льва Пушкина; ето мне непонятно и не нравится: я их обоих знаю лично. Правда, что Воейкова не монархическая, но я не хочу так говорить, что она respublica: вот тебе латинский каламбур» (11 марта 1825 г., Я.А., С.161).

Я понял ветренность прекрасной,

Пустые взгляды и слова —

Во мне утихнул жар опасный,

И не кружится голова!

И сердце вольность сохранило,

За холод холодом плачу;

Она res publica, мой милый,

Я с ней бороться не хочу! (res publica — общее достояние (лат.))

Причина, на наш взгляд, этого разочарования в ревностной обиде на свою «Музу», которую он причислял только себе. Когда же Н.Языков увидел, что она также влияет и на других поэтов, это больно отозвалось в душе молодого человека и вызвало злословие по поводу недавно обожаемой женщины.

14 ноября 1825 года Николай пишет Александру: «…любовное еще не вовсе оставило мои стихотворения: ето прямо следует из недостатка времени заняться чем-нибудь поважнее, а отнюдь не из сердца, чего со мною никогда не бывало, и отнюдь не из штанов, что бывало некогда!» (Я.А., С.221). Под скептицизмом и грубостью Николай старается скрыть чувство разочарования, постигшее его в результате расставания с Воейковой. Вместе с этим стремление выйти на новые, важные темы не оставляет его, а в следующем письме он посылает брату элегию «Забуду ль вас когда-нибудь я, вами созданный?» и около строки «И сердце биться научили» приписывает: «сильный комплимент» (Я.А., С.222), как видимо, и всё стихотворение:

Забуду ль Вас когда-нибудь

Я, вами созданный? Не вы ли

Мне песни первые внушили,

Мне светлый указали путь

И сердце биться научили?

Я берегу в душе моей

Неизъяснимые, живые

Воспоминанья прошлых дней,

Воспоминанья золотые.

Любовь важна для поэта как вдохновение, которое помогает ему понять прежде всего себя:

Исчезло все, —меня забыла

Моя высокая звезда

Взываю к вам: без вдохновений

Мне скучно в поле бытия;

Пускай пробудится мой гений,

Пускай почувствую, кто я! (14 ноября 1825 г.)

В данном случае бытийное преобладает, и возвышается душа над «телесным человеком».

По поводу своих стихов о любви он просит братьев не связывать причину их написания с конкретной любовной историей: «Сделай милость, не толкуй в любовную сторону причины етих стихов: здесь одна комплиментика — следствие недостатка времени, духа и обстоятельств для произведения чего-нибудь достойного моей Музы, игрушка ума или кимвал бряцаяй» (Я.А., С.223).

К предупреждению Н.Языкова следует прислушаться, в нем, видимо, есть доля правды: его ухаживание — это дань светским правилам, с одной стороны, и действительные поиски идеала для своей Музы — с другой. Воейкова-реальная идеалом не стала и пробудила в любовной лирике Языкова новые оттенки чувств и темы: измены, разлуки, самоиронии и насмешки над неудачным любовником. Он не хочет предстать перед братьями и знакомыми в роли неудачливого любовника и принижает свои чувства, называя все происходящее «игрушкой ума».

Таких обожателей у дам пушкинской эпохи, видимо, было немало: Н.Языков описывает отъезд Воейковой из Дерпта в Петербург: «Она уезжала отсюда в сопровождении, до первой станции, многих кавалеров, дам и проч. Говорят, зрелище было умилительно: я просидел дома. Надеюсь ее еще видеть нынешним летом; впрочем, едва ли она будет на меня сильно действовать» (от 10 мая 1825 г., С. 183).

Только это описание отъезда Воейковой дает возможность увидеть искренность чувств Н.Языкова, здесь нет притворства до последней фразы, ему жаль, что она уезжает, но обида на безответные чувства, гордость и застенчивость не позволили ему вместе с другими провожать Воейкову.

Лирика этой поры наполнена мотивами прощания с прежними идеалами, жанрами и темами творчества:

Прощайте, миленькие бредни

И мой почтенный идеал!

Не первый я, не я последний

Вас и творил и прославлял,

Но первый я вас разгадал. (С.168)

Поэт, еще не завершив тему, уже переносит ее в разряд воспоминаний:

Мне будет сладко и утешно

В другие годы вас читать,

Мой жар безумный и безгрешный —

Мою любовь воспоминать;

Тогда с улыбкою унылой

На ваши строки посмотрю

И молвлю: Господи помилуй!

И тихо книгу затворю. (С.168–169)

В августе и Дирины уехали в Псков на месяц, по этому поводу Н. Языков пишет братьям, что он остался «без пристанища для Музы» (Я.А., С.203).

