ОДИНОЧЕСТВО В ТЕАТРАЛЬНОЙ СЕТИ — Петербургский театральный журнал (Официальный сайт) (original) (raw)

С седьмой платформы (левая сторона) главного вокзала города П. бросается под поезд больше всего самоубийц. Если даже они не читали бестселлер Януша Леона Вишневского «Одиночество в сети» и не знают, что примерно этими словами он начинается, они все равно бросаются. Потому что посмотрели ряд премьер петербургских театров, в том числе буквально сегодня — «Одиночество в сети» Генриха Барановского в «Балтийском доме», а накануне посетили последнюю премьеру Александринского театра «Ксения. История любви» драматурга Вадима Леванова и режиссера Валерия Фокина, а неделю назад видели «Курс лечения» на Васильевском, а еще раньше «Иова» в Молодежке… Стоя на седьмой платформе, я выпила пару рюмок водки «Журавли», чтобы улететь от того, что видела вчера и сегодня, помолилась Ксении и включила напоследок ноутбук для практически финального послания… ВКонтакте не работал. Я не могла даже войти в группу «Одиночество в сети» и прежде, чем покончить жизнь самоубийством, сказать там десяткам людей все, что думаю. Отчетливо понимая, что пишу в никуда, я все же стала нажимать на клавиши…

Петербург. Россия. Февраль

Неизвестный читатель! Ты ведь и зритель, правда? Так следует из твоей веб-странички. Я случайно видела тебя вчера в полном зале Александринки, а сегодня ты спрашивал лишний билет на «Одиночество в сети» и тебя было столько, сколько я не наблюдала даже на Някрошюсе. И я чувствовала твою осведомленную реакцию: сегодня ты пришел посмотреть, как выглядит раскраска по книге, напечатанной миллионными тиражами, но без иллюстраций, а вчера — посмотреть картинки, которых нет в Житии Св. Ксении, потому что тогда, в ХVIII веке, не портретировали призванных и безумных…

Приходит мысль: всему виной издательский бизнес! Книги выходят на плохой бумаге и, главное, без картинок. Ведь после того, как Г. Доре проиллюстрировал «Дон Кихота», К. Рудаков «Дворянское гнездо», а Д. Дубинский «Дом с мезонином», — люди не стремились в театр посмотреть, как выглядят безумный идальго, Лиза Калитина и какова собой Мисюсь… Сегодня, привыкший к тому, что любой закадровый текст в телевизоре проиллюстрирован постановочной «живой картиной», зритель жаждет увидеть то, что написано, но не нарисовано… Вот и в фойе «Балтдома» продаются книжки Вишневского без картинок. Картинки — на сцене.

Знаешь ли ты, что это письмо тебе я писала много раз в виде статей, в которых надеялась, что когда-нибудь тебя начнет тошнить от китча. Я ошиблась, ты годами пьешь это пойло и все охотнее делишься послевкусием от него в блогах, как будто тебе дали хорошего грузинского вина.

«Одиночество в сети», как ты знаешь, — история интернетной любви генетика Якуба, ставшего культовым героем нынешнего времени, и женщины Евы. Мелодрама, в конце которой Ева рожает ребенка от законного мужа и умиленно называет его Якубом, а взрослый Якуб, писавший ей письма в пустоту, от одиночества бросается под поезд (нет бы надел женское платье и таскал камни!).

Т. Кузнецова (Ева), В. Соловьев (Якуб).
Фото Ю. Богатырева

В спектакле, вообще-то, никакого одиночества нет, это очень густо населенное произведение. Фигуры с микрофонами заполняют пространство между тремя движущимися экранами, на которых в немыслимых аляповатых сочетаниях чередуются изображения мест действия, и неживыми голосами излагают роман страница за страницей. На сцене иллюстрируется книжка, а на экране сверху посредством видео иллюстрируется то, что рассказывают на сцене. Вот вам музей эротики, по которому ходит Ева с подругами. А вот Якуб едет в аэропорт. А вот обнаженный ксендз Анджей в лодке с полуобнаженной возлюбленной, монахиней Анастазией… Длинно и подробно рассказанные побочные сюжеты ветвятся, растягивая спектакль до четырех часов и окончательно размывая не только смысл, но даже фабулу… Это узнаваемый принцип перехода с сайта на сайт по сноске, мы блуждаем туда-сюда, от ксендза к Якубу и обратно, забыв, откуда пришли. Только дисплей — вся огромная сцена Балтдома, заполненная кривляющимися персонажами и яркими китчевыми картинками.

