Сойфер (original) (raw)

Человек в пути

Валерий Николаевич Сойфер

ЗАГУБЛЕННЫЙ ТАЛАНТ

(История жизни одного лауреата)

Вашингтон

2004

АННОТАЦИЯ

к книге В. Н. Сойфера

⌠Загубленный талант.

История жизни одного лауреата■

Становление личности в любом обществе зависит от унаследованных свойств и воздействия социальных требований. Приспособительство к условиям текущей жизни или мимикрия, угодничество и заигрывание с властителями могут сильно искажать поведенческие характеристики, ломать даже сильные характеры, создавать так называемых ⌠социальных адаптантов■. В книге прослежен жизненный путь одного из ярчайших представителей советской биологии √ лауреата Ленинской премии, Героя социалистического труда, создателя и директора Институтов цитологии и генетики Сибирского Отделения АН СССР и общей генетики АН СССР имен6и Н. И. Вавилова, академика Николая Петровича Дубинина (1907-1998). Автор использует методы детективного анализа, чтобы показать, как герой его повествования шел на все, чтобы пробиться к признанию его властью, как последовательно отказывался от отца, предавал учителей, подавлял административно коллег, вступал в сговор с псевдоучеными, лишь бы удержаться на административных позициях и главенствовать в научном сообществе. Книга написана увлекательно и держит читателя в напряжении с первых и до последних страниц. Она наполнена выдержками из архивных материалов и публикаций, высказываниями современников героя повествования и предназначена для широкого круга читателей. Помимо своего значения для понимания истории советского периода России, книга может быть использована как учебное пособие в курсах психологии личности.

Книга полностью готова к печати (Объем 551 698 знаков, или 13,8 печатных листа).

Об авторе

Валерий Николаевич Сойфер √ доктор физико-математических наук, академик РАЕН и ряда других академий, иностранный член Национальной Академии наук Украины, специализируется в биофизике и молекулярной генетике, значительное время уделяет изучению истории науки и образования. В годы жизни в СССР работал в Институтах атомной энергии им. И. В. Курчатова, полиомиелита и вирусных энцефалитов АМН СССР, общей генетики АН СССР, был директором Лаборатории молекулярной генетики ВАСХНИЛ и создателем Всесоюзного НИИ прикладной молекулярной биологии и генетики ВАСХНИЛ (сейчас Институт сельскохозяйственной биотехнологии РАСХН). С 1988 года живет в США, где работает заслуженным профессором Университета имени Дж. Мейсона в пригороде столицы США Вашингтона. Он автор более 20 книг и 300 статей, изданных на восьми языках, награжден международной золотой медалью Грегора Менделя за выдающиеся заслуги в развитии биологических наук, избран почетным профессором Московского Государственного университета имени М. В. Ломоносова и Сибирского Отделения РАН, почетным доктором Казанского и Ростовского государственных университетов, а также Иерусалимского Еврейского университета.

При его непосредственном участии были созданы Международный Научный Фонд и Международная Соросовская Программа Образования в Области Точных Наук, которой он руководит по настоящее время.

Книги В. Н. Сойфера ⌠Арифметика наследственности■ (Детгиз, 1969, издана на эстонском языке в 1973 году), ⌠Молекулярные механизмы мутагенеза■ (1969, Издательство ⌠Наука■, издана в немецком переводе а 1974 году и в сокращенном виде на английском языке в 1975 году), ⌠Очерки истории молекулярной генетики■ (1970, Издательство ⌠Наука■), ⌠Микромир жизни■ (1970), ⌠Репарирующие системы клеток■ (1970), ⌠Молекулы живых клеток■ (1973), ⌠Проблемы современной биологии■ {1974;- последние четыре книги вышли в издательстве ⌠Знание■) были хорошо известны советскому читателю. После переезда на Запад Сойфер издал монографию ⌠Власть и наука■, вышедшую дважды в США и двумя изданиями в России, английский вариант книги был бестселлером ⌠Нью Йорк Таймс■ и агентства ⌠Амазон■. В настоящее время готовится к изданию его большая книга ⌠Интеллектуальная элита и филантропия. Десять лет Международной Соросовской Программы Образования■, в которой подведены итоги филантропической деятельности Фондов Сороса в странах Восточной Европы и дан анализ состояния образования в этих странах.

