Аркадий МАКАРОВ. Много званных, да мало избранных. Сказка-быль. (original) (raw)

Всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь.

От Матфея, гл. 7.15.

Жила поживала на свете простая баба, иноземцы обзывали её Раша, а народ наш звал попросту - Матрёной.

Жила, как все живут, не жирно, но крепко. Сынов своих: Елю, Зюгу, Пута, Мирона, Проню да Жирю растила, воспитывала, пока один из самых старших, щелястый Еля, по хмельному делу не потерял где-то под мостом, за огородами, судьбу Матрёнину.

А как без судьбы? Нельзя. Теперь никто с ней, с Матрёной этой, считаться не стал. Всяк норовит уколоть безродностью, маргинальностью, даже пытались назвать её бомжихой, пропащей по жизни и по существу. Мол, баба всё равно без судьбы, как лодка без ветрил, или блудить станет, или ко дну пойдёт.

А богатствам её в сундуках кованных счёту нет: и камни драгоценные, и живая вода, на которой все машины работают, и уголь, и руда всякая, и лес боровой, и вода родниковая, чистая, хрустальная. Попить такой водицы каждый хочет. Редкая теперь водица, стоит денег больших. Перегрелся земной шар, а скоро и вовсе закипит. А у Матрены колодцы переполнены, пей – не хочу!

Вот и окружили Матрёну злодеи-домушники, разбойники свои и забугорные. Окружили, как волки лошадь отвязанную, заходят со всех сторон, слабые места ищут, куда бы зубы воткнуть. А защита у Матрёны одна – сынки возмужалые, между собой братцы родные.

Но братцы эти хоть и крови одной, а разные. Один, старшой, как мы уже говорили, со змеем зелёным Горынычем дюже дружил и улетел в края невозвратные, остальные пока ума-разума набирались, подрастали, Матрёна без руки крепкой и судьбы своей потерянной в печаль впала, хандра на неё медведем тем, хозяином незваным, навалилась, грызть не грызёт, а кровушку попивает, силы подтачивает.

Собрались остатные братцы в кружок, решать стали, как эту судьбу родительскую пропавшую отыскать за горами Кудыкиными, за Буян-окиянами обнаружить и передать матушки своей беспризорной. А кому на себя ответственность брать? Жиря языком мельницу крутит, чушь мелет, Проня под шумок свою родную мамашу почти вчистую обобрал, обшарил, теперь на мошне сидит. Остаются только трое: Пут, Зюга, да Мирон тот самый, горнодобытчик. На них теперь вся надёжа. Ах, да! Иван ещё есть, как же мы его забыли-то! Но он неразумный пока, на полатях отлёживается, силушку набирает.

Собрались братушки в дорогу дальнюю, в края неоглядные, за Горюч-Камень, за гору Кудыкину, к морю-Окияну.

Зюга на танк взобрался. Хороший танк, тридцатьчетвёрка. Европу утюжил, как баба простынь. С полуоборота завёлся танк, только чихнул два раза и – вперёд!

Пут его опередить хотел, вспомнил про ракеты межзвёздные, залез в чулан, а там корыта одни железом гремят. Много корыт, пока Пут после Ели верховодил, из тех ракет сделали. «Ничего, – говорит Пут, – у нас ковры-самолёты есть. Лучшая в мире техника! Советская ещё!» Вышел Пут на огороды, где ковёр тот самолёт в ангаре беспризорным стоял, а там железо ржавое, дюралевая короста крыльев опавших. Почесал Пут затылок, к соседу римскому отправился за бронь-машиной ихней. Догнать Зюзгу ему позарез надо, первенство получить. Машина эта, хоть римская, а из Матрёниных руд сделана, но слабенькая, куда ей до танка, утюжка того.

Что делать Мирону? Подпоясался горнодобытчик поясом уральским, чарку на посошок опрокинул, нахлобучил шапку, перемахнул себя крестом честным – и за порог! Глянул вдаль - степь да степь кругом, но идти надо…

А на дороге той, у самой развилки за огородами Горюч-Камень лежит. Первым Зюга возле камня очутился. Смотрит, а на камне три надписи выбиты: «Налево пойдёшь – назад воротишься. Направо пойдёшь – разбойнички рукастые до нитки оберут. Прямо – лес густой, непролазный, волки позорные, медведи хищные».