Собственно, Барановский и ставит-то второсортную масскультную литературу, в этом смысле он как будто адекватен Вишневскому. Но, добросовестно переведя слова в технологически затратное, масштабное и неживое сценическое полотно, он стократно усиливает ощущение китча. И кажется, что уж и книжка не так плоха и есть там, помимо эротоманского тумана и необходимых читателю знаний о составе спермы, какой-никакой процесс возникновения любви и отдельные недурные страницы (скажем, письмо Дженнифер, которую когда-то покинул Якуб, превратившееся на сцене в грубую эрото-хореографическую сцену). В спектакле разве что Валерий Соловьев, играющий Якуба, приятно не жмет и выглядит интеллигентно, хотя и пустовато. Остальное варево настырно льется на вас одуряющим разноцветным глянцевым потоком, практически не имеющим конца…

Читатель, но ведь китч как подменный опыт, поддельные чувства может и не быть аляповатым. А все равно — подмена. Как визуально элегантный (художник Александр Боровский) спектакль про Ксению. Это тоже история любви. То ли к Богу, то ли к покойному мужу, то ли к православному миру.

Я. Лакоба (Ксения), А. Большакова (Катя).
Фото В. Сенцова

Вообще-то, глядя на афишу «Ксения. История любви», простые горожане искренне рассчитывали увидеть историю любви Ксении Собчак. Потому что какая у нас нынче Ксения? Только она. Лично я, более осведомленная, ожидала концептуального художественного вымысла о любви еще не святой, а просто женщины Ксении Петровой — но такой, ради которой она надела потом мужнин наряд и стала Христа ради мерзнуть и молиться под именем покойника Андрея Федоровича. Пока мне не написали «про любовь», я полагала, что Ксения приняла подвиг юродства не из-за любви, а по долгу истинной веры: муж умер без покаяния, и тут любовь к нему была уже не сильно важна…

Увы, драматург-новодрамовец В. Леванов не задался пушкинским вопросом: «Что развивается в трагедии? Какова цель ее?». В пьесе — никакой «судьбы человеческой» и, не побоюсь сказать, народной. Короткое житие Ксении (хотя и жития-то настоящего нет у этой позднехристианской святой, а есть несколько воспоминаний о ее провидческом даре) незамысловато расписано на много страниц вялых псевдофилософских монологов-диалогов.

Знаете игру «Найди 10 отличий»? Так вот, если положить слева книжку без картинок «Святая Блаженная Ксения Петербургская», а справа пьесу, то отличия станут очевидны: каждая строчка (1) пропорционально проиллюстрирована десятью (10) репликами. Это не прибавляет драматического содержания, выходит словесная (и довольно блеклая) раскраска. Раскрась сам! Вот и красят — сперва Леванов, а потом Фокин: то выступит любовница мужа, то он сам, хоть и умерший, расскажет, как ему жилось на том свете, то заблажит какой-то безумный Салтыков, мнящий себя Агасфером… На невнятных булькающих монологах я и вовсе теряла нить…

«Одиночество в сети» — двойная иллюстрация, но и «Ксения» — тоже двойная: Леванов иллюстрирует житие, а Фокин — пьесу. Потому что интерпретировать в литературе такого уровня нечего, а житие — канон, изначально не предназначенный для интерпретации. Как бы объяснить драматургу, что заявленный им жанр «пьеса в клеймах» антидраматичен в принципе? Иконописные клейма — визуальный канон, остановленное движение, он раз и навсегда лишен развития. Стоп-кадр.