В канун нового 1826 года, когда журналы просят особенно много стихов, Н.Языков, сетуя, что он «не очень детороден» по части Музы, сожалеет: «Жаль, что здесь нет теперь, например В[оейков]ой: тогда бы я мог даже на заказ написать что-нибудь дельное… желание ея присутствия вовсе не делает чести существу моему; ето похоже на питье водки для возбуждения голода неестественного…» (Я.А., С.223). Грубостью Н.Языков старается прикрыть действительную тоску по Воейковой и свои трудности общения с женским полом. Бравый бурш «не должен раскисать» от такого незначительного происшествия, как отъезд предмета обожания.

Обсуждение любовной темы в письмах братьев на некоторое время обрывается. Она и так-то не занимала важного места в переписке, а теперь общественные вопросы, вышедшие на первое место, отодвинули ее на задний план. Рождается Элегия («Мечты любви — мечты пустые») — наиболее показательная для понимания темы любви в творчестве Н. Языкова: неразделенная любовь не приносит человеку ни счастья, ни удовлетворения жизнью, а одни лишь пустые мечтания:

Мечты любви — мечты пустые!

Я верно знаю их; оне

Не раз победы удалые

И рай предсказывает мне (С.74)

Мечты и реальность не только не совпадают, но и вступают в противоречие:

Я пел ее и ждал чего-то,

Стихам внимала красота,

И отвечали мне зевотой

Ее пурпурные уста;

Я произнес любви признанье —

М скучен был наш разговор!

Реальность охлаждает мечтания лирического героя, бытие души поэтическое не вписывается в быт светской красавицы. Скука жизни убивает поэзию и бытие любви:

Все скука! Улыбка, взор —

Прекрасно ваше предвещанье,

Но вы, почтеннейшие — вздор!

Мечты любви — не стоят горя:

Прельстят, обманут хуже сна.

И что любовь? Одна волна

Большого жизненного моря! (конец 1825–начало 1826 гг.)

Медитативный характер произведения усиливают последние строфы, раскрывающие преходящее состояние мечтающего влюбленного, пришедшего к глубоко философским размышлениям о вздорности любовных мечтаний на фоне «большого жизненного моря».

Только накануне нового 1827 года Н.Языков сообщает брату новые слухи: «В[оейков]а, говорят, будет сюда к новому 1827 году. Вероятно, она снова сильно подействует на мою поэтическую деятельность благодетельно, не смотря на хлюст!» (Я.А., С. 285). Обида и злость сохранились и через год, но сохранилась и жажда идеальной любви. В письме от 21 апреля 1827 г. звучит надежда: «Воейкова будет… оживит жизнь, Музу и вообще все мое хорошее — дай Бог, дай Бог!» (Я.А., С. 319).

Н.Языков готовится к ее приезду: «… во благо ли, во зло ли она на меня подействует относительно поэзии, но введет меня наверное в убыток карманный; шью себе фрак, панталоны, жилет (Ср. у А.С.Пушкина: «В последнем вкусе туалете» - поэт отметил ... панталоны, фрак, жилет, всех этих слов на русском нет», с.с. в 10 т., М.,1981, Т.IV, с.15.), зане я до сих пор обходился без них, а теперь нельзя же, сам посуди!» (Я.А., С. 320–321) и боится этой встречи: «… мне непременно надобно посмотреть на нее, хоть издали — не так ли?» (Я.А., С.327)).

В дальнейшей переписке встречаются иногда упоминания о Воейковой: «Во[ейков]а теперь в Женеве — расцветает и процветает…» Хочет написать ей послание, но: «теперь не то: мой гений строгою нуждою умерщвлен!» (С.369) Извещение в письме от 24 апреля 1829 г. о смерти Воейковой очень скупо: «Воейкова скончалась в Ницце и погребена в Ливорно» (С.387). За этой скупостью слов, так не свойственной Н.Языкову, горестное расставание со своей неудавшейся любовью, и через два года — сладостные воспоминания о Воейковой: «Ее уж нет, но рай воспоминаний…» (1831).

Смерть Воейковой обратила Н.Языкова и к теме быстротечности бытия, написанию собственного завещания-песни:

Когда умру, смиренно совершите

По мне обряд печальный и святой,

И мне стихов надгробных не пишите

И мрамора не ставьте надо мной. (С.266)

М.К. Азадовский справедливо отметил: «Трудно судить о характере подлинных взаимоотношений Языкова и Воейковой…». Он считал ее для Языкова Лаурой, Беатриче — женский поэтический гений, одушевляющий творчество. Любовную лирику Языкова не воспринимали как биографически достоверный материал. Е.В. Языкова считает, что это возможно, так как в некоторых стихах упоминаются реальные имена и делает вывод: «Для Языкова его любовь сливается с образом самой Музы, «звезды любви и вдохновений».

