Анна КОЗЫРЕВА (original) (raw)

Славянство

Что такое ФСК?

Галерея славянства

Архив 2020 года

Архив 2019 года

Архив 2018 года

Архив 2017 года

Архив 2016 года

Архив 2015 года

Архив 2014 года

Архив 2013 года

Архив 2012 года

Архив 2011 года

Архив 2010 года

Архив 2009 года

Архив 2008 года

Славянские организации и форумы

Библиотека

Выдающиеся славяне

Указатель имен

Авторы проекта

Родственные проекты:

ПОРТАЛ XPOHOC

ФОРУМ

НАРОДЫ:

◆ ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

◆ СЛАВЯНСТВО

◆ АПСУАРА

◆ НАРОД НА ЗЕМЛЕ

ЛЮДИ И СОБЫТИЯ:

◆ ПРАВИТЕЛИ МИРА...

◆ ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

БИБЛИОТЕКИ:

◆ РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ...

Баннеры:

Прочее:

Анна КОЗЫРЕВА

Обожествление животного и растительного мира.

Язычество первого этапа: упыри и берегини

Из книги «Тайны язычества древних славян»

Картина Константина Васильева "Русалка".

Славянская мифология явление совершенно иного порядка, чем, скажем, классическая с разнообразием богом и их особым статусом и положением. Древнегреческая и римская мифологии, запечатленные письменно, представляют из себя упорядоченную, целостную систему, отражающую социально-общественную жизнь человека. В то время как в мифологии славян сохранились некая чистота и наивность первоначального этапа язычества с обожествлением и одухотворением сил природы, с трепетным поклонением культу предков и культу домашнего очага. И поныне следы древнего язычества обнаруживаются в различных поверьях и сказках, в заговорах и загадках, в народных обрядах и обычаях, часто совершенно неосознанно уживающихся с христианскими представлениями.

Понятно, что поэтизация природы и природных стихий изначальна в мифовоззрениях всех народов, - и славяне здесь не исключение. В этом нет ничего странного, и как было объяснить самому себе, что только-только вокруг стояла повсюду тишина – и вдруг всё пришло в движение, изменив неузнаваемо округу? Кто та сила - движущая, передвигающая и переносящая с места на место? И ответ был готов тут же: на такое способен только бог – следовательно: ветер становится божеством. И так во всем, что касалось явлений природы.

Человек, чувствуя, что он не одинок в этом мире, наделяет душой и зрением, судьбой и индивидуальностью все, что окружает его, но более настораживает и повергает в священный трепет то, что невидимо, но рядом. Он, они или оно… - еще не понятно до конца кто, но ясно уже одно, что те силы человека оберегают, помогают ему, но нередко и угрожают. В любом случае человек изначально понял, что зависим от тех неведомых сил.

Представление о существовании души у человека изначально было распространено на животных, растения и весь мир природы; считалось, что все природные тела и явления: небо, земля, солнце, луна, ветер, горы, реки, птицы, дикие звери и т.д. - находятся в распоряжении каких-то духов, которые, самым решительным образом проявляя свою силу, постоянно вмешиваются в жизнь человека. Так возникает тотеизм – древнейшая форма религии. Буквально «тотем» - означает «его род»: животное, растение, предмет или даже явление природы в этом случае выступают покровителем того или иного рода, а часто – и родоначальником.

Русский философ А.Ф. Лосев указывал, что человеку, жившему в условиях первобытнообщинного строя, вся природа – небо, воздух, земля, море, подземный мир – представлялось «не чем иным, как одной огромной родовой общиной, населенной существами человеческого типа, находящимися в тех или иных родственных отношениях и воспроизводящими собой первобытный коллективизм первой в истории общественно-экономической формации».

С обожествления родовых тотемов, включавших определенные виды окружающей флоры и фауны, начинается формироваться мифологический мир, который, помимо самого человека, обживают и его фантастические родственники – охранители и защитники племени. Среди подобных тотемов часто встречался образ Лося-Оленя, сохранивший устойчивое напоминание о себе в славянской народной вышивке. И до сих пор стилизованные фигурки священных оленей или лосей обнаруживаются на многих полотенцах ручной работы, как представленных в различных музеях, так и в домашнем обиходе. Столь же часто встречаются на вышивках изображения неведомых птиц и стилизованных коней, - это всё те же отголоски ранних верований.

О рыси, как тотеме славянских племен трипольского периода, уже упоминалось. И, как любое божество, тотем не допускал вольного обращения к себе – только через иносказание. Запрет этот соблюдался неукоснительно, - русский язык сохранил память о тех священных иносказаниях. Так, еще в Х1Х в., например, в вятском говоре рысь называли "лютым зверем", мистически опасаясь, произносить в бытовом разговоре само слово "рысь". "Лютый зверь" упоминается и Владимиром Мономахом в рассказе о реальном событии, когда ему на седло прыгнула рысь, что лишь подтверждает древнее правило о табуировании священного животного.

Весьма любопытен греческий миф о богине земледелия и плодородия Деметре и Триптолеме, которому она первому дала колосья пшеницы. Среди тех народов, которых Триптолем научил земледелию были и скифы, но скифский царь Линх присвоил себе изобретение земледелия, за что был наказан Деметрой, превратившей его в рысь. Поскольку в мифе говорится о скифах, научившихся земледелию, то ясно, что речь идет не о скифах-кочевниках, а о скифах-пахарях - сколотах, т. е. о праславянах Среднего Поднепровья.

На этом примере прослеживается вероятность сохранения племенного тотема на протяжении длительного исторического периода: от первобытной эпохи, когда охота являлась основным средством жизни, до поздней - земледельческой.

Особого разговора заслуживает образ медведя, запечатленного в мифологии многих народов.

И. Шишкин. "Утро в сосновом лесу" (1889, ГТГ)

Коллективная охота на крупных животных способствовала проявлению общественного сознания. Так называемые знаменитые «медвежьи пещеры», обнаруженные во многих местах Европы и Азии, служат прямым доказательством тому, что культ медведя один из древнейших. В подобных пещерах, расположенных, как правило, в труднодоступных местах, в большом количестве найдены захоронения медвежьих черепов и медвежьих лап. «Медвежьи пещеры» явное свидетельство о зарождении тотемизма и, связанной с ним, охотничьей магии.

Осознание родства с медведем приходит к человеку неслучайно: зверь

служит не только для пропитания, но и для одежды: шкуру медведя легче всего одеть на себя, в ней можно двигаться как во время магического танца, так и во время охоты, чтобы привлечь-обмануть зверя. В более раннюю, архаическую эпоху успех на охоте, по разумению древнего охотника, напрямую был связан с магией. Ритуальная игра-охота, во время которой пелись особые «медвежьи песни», разыгрывалась в племени за несколько дней до ее начала.

В более позднюю эпоху успех на охоте уже больше видится в щедром жертвоприношении заранее пойманных медведей для этой цели: остатки именно тех жертвоприношений хранят древние пещеры. И то же табу-запрет на произношение настоящего имени грозного зверя. Культ медведя столь укоренился, что и у земледельческим народов, какими были славяне, название этого зверя осталось табуированным. Его отвлеченно называли «стариком», «дедом», «священным зверем» - что и сохраняется, например, в русских народных сказках. Привычное же нам слово «мед-ведь», то есть тот, кто «ведает (любит) мед» - форма иносказательная; а исконное название его, как предполагают ученые-лингвисты, скорее всего близко к немецкому «Bar»: неслучайно же зимнее жилище медведя произносится по-русски «берлога», то есть - «логово (жилище) бёра».

При археологических раскопках древнего городища на территории Украины около Благовещенской горы был найден огромный толстостенный сосуд явно ритуального назначения. Горловина глиняного сосуда представляла из себя голову медведя с широко разверстой пастью. Место, где был найден сосуд, указывало, что в древности здесь располагалось святилище. Сосуд находился недалеко от жертвенника рядом с богиней, на шее которой висела бронзовая гривна.

Как известно из античной мифологии, богиня с медведем - это Артемида, или Диана, сестра солнечного подателя благ Апполона, дочь богини Лето, известной еще с крито-микенских времен. В честь Артемиды в храме, посвященном ей, жрицы в медвежьих шкурах исполняли священные пляски. С Артемидой связывалось созвездие Большой медведицы. Античной богине был посвящен месяц артемизион – март. Именно в дни весеннего равноденствия в честь пробуждения медведя от зимней спячки устраивались праздники, которые именовались у греков comoedia, и зная, что «комос» - по-гречески «медведь», знакомое слово «комедия» смело можно перевести как «веселый медвежий праздник».

Праздник под похожим названием - «комоедицы», примыкавший к дохристианской масленице, хорошо был известен на Руси и встречался даже в Х1Х в. в Белоруссии.Отголоски тех медвежьих действ сохранялись на Руси очень долго: представить народные гуляния на зимних святках или масленице без человека, ряженного в вывороченный тулуп с медвежьей мордой и лапами, было невозможно. Ряженные медведем столь же привычны были и на масленичных играх-игрищах в Чехии и Словакии, а в Македонии весенними днями «звали медведя на ужин».

