Александр ТУТОВ. Два рассказа. | Русское поле (original) (raw)
ДОБРОВОЛЕЦ
19 августа 1991 года я, работавший после окончания мединститута невропатологом, был направлен в город Запорожье, в институт усовершенствования врачей. По телевизору передавали выступление «путчистов», а я собирался в дорогу, на Украину, тогда еще входившую в состав союзного государства.
Ехать предстояло через Москву — и мне, понятное дело, было несколько не по себе. Но, к счастью, трагифарс с участием ГКЧП завершился довольно быстро. Вскоре я уже приступил к занятиям вместе со своими коллегами из разных городов страны.
Так получилось, что я оказался значительно моложе других врачей, прибывших на усовершенствование. Только Филипп Иванчук из Ивано-Франковска был по возрасту поближе ко мне, но с ним была другая проблема: его пробандеровские разговоры иногда так доставали меня, что по вечерам я предпочитал уходить из общежития в кино или просто шатался по городу.
В тот сентябрьский вечер я, просмотрев очередной боевик, возвращался к себе. На улице было темно, светился и переливался множеством цветов только фонтан, подсвеченный разноцветными прожекторами. Зеленые, желтые, синие, красные струйки воды взлетали и опадали, всё это было так красиво, что я засмотрелся и остановился.
Вдруг какой-то шум привлек мое внимание. Я всмотрелся в темноту: у фонарного столба стояло десятка полтора местных парней. Один из них на моих глазах взобрался на столб, сорвал флаг Советского Союза и сбросил вниз. Другие тут же стали рвать сброшенное полотнище на клочки. А любитель лазать по столбам водрузил на столб желто-голубое знамя.
— Я думаю, что и эти желто-голубые тряпки годятся только для мытья полов, — раздался где-то совсем близко насмешливый голос.
Я оглянулся: неподалеку от меня стояли два крепких, рослых парня.
Наступила некоторая пауза, две группы людей напряженно всматривались друг в друга, соразмеряя силы.
— Тю! — воскликнул, наконец, кто-то из «жовтоблакитников», — да это ж москали!
— Не москали, а казаки, — с достоинством ответствовал один из подошедших парней. — Понял, холуй бандеровский?
— Бей их, хлопцы! — закричал коренастый, коротко стриженый усач, первым кидаясь к казакам.
Но те оказались парнями тертыми. Получив увесистую плюху, усач с визгом отлетел на газон.
Однако силы были явно неравны: «жовтоблакитники» сбили казаков с ног и принялись пинать ногами.
«До смерти забьют!» — мелькнуло у меня в голове.
У близкого палисадника одна доска выпирала, вырвать ее не составило труда.
Стуча зубами, то ли от страха, то ли от злости, я ворвался в толпу дерущихся, стремительно нанося удары врагам. Ох, как пригодились тут мои былые занятия фехтованием!
— Бежим! — крикнул я казакам.
У тех хватило сил подняться и побежать за мной. Крепкие оказались ребята: видно было, что бежать им больно, но драпали с вполне приличной скоростью.
Опешившие «жовтоблакитники» растерянно следили за нашим бегством. Мои успешные удары доской несколько проредили их ряды и снизили желание участвовать в погоне. Несколько человек, правда, попытались нас преследовать, но потом сделали вид, что устали. А мы свернули в темный переулок и, наконец, перевели дух.
— Откуда ты, спаситель, взялся? — спросил меня русоволосый казак, вытирая кровь с подбородка.
Он выглядел на два-три года постарше своего напарника. Повыше меня, широкий в плечах, загорелый, лет около тридцати. Второй «станичник», темноволосый, стройный, с быстро вспухающим под левым глазом «фонарем», держался за правый бок и пытался прощупать, целы ли ребра.
— Шел, вижу, братков-казаков бьют. А я сам по отцу казак. Грех было не вмешаться...
Я старался изображать крутого героя, который чуть ли не каждый день кого-нибудь спасает, но на самом деле скрывал нервную дрожь, которая охватила меня уже после дела
— Ну, тогда спасибо, братан.
Тот, что был постарше, протянул мне руку и представился:
— Семен.
— Николай, — назвался второй.
Назвав свое имя, я поинтересовался:
— А что ж вы-то нарываться стали? Жить надоело?
— Не удержался, — пожал плечами Николай. — Сам не знаю, как получилось...
— Может, в бар зайдем? Там и побеседуем, — предложил Семен.
— Тебе-то хорошо, а как я там буду смотреться с фингалом под глазом? — со вздохом сказал его напарник.
— Уворачиваться нужно лучше, братишка! — усмехнулся Семен.
— Да я ж уворачивался!
— Ага. Пинали под зад, а ты увернулся! — рассмеялись все.
И мы пошли в ближайшее заведение, расслабиться.
В тот момент я еще и представить себе не мог, что последует за этим неожиданным знакомством.