Относительно лирических образов поэзии с этим можно отчасти согласиться, что же касается переписки Языкова, то здесь Муза и Воейкова никак не совмещаются: Воейкова только может вдохновить (и то не всегда!) Музу священнодействовать. Идеальная любовь в лирике и реальные обстоятельства далеко не совпадают (ср. у Пушкина стихотворение «К А.П. Керн» и отзыв о ней в письме). Муза Н.Языкова гораздо многограннее образа самой идеальной женщины. Предположение Е.В. Языковой о тайне, соединяющей поэта и Воейкову, которой он был верен до гроба и хранил эту тайну, при всей привлекательности версии, не находит подтверждения в документах, из которых все же следует, что взаимностью Н.Языков не пользовался, а хранить мог только свое чувство.

Так или иначе, любовная лирика Н.Языкова принадлежит к шедеврам русской лирики. Но, как и во всем в восприятии и выражении любви, он был противоречив: возвышенные, небесные чувства, с одной стороны, и эротизм и плотские наслаждения — с другой.

Двойственность русской души проявилась в любовной лирике Н.Языкова: воспевание чистой небесной любви и прославление прелестей Лилеты — это две грани одного таланта. Идеал добродетельной жены будет создаваться во многих произведениях позднего Н.Языкова по мере все более внимательного его отношения к проблеме положения женщины в православной культуре русского народа. Все эти сокровенные уголки своей души Н.Языков мог обнажить перед братьями.

Братья чувствовали свое родство, воспринимали себя как семью, в которой многие вопросы и проблемы общие. Брат Петр в 1822 году был избран в члены Московского Общества Испытателей Природы. Николай, прочитав об этом «уведомление в газете», пишет, что это «звание, которое делает честь нашей крови и кажется достойным вашей привязанности к наукам» (Я.А., С.9) — получено братом по заслугам.

Все они ценили образование, науки с ранней молодости и умели гордиться и радоваться успехам друг друга. Письмо написано 19-летним Николаем. Братья же были самыми строгими критиками для Николая. Посылая им свои стихи, он делает приписки, например, Александру: «Поздравляю тебя с новым случаем критиковать стихи мои; напиши, что подумаешь» (Я.А., С.66). Эта критика несколько охлаждала Николая, т.к. часто он удостаивался от других непомерных похвал, брат же Александр отрезвлял Николая, на что тот сетовал: «Не знаю, какие из моих стихов так сильно не понравились вам — критикам. У Воейкова в журнале теперь должны быть двое моих детей. Впрочем, прошу поискать тщательнее; в которых-то из оных должны быть стиха два или три, или четыре таких, за которые даже твоего одобрения и ободрения я было надеялся; не знаю так же, которое из моих стихотворений ты относишь к бессмыслице: я уже привык от тебя довольно часто получать отзывы очень строгие об моей Музе, но еще никогда не читывал подобного; у меня дыбом волосы стали, когда я прочел ето слово.

Мудрец, народов просветитель,

Бывал ли тверд и мудр всегда?

Не принимай етого на свой счет. Я, еще не зная, какие стихи мои вы осудили на опалу, уже раскаиваюсь в их напечатании, потому что совершенно и от чистого сердца верю твоему критическому правописанию. Меня еще больше огорчает и уверяет в справедливости твоего и мудрого Дельвига замечаний то, что Погожев за меня заступается: ето значит, что я написал что-нибудь в его роде, а его род — урод». (Я.А., С.68) Так братья развивали в Николае чувства самокритичности и нелицеприятной оценки своих сочинений. Строго относился к себе Н.Языков и в будущем.

В разлуке братья чувствовали поддержку и интерес к жизни друг друга, Николай видит желание братьев «увидеть меня собственноглазно и скорее» (Я.А., С.57). Они привыкли решать семейные вопросы на общем совете: «… нельзя; кажется не должно разъехаться нам так надолго без порядочного свидания — тем более, что мне кажется, — пишет Николай, — необходимо нужно рассудить в общем совете о моих будущих намерениях по части учения и о многом, что сильнее можно выразить изустно» (Я.А., С.57).

Интересуются братья делами друг друга, переходом с одной службы на другую, личными переживаниями. Н.Языков не может быть с братьями на Пасху, но все же пишет: «Я воображаю вас очень веселыми: все, что могло собраться в Петербурге для ваших танцев и фантов, собралось. Жаль, что я не могу разделить с вами ничего, кроме бумаги, и то через почту. Но делать нечего: терпи казак — атаманом будешь! Прощайте до следующей почты. Ау! Ау! Писал бы больше, да ей Богу некогда…» (Я.А., С.57) Это «Ау!» часто в письмах братьев как перекличка в жизненном лесу, чтобы не потеряться или не оборвать связующую нить.

