Андрей ТЕСЛЯ. Цена империи. | Русское поле (original) (raw)

Правилова Е.А. Финансы империи: Деньги и власть в политике России на национальных окраинах. 1801 – 1917. – М.: Новое издательство, 2006. – 456 с.

Исследование истории имперских финансов с неизбежностью приводит к вопросу «цены империи», имеющему по меньшей мере несколько измерений:

- насколько империя была выгодна для самой себя – насколько территориальные приобретения оказывались выгодны с финансовой – и, шире, экономической точки зрения;

- насколько империя была выгодна «имперской нации» – была ли Британская империя выгодна англичанам, а Российская империя – русским;

- насколько империя была выгодна или обременительная для народов, населяющих имперские владения – каково соотношение издержек и приобретений для присоединенных (покоренных) народов.

Работа Е. Правиловой не претендует дать ответы на подобные вопросы – но она дает некоторый существенный материал для размышлений над ними. Собственно, традиционные подходы к империализму можно разделить на два основных типа: концепции Гобсона, Ленина и т.п. видят в империализме в первую очередь экономический феномен, тогда как альтернативные им подчеркивают первичность политических факторов, когда захват территории не руководствуется экономическими соображениями, а нередко может и противоречить им. История Российской империи, наряду с Французской или Германской, дает аргументы в пользу концепций второго рода: так, например, Кавказское наместничество фактически оставалось убыточным для казны на протяжении практически всей истории его существования, а захват Закаспийской области, хотя и вдохновлялся в числе прочего ожиданиями финансовых приобретений, фактически привел к череде бесконечных вливаний из имперского бюджета в новые территории. Показательно также, что именно убыточность Закаспийской области стала важным фактором в отказе от дальнейших территориальных приобретений в данном регионе, на которых настаивал, в частности, Пржевальский.

Правилова демонстрирует непоследовательность имперской политики в сфере, например, денежного обращения – последнее используется в том числе и как инструмент поощрения или наказания. Так, Царство Польское в 1840-е – 1860-е годы переводится в «рублевую зону», несмотря на значительные трудности с обеспечением монетной системы мелкой монетой, переходом к рублевому стандарту (приведшему к разрешению чеканить злотые – официально выведенные из обращения – используя старый чекан 1840 г., и тем самым внешне не давая повода заметить отступления от принятого решения; эпизодические такие выпуски совершались вплоть до 1862 г.). Напротив, Финляндия в 1860-е годы получает право на собственную монету – и к 90-м годам автономизирует свою денежную систему, что выступает своеобразной наградой за «хорошее поведение» в сравнении с причиняющими постоянное беспокойство польскими землями. Иными словами, сфера денежного обращения оказывается пространством политических маневров, где центральная власть готова идти на существенные уступки местным элитам, если рассчитывает найти с ними относительно приемлемый компромисс: централизаторская политика XIX в. допускает многочисленные уступки, поскольку у империи не хватает ресурсов быть последовательной в своих финансовых решениях и, парадоксальным образом, в качестве льготного режима выступает избавление от того, что расценивается как благо для подданных. Следует, впрочем, отметить, что в условиях серебряного, а затем золотого стандартов финансовая политика в Российской империи существенно отличалась от практик XX века: единство денежного обращения было единством чекана и пробы, а сами денежные системы в достаточной степени обладали независимостью от решений центральных властей.

Денежные знаки, как известно, уже с первых веков своего существования, являются инструментами идеологического воздействия и пропаганды. История окраинных денежных знаков также демонстрирует непоследовательность и преобладание «ближней перспективы» при принятии решений: ликвидируя надписи на польском на чеканящихся для Привислянских губерниях монетах, империя идет на серьезные уступки Финляндии, фактически снимая с ассигнаций Финляндского банка значимую общеимперскую символику (заменяемую указанием мелким шрифтом).

Стремление создать единый бюджет наталкивалось на фундаментальные ограничения как технического свойства (что касается восточных провинций: слабая подготовленность местного персонала, недостаточность информации), так и на сопротивление местных властей – однако раздельность финансового управления также могла интерпретироваться и в рамках «колониальной логики», к которой были восприимчивы многие в русской администрации: территория, рассматривавшаяся как колония, должна была самоокупаться, а по возможности приносить доход империи. Единство бюджета, распределенного по доходным и расходным статьям, унифицировала территории – в то время как колониальная логика предполагала колонии отдельными, обособленными объектами управления: показательно, что впервые отчетливая «колониальная» позиция встречается со стороны именно министерства финансов, во время управлениям им Канкриным – когда расходы на Царство Польское, не покрываемые местными доходами, фиксируются как долг Царства, а министерство настаивает на начислении на все время существования этого долга сложных процентов.

Следует отметить, согласившись с выводами Правиловой, что единая финансовая и денежная политика предполагала наличие ресурсов – как экономических, так и управленческих – которыми не располагала империя, однако само стремление к подобной унифицированной политике предполагало отказ от колониальной логики как долгосрочной и стремление трансформировать «колониальные объекты управления» в части относительно гомогенной государственной территории.