Григорий КАЛЮЖНЫЙ. Неугасимая мечта Николая Старченко (original) (raw)

Есть у Николая Николаевича Старченко (р. 04.04.1952) коротенький, написанный еще в студенческие годы автобиографический рассказ о том, как его родители купили привыкшую к электрическому освещению корову, которая ни в какую не хотела заходить в темный сарай. Тогда-то и родилась у восьмилетнего Коли тайная мечта, а по сути — целая программа на будущее. «Вот закончу школу, — думал я, — поступлю учиться, где электричество изучают, а потом построю машину, что свет делает, и привезу ее домой. Установим ее посреди деревни, провода проведем к каждой хате…» Этот замысел окрылял отрока до тех пор, пока в его деревню Осиновку не провели электричество, после чего он и доверил свою тайну электрику, оставшемуся жить в Осиновке. А тот, вместо сочувствия, стал подшучивать над ним: «А мечту… Мечту-то твою засветили!..» Но электрик ошибался. Колина мечта не пресеклась, ибо была она светоносной, неугасимой, как и его любовь к родной земле, к писателям, ее воспевшим, — И. С. Тургеневу, А. А. Фету, И. А. Бунину, чьи традиции ему и суждено было достойно продолжить в русле русской лирической прозы. В ней-то он прежде всего и осветил на всю Россию милую его сердцу Осиновку со всеми ее окрестностями. Дело в том, что посвященные ей рассказы составляют немалую долю его самобытного и достаточно уникального творчества, наиболее полно представленного в двух книгах избранных произведений (М.: Голос-Пресс, 2007), среди которых наряду с лаконичными описаниями природы, охоты, в том числе и охотничьих маршрутов классиков русской литературы, значительное место занимают рассказы о человеческих судьбах — такие, как «Луга зеленые», «Монолог в апреле», «Федора-бессмертник», «Егор Пеньков», «Небесная подкова» и др.

Особенность этих выразительных рассказов заключается в том, что после их прочтения остается впечатление объемных повестей и даже романов. В целом же о сочинениях Николая Старченко можно сказать, что все они, независимо от своей тематики, взаимно дополняют друг друга, оставаясь при этом вполне самодостаточными по отдельности. Многие из них к тому же отличаются неизъяснимой, чисто русской музыкальностью. Особенно это относится к «Закрайкам», так называемым охотничьим рассказам, которым писатель Юрий Чернов, видимо, сам охотник, дал следующую характеристику: «Глаза у автора не зашорены только отысканием добычи, и на охоте он видит многое, если не всё… От “закрайка” к “закрайку” ведет он читателя и нигде не повторяется, убеждая нас в том, что состояние охоты многогранно, неисчерпаемо и уж никак не укладывается в рамки привычных и шаблонных представлений о ней». Замечательная, очень верная со стороны охотника оценка. Однако с литературной точки зрения главное в «Закрайках» все-таки не охота и связанные с ней пусть и весьма точные всеохватные наблюдения, а поэтическое содержание, включающее в себя сокровенную, незамутненную русскость, отличавшую нашу литературу в досоветское время, что отмечали и европейские критики.