Постоянный интерес друг к другу прикрывается шуткой, подтруниванием; характеризуя занятия Петра, Николай пишет: «…он бьется и лбом и затылком об утес техники — дай Бог, чтобы в етой бойне досталось последнему! …» (Я.А., С.65).

Сетуя на долгое отсутствие писем, отмечает: «… а я все-таки мужествую в письмах по-прежнему, хотя бы холод вашего молчания и долженствовал охлаждать мое усердие к переписке» (Я.А., С.66). Но это усердие было связано и с тем, что братья присылали деньги на содержание Николая: «…вам известно, что теперь особливо, и сверх сердечных чувствований моих, моя финансовая система требует вашего вспоможения…»(Я.А., С.67). В дальнейшем он доставит братьям еще больше хлопот своим неумением вести денежные дела. В приведенном письме Николай достаточно самокритичен, что не помешает ему в дальнейшем наделать огромные долги. В переписке большое место заняли подобные отчеты и замечания братьев о «безпечности по части финансов…» (Я.А., С.86).

Братья обсуждали «план жизни и занятий» друг друга. Александр даже составил для Николая подобный «план жизни», на что тот отвечал: «Очень рад был принять тобою мне предлагаемый план жизни и занятий, но ето невозможно при зависимости от моих хозяев и вот как ведется моя жизнь; встаю так же, как ты, до 12 занимаюсь, до 1 обедаю, до 3-х или ничего не делаю, или читаю что-нибудь (покуда Вальтера Скотта мне дала Воейкова Monastere), до 5 занимаюсь с Боргом Немец[ким] или Лат[инским], от 5 до 6 пью чай… от 9 до 10 ужинаю и проч.; до 12 или до 1 учу слова и приготовляю переводы. Видишь ли, что я сплю (может быть, только в прямом смысле) менее твоего, а гулять вовсе не гуляю» (Я.А., С. 55, от 25 февраля 1823 года).

Это был еще период подготовки к поступлению в студенты. Но и тут видно, что занятия велись очень интенсивно. После же зачисления в студенты у Николая появились новые планы: «каждый день я буду брать урок частный, кроме университетских, за кои тоже платят, еще не знаю поскольку; буду учиться по гречески, по латыни, фехтовать, верхом ездить. Последние два не многого стоят, кажется 1.20 коп. за урок; сверх того, хоть раз в неделю французский, чтобы не забыть и того, что знаю — как ни мало, но все лучше, чем ничего» (Я.А., С.75).

Н.Языков, как видим, учит греческий, латынь, немецкий, французский языки. День его теперь занят уроками по языкам: «Я теперь чрезвычайно занят все-таки язычными занятиями. Ежедневно имею два урока приватных по сей части, т.е. либо греческий и латинский, либо греческий и немецкий, так что у меня остается не более двух часов в день на занятия сладчайшие (поэзией — Д.А.), несмотря на то, что ложусь довольно поздно и встаю рано. Все время проходит в учении слов, грамматик и приготовлении переводов. Стихов писать вовсе некогда…» (Я.А., С.95).

Устройство личной жизни братьев волнует Николая, как свое собственное: «Молю Господа Бога, Спасителя, Пречистую Деву Марию и всех угодников Божиих, чтобы амурное дело Петра решилось в нашу пользу; [Петр сватался и собирался жениться на Е. П. Ивашевой]. Мне, который силится познакомиться с древними классиками и породниться с древнею Музою, будет приятно и сладостно причислить себя в родню особе классической; <…> такой выбор делает великую честь его эстетической способности и вообще его Я, а соответственность вопросной особы сделает то же самое и нам грешным. Ежели еще дело не прошло все любовные инстанции, то напомни Петру (хоть для шутки) стих мой «женитьба, милой мой, не шутка»…» (Я.А., С. 116).

Этого мнения Николай придерживался всегда, предостерегал друзей от опрометчивых шагов, но радовался их счастью. Считая, что поэту все же лучше быть свободным во всех смыслах, с годами он понял и значение семьи как основного центра воспитания личности, ее формирования. Семье и семейным традициям уделяли братья особое внимание. Патриархальные традиции семьи были очень устойчивы: экономические рычаги после ранней смерти отца концентрировались в руках старшего брата, который вел эти дела семьи. Вместе с патриархальными устоями в семье культивировалось и новое отношение к личности. Как видим из приведенного выше отрывка из письма, «Я» каждого из братьев и сестер учитывалось и реализовывалось в семейных отношениях в полной мере. Вместе с этим все в семье были уверены, что каждый сделает для другого все, что может. Николай пишет Александру: «…верно, ты сделаешь все, что можешь, для меня грешного, а всего довольно и за глаза»(27 августа 1825 г., Я.А., С.200).