Мишка косолапый - любимец народных сказок. Он добрый хозяин леса и строгий страж его, бесхитростный и добродушный работяга, но может отплатить и злом, если кто-то или что-то придется ему не по душе. И вполне способен проявлять те же самые черты характера, что свойственны человеку; но вот в сказке, в которой под окнами дома медведь под скрип липовой ноги поет:

Скрипи, нога,
Скрипи, липовая!
И вода-то спит,
И земля-то спит,
И по селам спят,
По деревням спят.
Одна баба не спит,
На моей коже сидит,
Мою шерстку прядет,
Мое мясо варит,
Мою кожу сушит, -

проявляет совершенно иной характер. Лесной зверь в конце сказки карает мужика и бабу, безжалостно поступивших с ним. Объяснение его поступка видится в том, что медвежья лапа как часть, предназначенная для жертвы, чтобы умилостивить лесного хозяина перед предстоящей охотой, использовалась героями сказки не по назначению. Академик Б.А. Рыбаков высказал предположение, что основная часть сказки, которая всё бы и объяснила, утеряна в веках бесследно.

Интересно, что в славянских курганах Поволжья и Приладожья найдены глиняные фигурки медведя, а в ряде случаев кости медвежьих лап с когтями, - что и подтверждает необходимость медвежьей лапы при жертвоприношении.

Но не только леса и луга были населены самыми разными животными. Для племен пастушеских в отдаленную эпоху доисторического существования богатство измерялось количеством стад и их величиной. Скот доставлял человеку и пропитание, и одежду, а стельная корова становится символом плодородия. Неслучайно на Руси в значении денег долгое время выступал именно скот.

И если облака и тучи могли видеться нашим предкам в виде волнистых, мохнатых шкур, покрывающих небесный свод, то почему бы не заселить небесное пространство самыми разными животными, тем более, как мы помним, небо представлялось в виде двух горизонтов – нижнего и верхнего. И вот уже дождь – это ничто иное, как молоко небесной коровы, а облака – те самые дойные коровы. Но облако облаку рознь, и темные, грозовые тучи, выплывающие из-за горизонта, уже видятся огромными грозными быками. И вот для того, чтобы отогнать от пашни тяжелые градовые тучи, раздается вдруг крик-вопль. То причитает сербская вопленица:

- Остановись, бычок! Не пускай твоих белых говяд (коров). Наши черные, они ваших пересилят. Побьют ваших говяд (коров и быков).

«Черный» скот обозначен не по цвету, а по земной принадлежности, по близости земле-пашне.

С одной стороны, древний человек усматривал в явлениях природы различных животных и своим небесным богам придавал звериные типы, а с другой – от этих мифических образов он брал чудесные, божественные свойства и наделял ими обыкновенных, земных зверей. Вот и медведя, из-за его любви к меду, начинают принимать за символ бога-громовика, разбивающего облачные ульи и пожирающего скрытый в них небесный мед, также выступающий символом дождя.

Человек видит, с какой неимоверной легкостью и стремительностью распространяется солнечный свет над землей, поэтому вполне естественно, что солнце он сравнивает с быстрым и стремительным конем. А следом уже появляется в небе и колесница огненных лошадей. Но быстрее самой быстрой птицы мчится ветер, обгоняющий солнце – это сам Сивка-бурка вещий каурка. Сивка, потому что «сивый», то есть блестящий, сияющий, равно как и седой, с проседью; а бурка по масти, напоминающий цвет тучи, грозящей бурею, потому-то и в прямом родстве со словами «буря», «буран» – степная вьюга, метель, вихрь; да и кауркой он именуется не случайно: каурая масть – та же, что и бурая, только с темным ремнем по спине.

Зрявкает Бурко по-туриному,
Он шип пустил по-змеиному –
Триста жеребцов испужалися,
С княженецкого двора разбежалися.
Сив жеребец две ноги изломал,
Кологрив жеребец тот и голову сломил.
Полонян Воронко в Золоту Орду бежит,
Он, хвост подняв, сам всхрапывает.
А князи-то и бояра испужалися,
Все тут люди купецкие,
Окарачь они по двору наползалися.

(Былина «Иван – гостиный сын»)

С особым вниманием и трепетом всматривается-вслушивается человек в окружающий его мир: и вот уже разрушительный полет бури приравнивается им рыскающему голодному зверю, рядом с которым черной зловещей совой распласталась над землей черная туча, а в вое ветра слышится надрывный плач ребенка. Со временем это назовется образным, метафорическим мышлением, а пока для древнего человека это реальность из реальностей, потому-то вполне реальный гриф и превращается в несуществующую царь-птицу Ног или Ногай, которая в более позднее время получит новое имя - Стратим или Страфиль:

Триста жеребцов испужалися,
Стратим-птица всем птицам мати,
Живет Стратим-птица на океане-море (= небо)
И детей производит на океане-море,
По божьему все повелению.
Стратим-птица вострепенется –
Океан-море восколыхнется;
Топит она корабли гостиные
С товарами драгоценными.

(Из «Голубиной книги»)

Птица Стратим.

Достаточно рано рядом с человеком появилась собака, к примеру, Серый волк из русских народных сказок, который с такой охотой помогает главному герою, - это самая настоящая собака, а не лесной и коварный зверь. Собаки изначально играли важную роль в жизни земледельцев, охраняя и оберегая посевы от многочисленных стад и нашествия диких животных.

В трипольской росписи обнаруживается явное предпочтение собаке. Запечатленные на сосудах в верхнем ярусе, как бы на «небесной земле», небесные собаки изображались в грозном виде: вытянутые вперед когтистые лапы, настороженные уши, поднявшаяся дыбом шерсть. Ниже под собаками изображался земной ряд с растительностью.

В более поздний период крылатые собаки появляются в иранском искусстве как охранители растений, молодых ростков, семян. О крылатой собаке Сэнмурв в «Авесте» - священной книге иранцев, сказано: «Обиталище Сэнмурва – на дереве всех семян, исцеляющем от зла». Отголоски мифа о Сэнмурве есть не только у иранцев, но и у армян, курдов, славян, молдован. Культ собаки, охраняющей Добро и Зло, каким он представляется в виде иранского Сэнмурва и славянского Симаргла, вероятнее всего, восходит к глубокой земледельческой эпохе.

На протяжении тысячелетий возделывая землю, главной заботой землепашца было ожидание дождей. Древний человек страстно и тревожно вглядывался вверх, мысленно обращаясь к небу о ниспослании дождя - жизненно важной небесной воды. Он верит-знает, что запасы небесной воды неистощимы, но они находятся во власти и распоряжении некой властной силы, которую надо задобрить, - и человек начинает молиться у воды земной с тем, чтобы упросить, умилостивить ту неведомую силу небесную. Человек совершает магические ритуалы у водных источников и колодцев, приносит жертвы роднику-студенцу в ожидании, что источник в благодарность за щедрое жертвоприношение повлияет на небесное родственное божество, - и обильный дождь прольется на задыхающиеся от зноя поля.

На Балканах вплоть до конца Х1Х в. существовал народный обычай вызывания дождя. В селе выбиралась красивая девушка, которую, вначале обвив нагую ветками и травами, под пение особых заклинательных песен начинали щедро обливать водой. Такую девушку называли «додолой».

Удивительно, но на кувшинах, обнаруженных в Триполье, встречается изображение пляшущих женских фигурок в одеждах с бахромой, словно то висят травы, и окруженных изображениями вертикальных рельефных линий – явных символов дождя. Предполагается, что это именно додолы, как вызывательницы дождя, изображены на древних сосудах.

Встречались на кувшинах изображения и самих не богинь-подательниц дождя, туловище которых покрыто узорами, символизирующими пашню и дождь. Помимо характерных рисунков на кувшинах, при раскопках находились и отдельные фигурки подобных богинь, на головах которых был расположен огромный сосуд как символ обилия небесной воды.

В этом плане интересны "обручи"-браслеты, имевшие большое распространение в городском обиходе XI - XIII веков. Серебряные браслеты были съемными, на шарнирах и предназначались для удерживания необычайно длинных, до земли, рукавов. Браслеты расстегивались лишь тогда, когда женщина, подобно сказочной Царевне-Лягушке, начинала танец и широко распускала свои рукава. Гравировка на браслетах являлась изображением воды, как прямой мотив молитвы о воде. да и сам длинный рукав, чем не символ реки, потока, водной струи?