В баре выяснилось, что Николай и Семен пробирались в Сербию, где как раз в это время сербский спецназ сражался с хорватскими гвардейцами, которых мои новые знакомые называли не иначе как «усташами».
— Наши братья-славяне, такие же православные, как мы, ждут помощи. Неужто мы их отдадим на расправу католикам и мусульманам? Этим «усташам» только дай позлобствовать! Во Вторую Мировую они почти миллион мирных сербов истребили! — горячился Семен.
В ходе разговора выяснилось, что он больше года отвоевал в Афганистане в частях ВДВ.
— А ловко ты их палкой отфигачил! Где так научился? — не скрывал восторга Николай.
— Фехтованием раньше занимался. Да и сейчас иногда тренируюсь, — пояснил я, принимая из рук его друга стакан «Кубанской» водки.
В голове у меня довольно быстро зашаяло, тем более что количество закуски значительно отставало от количества выпивки.
— Ну что, братья-казаки, выпьем за братскую Сербию! — произнес тост Семен. Мы дружно звякнули стаканами.
И тут меня прорвало.
— Завидую вам, парни! Хоть серьезным делом займетесь! Я ведь тоже не создан для спокойной жизни. Из института, когда нас попытались было в армию забрать, собирался в Афганистан проситься. Вот только тогда нам всем отсрочку дали…
— А ты какой институт закончил? — поинтересовался Николай.
— Медицинский. Я и здесь-то по этому делу, повышаю квалификацию.
— Медицинский — это здорово, я раньше сам хотел врачом стать, да вот поступить не смог, — позавидовал Николай.
— Слушай, а сколько тебе еще осталось повышать квалификацию? — вдруг спросил Семен.
— Уже последняя неделя пошла.
— Лёха, а айда с нами в Сербию! Нам врач вот так вот нужен! — Семен провел по шее ребром ладони. — По тысяче марок, как хорватским гвардейцам платят, не обещаю, мы за идею воевать едем. Но на хлеб с коньяком всё равно хватит. А если не хватит, то друзья угостят!
Не знаю, как бы я отреагировал на это предложение в другой, более трезвой, ситуации. Скорее всего, нашел бы уважительную причину, чтоб отказаться. Но водка слишком сильно шумела во мне…
В тот вечер мы еще много говорили, пили, и во мне всё больше росло чувство гордости за свою решимость. Путь до общаги запомнился смутно. Кажется, мы пели «Любо, братцы, любо!», «По Дону гуляет казак молодой» и что-то еще. Вахтерша, отпирая мне запертые на ночь двери, ворчала, но не очень сурово, так как за все время проживания в общаге она от меня проблем не видела.
Проснулся я рано — с пересохшим языком и ощущением какой-то внутренней дрожи во всем организме. Свое обещание отправиться в ближайшее время на помощь сербам я не забыл, однако всё вчерашнее казалось уже несерьезным.
Прошел день, другой. Нам оставалось сдать последний экзамен и проститься с преподавателями. И тут вечером появились Степан с Николаем.
Не знаю, как и передать чувства, которые охватили меня. Хотелось срочно сесть в поезд и отправиться домой. Но отказаться от данного казакам слова я не смог.
Через три дня я в составе группы из девяти человек отправился помогать братьям-славянам. На описании нашего пути, с позволения читателя, останавливаться не буду. Слово давал никому не рассказывать.
Всю дорогу я корил себя за безалаберность своего поступка, за очередную глупую авантюру. Но уже первые признаки войны заставили меня собраться и отбросить поднадоевшее чувство тревоги.
Продвигаясь к району боевых действий, наш маленький отрядик всё разрастался и разрастался, соединяясь с новыми группами. Вскоре он состоял уже из восьмидесяти шести человек. Восемнадцать из них были русскими, трое — белорусы, четыре украинца, три осетина, один грузин. Было еще около полудюжины болгар и греков, остальные — сербы. Достаточно разношерстная, но более-менее управляемая группа людей, благо, что почти все говорили по-русски.
Оружие нам выдали вскоре по прибытию. Точнее, почти сразу после пересечения границы. На видавшем виды грузовичке подъехал молодцеватый майор в форме ЮНА (Югославской Народной Армии). На русском он говорил почти как я. Впрочем, и сербский понимать мне было совсем не сложно. Правду говорят, что сербы и русские — братья. Только если мы говорим солдат, то сербы — войник, мы говорим — товарищ, а сербы — друг, а если друг — женщина, то другарица. И так далее.
Звали майора Златан Вуйович. Хотя я до сих пор не уверен, что это его настоящее имя. Оказалось, что они старые знакомые с Семеном. Где они успели познакомиться, я так и не узнал.
Как выяснилось, наш добровольческий отряд должен был влиться в подразделение, которым командовал майор Вуйович. То есть, мы должны были добавиться к чете, роте сербского спецназа.