Посмотрел Зюга, подумал: «Если судьбу матери не найду, так хоть в дом родной возвернусь!» Картуз кожаный задом наперёд перевернул: поддал газу и налево танк направил. А там песни горластые поют, да такие зазывные, вроде этой:

Вставай, подымайся

рабочий народ!

Берите дубинки

И бейте господ!

Хорошие песни, Зюга на броне тоже запел, но грохот мотора заглушил все его усилия. Кто Зюгу в этом грохоте услышит?..

Вторым к камню добрался Пут, броневичок его хвалёный гусеницы с полдороги откинул, пришлось вместо гусениц кроссовки финские на броневичок напяливать. Что поделаешь? Заграница! Рынок общий! Но и кроссовки сносились. Теперь бы сапоги-скороходы русские, да где их взять? Французику дошлому то ли за паровоз, то ли за пароход «Мистраль» отдать пришлось. Куда денешься?

Прочитал Пут надписи на камне и направо свернул, туда, где разбойники рукастые. Смел Пут. Казачком засланным в неметчине обитал. Не убоялся разбойничков-олигархов. «Я, - говорит, - их приручу! Они у меня в кладовке капусту-зелень стеречь будут, вроде козлов ручных. Есть и знакомые там: Чубай, Дерибас да и Кудря, Киря - тоже свой человек! Не пропаду!» Ну и свернул направо, оставив броневичок заморский в бурьяне, возле пала. На пожарищах хорошо растёт дурная трава, в которой не только броневичок спрячешь, а и дворцы с яхтами как в воду канут.

Долго ли, коротко ли, но дошёл до Горюч-Камня Мирон, внимательно всё прочитал и на память пришли крылатые строки, что пути Господни неисповедимы, а дорога его пряма, ну и шагнул напрямик.

Идёт, лес густой, лешие всякие на испуг берут, кикиморы болотные. Все подельники. Все при деле. Баба-Еге всех по фене ботать учит.

Ему бы шлёпнуть оземь нечисть эту, как соплю с кулака, ан смелости не хватило. Испугался Мирон: за деревьями – лес, а за лесом опять деревья…

Вывернул Мирон ватник свой рабочий наизнанку, сапог левый на правую ногу обул, а правый – на левую ногу, - это чтоб лесную нечисть обескуражить. Русские люди, когда блудили по лесу, завсегда так делали: леший какой из-под кустов выглянет, ан – человек неправильный идёт, свой, значит…

И пошёл Мирон задом наперёд, куда глаза глядят. А на затылке глаз нету, вот и свалился Мирон в овраг, в лог глубокий. Прямо в яму медвежью угодил, ельником прикрытую – берлога, значит! Глядь, а возле берлоги хищника этого свиток какой-то. Ему бы храбрость показать, медвежат-сосунков по сторонам раскидать, пока медведица на охоте, развернуть грамоту да почитать между строк, где судьба Матрёнина пропечатана. А он дрожит, как лист осиновый, орёт благим матом: «Мать Матрёна! Мать Матрёна!» Прибежала на крик медведица, да и сорвала вместе с шапкой голову с плеч долой.

…Но это не сказка, присказка только, а сказка - вот она, в свитке том:

Блюминги, слябинги, домны, мартены,

Живая вода в решете…

Всё это Ивана, сына Матрёны,

Того, что живёт во тщете.

В домнах чугун, а в мартенах – железо,

В скважинах нефти потоп.

Иван оглянулся, – всё мигом исчезло,

Осталось в руках решето.

Зелёная медь орденов и медалей…

Ивану награды не впрок!

Пришли говорливые люди и дали

Кличку Ивану – «Совок!».

Потом заманили в словесные дебри

И разум за ум завели,

Иудино семя, полпреды отребья

И новых вождей холуи.

Блюминги, слябинги, домны, мартены,

Нефть, как живая вода, -

Всё это Ивану, сыну Матрёны,

Уже не видать никогда.

- Врёте, поганцы! Ещё ведь не вечер! –

Ему донеслось от молвы.

Поднялся Иван, распрямил свои плечи,

Глядь, а он ниже травы…

Что за колдун запредельного края?

Чья на тебе ворожба?

Крестная сила да сила земная,

Трёхперстьем святым отмахни ото лба.

Вмиг расползутся жуки-скоробеи,

Конь под Иваном порвёт удила.

Медленно, медленно силушка зреет.

Скоро вершатся дела.

Если между строк посмотреть, то там и судьбу Матрёны увидишь, вышелушиться судьба, как орех кедровый…

ВОРОНЕЖ. Февраль 2012года