Братья старались быть откровенными друг с другом, обсуждали вместе накопившиеся проблемы. Когда же замечали, что кто-то из членов семьи замыкался в себе, то беспокоились и стремились разговорить. Так, Николай пишет Александру по поводу Петра, у которого возникли семейные проблемы: «…Петр с нами, кажется, не откровенен (sic)…» (11 марта 1825 г., С.161).

Но возникающие недоразумения разрешаются откровенными разговорами. Искренность в семейных отношениях — это та ценность, которую вся семья особенно берегла. Наиболее же близок Николай был с Александром; на упрек брата, что он не сообщил ему о нужде в деньгах, Николай пишет: «…не ожидай я… на каждой почте денег, то неужели ты думаешь, что я бы к тебе не обратился? Друг мой, сказал бы тебе Лукин на моем теперешнем месте: ты меня не знаешь, видно, или думаешь, что я тебя не знаю. Зачем мне тебя испытывать? Мы не год, не два живем одними мыслями, одними _желаниями и любим один другого — и, кажется, не потому только, что мы родные братья. Не так ли? Не так ли?_» (курсив мой — Д.А.) (Я.А., С.163).

Действительно, не столько кровное родство объединяло братьев, сколько духовные интересы, общность настроений. Они очень чутко реагировали даже на смену настроений друг друга. Перемены, происходящие с Петром после женитьбы, настораживают Николая: «… Я не могу понять Петра: его досвадебный и теперешний характеры вовсе не походят один на другого; прежде он был как-то самостоятельнее, властолюбивее, упруже и — не правда ли — веселее…» (Я.А., С.164). Утрата веселости, которая очень ценилась в семейных отношениях, была для Языковых признаком душевного кризиса. Братья хотят писать «обиняки к Пируше» и сделать издали «все, что можем» (Я.А., С.163).

В письме же самому Петру Николай пишет, что рад тому, что Петр пишет к Дюку (Александру): «… ето приятное доказательство, что ты не вовсе вышел из своей сферы, еще не выпустил из глаз твоей цели, еще человек!» (Я.А., С.168). Братья боялись «порабощения» Петра молодой женой и «сердечного промаха» (Я.А., С.164), но в конечном итоге Петр остался в семье, и Елизавета Петровна тоже стала ему помощницей и в интересующих его науках. Николай в этом же письме обещал прислать Петру «любопытную и очень запрещенную книгу Пукевиля о Греции; она уже у меня» (Я.А., С.168). Отношения с Петром не были столь легкими и глубокими, как с Александром.

В ответ на уверения Петра о том, что он счастлив в семье, Николай говорит, что это ему было приятно читать, но тут же задает вопрос: «… что ты разумеешь под словом счастье? То ли разумеешь, что оно действительно есть? В другое время надеюсь потолковать с тобою об етом важном предмете: теперь мне не до того. Я пишу, и, конечно, по неволе стихи для В(оейковой)…» (Я.А., С.173). Сам же Николай «не успел» в своих амурных делах и не понимал Петра в это время, сетуя Александру: «… Что сделалось с Петром? Он щаслив совершенно (разрядка Языкова — Д.А.): я етого не понимаю» (Я.А., С.184). В вопросе о счастье у братьев были разные позиции, Н.Языков считал, что совершенного счастья достичь очень трудно или невозможно, да и само счастье для себя он видел не в любви, а в творчестве. Николай рад назначению Петра «по особенным поручениям при Гор[ном] Департаменте» и уверен, что он «не оставит поприща наук, тебе любезных и благодетельных отечеству» (2 августа 1825 г., С.194). Мысль о деятельности, полезной себе и Отечеству, была характерна взглядам всех Языковых как мысль естественная, органичная.

В письме от 21 апреля 1831 года Н.М.Языков советует брату: «… Женись-ка, брат. Оно лучше, нежели то и то и прочее. Найти умную, добрую, образованную подругу, ей-богу, не очень трудно: только не гоняйся за красотой, а красоты, даже гончаровской, не станется на целую жизнь. А одному — всякому соскучится, особливо в глуши, и мы знаем, чем обыкновенно кончается холостячество! Обдумай это решительно: ты в чинах, в крестах и проч…. Свербеев уже сыскал для тебя невесту. Говорят, красавица, ахтительная, княжна сверх того, певица и проч. Приезжай-ка хоть к зиме в Москву» (П.272.)