Российским генетикам,

боровшимся с лысенкоизмом,

чьим талантам не суждено

было полностью раскрыться

из-за тоталитаризма

большевистской системы,

посвящаю.

⌠История √ это прежде всего

неумолимая правда, и только

в этом заключено зерно

будущего■.

Николай Дубинин. Вечное движение.

1973, Политиздат, М., стр. 71

"И не уйдешь ты от суда мирского

Как не уйдешь от Божьего суда".

Александр Пушкин. Борис Годунов

Предисловие

Нередко сегодня можно услышать сетования на то, что жизнь в России стала плохой, что власть не контролирует, как того требуют обстоятельства, внутреннюю ситуацию, что больше всего сейчас нужна твердая рука, что при коммунистическом правлении и порядок был, и коррупции не было, и каждый знал, что никакого ⌠дефолта■ не будет, вклады в сберкассах не украдут, армию не разрушат, наука будет развиваться, ведь не даром каждый четвертый ученый мира был советским. Эти досужие разговоры активно поддерживают и простые люди и многие представители власти. Происходит это по многим причинам, обусловленным как тем, что старые болячки и общества и людей до сих пор тревожат нас, так и тем, что в разных вопросах сейчас наблюдается возврат к прежним порядкам. Вот поэтому мне показалось важным рассказать в деталях хотя бы об одной стороне прошлой жизни √ о том, как жила наука при советском режиме, как на самом деле осуществлялся тоталитарный контроль за учеными, и кто процветал при этом. Хотя многие еще в бывшем СССР помнят о шарлатане агрономе Лысенко, поддержанном коммунистами и Сталиным прежде всего, о трагической судьбе почти трех тысяч ученых-генетиков, потерявших работу в 1948 году, когда Лысенко был объявлен коммунистами единственным победителем в споре с генетиками, а генетику запретили совсем, но мало кто знает, что и как на самом деле творилось в науке СССР в те годы.

Еще меньше известно о том, как после смещения Лысенко с начальственных позиций (когда уже и властителям стало ясно, что он √ шарлатан) под контролем тех же партийных начальников расцвели новые Лысенки. Теперь они постарались захватить все возможные командные позиции в управлении научными областями, в которых работали сами. Подобно Лысенко, они стали ⌠выдавать на-гора■ лженаучные рекомендации под видом последнего слова настоящей науки и использовали те же методы подавления научных оппонентов, что и Лысенко, применяли ту же партийную демагогию вместо научных аргументов, так же бесконтрольно владычествовали в своих институтах. Единственное их отличие от полуграмотного Лысенко заключалось в том, что они получили в свое время неплохое, иногда даже университетское образование, понимали многие научные проблемы хорошо, были в начале своей карьеры настоящими исследователями. Но все эти знания и навыки были ими в конце концов отставлены в сторону, а все силы были брошены на захват власти в управлении наукой и на удержание этой монопольной власти. Тоталитарное начало проявилось в жизни этих людей ярко и многогранно. Узнать об этих людях и об их жизни, как мне кажется, полезно, этот рассказ показывает, чем на самом деле оборачивался тоталитаризм в не столь отдаленном прошлом.

Хотя мысль о том моральном оскудении, в каковое повергала личность советская среда, сегодня кажется банальной, знакомство с конкретными примерами этого оскудения всегда интересно. Факты из жизни разных мини-диктаторов советской науки, создававших свои культы и культики, порой не просто занимательны, они нередко перечеркивают благостные портреты этих маленьких лысенчиков, нарисованные в советское и более позднее время. Причем, если в прошлом неправду городили официальные средства массовой информации, чтобы славить строй, то сегодня эта аморальная практика дополняется еще одним довольно распространенным поползновением. От этих диктаторов и важных в прошлом научных бонз остаются родственники (чаще всего жены и дети), которые сегодня лезут вон из кожи, чтобы поддержать выдумки официальных в прошлом ⌠живописателей■, создававших сусальные сказки о том, какими благородными были ⌠великие■ герои их сказок. Теперь жены и дети ⌠великих■ продолжают настаивать, что их родственники жили одними лишь возвышенными идеями, рассказывают, с какой страстью они творили и выдумывали что-то очень величественное. О судьбах тех, кого они травили и изгоняли из науки (а часто и из свободной жизни) при этом не вспоминают. О том, как на самом деле эти мини-диктаторы заливали властям байки про свои мифические вклады в разные практические области, стыдливо умалчивается. Это еще один важный стимул для того, чтобы вспомнить правду.