Сначала майор поблагодарил всех нас за желание помочь многострадальному сербскому народу. Вспомнил русских добровольцев и русскую армию, спасавшую сербов в 19-м веке от гнета турок. Потом началась раздача оружия. В основном, в грузовике были АКМ, несколько американских винтовок М16, два пулемета — немецких, еще со времен Второй Мировой войны, да с пяток гранатометов типа однозарядной «Мухи».
— Дальше будет больше! — извиняющимся тоном произнес майор Вуйович. — А пока это всё, что есть.
Семен подобрал мне пистолет «Вальтер». Красивая, вороненая «машинка» приятно холодила руку.
— Мне бы еще и автомат! — попросил я.
— Доктору нужен ассистент по фамилии Калашников? — пошутил Семен. — А зачем?
— С ним как-то спокойнее. И еще вот что — если уж есть желание, чтобы я исполнял обязанности военврача, то надо бы и о медицинском инструментарии и лекарствах позаботиться. Не методами же экстрасенсорики и заговорами лечить! Я не Кашпировский и не Алан Чумак!
— Хорошо, — улыбнулся молодой казак. — Пойдем, поближе познакомишься с майором Вуйовичем. — С ним обо всем и побеседуем!
— Вот, Златан, познакомься! — представил меня Семен, — это Алексей! Он врач. Да к тому же и боец неплохой. Я ему здоровьем обязан... Правда, вместо шприца он доску использовал. Но ты бы видел, как он ею орудовал! Надо бы, Златан, медицинскими инструментами и медикаментами его обеспечить.
— Хорошо, что-нибудь подыщем, — кивнул майор. — Очень рад вас видеть в наших рядах! — добавил он, протягивая мне руку. — Медики нам нужны!
Так началась моя служба в сербской армии.
Сейчас, вспоминая всё происходившее тогда, я не перестаю себе удивляться. Ведь меня угораздило угодить в совершенно незнакомую мне страну, пусть и с похожим языком, да еще вместе с людьми, настоящие фамилии которых так и остались для меня неизвестными… Я даже точно не знаю, как назывались те места, где действовал наш отряд.
Первая стычка с «усташами» произошла буквально через день после получения нашим отрядом оружия.
Одетые в черное, хорватские гвардейцы появились на нескольких открытых джипах, стреляя из автоматов и установленных на турелях пулеметов. Похоже, они собирались налететь на сербскую деревушку, через которую только что проследовала наша маленькая колонна.
Мы не ожидали нападения. Все наши добровольцы ехали на пяти грузовиках и трех легковушках. Я находился вместе с Семеном и Николаем в стареньком «Фиате» в самом конце колонны. С нами ехала и Мадлена — суровая смуглая девушка, назначенная ко мне майором Вуйовичем (впрочем после вечерних посиделок за бутылкой водки мы с ним уже звали друг друга по именам и были в неслужебное время на ты) санитаркой. Она достаточно сносно говорила по-русски.
Я не успел ни испугаться, ни даже толком понять, что происходит, когда Семен вдруг резко остановил машину и закричал:
— Все из машины!
Он первым, схватив автомат, выскочил из «Фиата». Я почти автоматически последовал за ним.
Из грузовиков выскакивали наши бойцы в пятнистой форме, что-то кричали, стреляли из автоматов. Пальба разгоралась.
— Ложись, дурной! Убьют! — Семен, дернув меня за руку, вырвал из состояния оцепенения, заставил укрыться за колесом машины. Почти вслед за этим пулеметная очередь прошила «Фиат». Посыпались стекла.
Только тут до меня дошло, что я мог погибнуть. В горле пересохло. Я даже не вспомнил, что по врагу можно еще и стрелять, а не только прятаться от пуль.
Но все наши добровольцы палили, не переставая.
Хорватский отряд, получив достойный отпор, предпочел ретироваться. «Джипы» развернулись и принялись уходить, кроме одной машины, экипаж которой полег весь до единого.
У нас, по счастью, убитых не оказалось. Семь раненых, причем двое достаточно серьезно — один в правое легкое, другому раздробило колено. От вида крови меня немного замутило, но я смог справиться с собой — делал инъекции, шил раны, накладывал шины. Медсестра — та вообще вела себя молодцом.
В отличие от большинства бойцов, пожелавших увидеть тела первых убитых врагов, на мертвых хорватов я смотреть не пошел. А вот Мадлена пошла.
— Они хорошие деньги получают за то, что нас убивают, — прокомментировала она. — В немецких марках!
Настроение мое после этой стычки сильно упало. Я как-то сразу понял, что война — это, в первую очередь, не геройские подвиги, а смерть и боль. К сожалению, все прописные истины мы начинаем понимать слишком поздно.
Но к виду крови я очень быстро привык. Как и к автоматным и пулеметным очередям, к которым вскоре присоединились орудийные и минометные залпы.
Братья-славяне оказались отчаянными смельчаками. А вот о дисциплине, как я заметил, они имели весьма слабое понятие. И не очень-то умели действовать сообща: командиры отрядов не ведали других командиров, кроме самих себя. Похоже, вся субординация исчезла вместе с Югославской Народной армией.