Замечено, что на древних узорах часто встречается спиральный орнамент, как прямой символ змеи, однако это изображение не змеи, а - вполне мирных ужей. У многих народов Европы уж-ужик выступает как покровитель дома и как устойчивый знак, напрямую связанный с влагой и водой. Ужи выползают на поверхность во время дождей; они обилии гнездятся во влажных, сырых местах, близ ручьев и источников, которые сами по себе, по разумению древнего человека, все без исключения священны. Интересны названия ужа у славян: «домовик» - у русских, «стопанин», «хозяин» - у болгар, у сербов – «домакин», у чехов – «гад-господарик», у сербов «чувар» - страж и «чуваркуча» - охранитель дома и семьи.

Раннее языческое мировоззрение, родившееся в сознании древнего человека, многогранно как в формах культа – это просьба-молитва о урожае и непременно о благодатном дожде, это и магические действия-заклинания с обращением к силам природы, а также к духам добра и зла; так и разнообразно по месту обращения к потусторонним силам – это и ключ-родник, и луг за околицей, и берег реки, и лесная поляна, и возделанная земледельцем нив, и навершие горы, и просто высокий холм. Не сразу, но со временем местом общего моления и принесения жертвы становится отдельное жилище – святилище, но вначале – это всегда реальное природное место.

Первоначальная религиозная эпоха, по классификации ученых, – это время поклонения и принесения жертв упырям и берегиням. И те, и другие упоминаются во множественном числе, что указывает на то, это еще неперсонифицированные, то есть не обретшие своего образа и определенной конкретики, божества. Это изначальная форма древнего, архаичного олицетворения двух противоположностей – доброго и злого начал в природе, однозначно человеку либо враждебного, либо наоборот оберегающего его.

С древнейших времен человек живет у воды; осваивая водное пространство, он научился плавать сам по себе и плавать на лодке, на реке ловить рыбу; по реке он передвигается как летом, так и зимой, когда застывшее речное полотно становится санной дорогой. Как рано научился человек ориентироваться по звездам, столь же рано научился он по различным приметам определять состояние природы: например, если рыба выскакивает и над водой ловит мошек, то быть затяжному дождю и ненастью, а если вечерними сумерками рыба играет и плещется на поверхности воды, - жди хорошей погоды.

Вода становится одним из важнейших факторов в жизни человека, поэтому вполне объяснимо появление с глубокой древности образа ящера - божества водно-донной сферы, требующего себе жертв. О том, что с языческих времен на Руси сохранилось почитание-поклонение водной стихии, упоминается в древнерусских источниках: «… реку богыну нарицаеть и зверь, живущь в ней, яако бога нарицая требу творить".

Однако с принятием крещения Русью старые привычки из обихода простонародья не исчезли. По свидетельству европейского путешественника ХУП в. Адама Олеария, известно, что в Новгороде среди народа сохранилась устойчивая память о святилище какого-то водного божества, похожего на крокодила. По письменных источникам, осуждающих древнее идолослужение, известна форма тех молений: "О, убогая курята, оже не на честь святым породишася... но на жертву идолом режються и то блутивше сами ядять. И инеми в водах потапляемы суть. А друзии к кладязем приходяще моляться и в воду мечють..."

Упоминания о некоем загадочном змее Яже, олицетворяющем хтоническую силу, встречаются и в польских записях ХV века.

Известно, что на Руси, как и в других славянских землях, широкое распространение получили обряды, ставшие со временем просто сезонными игрищами, как "похороны Костромы", "похороны Морены", "похороны Купалы", когда кукла, одетая в девичью одежку, бросается в воду. Об этом поется в русских народных песнях. Многие детские игры, в которые еще играли наши близкие по времени предки, - также прямые отголоски древних языческих обрядов, связанных с умилостивлением воды или подводно-подземных сил.

Из детской игры, в которую играли в сельской местности еще в ХХ веке:

Сиди-сиди, Яша, под ореховым кустом,
Грызи-грызи, Яша, орешки каленые, милою дареные.
Чок-чок, пяточек, вставай, Яша, дурачок,
Где твоя невеста, а чем она одета?
Как ее зовут? И откуда привезут?

Однако «Яша» здесь произносится ошибочно: со временем в него превратился архаический Ящер. В подобной игре, записанной в Х1Х в. в Белоруссии, произносится:

Сяде Ящер под пирялущем
На ореховом кусте,
Где ореховая лусна...
(Жанитися хочу)

- Возьми себе девку,
Котораю хочешь...

Игра в ящера была широко известна на Украине, в России и в Белоруссии. В основном в игру играли девочки. Все нарядные, в цветочных веночках, становились они в хоровод, перед тем успев из мальчиков выбирать «ящера», которого усаживали в круг. В его задачу во время игры-обряда входило отбирать у девушек венки, которые затем выкупались у него поцелуями, песнями да плясками. Чем не игра в фанты!

Всё это прямые отголоски архаичного культа поклонения подземно-подводного божеству, жертвы которому топили в воде. Вполне вероятно, что святилищами Ящуру являлись городища, возникшие в скифское время и просуществовавшие до Киевской Руси, в районах болот в лесной глухомани.

Обряды, связанные с "метанием в воду" жертв Ящуру - божеству подводного мира, были напрямую связаны с надеждой на богатый будущий урожай, и проводились в период «макушки лета» - в середине лета на семик, на Купалу, когда хлеба начинали заметно колоситься, но опасность потерять урожай еще не проходила. Здесь, как и в большинстве земледельческих обрядов, переплетались мужское, оплодотворяющее начало и женское вынашивающее и рождающее. Как передают древние мифы, греки в середине лета топили в море со скалы две жертвы - мужчину и женщину.

Практические воззрения древнего человека часто переплетались с метафоричностью и фантазийностью тех или иных представлений, никоим образом не связанных с реальностью. Так возникло, явно ничем не подкрепленное, поверье, что во время буря на водах показывается огромная лошадь с большими подковами. Стремительное и неудержимое течение вод заставило поэтическую фантазию уподобить его быстрому бегу коня, потому-то и зовутся самые глубокие места в реках «быстринами». И рождается загадка о том, что «меж гор бежит конь вороной», - с ответом, что это ручей или река, текущие среди крутых берегов.

Первоначально жертвы злым упырям, скрывающимся где-то в самых глубинах вод, приносились с целью задобрить их, чтобы отошли, исчезли, не беспокоили. Страшно человеку рядом с водой, особенно там, где таится некто «чужой, иной силы» - так в дословном переводе звучит «вампир», как прямой синоним упыря. Приносились жертвы и берегиням, но им - в знак благодарности, что берегут, охраняют.

Изначально человеку известно, что упырь–вампир - олицетворение зла. Он сосет человеческую кровь, поедает мертвецов, - и так у большинства народов: слово «вампир» знакомо всем индоевропейским языкам. Упыри-вампиры древним человеком никак не рисовались воображением и не сопоставлялись-сравнивались с чем-либо или кем-либо, и, уж тем более, никогда не изображались. Иносказательно их, как и всю нечисть, будут звать-называть «лукавыми» от слова «лук», то есть «согнутый», «искривленный». В позднейшее время появится в народе уверенность, что упыри есть порождение блудной связи черта с ведьмою.

Со временем, когда язычество усложнилось, отношение к упырям, как злым духам, если и не изменилось кардинально, то им дозволилось, навсегда покинув водные глубины, поселиться где-то вблизи человеческого жилья, а еще позднее «упыреем» нарекут сельского колдуна, насылающего порчу на человека.

Однако образ упыря-колдуна будет существовать как бы параллельно иному представлению, по которому к упырям на Руси стали относить тех, кто умер в результате несчастия, как считалось до своего реального срока и потому-то продолжающему блуждать по земле до тех пор, пока не наступит реальный срок его смерти. Упырями также становились чужаки, которые умерли не в своем родовом племени, а далеко от дома, и похороненные в дальних краях. К ним относились и люди, лишенные традиционного погребения, причиной такому погребению могла быть сама смерть – самоубийство или пьянство.

Всех умерших, которые становились упырями, называли «заложными покойниками». Не принимает таких покойников мать-сыра земля, вот и бродят они по земле, не находя себе покоя, а это все – утопленники, опившиеся, отравившиеся, удавленники. И не только упырями-вампирами становились они, а на радость нечистой силе некоторые из них начинали новую жизнь лешими, домовыми, кикиморами. Вихрь и тот, как считалось в народе, являл собою суть нечистой силы; говорили, что, если бросить в вихрь нож, то тот обычно окрашивается кровью.

Века существовало на Руси поверье, что опойцу – умершего пьяницу, ни в коем случае нельзя хоронить на кладбище, потому что это приведет к бездождию. Если случалось, что родственники хоронили его общем кладбище, то община выкапывала такого покойника и прямиком отправляла в болото, в трясину, где тому, по общему определению, и место, или бросали труп с камнем для груза в пруд, подальше от берега.. Если ж не успевали выбросить, и случалась засуха, то на такую могилу возили миром возами воду, чтобы вызвать дождь. Могли при этом и спеть:

Обливаю, лью, -
Дай, Боже, ливень!
Дощику, припусти,
Избавь нас напасти!

