ПЛЯСКА СМЕРТИ — Петербургский театральный журнал (Официальный сайт) (original) (raw)

В Александринском театре состоялась премьера спектакля «Воспоминания будущего» в постановке Валерия Фокина. Фантастический по масштабности художественных и организационных задач проект «по драме М. Ю. Лермонтова „Маскарад“ и спектаклю Всеволода Мейерхольда 1917 года», как значится в программке.

Мейерхольдовский «Маскарад» — одна из главных, если не главная легенда театрального Петербурга. Премьера спектакля, репетировавшегося с перерывами с 1911 года, состоялась 25 февраля 1917-го. В тот самый роковой день. И это не было простым совпадением — романтическая лермонтовская драма у Мейерхольда имела самое прямое отношение к схватке с роком (закономерно проигранной), а изысканная, сказочная пышность декораций и костюмов, созданных художником Александром Головиным, и завораживающее зрителя грандиозное действо масок (на сцене могли находиться одновременно две сотни человек) задолго до премьеры за кулисами именовались не иначе как «закат империи». В самом деле, если на любом маскараде среди Арлекинов и Коломбин может затесаться Маска Красной смерти, то рано или поздно там объявится и Маска Красного террора.

Мейерхольдовский «Маскарад», снятый с репертуара после расправы над Мастером (и отважно игравшийся потом лишь с именем Юрия Юрьева на афише), стал собственным призраком Александринского театра. «Маскарад» возобновляли, запрещали, закрывали, а он возрождался вновь. Но и окончательно сойдя со сцены, не угас.

Его посмертная биография, пожалуй, не уступает прижизненной. Неизвестно, какая из историй более потрясает воображение: про то, как «в войну все сгорело и от спектакля не осталось и следа» (долгое время бытовавшая официальная версия), или про то, как на самом деле подлинные головинские декорации и костюмы тайно, по частям, неузнанными, прятались по цехам Александринки. И возникали то тут, то там, дразня влюбленных в память о великом спектакле энтузиастов. Как знак иного театра, иного мастерства, иной культуры, иной России. На сцене Академического театра имени Пушкина царил «поздний» Игорь Горбачев, а где-то на чердаке в это самое время пылились дивной красоты платье баронессы Штраль и браслет Нины. «Императорский театр Союза ССР» (как назвал в свое время советскую Александринку критик) существовал, не ведая о скрытой угрозе, которую сулило соседство с призраком мейерхольдовского шедевра.

Нынешний спектакль Александринского театра не буквальное повторение, разумеется, но попытка диалога. Эта премьера — безусловный триумф профессора Александра Чепурова, которому мы обязаны «историко-документальной реконструкцией сценического текста 1917 года» и многолетними разыскными работами по обнаружению и хранению головинских подлинников. На одном из верхних этажей театра расположен музей, в котором хранится немало сокровищ, но по-прежнему самое ошеломляющее из них — костюмы из «Маскарада».

С музея и начинается спектакль. Маски в костюмах, созданных по эскизам Головина, появляются в стеклянных боксах — точно таких же, в которых оригиналы хранятся там, наверху. Они бесшумно вырастают на пустой сцене прямо из светящегося пола, более зловещие, нежели легкомысленные — ничего аристократически-светского в них не осталось, только фантастически-инфернальное.

В спектакле Фокина с масок «сорваны маски» — они больше не обольщают и никого не обманывают, а лишь развратничают и угрожают, не танцуют, а крадутся. Но миг, когда под стилизованными завесами Семена Пастуха головинские костюмы оживают на сцене, — это до такой степени выстраданная победа для Александринского театра, что все недобрые пророчества и грохочущее откуда-то сверху обещание «Несчастье будет с вами в эту ночь!» становятся лишь продолжением игры.

«Ожившим музеем» реконструкция не ограничивается. Самая существенная — и самая опасная — часть проекта заключается в попытке воспроизведения нескольких сцен из мейерхольдовского спектакля буквально — в масштабе один к одному. По ремаркам, по рукописным заметкам, по режиссерским экземплярам восстановлены не только мизансцены, но и интонационная партитура персонажей. Поэтому приглашенный из МДТ Петр Семак играет не просто Арбенина, но именно Юрия Юрьева в роли Арбенина (в очередь с ним ту же роль исполняет Дмитрий Лысенков).

Следуя до мельчайших деталей чужому рисунку роли, не впасть при этом в пародию и наполнить персонаж собственной энергией, а неизбежное отстранение сделать частью образа — задача для актера колоссальная. Которая еще более усложняется тем, что и сам Юрьев решал задачи сложнейшие: Мейерхольд, сочиняя свой «Маскарад», отменил все поверхностно-бытовое на сцене, создав величественную стилизацию классической эпохи — во всем, в манере актерской игры в том числе, если не прежде всего. Это был реквием по «уходящей натуре» от начала до конца. То, что в 1917 году делали актеры на александринской сцене, уже не имело отношения к тогдашней современной технике, а это значит, что сто лет спустя актеры должны пройти через двойное отстранение.

Интересно, что камертоном «Воспоминаний будущего» оказывается Неизвестный в бесподобном исполнении Николая Мартона, чье недавнее восьмидесятилетие не помеха его победительному сценическому существованию. Николай Сергеевич недаром стал кумиром нынешней театральной молодежи — особенно имеющей вкус к формальным экспериментам. Его собственная творческая манера всегда была отмечена некоторой благородной «нездешностью» и аристократической отчетливостью фразировки — и вовсе не случайно сейчас он оказался проводником, посредником между театральными эпохами. Счет, предъявляемый этим Неизвестным Арбенину, вполне эстетического свойства.

Петр Семак в роли Юрьева, играющего Арбенина, — с романтическим локоном в вороном паричке и с насурьмленными жгучими бровями, облаченный в солидные толщинки и арбенинский фрак, — героически выпевает все юрьевские драматические фиоритуры, старательно артикулируя согласные, рычит грозный речитатив, совершает кистями рук разнообразные округлые жесты и принимает царственные позы. Самоотверженность актера трудно переоценить. Это актерское «воспоминание будущего» со всей наглядностью демонстрирует, что же означает: «прошло сто лет». Энтропия неумолима. Романтические конструкции не выдерживают, возвышенное оборачивается ничтожным, патетическое — самовлюбленным, лирическое — капризным. Спектаклю нужен второй акт.

Во втором акте Фокин устраивает полное разоблачение приема. Лишившийся паричка Семак выходит на авансцену и тихонько, вполголоса, впроброс проговаривает монолог, написанный Владимиром Антиповым от лица современного убийцы, зарезавшего и расчленившего жену, а потом принявшего активное участие в ее поисках. Тут важно понимать, что для Семака эта равнодушная бесчеловечная скороговорка — точно такая же формальная задача, как и предыдущая монументальная стилизация, он — актер совсем иной школы. Все это просто маски. Так на «Маскарад», где в свое время Золотой век русской поэзии встречался с Серебряным, бесцеремонно явился «не календарный» — настоящий каменный век.