На передовой мне быть почти не пришлось. Я и еще несколько докторов-сербов целыми днями занимались врачеванием ран в лазарете, организованном в здании старой двухэтажной школы. В городке, где мы стояли, имелась и обычная больничка, но она крепко пострадала от артобстрела, поэтому даже в нашем импровизированном лазарете лечилось немало гражданских лиц.
Американских авианалетов на Сербию тогда еще не было, но мирные жители уже страдали во множестве. Особенно тяжело было смотреть, когда привозили раненых детей.
Стыдно признаться, но иногда, по вечерам, я закрывался в учительской, которая служила ординаторской, и тихо плакал.
Свой последний день на этой войне я запомнил достаточно отчетливо.
Проснувшись около восьми утра и приведя себя в порядок, отправился на утренний обход. Где-то вдалеке изредка постреливали орудия, затем по соседней улице, проскрежетав гусеницами, проехали два танка.
В первой палате лежали три мальчика — двоих посекло осколками от шального снаряда, когда они играли во дворе. Из каждого пришлось извлечь десятка по два осколков. Третий же потерял ступню, наступив на противопехотную мину. Осмотрев ребят и оставив им по апельсину, я перешел в следующую палату, где лежали раненые бойцы.
Некоторых я знал уже вполне хорошо. Например, со Стефаном, моим ровесником, познакомился на следующий день после того, как добрался до Сербии. Стефан пошел добровольцем в отряд, когда «усташи» расстреляли его родителей. Воевал он зло, старательно, но на мирных жителях не отыгрывался. Попал под пулю снайпера, отделался ранением средней тяжести. Можно сказать, что ему повезло.
Я осмотрел рану Стефана — она зажила хорошо, пора было снимать швы. Распорядился, чтобы медсестра (ее звали Радой) принесла инструменты. И тут вдруг близко-близко рвануло. Раскатилась трескучая дробь автоматов.
— «Усташи» прорвались! — запыхавшаяся Рада влетела в палату, держа в руках пустой лоток для инструментов.
Следом за ней ворвался здоровенный, небритый хорватский гвардеец с АКМ наизготовку, прикладом ударил Раду между лопаток. Девушка, вскрикнув, упала.
— Стойте! — заговорил я сбивчиво, от страха и волнения язык мой еле ворочался. — Это же госпиталь! Здесь только раненые и больные!
Когда я попытался то же самое повторить по-английски, гвардеец злобно ощерился и ударил меня прикладом автомата в лицо.
Инстинктивно отшатнувшись, я получил значительно меньше, чем предназначалось. Но кровь все же заструилась из разбитого носа, я осел на пол.
«Усташ» передернул затвор автомата, выругался и принялся палить по койкам с ранеными сербами. Предчувствуя гибель, люди закричали.
И тут как будто что-то вспыхнуло внутри меня. Схватив медицинский лоток, выроненный Радой, я резко поднялся и нанес короткий рубящий удар.
Лоток врезался в толстую шею «усташа», не ожидавшего подобной прыти от эскулапа. Он хэкнул, выронил автомат и завалился на прикроватную тумбочку. Затем его грузное тело медленно сползло на пол.
Я подобрал автомат — и следующий «усташ», ворвавшийся в палату, нарвался на очередь. Перепрыгнув через его тело, я выскочил в коридор. Там никого не было, но несколько человек уже поднимались по лестнице. Я, почти не целясь, нажал на спусковой крючок, кого-то из «усташей» зацепило, он заорал благим матом.
Решив не искушать судьбу, гвардейцы выскочили на улицу. Разгоряченный, я подскочил к окну и послал им вдогонку длинную очередь. Двое упали.
А вот гранатометчика я заметить не успел. Даже разрыва гранаты не услышал. Просто что-то обрушилось на голову, и я потерял сознание. Было такое ощущение, словно меня резко выключили поворотом рубильника...
Как я узнал впоследствии, сербы успели вовремя, их спецназ стремительно атаковал хорватские подразделения и отогнал их.
Мне удалось отделаться контузией, да еще маленьким осколком царапнуло правое колено. Осколок удалось извлечь без труда, а вот контузия давала потом о себе знать долго — меня часто тошнило, голова кружилась, земля то и дело уходила из-под ног, в ушах звенело. В общем — отвоевался, доктор!
Меня переправили в Россию и на этом моя военная эпопея закончилась.
Ни с кем из своих соратников я с тех пор больше не встречался. Живы ли они? Слишком много с тех пор воды утекло…
Но я не жалею, что воевал вместе с сербами против врагов. Я считаю, что воевал не только за Сербию, но и за Россию.
ПАЦИЕНТ
Солдат у противника было раз в десять больше, чем нас, но мы славно дали им прикурить. Оставив на поле боя с полсотни тел, они поспешили удалиться. А все наши ребята получили возможность немного отдохнуть.