Те же действия во время засухи могли совершаться и с могилой удавленника. Подобные случаи в России происходили даже в Х1Х веке. Опойце, как изнывающему от похмельной жажды, приписывалась способность выпивать всю влагу из почвы в той местности, где его похоронили, а также и воду из облаков; утопленникам – привлекать холодные ветра; считалось также, что по весне похороны «заложного покойника» приводят к весенним заморозкам. Всё это самые прямые отголоски древних языческих обрядов, связанных с ранней земледельческой эпохой.

Образ упыря - вампира-покойника, сосущего кровь, самый распространенный в литературе. Как весьма типичный пример предлагается рассказ Алексея Ремизова – русского писателя, глубокого знатока фольклора, да и сам он слыл за искусного мастера на сказку-выдумку:

«Не ведьма Дундучиха застилает на ночь стол скатертью, не ступой закостила наброжная – кроет землю белый снег, летят-падают хлопья надранными лохмотьями, воет, вьется вьюга, выбухает вихорь, метет метель-поземлица, закуделила.

Третий день и грустна и печальна коротает дни в серебряном тереме царевна Чучелка.

Третий день, как печален и грустен уехал царевич Коструб за Лукорье.

За морем Лукорье, там реки текут сытовые, берега там кисельные, источники сахарные, а вырии-птицы не умолкают круглый год.

Полпути не проехал царевич, занемог в дороге и помер. И в чужом краю его схоронили.

Вот среди ночи слышит царевна, под окном кто-то плачет:

- Чучелка, Чучелка, отвори!

Вся зарделась царевна: узнала Коструба.

Думает царевна: «Это он, это жених, царевич вернулся с дороги!» Встала. Отворила.

- Бери свои белые платья, жемчуг. Я в чужом краю завоевал себе землю, мой подземный дворец краше Лукорья.

Надела Чучелка белые платья, жемчуг. Спешит на крыльцо.

А он ее за руку и на коня.

Взвился конь и помчались.

Мчатся. Мчится царевич с царевной. Страх змеей заползает на сердце: видит царевна, под нею не конь, таких не бывает, а ветер.

Ветерь-вихорь несет их сквозь темные леса, сквозь мхи и болота – ржавцы болота в шары-бары – пустое место.

Поравнялись с церковью, повернули на кладбище.

Тут конь исчез.

И вдвоем остались они над могилой: царевич Коструб и царевна. А в могиле чернеет из-под снега дыра.

- Вот мои земли, там мой дворец, там мы отпразднуем свадьбу: дни будут вечны и пир наш веселый без печали, без слез... – полезай!

- Нет, - отвечает царевна, - я дороги не знаю, ты – наперед, я – за тобою.

Послушал царевич царевну, пропал в могиле.

И одна осталась царевна над черной дырой. Сняла с себя платья – да в могилу.

- На же, тяни за собою. Вот белые платья, вот жемчуга! – и, сбросив в могилу все до сафьяновых сапожек, заткнула дыру, да бежать без дороги по снегу, сама не знала куда.

Летела царевна, летела – вдалеке огонек мелькает – прытче бежит. Добежала, смотрит: изба – одна одинока изба стоит среди поля. Бросилась к двери, вломилась в сени, да в горницу...

Мертвец на лавке лежит, больше нет никого, и светит свеча.

Царевна со страху на печку, забилась в угол, сидит тихонько.

А там на кладбище, а там на могиле обманутый вышел из гроба царевич. Созвал Коструб мертвецов и полетел с мертвецами вслед по царевну.

Прилетел до избы, кричит через окно:

- Мертвец, отвори мертвецу! Будем с живым пир пировать!

Зашевелился мертвец: то ногой, то рукой поведет. А потом с лавки как встал и пошел, дверь отворил.

И нашло мертвецов полным-полно изба. Окружили печь, кличут царевну:

- Вылезай, вылезай – будем пир пировать!

- У меня нет рубашки и сафьяновых сапожек, принесите мне: там они на могиле! – говорит мертвецам царевна.

Посылает царевич мертвеца на могилу.

И вернулся мертвец, принеси рубашку и сапожки.

И опять кличут царевну.

А она им: то, говорит, рукавичек нет, то платка у нее нет, то пояса...

Но мертвецы ей все из могилы достали: все платья, весь жемчуг до последней крупинки.

Кличут царевну:

- Вылезай, вылезай – будем пир пировать!

И надела царевна белые платья, жемчуг, - вышла. Вышла царевна. И в кругу мертвецов замерла.

А! как обрадован мертвый живому!

- Я тебе верен за гробом, - целовал царевну мертвый царевич, и с поцелуем живая кровь убывала – теплая кровь текла в его холодные синие жилы.

Третьи петухи пропели – мертвецы разлетелись по темным могилам, там, в могилах, облизывали красные губы.

Не вернулась царевна в свой серебряный терем. Нашли Чучелку утром – белая, как белый снег, без единой кровинки, далеко в чистом поле в мертвецкой избе.

Вьется вьюга и воет, валит и, опрокидывая, руша, сбивает с ног. Разворотила, нелегкая, дубья-колодья, заела дверь, засыпала окна – хоронит серебряный Чучелкин терем.

Холодна зима – белый снег».

(«Упырь». 1911 г.)

О женских персонажах восточнославянской мифологии «берегинях», какими они виделись нашим далеким предкам, мало что известно. Они, как береговой перводух и первообраз охранительниц человека, не оставили по себе в воображении даже приблизительного изображения. В «Слове Христолюбца» о них сообщается весьма скудно: «А друзии к кладезям приходяще молиться и в виду мечють велиару жертву приносяще. А друзии огневи (молятся) и камению и рекам и источником и берегыням…»

Прослеживается этимологическая связь с именем бога Перуна и со старославянским словом «пръгыня», что значит «холм, поросший лесом», при том неоспорима связь слова «берегиня» и со словами, на первый взгляд вроде как различного понятия – берегом водного пространства и глаголом «оберегать».

Изображения берегинь с птичьим и рыбьим обличьем, какими они во множестве изображаются в народном творчестве, – эти представления явно видоизменные и далекие от первоначальных. Хотя образ и девушки-рыбы, и девушки-птицы в своей откровенной двойственности указывают на прямое родство как со стихиями воды и воздуха, так и на родство с самим человеком.

Скорее всего, берегини – это русалки, но только не в том понимании, к какому привыкли мы, а в каком сохранилось в болгарском фольклоре понимание о вилах, крылатых девах, заботяшихся о посевах и о дожде для нив. И в этом случае связь с водой древних берегинь несомненна. Кстати, на русском Севере, где осколки древних верованиях сумели сохраниться значительно дольше, даже в ХХ в. вырезанных на досках сирен-«фараонок», как они чаще всего именуются, называли по-своему - «берегинями».

Вилы, изначально обладавшие положительными свойствами, являлись существами низшей мифологии и представлялись в человеческом образе в виде красивых и стройных молодых девушек с длинными распущенными волосами, одетых в светлые широкие одежды, и с крыльями за спиной. Жить вилы могут в удалении от человека в горах и горных пещерах, но чаще всего их можно встретить у воды: вилы обитают в лесных источниках, реках или озерах. А еще, как говорят люди, вилы живут на краю света, и появляются лишь раз в году, чтобы оросить весною благодатным дождем хлебородные нивы. Они щедро льют небесную росу из бездонных рогов, чтобы хлебный колос набирал силу.

Как указывает А.Н. Афанасьев, слово «вила» образовано от глагола «вить», «вью» - «плести», «скручивать», «соединять пряди в одну нить или вервь», и тем указывает на образную связь с мифической, облачной девой, которая прядет в вышине облачную кудель, тянет из воздушной пряжи золотые нити, а нити те - молнии. Знать не случайно, что в русском языке молния в небе «извивается», «вьется огненной нитью».

Вот и о русалках в народе говорят, что они то же любят прясть: нередко замечали их за любимым занятием в дни короткой русальной недели. В этом представлении - отголоски древних преданий об облачных девах, которые любят расчесывать свои длинные волосы – струи дождя. По народным преданиям, и злые ветры да проливные дожди-пролои то же проказы русалок, потому как, не всегда бывают они добрыми. Наступает весна, и с первыми же грозами, разметанные вихрем-помелом, разбегаются облачные девы, исчезают с неба, а, если сами не успевают убежать, то, разорванные-разметанные на куски-кусочки, тонут в дождевых потоках, - и наступает вслед время летней жаркой поры.

Согласно мифовоззрениям сербов, вила была одета во всё белое и сама-то она бледнолица, да и волосы у нее белый лён. Цвет безупречной белизны – это прямое указание на блеск, сияние, чистоту и красоту; и тем самым «белая вила» равна русской «красной девице». Считалось, что юные вилы находятся в близком родстве с лебедиными девами, которые постоянно купаются в озерах и источниках, то есть в дождевых потоках.