В связи с этим и с целью более глубокого понимания творчества Николая Старченко, представляющего главным образом малые жанры прозы, отвлечемся здесь на короткий экскурс в историю и вспомним, что своей мировой известностью русская литература прежде всего обязана романам Л. Н. Толстого, И. С. Тургенева и Ф. М. Достоевского. Правда, эта известность сопровождалась не только восхищением таких западных умов, как французский дипломат и писатель Мельхиор де Вогюэ (1848–1910) давший ей весьма высокую оценку в книге «Русский роман» (1886), но и возмущением их части вызванным этой оценкой. Французская критика тогда же усмотрела в ней всего лишь преломление категорий любви и зла, будто бы принадлежавших исключительно западным литературам, которые, если на то пошло, сами не были свободны от разного рода заимствований, включая и эти категории, например, из античных творений Аристотеля и Платона. К тому же присвоение библейских ценностей, пусть и величайшей европейской культурой, вряд ли было правомерным по отношению к христианской России. Это настолько очевидная истина, что, кажется, и рассуждать здесь нечего. Тем не менее Мельхиор де Вогюэ, кстати, в отличие от своих оппонентов владевший русским языком, был вынужден публично извиняться перед французской критикой за свое восхищенное отношение к русскому роману, а нашему историку отечественной словесности Б. И. Бурсову (1905–1997), написавшему об этом в своем фундаментальном исследовании «Национальное своеобразие русской литературы (1957–1967) пришлось и в последующих трудах — «Личность Достоевского», «Лев Толстой», «Судьба Пушкина» — так или иначе давать развернутую характеристику особенностей «русскости русской литературы, как принадлежащей всему мировому литературному развитию». При этом он, как правило, сосредотачивался на изучении крупных произведений великих писателей, хотя у них имелись и совсем небольшие сочинения (например, «Охотничьи рассказы» Тургенева), выгодно отличавшиеся от объемных, нередко начиненных инородными идеями романов. Почему Бурсов не проявил к ним должного внимания? Скорее всего потому, что он действовал, как адвокат, по существу не только внешних, но и пуще того — внутренних обвинений о якобы национальной несостоятельности отечественной литературы. Однако оставим эту непростую тему. Скажем только, что Бурсов, судя по его трудам, с честью справился с поставленной им же самим задачей, придя к ряду важнейших заключений, в том числе и к тому, что русские национальные проблемы всемирны. Их максимально полное выражение мы находим прежде всего в жанре романа. Именно роман, как масштабная, по сути безразмерная форма повествования, ограниченная только возможностями и смертностью автора, является идеальным вместилищем не только национальных, но и вообще проблем, которые имеют свойство преобладать над его персонажами, неизбежно, в той или иной мере превращая их в своих заложников. При этом русскость, о которой так хлопотал Бурсов в своих исследованиях, может растворяться в них до неузнаваемости.

Если учесть, что потеря ее качества происходила и в результате перевода романов на иностранные языки, то проясняется еще одна из причин, по которой Европа затруднялась признавать самобытность русской литературы. Конечно, для Запада вопрос о ее русскости был прежде всего вопросом элементарной идентификации. Но для самих русских он всегда оставался, да и сегодня остается, вопросом жизни и смерти, ведь исчезновение русскости как духовной субстанции национального бытования равносильно исчезновению народа, ее носителя.

Именно на этой субстанциональной русскости и основано творчество Николая Старченко, хотя такую идею, как самостояние человека в борьбе против тотального расчеловечивания, которая пронизывает все его сочинения, вполне можно отнести к мировым проблемам. Сегодня многие писатели в погоне за динамикой сюжетного развития мыслят комбинациями. Старченко же свойственно словомыслие, словочувствие. Вот пример из небольшого рассказа «Сутоки»:

«Вспомнилось, как, впервые увидев Сутоки (мы пришли с бабушкой за крапивой), я спросил: “Почему, баб, так называется?” — “А тут, видишь, две речки сустрекаются, и воды их сутекаются в одно… Потому и Сутоки”.

Какое для нас это было место — Сутоки! С мая и до холодов матери искали нас здесь. Подрастая, работая в поле, мы всякий вечер верхом наперегонки мчались сюда — самые отчаянные лезли в воду с конем…

И так мне сжало тоской грудь, так ясно, трезво увидел невозвратность прошлого… И я неожиданно для себя поднял ружье, дважды выстрелил в чистое, промытое дождями октябрьское небо, сказал подбежавшей собаке:

— Это, Найда, салют. Пошли-ка домой…

А глубокой ночью вдруг как-то странно, в полной тишине, проснулся. Сел на кровати, глядя в залитое лунным светом окно.

Сустрекаются — сутекаются… И опять взволновался — ведь такие глубокие, родниковые речки питали Сутоки! А не осталось почти ничего, какая-то жалкая, плоская яма, зарастающая болотной травой, истыканная коровьими копытами…

Как-то незаметно стал думать о себе, о своей жизни. Ведь дело мое — те же сутоки. Я и люди, люди и я — сустрекаемся — сутекаемся… Какими же станут эти сутоки: будут жить, обмелеют, исчезнут?..»

Одна из главнейших заслуг Николая Старченко заключается в том, что он вслед за И. С. Тургеневым («Стихотворения в прозе») и В. И. Беловым (рассказ «На Родине» и др.) убедительно доказал своим творчеством, что даже самое маленькое сочинение может стать фактом большой русской литературы, если его содержанием является поэзия и естественно входящая в нее русскость.