Все, кроме меня, конечно. Мне думать об отдыхе не приходилось, ведь именно после боя и начиналась моя основная работа. Я врач, и мое главное дело — не убивать, а лечить.
К счастью, среди наших не оказалось серьезно пострадавших. Оказав помощь троим легкораненым, я уже собрался было убрать медицинский инструмент, но тут меня окликнули.
— Подожди, Алекс, — подошел ко мне командир нашей роты. — Тут такое дело… Ребята подобрали раненого «муслика», хотели добить, а потом не стали. Живая все-таки душа. Лечить будешь? Как ты решишь, так и будет…
Я не раздумывал и секунды.
— Буду. Я врач, для меня все больные и раненые равны. Если не сделаю — потом совесть будет мучить. Несите.
«Муслика» сильно посекло осколками гранаты. Во время осмотра он что-то грозно рычал сквозь зубы, рвался искать оружие, но вскоре до него дошло, что я пытаюсь ему помочь. Тогда он успокоился и принялся стоически переносить мои медицинские манипуляции.
Осмотрев раненого, я задумался. Хуже всего обстояло дело с двумя осколочными ранениями живота. До ближайшего госпиталя далековато, не довезти. Делать операцию в полевых условиях — развлечение не из самых приятных. Но если не делать, то у раненого почти не остается шансов выжить. И я решил рискнуть.
Делать всё пришлось под местной анестезией. Кроме стандартного хирургического скальпеля, иглы и двухпроцентного новокаина в моем распоряжении ничего не было. Хотя, нет — у меня был еще и некоторый опыт в проведении операций по «живому». Как-то один наш боец умудрился во время заготовки дров для костра так тюкнуть по дереву, что топор отскочил и обухом располосовал парню губы на четыре части. Пришлось зашивать. Обезболивающего тогда вообще не было, даже спирта пациенту я не мог дать, губы-то были разорваны. Шил так, под аккомпанемент рычания и стонов.
Потом я неоднократно встречал этого парня: губы срослись великолепно, шва почти не заметно. Если не знать, как раньше выглядели его травмированные губы, не поверишь.
Но в случае с «мусликом» дело обстояло куда сложнее: распоротый осколками живот — это вам не губы. Там риск был только испортить лицо, а тут стоял вопрос о жизни и смерти!
В ассистентки я привлек двух сербских девушек. Провозились мы около часа, но осколки все-таки удалось извлечь. Значит, перитонита не будет.
«Муслик», надо отдать ему должное, всё вытерпел молча. Что с ним случилось потом, я не знал. Кажется, он был сначала отправлен в госпиталь, а потом обменен на пленных. А потом я сам получил контузию и отбыл на родину, в Россию.
Прошло немало лет, многое стало забываться. Но тропы судьбы неисповедимы…
Это произошло в период моих очередных душевных метаний. Жизнь тогда казалась мне слишком мрачной — и я отправился на юг. Наверно, захотелось смыть дурные эмоции водой Черного моря.
В общем-то, это решение было правильным: море — это море. Шум волн и южное солнце развеяли мою тоску, я приободрился — и смотрел на жизнь уже не сквозь черные очки.
Как-то вечером, после купания, сидел в кафешке у воды, потягивал виноградное вино и любовался видом моря.
— Разрешите присесть рядом с вами? — послышался рядом голос с легким акцентом.
Я скосил глаза: рядом стоял поджарый мужчина в темных очках, явно восточного происхождения.
— Я вообще-то предпочитаю сидеть в компании девушек! — вырвалось у меня.
Мужчина не трогался с места, пауза затягивалась — и я, решив, что c моей стороны подобное поведение глупо, добавил:
— Впрочем, я сегодня без девушки, так что, пожалуйста, присаживайтесь.
— Спасибо, — сказал мой собеседник и сел за столик.
Его глаза прятались за очками, но меня не оставляло ощущение, что он внимательно смотрит на меня. Вдруг мне смутно показалось, что где-то этого типа уже приходилось встречать.
— Здравствуйте, доктор! — подтвердил мужчина мои сомнения.
— Хм! — я качнул головой и поневоле улыбнулся. Врачу всех своих пациентов запомнить сложно, но когда они тебя узнают, это приятно, черт возьми. — Здравствуйте! Вы у меня лечились?
— Лечился! — улыбнулся и он. — И при особенных условиях! Поэтому я так долго хотел познакомиться с тем, кто спас мне жизнь!
И тут я его вспомнил! Не без труда, конечно. Попробуйте-ка сопоставить того окровавленного, небритого, еле живого человека в располосованном камуфляже — и этого здорового, уверенного в себе, чисто выбритого мужчину в цветастой футболке и шортах!
Спасенный враг… и долго хотел встретиться со мной еще раз? Меня вдруг охватило чувство тревоги. Кто ведает, что у него на душе?