В глубокой древности дождь называли небесным молоком, а дождевые облака при этом рисовались воображением сосцами полногрудой женщины-матери, за которую признавалась прекрасная водяная дева, обитающая на небе.

А еще рассказывают, что в небесной выси собираются вилы под сенью огромного дерева – «Мировой ясени», выступающей, как известно из мифологии, метафорой дождевой тучи. Ударит раз-другой своим бичом бог-громовик по ветвям дерева - опадает вниз обильная дождь-роса. Уподобляли наши предки летучие облака также птицам, потому-то и облачные девы-вилы вполне могли превратиться в голубя, утку, гуся, но чаще всего - в лебедя.

Покинув небесные пределы и овладев земными просторами, берегини-русалки утратили со временем образы старинных метафор, и человеку стало более привычным понимание русалки как просто водяной девы. Предполагается, что слова, связанные с названием рек таких, как Руса, Рось и иных, - изначально несут в себе древнейший корень, служивший для обозначения воды вообще: например, в санскрите «rasa» - это «жидкость», «вода», «влага»; «rus», «ros» – в кельтском языке означает «озеро», «пруд»; да и русское «русло» так же близко к воде, означая «середину речного ложа». Вот и слово «русалка» выводят от слов «русло», «русый», «русавый», однако, более достоверной считается связь названия с древнерусским праздником, распространившимся на Руси одновременно с христианством, под названием «русалий» (от латинского rosalia). Появился праздник – появилось и слово, точнее - русалки, заменив собой древних берегинь.

Среди простонародья «русалки» под этим словом долго были неизвестны. Во многих областях России существовали свои местные мифологические образы, близкие по значению к русалке, - это и Лягушка; и Белая баба, живущая под мостом; она могла зваться «купалкой», «водяницей» или «водяной»; «шутовкой» и «чертовкой», понятно, что в более позднем звучании; по злостной способности «хитить» и «похитить» - звалась «хитной»; в звании «лешачихи», «лешихи» слыла за жену лешего: роль такая доставалась, проклятой родителями и погубленной изначально злым лешим, девушке.

Встречалось странное название русалки - «лобаста». «Водянихой» считалась жена водяного, а «мавкой» (от слова «малый»), или «навкой» (от слова «навья» - «умерший»), становилось дитя женского рода, умершее некрещенным, и потому превратившееся в русалку. Они были от «потерчат», как называли потерянных детей. Кроме того, русалки встречались в образах местных «лоскотовок» или «лоскотух», получивших свое именование от слова «лоскотать», что значит «щекотать»: о способности русалок защекотать до смерти в народе не уставали предупреждать.

И если со временем русалки, покинув небесные пределы, плотно освоили земное пространство, заняв самые пустынные места в темных омутах, глубоких котловинах или под речными порогами, однако ж первичной своей ипостаси – духа природы они окончательно не растеряли.

Близость к воде, родство духу самой воды осталось при них и с ними, как сохранилась и древняя связь берегинь-русалок со стихиями природы и урожайностью полей.

Древняя языческая вера в неких водяных существ женского рода, отчасти видоизменившись и потеряв первообраз, в слабых отголосках сохранилась во всех мифологиях. В той или иной мере родственницами наших русалок можно вполне обоснованно считать греческих нереяд и римских наяд; в немецком фольклоре они известны под именем «дунайских дев», а у галлов имя им – «сальникские женщины», названных так по месту их обитания в реке Сал; у англичан они просто - девы, у французов – ундины, что и переводится как «водяные», у литовцев речные девы зовутся – «дугни»; в реке Немынь обитали «немнянки»… Все перечисленные, и не только, речные девы близки к образу русалки, изображенной поэтом:

1
Русалка плыла по реке голубой,
Озаряемая полной луной;
И старалась она доплеснуть до луны
Серебристую пену волны.

2
И шумя и крутясь, колебала река
Отраженные в ней облака;
И пела русалка – звук ее слов
Долетал до крутых берегов.

3
И пела русалка: «На дне у меня
Играет мерцание дня;
Там рыбок златые гуляют стада;
Там хрустальные есть города;

4
И там на подушке из ярких песков
Под тенью густых тростников
Спит витязь, добыча ревнивой волны,
Спит витязь чужой стороны.
5
Расчесывать кольца шелковых кудрей
Мы любим во мраке ночей,
И в чело и в уста мы в полуденный час
Целовали красавца не раз.

6
Но к страстным лобзаньям, не знаю зачем,
Останется он хладен и нем;
Он спит – и, склонившись на перси ко мне,
Он не дышит, не шепчет во сне!»

7
Так пела русалка над синей рекой,
Полна непонятной тоской;
И, шумно катясь, колебала река
Отраженные в ней облака.

(М. Ю. Лермонтов. «Русалка»)

Вспомним еще об одной ипостаси, которой наделяли берегинь, - они суть болезни-лихорадки. Подобное сравнение может показаться странным и неожиданным, однако странного в том ничего нет. Берегини с упырями изначально упоминались только во множественном числе, а в одном из древнерусских текстов указывалась даже конкретная цифра берегинь как некоего единого сообщества. Если учесть, что местом обитания древних берегинь в их виде, каком они представлялись изначально, - слыла небесная сфера, то берегини – или вилы, или облачные девы, или еще некто в такой же роли - то, по своей сути, все они являлись существами стихийными, причем не всегда доброжелательными.

К разряду тех же стихийных демонов-существ относились древним человеком и различные болезни, как порождение вполне естественных причин: от холода и сырости в непогоду человек, простудившись, заболевал; случалось, что и летом от изнурительного зноя вслед за неурожаем шествовал повальный мор.

И в том и в другом случае причину видели в злобных духах – лихорадках, которые, как верилось, подобно самой Смерти, сидят до поры, до времени в подземных вертепах, заключенные на цепи, - но падают оковы и они вылетают мучить людей. Весна – время, когда падают оковы. И мрачные подземелья, и крепкие оковы – всё архаичные атрибуты зимы. Обретя свободу, лихорадки воют-веселятся в небесных, облачных просторах, поэтому-то прямое родство их с облачными девами совсем не исключено.

Через представление болезней, как злобных стихий в женских образах, и в позднейшее время, следуя древнейшей традиции, виделась простолюдину и моровая язва женщиной огромных размеров. Вот ходит-скачет она на ходулях, с распущенными волосами и в белых одеждах, а в руке у нее красный платок: в какую сторону махнет тем платком – жди беды.

И холеру на Руси тоже представляли в виде злобной старухи с искаженным страданиями лицом.

Дробление или видоизменение того или иного образа не редкость, особенно в народной, стихийной мифологии. И если суть архаичных берегинь, потерявшись в веках, могла преобразиться, то вот характер упырей, которым берегини чаще всего и противопоставлялись, не изменился ни чуть: как виделись они злыднями из злыдней и мрачными духами, управляющими злой силой, направленной против человека, так такими и остались. Именно к упырям, обитающим в вихрях да в ветрах-разносчиках зловредных чар, обращено заговорное слово недоброго человека:

… Ветры буйные,
храбрые ветры,
полуденные,
ночные и полуночные,
денные и полуденные,
дуйте и подувайте,
(имя произносится) присушите и приворотите!..
Идолы, дьяволы, покрывайте эти слова.

Со временем, освоив русские земли и переняв часть древних функций у местных берегинь, русалки превратились в коварных и зловредных утоплениц, однако окончательный образ на Руси их более сложен и уникален, что даже не имеет аналогий у других народов. Русалками, как это произошло и с упырями, по народному поверью, становятся все те же заложные покойники, но только – женщины. Причины, по которым женщины попадали в разряд «заложных покойников», в принципе все те же, поэтому повторяться не будем.

В Семик, во время так называемых «зеленых святок», когда целая неделя посвящалась русалкам, оттого и звалась «русальной», крестьяне раз в году поминали утопленников и удавленников, которых в народе до сих пор называют «самосильниками». Родня такого умершего приносила на его могилу блины, вино и красное яйцо, которое тут разбивалось за упокой несчастной души; затем, выпив вина и закусив блином, обращались с призывом к русалке:

Русалка, царица,
Красная девица,
Не загуби душки,
Не дай удавиться.
А мы тебе клянемся.

Отметим одну особенность – часто руки на себя девушка или женщина налагала по причине несчастной любви, поэтому и сохранилось у русского народа некое чувство жалости именно к тем русалкам, к образу которых привычно наше представление, как, например, в стихотворении:

Давайте, подруги,
Веселой толпой
Мы выйдем сегодня
На берег крутой

И песнию громкой
Луга огласим,
Леса молчаливы
И даль усыпим.

Нарвем мы цветочков,
Венки мы сплетем,
Любимую песню
Царицы споем;

А утром, подруги,
Одна за другой
Сокроемся в волны
Падучей звездой.