В 1978 √ 1988 годах я писал книгу о роли коммунистов в развитии науки (вышла в свет в 1989 году под названием ⌠Власть и наука■), пытаясь при этом не ограничиваться рассказом об одном главном герое √ Трофиме Денисовиче Лысенко, В первоначальный вариант книги я включил главы о других советских ученых, использовавших те же методы политиканства и прямого обмана. Но поскольку текст ⌠Власти и науки■ разросся до необъятных размеров, я на каком-то этапе работы исключил эти главы о ⌠мини-лысенках■.

Вместе с тем в них было собрано много удивительных материалов. В совокупности они доказывали правоту тезиса о питательности советской среды для роста монополистов в разных областях науки. Но затем я понял, что все материалы, сколь бы они ни были интересными, а подчас и детективными, все-таки повторяют друг друга как две капли воды. Блеф, еще блеф, политиканство, еще политиканство, воровство идеи, еще воровство, подлая расправа с научными оппонентами аморальными методами, еще одна расправа... Методы сходны, поступки однотипны, и лишь мелкие детали характера различаются (один больше любил деньги, другой женщин и деньги, третий еще и выпить был не дурак).

Поэтому, решив подготовить к печати книгу о питательности коммунистической среды для роста монополистов, я ограничился примерами из жизни одного лишь Николая Петровича Дубинина, лауреата Ленинской премии, бывшего директора Институтов цитологии и генетики Сибирского Отделения АН СССР и общей генетики имени Н. И. Вавилова АН СССР, Героя социалистического труда, кавалера трех орденов Ленина, председателя секции ⌠Человек и биосфера■ Госкомитета по науке и технике Совмина СССР, председателя еще каких-то комиссий и подкомиссий, любимого автора Политиздата, журналов ⌠Коммунист■ и ⌠Мурзилка■, газет ⌠Правда■, ⌠Комсомольская правда■, ⌠Пионерская правда■, ⌠Советская Россия■ и других. Рассказ о его жизни подкреплял тезис о воздействии социалистической (читай √ тоталитарной) идеологии на душу ⌠малосознательных граждан■. Книга вчерне была завершена в 1988 году.

Опубликовать эту книгу в те годы в СССР было совершенно невозможно, частных издательств не было, а государственные были под постоянным и неусыпным цензурированием со стороны КГБ. Я дал почитать рукопись нескольким друзьям и положил её, как тогда говорили, ⌠в стол■.

В том же 1988 году с женой и сыном мы покинули СССР и поселились в США. В 1989 году глава, завершающая книгу о Дубинине, была напечатана в Париже в русскоязычном журнале ⌠Континент■ (╧60, с. 339√357).

В 1990 году в СССР наступили более свободные годы разрядки, и, находясь в США, я чуть было не издал книгу ⌠Загубленный талант■ целиком на своей родине. Произошло это при следующих обстоятельствах. Один из известных советских писателей, Иосиф Абрамович Герасимов, незадолго до того издавший книгу о генетиках ⌠Эффект положения■, навестил меня в Вашингтоне и, узнав, что у меня есть рукопись книги о Дубинине, выпросил её для чтения. Затем он сообщил мне из Москвы, что рукопись ему понравилась, и он представил её одному из новых издательств, что книгу срочно набирают, и она вот-вот пойдет в печать. Иосиф Абрамович даже сказал в одном из разговоров по телефону, что какими-то путями Дубинин узнал о готовящемся издании, через своих знакомцев в ЦК КПСС он заполучил копию рукописи (времена еще были советские, хотя перестройка была объявлена), начал жаловаться партийным властям и требовать запрета выхода в свет планируемой книги, но те запрещать уже ничего не могли. Работа по изданию продолжилась, редактор завершала подготовку рукописи к печати.