— Я специально вас не искал, — продолжил «муслик». — Это случайно вышло. Никогда не думал, что буду испытывать чувство благодарности к гяуру, но так распорядился Аллах! Однако, я немало успел услышать про вас, доктор, пока лежал в вашем лазарете. И мне — как наемнику — очень интересно пообщаться с наемником, который был по другую сторону баррикад.
— Почему с наемником? — возмутился я. — Я был врачом, то есть выполнял свою основную работу!
— Но, как я слышал, вы там были еще и командиром специального разведывательного отряда… Одних калечили, других лечили…
— Что поделать, если эти способности у меня в крови, — усмехнулся я. — Так сказать, кровь предков!
— А кто были предки?
— Терские и донские казаки!
— Тогда понятно…
— Я себя наемником не считаю, — продолжил я тему. — Это америкосы и всякие там швейцарские прокурорши обзывают нас наемниками… Если мы и наемники, то из тех, кого можно нанять, но нельзя купить. Мы — добровольцы!
— А зачем же вы лезете воевать? Разве не ради денег? — удивился или сделал вид, что удивился мой бывший пациент. — Кстати, я так и не представился. Меня зовут Рауф! А то я про вас много знаю, а вы знаете лишь про мои внутренние органы, про мой живот.
— Лично я, Рауф, поехал воевать за идею. Сербы — наши братья; предавая их, мы предаем себя, свое будущее! В России, если уж на то пошло, я мог бы заработать не меньше, чем в Сербии. И без всякого риска!
— А смысл? Лучше бы ты денег заработал! Ваша же страна сербов и сдала! Пока вы головы свои там под пули подставляли, ваши правители вас же предали! И дальше предавать будут!
В ответ на эту тираду я немного помолчал. Потом продолжил:
— Да, нашей стране с давних времен не везло на правителей. Но люди все равно остаются людьми!
— Это просто красивые слова! Неужели вам непонятно, что вы живете в обреченной стране?
— Сами-то вы не в этой стране русский язык изучали? Не в каком-нибудь институте имени Патриса Лумумбы? — вопросом на вопрос ответил я.
— Вы угадали, — кивнул он головой. — Я специально ездил учиться в вашу Москву, чтобы знать язык врага! И убедился, что самый главный враг для вас — вы сами! Вы только и умеете, что пить водку и стонать. Вместо того, чтобы объединиться и защищать свои права, вы способны лишь на покорность и терпение. Несколько кавказцев в вашей армии строят десятки ваших русских! Это ведь о чем-то говорит, верно? Вы не можете объединиться даже перед лицом опасности, вы способны лишь надеяться, что пострадает ваш сосед, а не вы. Русские — это нация рабов! Они будут терпеть, унижаться за подачки, они слепо будут любить любого правителя, который даже не сделает им ничего хорошего, а просто пообещает. Вы боитесь начальства, вместо друзей предпочитаете иметь собутыльников! Многочисленные войны уничтожили ваших лучших представителей, а те, кто остался — ни на что не способны!
— Ну, на что мы способны, — вставил я, наконец, пару слов в его тираду, — вам, как я припоминаю, удалось испытать на собственной шкуре в Сербии…
— Да! — воскликнул он. — Я задумался об этом после того, как встретил вас. Не всё стало вписываться в созданную мной схему жизнеустройства. Но вы ведь, насколько я помню, из казаков…
— Да, — кивнул я. — Но я не из тех казаков, кто отделяет себя от русского народа. И тут я согласен с нашим великим писателем Личутиным, который говорит, что казаки и поморы — это два русских жертвенных народа. Он, Личутин, называет их солью земли русской. И я — русский! И всякий другой, пусть даже он этнический негр или китаец, если он идентифицирует себя с русским народом — он русский! Это давно уже вопрос не национальности, а самоощущения. У Лермонтова в жилах текла шотландская кровь, у Пушкина — эфиопская, но оба они — истинно русские люди!
— Ох, пошли громкие фразы, — скривился Рауф. — Даже по вашему лицу, доктор, заметно, что в вашей русской крови слишком много кавказских примесей. Казаки… Да ваши казаки — совсем не те казаки, что были раньше. Они надевают казачью форму, чтобы напиться да погорланить песен, цепляют сами себе награды ни за что, бегают с нагайками…
— Ты на всех-то казаков ярлык этот не вешай! — завелся я. — Ермоловский батальон «духам» в Чечне давал прикурить крепко! Конечно, казаков враги боятся, вот и подсылают разных провокаторов, чтобы путать мозги, лишь бы казаки по настоящему объединиться не смогли! Троцкий когда-то мечтал извести казаков под корень — именно как народ, способный к самоорганизации…
Спорили мы тогда несколько часов. Я горячился, приводил самые разные доводы, хотя и ощущал правоту некоторых упреков Рауфа. Я ведь и сам часто в глубине души ругал своих земляков за продажность, за то, как легко забывают они добро, стоит какому-то толстосуму поманить их копейкой или рюмкой водки. Мне всегда было обидно видеть, как легко мои братья-казаки покупались на посулы и подачки власть предержащих. Но в споре с Рауфом я забыл об этом. Хотелось доказать, что мои братья — не такие…
Но ведь действительно — среди нас есть и не такие! Много других, ради которых мне и хотелось бороться за свою страну!