Требования Языковых к женщинам, женам были достаточно высоки: идеалом была жена «умная, добрая и образованная». Александр к этому времени «в чинах, в крестах» и был завидным женихом.

Николай беспокоится о том, чтобы брат не «закопал свой талант в землю» или, «подобно Свербееву», не начал «копить деньги» (П., С.272). Он настойчиво спрашивает брата, чем он будет заниматься «в глуши»: «… невозможно, чтобы все твое время наполнялось мыслями о хозяйстве. Верно, у тебя в голове есть какой-нибудь подвиг литературный?»

Петра Михайловича Н.М.Языков также подбадривает, он уверен в его талантах: «У меня есть до тебя просьба: ты, которому известна вся подноготная сельского хозяйства вообще и русского в особенности, ты, который наблюл многое по сей важной части и можешь (должен?) писать об ней, потому что грех и великий грех закапывать талант в землю: не решишься ли ты сообщить мне некоторые твои замечания, обратив их в статьи? Я найду им место достохвальное на будущий 1832 год! Воспрянь-ка ото сна и явись на делание общеполезно и торжественно! Пора! Пора! Эй, пора! После я проясню тебе, куда прошу статей твоих, а ответ пришли, не медля боле» (П., С.273).

Братья уверены в талантливости друг друга и стараются развить и поддержать стремление к творчеству, в чем бы оно ни проявлялось.

В письмах 30-х годов к брату Александру у Н.Языкова проявляются даже проповеднические интонации. Он боится, что брат загубит свой талант в «глуши непроходимой»: «что кидает тебя в сие нравственное оцепенение и безнравственное самозабвение, мироотвержение и несообразность всяческую? Нет, брат, это, ей-богу, не дело и не поэтическое безделье, а просто грех — и великий! Войди, сделай милость, в себя поглубже, побеспристрастнее, поразвязнее — смело и браво, — и твоя совесть скажет тебе, что делать: ты как-то с собой или церемонишься, или обходишься круто, можно сказать, варварски, рассуждая о себе бесталанно и приговаривая себя к обезглавлению ни за что ни про что. Ежели тебе нужен какой-нибудь рычаг для действования как следует и ежели я хоть несколько гожусь тебе, то вот я тебе (курсив Языкова — Д.А.). Прошу не принимать сего изречения ни за лесть, ни за великодушие: первой не может быть, а второго во мне вовсе нет. Еще говорю тебе: войди в себя и в меня и придумай, как бы нам идти, так сказать, рука с рукой, а куда знаем и проч.» (П., С. 279). Мечты, планы изучать Россию, русскую историю остаются у братьев в силе, также еще в Дерпте они мечтали об этих совместных делах. Теперь младший брат поддерживает и подталкивает «к действованию» старшего. Друзья Александра становятся и друзьями Николая. Так произошло с Комовским, который стал другом обоих братьев. Н.Языков пишет брату: «Какой знатный человек твой Комовский! Мне, ей-богу, совестно беспокоить его моими поручениями, видя, как (курсив Языкова) он обо мне беспокоится. Благодарю тебя за удовольствие, что узнаю более и более душу его, исполненную изящества и блага, — и радуюсь, что ты с ним сблизился» (П. С.279).

Соглашаясь в письме быть трубадуром свадьбы и невесты Петра (от 2 марта 1824 г.), Николай высказывает и свои поэтические позиции: «Мне не в диковинку писать для прекрасного пола; здесь я писал, например, для Воейковой, и тогда мои стихи были живы и сильны, что, надеюсь, судя по предмету будущих стихов для тебя, будет иметь место и в твоем случае. Стихи льются, когда пишешь для понимающей (курсив мой — Д.А.) прекрасной особы; я тоже пишу и для других красавиц, но оне редко меня понимают или совсем не понимают и всегда хвалят, между тем, как я чувствую, что оне не чувствуют — и тогда я не трубадур, труба — ДУР!»(Я.А., С.119).

Для Языкова, автора многочисленных посланий и обращений, была важна коммуникация — общение с адресатом на уровне не только понимания, но и чувствования. Как всегда о серьезных проблемах он говорит в шутливой форме, обыгрывая слово «трубадур».

Радуясь влюбленному состоянию брата Петра «кислотворе», Николай рассуждает (в письме от 6 апр. 1824 г.): «Для меня оно вовсе еще неизвестно, хотя я уже стихотворствовал кое-что об нем — но где поэты не лжецы? Они могут очень хорошо чувствовать и за других, а часто сами не чувствуют и за себя при удобном случае. Говорят, что истинная любовь есть праздник, который одна душа дает другой: воображаю, каково должно быть это время!» (Я.А., С.126). Совет Жуковского «никогда не описываьб того, чего не чувствуешь» теперь не имеет такого действия на Н. Языкова: поэтическое воображение выше конкретно-чувственного опыта, поэтический вымысел допустим и в мире чувствований! Такое противоречие характерно для мышления поэта и для его творчества.