В 1991 году меня пригласили принять участие в Первом Сахаровском конгрессе, я прилетел в Москву и там встретился с редактором. Посмотрев страницы рукописи с внесенными исправлениями, я пришел в изумление. Абсолютно все места, где встречались слова ОГПУ, НКВД, КГБ, ЦК ВКП(б), ЦК КПСС, расстрелы, аресты по политическим основаниям и прочее, были редактором перечеркнуты. Удалению подверглись все разъяснения, касавшиеся того, каким образом Коммунистическая Система ⌠воспитала■ талантливого социального адаптанта Н. П. Дубинина и направила его на путь приспособленчества. Сказать, что редактор вымарала все политически острые пассажи было вроде нельзя, она сделала это, не портя внешне страниц: все выбрасываемые куски (слова, фразы, абзацы, а то сразу несколько страниц кряду) были аккуратно зачеркнуты тоненьким карандашиком, но результат от этого был тем же, если бы она зачеркивала всё жирным красным карандашом. Я понял, что объявленная властями гласность не дошла еще до редакторов даже недавно возникших и с виду независимых издательств, что если не цензура впрямую, то въевшаяся в мозг людей самоцензура не позволяет им пропускать в печать ничего, несущего на себе даже налет критики на Систему. Жаловаться на самоуправство уже было некому, так как И. А. Герасимов 31 марта того же года внезапно скончался. Поэтому я попросту забрал рукопись с пометами редактора, увез её в Америку и храню теперь в личном архиве. Так тогда книга и не вышла в свет.

Потом потекли годы напряженной жизни в Америке, у меня вышло несколько книг за эти годы √ и по-русски и по-английски √ и вот только сейчас, воспользовавшись годичным отпуском, предоставленным мне моим университетом, я вернулся к работе над отставленной на многие годы рукописью.

Конечно, никого, пожалуй, сегодня не интересует личность Дубинина, как такового, хотя еще появляются ссылки российских авторов на некоторые старые работы, выполненные при его участии. В целом же наука ушла далеко от того, чем он занимался. Однако остается по прежнему важной задача осмысления того, что за собой влечет неудержимая тяга к власти, каковы механизмы монополизма, как соответствующая политическая система может калечить души даже очень талантливых людей, направляя их по дороге овладения мнимыми благами.

Крах личности может случиться в любом обществе, но влияние тоталитарной системы на личность весьма специфическое. А поскольку меня всегда волновали и продолжают волновать вопросы, связанные с историей обществ и науки в этих обществах, с ролью личности в истории, то я решил вернуться к давно написанному тексту и, внеся новые данные, ставшие доступными за эти годы, довести работу над этой книгой до завершения.

Мне доставляет большое удовольствие поблагодарить тех, кто помогал мне в прежние годы и помогает сейчас советами, кто знакомил меня с рукописями и документами, вспоминал детали давно свершившихся событий и делился ими со мной. Некоторых из этих людей уже нет в живых, и мой долг вспомнить их добрыми словами. Это прежде всего В. В. Сахаров, Д. Д. Ромашов, В. П. Эфроимсон, Я. Л. Глембоцкий, В. В. Хвостова, М. А. Арсеньева-Гептнер, А. А. Малиновский, И. Л. Кнунянц, З. С. Никоро, Д. К. Беляев, Б. Л. Астауров, Н. Н. Медведев, В. Я. Александров, Р. Б. Хесин, В. Д. Турков, Г. С. Карпеченко и Н. Н. Воронцов. В годы жизни в СССР и после переезда в США мне очень были важны советы тех, кто в свое время прочитал первую версию рукописи и высказал свои замечания. Я признателен Л. И. Корочкину, В. Н., Войновичу, С. И. Малецкому, С. М. Миркину, А. В. Яблокову, Е. П. Гуськову, М. Б. Евгеньеву, Э. А. Жебраку, Л. А. Рябовой, И. О. Темкину, А. Г. Асмолову и моей жене Н. И. Сойфер.