(Алексей Кольцов. Песнь русалки)

Часто от любви погибала несчастная девушка, превращавшаяся после этого в водную деву, но далеко не безобидной становилась она во власти-услужении нечистой силы. Выходила из вод русалочка, садилась печальная на бережок, застывала в трепетно-тоскливом ожидании случайного прохожего или заблудившегося ненароком юноши. Не вампиром слыла водяночка, но в смерти человека могла стать повинной. Рассказывают, что однажды обратила она доброго сельского паренька в полевой цветок василек.

Увидела русалка его случайно, и полюбился он ей. А красив был: волосы цвета спелой пшеницы, глаза – синь небесная, да и имя подстать – Василёк. Наблюдала издалека, как работает юноша на поле, с какой легкостью справляется с плугом, как послушен ему конь вороной. Ныло-изнывало от любви сердце русалочки; и вот однажды, когда после работы пришел к речке Василек отдохнуть, объявилась она ему девицей-красавицей. Очаровала парня, полюбилась ему, а вот на приглашение Василька к его родителям - пойти отказалась; и сам он не поддавался на ее уговоры спуститься в подводные хоромы. Поняла русалочка, что не быть им вместе, и околдовала его, превратила в цветок: пропал юноша. Всей деревней искали его долго по ближней и дальней округе, да так и не нашли. Вдруг кто-то, увидав в поле новый цветок, разгадал загадку, что к чему. С тех самых пор зовется цветок «васильком», и слывет, как сказывают, самым любимым цветком у русалок.

Но василек не единственный цветок, к которому у русалок особое отношение. Желтая цвет-кувшинка, которую по другому называют «одолень-травой», потому как растет в воде одаль от берега и потому, что любую силу одолеть может, - в любимицах у русалочек. В народе кувшинку так и зовут «русалочий цвет»: только вот мало кто знает, что жарким и ясным днем русалки сами в этот цветок превращаются, а еще, как известно некоторым бабкам-веденьям, из одолень-травы готовят водяные девы-хитрицы любовный отвар на погибель честного люда.

Много былей-небылей сказано-рассказано в народе про русалок. И до сего дня сохраняются в народе отголоски давних преданий о них, то скрывающихся под именем водяных или лесных дев, а то вдруг выступающих в роли домовых или чертей, которые в тихом омуте водятся.

Со времени крещения Руси господствующим стало мнение о том, что при ниспровержении Вельзевула с небес, когда он с частью своих слуг-друзей попал в ад, другая часть нечисти свалилась на землю, где одни попадали в воду, другие рассеялись по полям-лугам, кто-то укрылся в лесах, а кто-то и в домах затаился. Сидят до поры до времени, а как приходит урочный час, выползают на свет Божий и начинают люд людской пугать да спанталыку сбивать.

Таким урочным часом считаются у них полдень и полночь – особо опасные временные рубежи в славянской мифологии. Потусторонний мир, не видимый человеку в обычное время, открывается на таких вот стыках, границах, «поворотах» времени, когда старый период уже закончился, а новый еще не начался, потому-то и полдень, и полночь - момент безвременья столь любимы всякими духами.

О полудницах, которые, по преданиям, тождественны солнечным девам, имеются весьма слабые отрывочные воспоминания, как об охранительницах полей, засеянных рожью, потому-то и поется: «Полудница во ржи, покажи рубежи, куда хочешь побежи!». Однако лучше с полудницами-ржицами в жаркий полдень не встречаться, ибо они, как и уральские шишиги, по сути своей, те же живущие в прудах и озерах русалки, и потому защекотать-замучить могут до смерти. Им это в только в радость, а человеку на погибель. Столь же опасна встреча и с кикиморой – существом мрачным, темным и злобным.

Однако ж, дома сидючи от страха перед неведомой силой, многого не сделаешь, не сотворишь, а раз так, то пришлось простолюдину освоить науку противодействия, чтобы себя и других спасти от всякой нечисти. Во-первых, из дому вышел – непременно крест на себя наложи. Понятно, что этот святой оберег появился на Руси позднее всех тех, которые были придуманы человеком значительно раньше.

Защитой против любой нечистой силы служил очерченный на земле круг, а также - чеснок, иголка и булавка, кочерга, головня… Не сомневайтесь: жаркая головешка да горячая кочерга ой как русалке страшны были! Не по душе были ей и русальные песни, что звучали на лугу во время «зеленых святок». Девки-девушки веночки понавяжут, на головы оденут и споют задорно: «Мы веночек совьем, от вас отчураемся, от русалок». К тому ж девицы-красавицы знали, что, как охранительное средство, нужно при себе держать веточку полыни. Нет полыни – запасись веточкой зори-любистка или, на худой конец, прихвати в кармашек жгучей крапивки. Всё от русалок защита!

Но не только у реки или в лугах-полях можно было встретить русалку. Согласно преданию, активно обживали они и лесное пространство. На Украине, например, темный густой лес-гайник, называли гаем русалок.

Густо были заселены лесные дебри самыми разным стихийным людом. Перечислять устанешь только тех духов, которых можно там встретить ненароком – это и лесовик, и лисунок, и лешак, и неведомый дикий мужик, тут тебе и попутник, и боровик, и дед лукавый, и такой же дедок. Сколько вьется-веселится вокруг бесов-бесенят да чертей, да всяких-разных шишиг, мавок да лесных упырей. Встречаются здесь и анчутки – этакая помесь черта с уткой. Рядом где-то притаились оборотни с волкодлакими. В темноте затаились в ожидании жертвы нетопыри с чудом-юдом, с ними за компанию царь лесной с бабой Ягой, да лихо одноглазое, да птица Страх-Рах. Где-то тут живет иная певчая тварь – Леснь-птица: как совьет она свое гнездо да как начнет петь-свистеть, то всё без умолку, без просыпу. К ней, если кому помочь надо при зубной боли, с уговором-заговором ведуньи обращаются: «Ты умолкни Леснь-птица - умолкни у… (имя произносят) зубы ночные, полуночные, денные, полуденные». Может и помогает кому, а тут: у-уф! - нет больше сил перечислять всех тех лесных обитателей, причем всех, без исключения, враждебных человеку.

Конечно, за главного в лесу слыл – леший, которого порой трудно было отличить от простого человека; распознать его мог сразу только тот, кто осведомлен был об особых признаках лесовика; знал, что у того левая пола всегда запахнута на правую, что левый лапоть надет на правую ногу, что чаще леший был кривой на левый глаз да хромой на леву ногу. Встретил такого в глухом лесу – беги, что есть мочи, а не-то уведет враг куда подальше, собьет с пути. У лешего жена – лешачиха, или лисунка, то же страшна и лохмата.

Подстать лешему-лесовику и дружок его – полевик. И у того та же власть, только в полях и лугах. То же запугает. Задурит голову, закружит. Леший всегда в сопровождении вихря по лесу гуляет: подхватит человека мощной струей и унесет куда подальше да бросит на землю. Знающие и опытные люди, чтоб задобрить лешака, брали с собой в лес горстку листового табаку: уж больно охоч лесовик до горького дымку!

Однако чаще лесной властитель представлялся одетым в звериную шкуру; иногда был со звериными атрибутами: рогами, копытами, являя собой что-то среднее между дьяволом и косматым чудовищем. В таком виде он за прямую родню греческим сатирам да римским фавнам сойдет, - и в этом нет ничего неожиданного, ибо встречающееся сходство славянской и греческой мифологий подтверждается корневым единством всей индоевропейской мифологии. Как нет ничего неожиданного и в том, что античные мотивы могут звучать в русской поэзии:

Он был сатир, пастух, коровий бог.
Почти как Велес иль крестьянский Власий.
Ты скажешь: нет его в иконостасе?..
- Но как свирелит между наших строк!

Он был смешон. Позорно проиграл
своей свистулькой – лире Апполона.

Своей жилейкой… Но листок зеленый
навеки к полой дудочке прилип.

Она растет из луговой земли
где – тростником, где – камышом, где – ивой…
Он подобрал тот перелив счастливый
в эгейской, златосолнечной пыли.

Он поплатился: заживо содрал
с соперника поверженного кожу
Феб-Апполон, что с л о в а возалкал,
чтоб встало з в у к у в страх и в огорожу.

И, смуглую, ее повесил в грот
уроком неразумному дерзанью.
Но, точно б не поверив состязанью,
живой тростник за Марсия поет.

Живая ива узкие листы
простерла к зачарованному гроту,
и наш камыш ведет все ту же ноту,
что Марсий – пленник страстной немоты.

Он не поэт, он – то, чтобы д о:
он вроде бедной жертвы иль предтечи
размеренной и гармоничной речи,
пред коей флейта – то же решето!..