Осмысливая задачи поэзии, Н. Языков пришел к выводу, что «В поэзии всего несноснее посредственность (курсив мой — Д.А.); веселее читать Хвостова — тогда, по крайней мере, смеешься — но читать каких-нибудь Плетнева, Туманского и многих других — ето скучно как нельзя больше: что называется ни молока, ни шерсти — ни большого ума, ни большой глупости!» (Я.А. с.120, от 2 марта 1824 г.)

Стремление преодолеть серость, «посредственность» свойственно и ему самому. Враг истинной поэзии по Языкову — это скука, серость. Уход от скуки и серости — это и емкие народные выражения, которые так часто встречаются в его переписке, и веселые стихи «на случай». Собираясь посылать брату стихи на именины Д[ириной], он пишет: «Предуведомляю тебя, что они вздор веселого пера и не устоят при первом взгляде просвещенного критика: писал на случай, к спеху — и вот все мое извинение, ежели оно извинительно в поэте» (3 мая 1825 г. Я.А., С.182).

В авторском сознании Н. Языкова шла постоянная борьба между мнениями о высокой поэзии и поэтическим вздором веселого пера. Он силился создать что-то необычайно высокое, считая нестоящими внимания многие свои стихи, которые в будущем и принесли ему славу поэта. Это противоречие в оценке своего творчества будет свойственно ему на протяжении всей жизни. Братья, другие родственники, и он сам будут ожидать от него чего-то ЕЩЕ, недостаточно ценя то, что он умел делать: послания, шутки, стихи на случай, словом «вздор веселого пера», а это и было выражением сути его натуры - молодецкой, жизнелюбивой, веселой и даже озорной.

И.В. Киреевский написал свою статью в связи с обвинениями Н.Языкова в безнравственности, отмечая по этому поводу: «А между тем, если мы беспристрастно вникнем в его поэзию, то не найдем ее не безнравственною, но вряд ли даже насчитаем у нас многих поэтов, которые могли бы похвалиться большею чистотою и возвышенностью. Правда: он воспевает вино и безыменных красавиц, но упрекать ли его за то, что те предметы, которые действуют на других непристойно, внушают ему гимны поэтические».

И.В.Киреевский вступил в полемику с современниками по поводу анакреонтических стихов Н.Языкова, которые неоднозначно оценивались критикой: «…Где истинный восторг, и музыка, и вдохновение — там пусть другие ищут низкого и грязного» (C.XXXII) (См. так же Сочинения И.В.Киреевского. Т.1, изд. А.И.Кошелевым. М., 1861, С.127–138).

У И.В. Киреевского на примере анализа лирики Н.Языкова мы видим глубокий интерес к философии литературы. Философ видит в литературе каждого народа «… немногих поэтов-двигателей, тогда как другие только следуют данному им направлению, подлежат критике одним искусством исполнения, но не душою создания». Это очень важное замечание И. Киреевского оставалось без внимания, а ведь уже здесь отмечена существенная особенность творчества Н.Языкова. И. Киреевский считает определяющим «индивидуальное впечатление» для понимания «души искусства», которое «не может быть доказано посредством математических доводов, но должно быть прямо понято сердцем, либо просто принято на веру…» (C. XXXVI). Исходя из этих предпосылок индивидуального восприятия, он отмечает, что «средоточием поэзии Языкова служит то чувство, которое я не умею определить иначе, как назвав его стремлением к душевному простору (выделено автором). Это стремление заметно почти во всех мечтах поэта, отражается почти на всех его чувствах, и может быть даже, что из него могут быть выведены все особенности и пристрастия его поэтических вдохновений» (C. XXXVII). Несомненно, что в выражении чувства любви Н. Языков также руководствовался «стремлением к душевному простору».