Исчерпав свою аргументацию, я умолк. Ох, да глупый это спор! Бесполезный. Разве можно идейного противника в чем-то убедить? Да и нужно ли?
— Мне нравится твоя горячность, русский! — вдруг засмеялся Рауф. — Я враг вам, всему вашему народу, но тебя, прости за фамильярность, я уважаю! Тебя и таких, как ты! Последних витязей русского народа! Клянусь Аллахом, за это я бы хотел с тобой выпить, пусть и нарушив законы шариата! За вас, последних бойцов Русской империи!
И мы с ним крепко напились.
Я полагал, что эта вторая встреча с моим бывшим пациентом будет и последней, но ошибся. Прошло еще несколько лет — и судьба снова свела меня с Рауфом. О нем, ставшим к тому времени одним из известных чеченских полевых командиров, вдруг завел речь мой знакомый, сотрудник ФСБ.
— Ты, Алексей, вроде бы, в Югославии в свое время побывал? — спросил он, как бы между прочим.
— В Югославии? Что-то не припомню… Да жизнь штука долгая, разве всё упомнишь, — пожал я плечами, несколько насторожившись.
— Так вот, — продолжил он, — тут выяснилось, что один из главных сегодняшних «чехов-боевиков» — твой старый знакомый, еще по сербским делам!
— То есть?
— Ты его когда-то оперировал и спас от верной смерти. Вопрос к тебе: нет желания с ним вновь пообщаться?
— Зачем?
Смысл разговора доходил до меня с трудом, но я сразу понял, что речь идет о Рауфе. Вот куда его теперь занесло! Никак не успокоится!
— Ну, мало ли… Вдруг захочет сдаться…
— Так уж из-за меня и захочет, — усмехнулся я.
— Всякое в жизни бывает… По крайней мере, он заявляет в кругу близких людей, что ему война надоела, однако перед сдачей он хотел бы поговорить именно с тобой. Таково его условие. Командир он серьезный, если сдастся, то жизнь нам сильно облегчит… Ну, как? Согласен?
Через несколько дней то же самое, — что Рауф перед сдачей федералам хотел бы поговорить именно со мной, — мне подтвердил подполковник Максимов. Это было уже на базе в Ханкале.
— Похоже, дорогой доктор, — заметил Максимов, — ты действительно его тогда крепко выручил… Хотя, если б тогда ему не помог, сейчас одним гадом было бы меньше!
— Может быть, — кивнул я головой. — Но я ведь, товарищ подполковник, ничего особенного тогда не сделал, просто выполнил свой врачебный долг, спас человека от смерти. Работа у нас такая! Вам вот — лишь бы замочить кого-нибудь, а мне спасать людей надо!
— Вижу, от скромности ты не умрешь! — хохотнул он. — А встречи с «духами» не боишься?
— Не особенно, — пожал я плечами.
— Это хорошо. Но, на всякий случай, дам тебе ряд рекомендаций. Прислушаешься ты к ним или нет — это дело твое, но сказать тебе всё это я обязан. Во-первых, постарайся там поменьше смотреть в глаза собеседнику. Во-вторых, поменьше вежливости — там это принимают за признак слабости. Тебе же не с одним Рауфом придется встретиться. Это он тебя уважает, а остальным «чехам» ты до лампочки. Еще: в одиночку постарайся никуда не отходить. Вот тебе граната — на тот случай, если нарвешься на случайную бандгруппу, мы их «индейцами» называем. Конечно, решать тебе, но лучше в плен не сдаваться. Может, и не убьют, но поиздеваются вдоволь, нормальным мужиком себя считать перестанешь. По мне — так лучше смерть! А в общем, Алексей, машина уже тебя ждет…
— Всё понял, — кивнул я, запихивая гранату в карман. Сдаваться «чехам» я, действительно, не собирался. Правда, и погибать особого желания не было.
И мы отправились в путь. Мы — это водитель, старлей-разведчик и я. Впрочем, были еще два бронетранспортера сопровождения.
— Если что, — подбодрил на прощание Максимов — у нас тут дежурит и «вертушка»! Имей это в виду!
— Здравствуй, брат! — сказал Рауф, пожимая мне руку. — А ты мало изменился! Разве что похудел! Да и загар не тот, что при нашей последней встрече на море…
Надо признаться, я с трудом узнал в этом заросшем до глаз густой щетиной человеке своего давнего пациента. В последний раз он был гладко выбрит и благоухал дорогой туалетной водой. А теперь…
— Что ж, давай отметим встречу, — продолжал Рауф. — Не особо я люблю вас русских, но чувство благодарности по отношению лично к тебе меня никогда не покидало. Особенно после тех посиделок на море… А ты сейчас в больнице работаешь? Я слышал, вроде в политику ударялся… Грязное дело, брат! Таким, как ты, там успеха не добиться! Ты человек прямой — шашку в руки и вперед с поднятым забралом! А это бесполезно в вашей России! Ничего хорошего при таком поведении не получится! Никто не оценит твоего рвения!