Фокин сократил километры слов, но когда текст отжался — выяснилось, что содержания-то и нет… И у Фокина нет. Ксения и пустота…

Императорская сцена в разные эпохи знала спектакли о разных спасителях Отечества. «Рука всевышнего» г-на Кукольника в 1830-е годы, «Фельдмаршал Кутузов» в 1980-е, «Александр Невский» в 1990-е в равной степени поддерживали официозную концепцию «православия, самодержавия, народности». Теперь настала пора иных героев по той же спасительной части, и, пока слуги Мамоны, согласно велению партии и правительства, прилежно стоят на службах в храме Христа Спасителя, театр потрудился в том же направлении. Только неоконъюнктура могла прервать одиночество Ксении в сети (в прологе огромная страница про Ксению Блаженную из Википедии проецируется на темную стену с колоколами). Заместо Марфы Посадницы Ксению призвали теперь на сцену, велев ей демонстрировать образец смирения и всепрощения…

Сокращая пьесу, Фокин категорически нажимает на delete только в одном случае — он сокращает разговоры о том, что Ксения таскает камни на строительстве храма. А ведь это не только общеизвестно, но важно: она, юродивая, много трудилась (правда, под покровом ночи). Она не сидела Аленушкой на камушке у Фонтанки с лицом молодой Чуриковой, глядя на правый верхний софит, как на Господа нашего Иисуса. Янина Лакоба (Ксения) играет бесконечное смирение с краткими вспышками фанатичного экстаза, когда Ксения буквально заходится в неясных криках-бормотаниях и вот-вот заколотится в падучей. Но юродство — не синоним смирения, падучая — не юродство, театр — не храм, храм — не театр, а философия православного юродства, полагаю, именно та самая природа, которая в театре грозит обернуться грубой подделкой.

Вынесем за скобки припадки сценической Ксении, забыв, что реальная не блажила, а ходила в дневное время по городу Христа ради, посещала знакомых, и, когда ее, раздавшую свое имущество, заподозрили в сумасшествии, оказалось — нет, психически здорова. Молилась она по ночам, вдали от людей, в поле, но эта сторона дела точно не сценична. Куда проще дать Ксении завопить да закинуться…

ICQ. Если не веришь — не ставь про святых. А верующему и самому в голову не придет. Почему? Реальный человек становится святым, теряя по пути к канонизации мирские очертания, воплощаясь в иномирии. Икона — не портрет, а образ (существует точка зрения на Возрождение как первую эпоху, подорвавшую веру: богоматерь писали с любовниц и уличных девок…). Мы молимся не реальному лицу — духовной сущности, знаком которой является иконописный лик. В Александринке начиная с конца февраля нам показывают не мирскую Ксению Петрову, а развоплощают, материализуют святую, которая по определению вне образа не существует…

Театральный опыт в постановке житийной литературы минимален. Было, кажется, только камерное «Житие и страдание преподобной мученицы Февронии» Анатолия Праудина. Февронии, кстати, не было там дано никаких слов, она только тихо-тихо читала писание, а Светлана Замараева играла так, будто хотела, чтобы ее совсем не было видно, это «минус-присутствие» центральной героини давало замечательный эффект сценического смирения (а не ложно-экстатического наигрыша, как у Лакобы). Кроме того, Праудин, казалось, ставил, задавая вопросы себе, проходил собственный путь. Леванов и Фокин констатируют. Никакого пути. Клейма.