Но только на рассвете зазвучит –
в Карпатах, Альпах, где-нибудь под Истрой –
печальный голос флейты серебристой, -
там, далеко, во Фригии гористой
отзывно кожа Марсия дрожит…

(Татьяна Глушкова. Мифы Эллады. Марсий)

Вновь вспомним о русалочке, которая сидит-прячется в густой зелени ветвей, переняв древний образ водяных и лесных дев. Как-то однажды, в глубокой-глубокой древности, покачивалась она ночной порой на упругих ветвях, да увлеклась, заслушавшись предрассветными звуками земли, и не заметила, как заиграла заря, как осветился небесный свод утренним солнцем.

Тут-то ее впервые и увидел солнечный юноша-бог Хорс, которому полюбилась ночная дева, да и русалочка, удивленная столь неожиданным обновлением мира, загляделась на юного бога - очаровала ее его красота. И потекли тихо золотые струи к ней, лаская своим ласковым теплом.

Непривычно было то русалке, попыталась она убежать-укрыться от лучей, страстно обжигавших ее белое тело. Только настойчив был Хорс: не захотел отпустить из своих жарких объятий водную деву. И как ни рвалась, как ни пыталась она вырваться из жарких объятий – ничего у нее не получается. Не может сойти с места: твердым стало невесомое тело, прозрачная кожа засветилась белизной коры, зеленой листвой разметал нежный ветерок густые волосы, ветвями в высь потянулись ее тонкие руки, - обратилась русалочка в стройную березку с темными пятнами от поцелуев-лучей по белому стану.

Сюжет о превращении утонувшей девушки в дерево или траву весьма распространен в народных песнях славян, знаком и по сказкам. В этом, как и в образе русалки-березки, прослеживаются прямые аналогии и с лесными девами, и античными дриадами – духами-нимфами деревьев, и еще более архаичными образами – облачными девами, живущими в кроне Мирового дерева.

С глубочайшей, незапамятной древности представлялись тяжелые дождевые тучи, затемняющие небесный свод, широкораскинутой и многоветвистой сенью дерева-великана. Обнимает оно собою весь мир: ветки его тянутся к земле, а корни упираются в самую глубь-синь безбрежного неба.

Отголоски древнего представления встречаются в русских заговорах: например, в одном из них говорится, что на острове Буяне стоит белая береза – вниз ветвями, вверх корнями, и сидит на той березе сама Богородица. Вполне понятно, что Богородица в заговоре появилась позднее, явно заменив собою иную персону.

Многое ушло из народной памяти, а вот связь дерева с женской судьбой сохранилась. Давно на Руси береза, любимое народом дерево, является символом грациозности и чистоты, олицетворяя собой не только русскую женщину, но и душу всей русской природы.

Устойчивая наивная вера подкреплялась у простого народа столь же устойчивой надеждой на помощь, которую ждали от березки: «Коли захворал младенчик, - подскажет молодой маме деревенская знахарка, - ты его умой водицей, а остатки вылей под корень березы и скажи: «Брошу жабу под березов куст, чтоб не болело, чтоб не щемило». Ясно, что «жаба» в этом случае - сама болезнь-лихоманка.

При рождении ребенка непременно высаживали у дома молодую березку в надежде, что отведет она, точнее дух ее, от младенца все беды и скорби.

Любимым занятием деревенских девушек во время «зеленых святок» было украшение березок, которых они наряжали не только лентами и цветами, но одевали и в женское платье. И семицкие песни, в которых воспевалась береза, и украшение дерева - все это остатки языческих обрядов, равно как и украшение себя венками. Уподобляя себя дереву, украшались девушки не только березовыми ветками, как чаще всего происходило на Руси, но иная могла собою изобразить и тополь: на Украине некогда говорили, что пришло время «водить тополю».

Все подобные действа, когда человек обряжался в древесные ветки, – есть отголоски древнего ритуала уподобления человека племенному тотему, которым могло быть дерево. Точно известно, что греческие и римские жрецы при жертвоприношениях надевали на голову венки, сплетенные из ветвей того дерева, которое посвящалось божеству. Разнообразие деревьев-тотемов объясняется тем, что некогда каждый род имел своего собственного охранителя-родоначальника из лесного царства.

В Европе повсеместно сохранились предания о происхождении людей от деревьев. В «Младшей Эдде» говорится о происхождении людей из ясеня и вяза. Гесиод сообщает, что Зевс третье поколение людей также сотворил из дерева. Древнейшие эллины называли дубы своими «первыми матерями». У многих народов существовало поверье о дереве-двойнике, поэтому стоит ли удивляться появлению таких героев, как итальянского Пиноккио или всем известного любимца детворы веселого Буратино. В Древней Руси прежде верили, что в бузине, равно как и в осине, живет злобный дух, со временем обретший точное имя – «черта».

В магическую силу дерева-родственника верили и, опасаясь кары за нарушение табу, перед тем, как срубить дерево, испрашивали коллективно разрешения на рубку. Например, в обрядовом украшении дерева, особенно съестными припасами, обнаруживаются следы древнего жертвоприношения, когда дерево кормили.

И хотя со временем связь с архаичным племенным тотемом была утеряна, мистика трепетного отношения к священному дереву не пропала. Яркой иллюстраций тому рассказ из «Жития святого **_Стефана Пермского_**» о том, как святой порубил Прокудливую березу:

«Эта вековая береза отличалась громадною высотою и толщиною; она росла в Усть-Выми, на высоком крутом берегу реки Выми при слиянии с Вычегдой. Все стволы, сучья и ветви ее обвешивались полосами разноцветных материй. С твердою надеждою на Бога святой Стефан начал рубить дерево; после каждого удара, по зырянским преданиям, разносились по воздуху жалобные стоны и крики мужские, женские, старческие и младенческие: «Стефан, Стефан! Зачем нас гониши? Сие есть наше древнее пребывание». Это вопили, по верованию зырян, темные, тайные духи, которые находились здесь. За каждым ударом лились из дерева разноцветные струи как бы крови, т.е. березового сока. В первый день святой Стефан не мог срубить дерева; на другой день утром он снова приступил к работе; к изумлению святителя и ужасу язычников, дерево оказалось целым. Проповедник не смутился этим явлением и снова стал рубить дерево; только на третий день он успешно покончил с березой. Срубленная береза свалилась с крутого утеса в реку Вымь: произошел страшный шум, потряслась земля, всколыхнулась река. Когда наступила тишина, святой Стефан приказал зырянам-христианам рубить дерево на части, а кумирницу разрушить. При этом было много устрашающих воплей. Разрубленная береза, разбросанная на части кумирница и бывшие в ней идолы, - все это было сложено в костер, сожжено и обращено в пепел. Налетел внезапный бурный вихрь и развеял пепел; неожиданно прошел сильный дождь и омыл место».

Преподобный Стефан.

Рощи и дубравы у всех европейских народов, равно как у греков и римлян, не исключая и славян, служили заветными местами, где под покровом дремучих лесов отправлялись таинственные обряды. О том, что древние руссы приносили жертвы под деревьями, упоминает в своих «Хрониках» византийский император Константин Багрянородный.

Более всего почитался дуб, как дерево с архаичных времен посвященное богу-громовику. Ничего не было более священным, чем старые могучие дубы: всякая жертва приносилась с первоначальным украшением его ветвями, и никакой таинственный обряд не был столь приятен богам, когда он совершался под дубовой сенью.

С не меньшим трепетом относились и к омеле – растению-паразиту, произрастающему на дереве. Омела почиталась душой дуба, и от нее, как считалось у греков, таинственным образом зависела жизнь главного жреца богини Дианы. Считалось, что овладеть жизнью жреца удавалось только в случае, когда тайно срывалась ветвь омелы, то дуб тут же терял свою неуязвимость, а с ним – и сам жрец.

Не в меньшем почете была липа, отрезать от которой ветку или отломить сучок принималось за святотатство. Среди особо почитаемых деревьев у западных славян был ясень. К слову и обряд, совершавшийся во время «зеленых святок», когда полы в доме обильно посыпались травою, а березовыми ветками украшалось всё вокруг, - также пришло в обиход из древних времен. Простолюдин искренне верил, что душистые деревья, наполняя воздух приятным запахом, изгоняют злых духов , а также не допускают коварных русалок тешиться над людьми.

Еще в Х1Х в. некоторые рощи на Руси почитались как священные и назывались по-особенному - «гайбог» или «божница». Исстари в заповедных лесах, больше известных с эпитетом праведного «божелесья», запрещалось рубить.

По преданиям, язычники-славяне совершали брачный союз у воды, как стихии, особо почитаемой и символизирующей небесный дождь, который в свою очередь выступал древним символом оплодотворяющего пашню семени. Естественно, что все подобные источники могли быть только при особо почитаемых деревьях в священной роще. Даже в средние века на Украине действовало правило, сохранившееся с языческих пор, что юноша, умыкнувший невесту, увозил ее в лес, где молодые затем скрывались до срока, пока их не прощали.