Вашингтон, США,

декабрь 2004 года

Мое накомство с героем этой книги

Я лично знал и Трофима Денисовича Лысенко и Николая Петровича Дубинина. С последним я даже проработал пару лет вместе. Поэтому книга, которую я предлагаю читателю сегодня, написана не только на основании литературных и архивных источников, но и на собственном жизненном опыте общения с Дубининым и окружавшими его людьми.

Мое знакомство с ним состоялось в 1955 году, когда я учился на втором курсе Московской сельскохозяйственной академии имени К. А. Тимирязева (сокращенно, ТСХА). Я заинтересовался запрещенной при Сталине генетикой, и доцент кафедры ботаники Анаида Иосифовна Атабекова дала мне домашний телефон известного специалиста в этой области √ Владимира Владимировича Сахарова. В ту пору он был доцентом Московского Фармацевтического Института и пестовал многих молодых людей, тянувшихся к генетике. Жил он в центре Москвы в двух комнатах в коммунальной квартире. Собственно, сам он занимал одну комнату, во второй жила его сестра Софья Владимировна с мужем, и они втроем привечали многих студентов, по мере своих скудных средств всех нас подкармливали, уж во всяком случае обязательно поили чаем с вареньем и каким-нибудь печеньем, а потом мы отправлялись в комнату Владимира Владимировича, где продолжалась начатая еще раньше беседа по научным вопросам. Комната была небольшой, каких-нибудь десять √ двенадцать квадратных метров, среднюю ее часть занимал прекрасный концертный рояль (Сахаров как-то сказал мне, что раньше к нему захаживала ⌠на огонек■ сама Надежда Андреевна Обухова √ великая русская певица, и тогда они музицировали). На противоположной от окна стене были прикреплены полки, уставленные главным образом книгами по генетике. Книг этих нельзя было нигде достать, и Владимир Владимирович давал их нам читать, а мы проглатывали их одну за другой, постепенно проникаясь идеями этой замечательной науки.

В Тимирязевке в том же году я стал членом бюро Научного Студенческого Общества и предложил приглашать к нам с лекциями ведущих генетиков. Для претворения в жизнь этого плана надо было получить разрешение начальства Академии. Члены бюро Научного Студенческого Общества ТСХА поручили мне как автору идеи пойти к ректору √ Григорию Матвеевичу Лоза, по специальности экономисту, с просьбой разрешить нам организовать такой лекторий.

Время тогда было особенное. В 1953 году умер Сталин. Страна ощутила себя частично освобожденной от недавних табу на многие понятия и события. Созданный Сталиным режим потихоньку оттаивал. Наступило послабление и в давлении на ученых по идеологическим линиям. Илья Эренбург метко назвал этот период в жизни СССР ⌠оттепелью■. Заметно проявлялось это и в ряде наук, особенно в биологии. С начала 1930-х годов все большую силу в биологических науках стал приобретать агроном Т. Д. Лысенко. Будучи человеком малообразованным, он не знал даже азов химии и физики и не мог понять новые направления в науке и тем более пользу достижений точных дисциплин для биологии и потому громогласно объявил, что основал новую ⌠науку■, которую сначала называл ⌠наукой колхозно-совхозных полей■, а позже переименовал в ⌠мичуринскую биологию■. Он заявлял, что только данная наука позволяет ученым понимать жизненные процессы. Особенно же ненавистной ему была генетика, согласно которой все положения ⌠мичуринской биологии■ были ошибочными. В правоту Лысенко верил Сталин. Именно он был главным патроном ⌠колхозного академика■.

Почти пятнадцать лет биологи вели дискуссии с лысенкоистами, пока в 1948 году Центральный Комитет партии коммунистов под диктовку Сталина не объявил конец дискуссиям. Взгляды Лысенко были названы единственно правильными, а генетиков охарактеризовали как ⌠прихвостней буржуазных реакционеров■. Наука генетика в СССР была официально запрещена решением Политбюро ЦК партии коммунистов. Все генетические лаборатории в стране были закрыты, ученые-генетики потеряли работу и были вынуждены переквалифицироваться, выживали, кто как мог.