…Двигается из глубины стена с колоколами, точно повторяющая арьер Александринки. Назойливая память (убивать надо тех, кто что-то помнит!), конечно, тут же подкидывает знаменитую декорацию Э. Кочергина к трилогии А. Толстого: там ходила-ездила «стена Государства Российского», сметая людей и эпохи. Нынешняя стена ведет себя поскромнее, она лишь декоративно раздваивает пространство. Но если арьер с колоколами — подлинная кладка, то ездит-то стена бутафорская, подменная, она только притворяется настоящей. И колокола на ней бутафорские, как и весь этот опус… А ведь уже по всей России актрисы готовятся играть Св. Ксению, анонсированы спектакли во многих театрах, вот настоящая-то беда Московскому государству…

Китч бывает героический, бывает сладкий, но что может быть более благодатной почвой для китча, чем тема безумия? В этом сезоне, зритель, тебя угостили и сладким («Одиночество в сети»), и героическим («Ксения»), и про безумие не забыли, причем в разных вариантах. Один — с уклоном в юродство, другой — в хореографические подтанцовки на темы шизофрении с обязательной эстетизацией оной. И костюмы тут яркие, и гримы выразительные, и музыка играет так радостно… Где? В Театре на Васильевском.

Сцена из спектакля «Курс лечения».
Фото К. Синявского

Анджей Бубень, двум спектаклям которого по Л. Улицкой я только что радовалась, воплотил роман Яцека Глэмбского «Курс лечения». Это явно плохая книга, текст которой кудряв и душист, как свежий перманент. Утверждаю это не читая (слава Богу, роман не издан и гектар русского леса сохранен от вырубки и переработки в офсетную бумагу «Светогорка»), а только прослушав пару-тройку монологов юного психиатра Анджея Майера (Андрей Феськов), решившего слиться с больными-шизофрениками, чтобы профессионально усовершенствоваться после аспирантуры. А там, куда он напросился, во-первых, врачи-шизофреники, и как он сразу этого не видит и почему не «делает ноги» — загадка для настоящих психиатров. Во-вторых (чего врач с высшим образованием никак не ожидал), и некоторые больные нездоровы, агрессивны, а кое-кто сидит за диссидентство (тоже — открытие для молодого дарования). Научный руководитель, упекший когда-то, как выяснилось, в эту «дурку» конкурента — доктора Марека (Дмитрий Ворбьев), бросает и Анджея. Заговор против молодого специалиста?! Но эта тема, забрезжив, никак не разрабатывается в сценическом «драмбалете».

В общем, сходит мальчик с ума, нанюхавшись в научных целях лекарств-галлюциногенов, чтобы понять, как к больным приходят видения. Почему он не мог нанюхаться их в своей родной больнице — неясно, но любые вопросы к этому спектаклю вообще неуместны. Потому что в нем все неправда — от начала и до конца. Зато зрителей кормят рассуждениями о том, что нет грани между безумием и нормой, приводя в пример Ван Гога… Не банальщина ли, не трюизм? Но китч всегда оперирует только избитыми истинами.

Я допила «Журавлей» и приготовилась броситься под поезд. Но он остановился и приветливо распахнул мне двери: в Москву, в Москву! В Художественный театр!

Москва. Россия. Март

В воскресный выходной дети и взрослые семьями идут в МХТ им. Чехова на спектакль «Конек-Горбунок», как когда-то на «Синюю птицу». Сказать бы этим детям и взрослым: родные, эта книжка продается с картинками, не ходите! Но нет, зал полон.

Мхатовская «Синяя птица» (или чайка?) летела, летела… и села. Просмотрев этот образец густопсового столичного китча, номинированный нынче на «Золотую маску», я бы предложила реформировать мхатовский занавес, выбросив на свалку истории изображенную на нем птицу и заменив ее на горбатого конька ростом только в три вершка.

Спектакль, идущий под музыку группы «Несчастный случай», и вправду — несчастный случай, а ростом это произведение даже на три вершка не выходит. Но «народу нравится!» (помнишь, читатель, эту реплику из «Кин-дза-дзы»?).

Упомянутый «народ» фальшивыми попевками нынче обслуживают не юный кудрявый скрипач и дядя Вова, а братья Пресняковы — авторы абсолютно графоманского прозаического пересказа ершовской сказки. Но приехавший из далекого Тобольска и написавший «Конька» студент-провинциал Петр Ершов был куда талантливее уже немолодых провинциалов — вузовских преподавателей Пресняковых, работающих в духе телевизионных КВН и стилистике «Аншлага». Цитирую.