И. Киреевский, видя двойственность жизни, отмечает эту двойственность и в поэзии. Поэтому, считает философ, «в сочинениях Языкова нам не страшно встретить веселую застольную песню подле святой молитвы, и отблеск разгульной жизни студента подле высокого псалма». Киреевский отмечает «целость» и «стройность» частей поэзии Языкова, его «господствующий идеал… есть праздник сердца, простор души и жизни, потому господствующее чувство его поэзии есть какой-то электрический восторг, а господствующий тон его стихов — какая-то звучная торжественность» (C. ХХХVII-XXXVIII). Никто так глубоко ни ранее, ни после Киреевского не проник, на наш взгляд, в то, что мы теперь называем пафосом лирики Языкова. Киреевский хотел бы рассматривать поэзию Языкова в контексте европейской поэзии, но огорчается тем, что русская литература мало известна в Европе, а литератор наш «стесняет круг своей умственной деятельности, думая о своих читателях, между тем, как писатель французский при мысли о печатании... «испытывает» надежду, вдохновительную надежду на сочувствие со всем, что в мире есть просвещенного и славного» (C.XXXVIII) . Впервые И.В.Киреевский не только поставил проблему восприятия художественного текста («читатель и писатель»), но и отметил разность этого восприятия, а отсюда и судьбы писателя у русского и европейских народов, указав на отсутствие в русском восприятии «сочувствия» умственной деятельности писателя. Но любовная лирика вызывала сочувствие и читателей, и критики.

Вторила высоким оценкам И.В. Киреевского, данным поэзии Н.Языкова, и «Северная пчела» (1833, №74). Таким образом, современная Н.Языкову критика в связи с анализом его творческой деятельности поставила и ряд общих вопросов: о сути и особенностях поэзии лирической (Кс. Полевой), о взаимоотношении русской литературы и литературы западноевропейской, о взаимоотношении читателя и писателя-лирика (И.В.Киреевский).

В оценках Н.Языкова проявились все нарождающиеся направления критики: эстетическое, философическое, а к сороковым годам XIX века и реальное, в лице В.ГБелинского.

За плечами были годы упорного труда и познаний, и забота, и наставление «братьев и путеводителей…» Мир семьи поддерживал Н.Языкова на протяжении всей его жизни.

В «Молитве», посвященной сестре Екатерине Михайловне Языковой (1817–1852) Н.Языков создает картину идеальной, с его точки зрения, семейной жизни:

И даст ей верного супруга,

Младого, чистого душой,

И с ним семейственный покой,

И в нем приветливого друга;

И даст почтительных детей,

Здоровых, умных и красивых,

И дочерей благочестивых,

И веледушных сыновей! (1835, С.344)

«Семейственный покой» братья Языковы ценили превыше всего. Молитва Н.Языкова о даровании семейственного счастья сестре исполнилась.

Переписку Языковы считали делом творческим, а Н.Языков относился к письму, как к литературному произведению, которое требует вдохновения.

Обширная переписка Языковых представляет исследователю уникальную возможность проследить за «думами» и чувствами людей пушкинской эпохи, увидеть образ мысли, стремления их гениальных современников и «состояние духа», «внутренний жар и холод» самого Н.Языкова.

Языковы высоко оценивали свой внутренний мир, выраженный в переписке, считали его достойным внимания не менее, чем мир общественно-государственный.

Безусловной ценностью для Языковых была полная духовная свобода человека, отрицание всякого проявления насилия над личностью. Личность, имеющая принципы и убеждения, умеющая их отстаивать, ценилась в кругу Языковых.

Н.Языков предстает в переписке как личность, исследующая все движения своей души с точки зрения таких философских понятий, как любовь, дружба, вера, братство, совесть. Он погружен в свой внутренний мир и соотносит его со всеми обстоятельствами объективной жизни, постигая «что такое я сам».

Идеалом для Н.Языкова-поэта была «жизнь по-философски», «частным человеком». Братья же его имели гражданские стремления, которые постепенно развивались и в Н.Языкове. Стремление к независимой жизни у Н.Языкова вступало в противоречие с требованиями общественного устройства. Принципы, по которым стремились жить братья Языковы, были характерны для многих русских писателей эпохи: любовь к литературе, искренность, многообразие интересов, чувство юмора, открытость дружбе, любви, способность к умственным и физическим радостям. Эти принципы сближали Языковых с арзамасцами и с любомудрами.

В индивидуальном развитии братья Языковы прошли все этапы, которые составляли норму для 1-ой половины XIX в. Жизнь братьев вместила главным образом две эпохи: 20–30-е и 40–50-е годы.

Н.Языков ощущал «своей» пушкинскую эпоху. Именно на эти годы выпадает пора собственного духовного развития братьев, за которой мы и проследили, анализируя их переписку.

Самопознание, внутренняя рефлексия отразились в письмах Н.Языкова.

Братья гордились своей родословной и принадлежностью к старинному дворянскому семейству. Сохраняли традиции семьи, рода. Семейные вопросы, планы жизни, занятий и проблемы каждого из братьев решались на общем совете. Объединяло братьев Языковых не только и не столько кровное родство, сколько духовные интересы, общность настроений и дел.