— К сожалению, нет, — подтвердил я. — В этом я уже успел убедиться!
— А вот медицина, — продолжил он, разливая по стаканам спирт, — как дело жизни и даже просто как специальность — гораздо благодарнее. Тебя должны ценить твои пациенты! Ведь ты хороший доктор! Ты даже должен был бы уже разбогатеть! Но по твоему виду этого не скажешь… Неужели ты всё еще воюешь?
— Нет, давно навоевался… Слушай, Рауф, ты всё уже сказал за меня. Где ж в нашей стране честный доктор может разбогатеть? Если, разумеется, он не живет в Москве или в Санкт-Петербурге…
Мы сидели у большого темного камня, который играл роль стола. Спирта было больше, чем достаточно, закуски несколько поменьше: соленые огурцы, копченое мясо, сыр.
— Ладно! — махнул он рукой. — Давай, выпьем, за жизнь поговорим. Ну, давай, за встречу!
— За встречу, Рауф!
И понеслось…
Пили мы почти сутки, без перерыва. Иногда сознание моё отключалось и я почти автоматически пил, что-то говорил, смеялся, слушал… Не будучи особенным пьяницей, я проявил в течение этих суток буквально героические способности, дабы не ударить в грязь лицом — как в прямом, так и в переносном смысле.
Рауфу хотелось выговориться. Все-таки учеба в российском университете приучила его к философствованию, вечный наемник, как и большинство рефлексирующих русских интеллигентов, был обречен искать смысл жизни.
— А в этой дебильной войне я не вижу смысла! — кричал он. — Это не война за религию, это не война за идею, это не война за свободу! Это война за деньги! И не за деньги для людей! Пока мы и вы воюем, разные олигархи, как наши, так и ваши, вместе с чиновниками, наживаются на крови, на этой войне! Для них это бизнес! А я так не хочу! Мне надоело стрелять по русским пацанам, чтобы какой-то очередной богач стал еще богаче!
— Так и не стреляй! — поддержал его я. — Пошли их всех подальше, живи своей жизнью!
— Я так и хочу! Я не хотел сдаваться гяурам, но я вдруг вспомнил про тебя. Ты же мне всю ясность моей мысли перекорежил!
— Эх, да у меня самого с мыслями не всё ясно! Смысл моей жизни потерян! В людях я разочаровался, в личной жизни у меня — бардак! — пьяно кричал я.
— А! Я же тебе говорил, что все ваши патриотические метания обречены на провал! — злорадствовал Рауф. — Никто их не оценит! Русский народ деградировал и ему не возродиться!
— Ерунда, чушь! — тут же забывал я о своем разочаровании в людях. — У нас в России еще немало осталось таких, кому дорога страна, в которой мы живем! Да, мы не любим это государство, но мы любим эту страну! Мне тоже иногда кажется, Рауф, что наш народ — под влиянием телевидения и прочей пакости — превратился в быдло! Но сколько же среди него встречается великолепных людей! И это не обязательно умники-интеллигенты, это вполне может быть просто безграмотная деревенская старушка — но за нее испытываешь гордость и радуешься, что есть такие люди в твоей стране. Да, мы по уши в дерьме, но пока среди нас есть такие люди — можно верить, надеяться, можно стараться изменить жизнь!
За все эти часы мне как-то ни разу не подумалось, что я, сидя у этого камня, полностью во власти своего оппонента, что он легко может меня расстрелять или зарезать. Но он тоже ни разу не вспомнил о своих преимуществах. Он и спорил-то, похоже, больше с самим собой, нежели со мной.
По ходу пьянки мы начали всё чаще соглашаться друг с другом и критиковать других. Больше всего досталось от нас политическим и государственным лидерам. А окончательно мы сошлись на нелюбви к «америкосам». Естественно, мы имели в виду не рядовых американцев, а их масонское правительство.
Когда спирт кончился, Рауф решил сдаться представителям федеральных спецслужб. Получилось, что я его все-таки распропагандировал. Правда, когда мы пришли к этому решению, это слово я уже не мог выговорить. Единственное, что я крепко продолжал помнить — что в моем кармане лежит граната.
Рауф сдался вместе со всем отрядом, получив обещание на амнистию. Подполковник Максимов, узнав, что я благополучно вернулся, специально приехал, чтобы попрощаться со мной. Он хлопнул меня по плечу, покачал головой и сказал:
— Везунчик ты, доктор! Если в течение года твой пациент обратно в «зелёнку» не сбежит — получишь награду. Представление я завтра же направлю.
Я стоял перед ним и тупо, через силу, улыбался. У меня гудела голова, меня трясло, мне страшно хотелось пить.
После контузии перепой я переношу особенно тяжело.