Из истории известно, что при временном установлении своей власти на Дону Стенька Разин повсюду запретил богослужение в православных храмах, а желающих вступить в брак приказал венчать около верб. Память о лесных свадьбах сохранил народный эпос: в былине о богатыре Дунае говорится, что он со своею подругою «обручилися – круг ракитова куста венчалися». Не о том ли намекает и народная поговорка, в которой «венчали вокруг ели, а черти пели». Из русских же поговорок известно и то, что предки наши, поклоняясь «рощениям»: «в лесу родились и пням помолились».

Во времена, предшествующие крещению Руси, общественно-молитвенная жизнь активно проходила в лесных пределах, - о чем свидетельствует Устав князя Владимира, в котором категорически запрещалось молиться в рощах.

Однако отказаться сразу от укоренившейся в сознании и быту древней привычке в одночасье было невозможно, и славянин на продолжении долгих веков все так же привычно за насущной помощью обращался к различным "рощениям", где росли священные деревья и где струился свои воды холодный родник-студенец, да и просьбы его оставались все те же, что и раньше - об удачном весеннем севе, о благодатной погоде с теплыми обильными дождями, о будущем богатом урожае.

Все эти культовые места – источники воды, рощении, горы с капищами - широко отразились в восточнославянской топонимике в виде "святых озер", "святых рощ", "красных горок", "лысых юр", "девичьих гор», - как сохранилось с доисторических времен и понятие «проща», уже самый корень которого свидетельствует о древности происхождения.

Чаще всего таким местом слыли лесные родники, издревле отданные на милостивое попечение и охрану стихийным духам. Верилось, что родник, из которого горючим ключом била вода, - есть сильная и непрерывная водяная жила самой матери-сырой земли. По ее неизреченной любви и неиссякаемой заботе обилен родник-студенец чудесной водою, которая зимою не поддается власти лютых морозов, а в летний палящий зной остается быть холодной, как лёд, и чистой, прозрачной, как горный хрусталь, а уж вкус-то той воды-водицы особенный, ни с чем не сравнимый и силы священно-исцеляющей.

Искал человек испокон веку в этих местах прощения себе, испрашивал отпущения-освобождения от всех душевных тягот, грузом неимоверным давивших на сердце, разрывавших его и мешавших жить. Здесь же, как награду за покаяние, человек ждал исцеления от болей-болезней телесных, кои, считалось, сами по себе не приходят, являясь прямым продолжением духовных и душевных повреждений, и если получишь прощение, то болезнь-хворь оставит сразу, потому-то и звались именем «прощеника» те, кто чудесным образом вдруг получал облегчение или выздоравливал полностью на таком святом месте. Явным подтверждением тому и служит слово «проща», однокоренное словам: «простой, прощать, простить – сделать простым от греха».

Вера в священную и исцеляющую силу природы, - каким бы образом она не проявлялась, - жила на Руси всегда. Примеров подобному почитанию можно привести множество, причем даже из современной действительности. Вспомним, однако, пример из истории народной жизни Х1Х века.

Некогда в Пензинской области (тогда – губернии) в одном из больших природных лесов издревле были три липы, прославившиеся на все ближние и дальние окрестности. Они росли из общего корня, и известны были под названием «Исколена». Легенда, передаваемая из уст в уста, повествовала о том, что когда-то в эти места для уединенной молитвы приходила некая «проста-свята» девка – набожная сельская девушка. Однажды злодей-любодей пожелал ею воспользоваться, но, встретив отчаянное сопротивление, убил девушку, а «из колен» убитой и выросли те три липы.

По описаниям очевидцев известно, что люди для обряда исцеления приезжали к липе-липам рано-ранешенько, еще до солнечного восхода, приезжали-приходили скрытно, чтобы никакой чужак-злодей не помешал и не сглазил. Больной или больная ползал вокруг дерева на коленях, а рядом с ним, шепча молитву: «Дай Бог в добрый час!» - ползла и сопровождающая его знахарка-ведунья. И хотя старуха крестилась и читала молитвы, принимать этот обряд однозначно за христианский невозможно. Совершаемое действо являло собой явное смещение откровенно языческих и христианских верований. Старуха молилась, расплевываясь на все четыре стороны, зажигала четыре восковых свечи, из которых одну прикрепляла к иконе, а остальные – к каждой из лип. Больного раздевали донага и укладывали на землю так, чтобы головой он касался корней дерева. Затем его обсыпали пшеном и опутывали нитками, а, в конце облив обильно водой, одевали во все новое или чистое белье. Старое белье определялось в жертву «Исколене» вместе с нитками, которые вешались на ветви. После этого больной или больная вместе со жрицей, если воспользоваться древней терминологией, кланялись тройной липе земным поклоном, произнося далекую от христианства молитву: «Прости, матушка-сыра земля и свято дерево, отпусти!»

Не только в роли священного или исцеляющего могло выступить дерево. Дерево могло быть и орудием казни. В русской истории встречается описание особого вида казни разбойников, известного под названием «подкоренить».

Для этой выбиралось высокое и большое дерево, корни которого с одной стороны обрубали. Затем дерево немного поднимали рычагами и накренивали в бок с тем, чтобы в образовавшуюся пустоту пропихнуть осужденного на лютую казнь. Следом дерево опускали на прежнее место, и живой человек оказывался накрытый корнями колпаком, что и значило «подкоренить».

Заканчивая разговор о священных деревьях, невозможно не коснуться темы «Мирового дерева». Изначальное представление о нем возникло, как уже упоминалось выше, из сравнения огромной грозовой тучи, нависающей над землей, с гигантским древом. Позднее связь с архаичным олицетворением небесной сферы, как и всех природных стихий, видоизменилась, и образ «Мирового дерева» получил откровенно космогоническое звучание, обретя значение зримого символа вечного возрождения Вселенной.

Мировой архетип Космического дерева весьма распространен во всех мифологиях и столь же древен, как и образ Космического колеса, также выступающего символом вечности. Всемировое древо, раскинувшее свою крону посредине мироздания и прорастая сквозь Вселенную, само являлось олицетворением многослойности мира: корни его представляли «нижний мир» - мир духов, земную обитель людей, или «средний мир» - ствол, а крона, как жилище богов, слыла «верхним миром».

В мифах южных славян сказано, что «ось мира есть святое дерево – ясень». Сказано также, что высокая вершина дерева превышает все горные вершины и через шесть небес поднимается до седьмого неба, где в своих светлых палатах пребывает верховный бог Сварун. Высока вершина древа- ясеня, и также глубоко вниз уходят до самого подземного царства Чернобога четырехлапые, простирающиеся на все стороны света, корни его. Под ясенем - земля, а мелкие сережки в его ветвях – солнце, месяц и звезды. Согласно мифу, из-под ясеня-древа бьет ключ-студенец воды чистой, живой, оздоровляющей и воскрешающей из мертвых.

В русском мифопредставлении «Мировое древо», больше известное как «Древо жизни», выступает в фольклорном образе дуба, растущего на острове Буяне посреди Океана-моря. Зачин многих русских сказок, а еще больше заговоров так и звучит: «На Море-Океане, на Острове Буяне стоит дуб зеленый…» Да и пушкинский «у Лукоморья дуб зеленый» - все тот же поэтический образ Мирового древа.

Лукоморье.

«Цветочное узорочье», как образно определили Сергей Есенин, с «Древом жизни» во главе являлось излюбленной темой русских вышивальниц и кружевниц. В «Ключах Марии» поэт, особо подчеркнув, что вышивалось оно исключительно на полотенцах, видел в этом «весьма и весьма глубокий смысл. Древо – жизнь. Каждое утро, встав от сна, мы омываем лицо свое водою. Вода есть символ очищения и крещение во имя нового дня. Вытирая лицо свое о холст с изображением древа, наш народ немо говорит о том, что он не забыл тайну древних отцов вытираться листвою, что он помнит себе семенем надмирного древа и, прибегая под покров ветвей его, окунаясь лицом в полотенце, он как бы хочет отпечатать на щеках своих хоть малую ветвь его, чтоб, подобно древу, он мог осыпать с себя шишки слов и дум и струить от ветвей-рук тень-добродетель». И вся мировая поэзия, по Есенину, молодой порослью поднявшись вкруг «надмирного древа», изначально питалась жизненными соками от корней его.

Символическое изображение «Мирового древа» весьма распространенная тема многих древних ювелирных украшений, встречается его изображение на различных чеканках и кованых изделиях, обнаруженных при археологических раскопках. Широкое разнообразие различных орнаментов мира, как дошедших из прошлого, так и в современном исполнении, в основе своей чаще всего являет взору весьма характерные элементы: изящный в изгибе лист или не менее изящную ветвь, а то увидится и вся крона, устремленная в высь,

И совсем нет ничего странного в том, что все дети, как мы знаем, с самого малого возраста любят рисовать ДЕРЕВО.