«Вот теперь мы заживем под царем и под конем».

«Цари ведь не уходят просто так, они уходят лишь на повышенье».

«Я тебя не подведу, наблюду и соблюду».

Это — по части поэзии, прозаические же фрагменты процитировать по памяти трудно, на цитаты они не разойдутся точно, хотя братья натужно стараются.

Они практически бесконечны и неостановимы в «пустом плескании слов», как говаривал один критик (будто платят им не аккордно, а построчно). Почти четыре часа артисты жуют пресняковский текст и поют куплеты — «по два, по четыре, по шесть, по восемь», корча рожи и разговаривая такими голосами, будто в горле у каждого — по пищику.

Братья-драматурги ведут себя так же, как персонажи «Гамлета» Н. Коляды, бесконечно насилующие репродукции «Джоконды». То прижмут несчастного «Конька-Горбунка» к темю, то на хвост нанижут, то понюхают, то полижут. Но текст не действует никак!

С. Медведев (Конек), А. Киселев (Иван). «Конек-Горбунок».
Фото Е. Цветковой

К тому же, на беду, как типичные представители «новой драмы», они создают доморощенную модель мира. У Ершова тоже мир. Старик живет «не на небе — на земле», но есть и небо с Месяцем, и Рыба-кит, и Царь-девица. Божественная вселенная велика и полна чудес. И вот мы сейчас (слышу голос братьев) всю эту архаическую вселенную — в бараний рог, в котел — и чтоб сварилась в пойло! Пресняковы в союзе с режиссером Евгением Писаревым дают аляповатый и неживой мир, в котором чудеса отменены, Конек — неформал, летать не может, поэтому делает какой-то самолет из бревна, на котором они с Иваном и рассекают — первые русские авиаторы. Небеса у мира прохудились, там сидит небесная канцелярия, состоящая из чиновников, а кривляющийся начальник — Солнце поет корпоративные куплеты («Мой отдельный поклон ветеранам компании…»). Упавшие звезды — это сотрудники, уволенные по сокращению (кризис!), ну а уж подводное царство!.. «На дне»? — мыслят авторы, вспоминая Алексея Максимовича… На дне (ночлежка, нары) и будут проститутки, бомжи, блатные «бычки» с одесским акцентом…

В этом мире Жар-птицу поймали сто лет назад, а к Солнцу попадают только по записи. Одно не помещается в модель этого мироздания — женщина, Царь-девица. Она-то кто? Ее как-то не «опустили», фантазии не хватило, Ирина Пегова появляется в финале абсолютно «картиночной» шамаханской царицей… неважно, что из другой сказки.

С «шумом культуры» у братьев вообще полный порядок. Практически, их alter ego — Царь-маразматик, заводящий: «Ой вы, гости-господа…». «Это из другой сказки», — обрывают его. Жаль, что никто не оборвал самих Пресняковых, когда в текст залетают не только Пушкин, но и Гоголь (Городничий прямиком из «Ревизора»), и Чуковский (царь сообщает: «И купил мне самовар»). Все это варится в котле усталого пресняковско-писаревского сознания-создания, вертится-крутится, мелькает-звучит, булькает-тонет-всплывает клецками и сваривается в итоге в варево, где перемешаны рассольник, борщ и молочный суп с вермишелью для детей.

Я приехала на вокзал. И что, убиться из-за этого театра? Был вечер. Зрители дружной толпой шли из Художественного театра в Москве, из Александринки, Балтдома в Петербурге. Я выпила красного вина и набрала номер.

— Алло! Тятя, тятя, наши сети… — уже не в первый раз звонила я. — Ты можешь уничтожить пару-тройку петербургских серверов с вредными запасами свежего китча и один, особо крупный, в Москве? Новый, модифицированный вирус поразил театральную сеть… Разновидность старого, но очень опасен, поражает все файлы сознания… Алло!..

Дозвониться было невозможно и, собственно, некуда…

Март 2009 г.