Но вот Сталина не стало, кое-какие страхи отошли в прошлое. На лекциях и в беседах некоторые профессора вполне публично издевались над ⌠мичуринской наукой■ и её провозвестником, а руководство Академии смотрело сквозь пальцы на эти вольности. Особую окраску вызывающему поведению тимирязевских профессоров придавало то, что Лысенко был заведующим кафедрой генетики и селекции зерновых культур в самой Тимирязевке, числился членом ее Ученого Совета, но уважением среди профессуры Академии не пользовался. Не в пример ТСХА, в Московском госуниверситете Лысенко почитали много больше, так как там партийным органам удалось за годы главенства ⌠мичуринцев■ внедрить гораздо больше лысенкоистов, чем у нас в Академии. Поэтому, наверное, к моей идее даже те из членов бюро Научного Студенческого Общества, кто состоял в партии, отнеслись с интересом.

Я подкараулил ректора на втором этаже главного здания ТСХА, когда он вышел из своего кабинета и направлялся к лестнице, и спросил его, можно ли нам организовать такие необязательные для студентов, но интересные лекции. Сверх моего удивления Григорий Матвеевич не просто разрешил лекции проводить. Он показал рукой на актовый зал Академии, который был на том же этаже, и сказал, что разрешает, чтобы лекции шли именно тут, а затем добавил, что мне понадобится привозить лекторов из центра Москвы к нам, на тогдашнюю окраину, и что я могу брать для этого его собственный шикарный лимузин ЗИЛ и привозить на нем гостей.

Первым приехал к нам Владимир Владимирович Сахаров, и я уже писал как-то, что его лекция произвела неизгладимое впечатление на аудиторию. Первый успех привел к взрыву интереса студентов к генетике, лекции пошли чередой, и вполне естественно получилось так, что я привозил к нам все новых и новых ученых. Сначала с каждым надо было договориться о времени и теме лекции, и так однажды я оказался в квартире члена-корреспондента АН СССР Николая Петровича Дубинина, с которым мы также договорились, что он приедет выступить в Тимирязевке.

Дубинин ряд лет работал вдали от Москвы √ в научных экспедициях зоологов, но в тот год он был зачислен сотрудником Института биофизики АН СССР. Ходили слухи, что вскоре в этом институте будет организована под его руководством первая в стране генетическая лаборатория, а пока уцелевшие от репрессий генетики учредили свою секцию при Московском Обществе испытателей природы и по четвергам проводили её заседания. На них собиралось много ученых, занимавших первые ряды в Большой аудитории Зоологического музея МГУ, а мы, студенты, заполняли плотно-плотно верхние ряды зала. Председательствовал в секции Дубинин, и теперь на заседаниях мы часто его видели вблизи.

В 1956 году генетическая лаборатория была, наконец, образована, а чтобы не злить Лысенко, который еще пользовался известным весом в партийных органах, её для отвода глаз назвали Лабораторией радиационной генетики. Сахаров и многие его коллеги перешли в нее работать. Теперь я стал нередко ездить на семинары этой лаборатории, и там снова встречался с Дубининым и урывками с ним разговаривал.

В начале учебы на втором курсе я выполнил под руководством доцента кафедры ботаники Владимира Николаевича Исаина первую научную работу по анатомии семян тыквенных. Работал я вечерами и ночами, практически каждый день. Владимир Николаевич также засиживался за микроскопом до полуночи. Мы размещались за двумя столами, приставленными друг к другу, визави, часто с ним в ночной тишине пели песни и русские романсы. Он учил меня микроскопической технике, принципам научных исследований, требовал, чтобы я успевал прилежно готовиться к другим предметам, ни в коем случае не отставал в учебе, учил английский┘

На основании выполненного исследования я написал статью и подал её на конкурс студенческих работ Академии (перепечатал сам её на машинке, научившись с грехом пополам печатать, подготовил микрофотографии, рисунки и схемы). Её приняли на конкурс, я получил вторую премию Академии. На следующий год уже на кафедре физиологии растений под руководством доцента Якова Моисеевича Геллермана я выполнил еще одну работу, и она также была удостоена награды. Обе статьи были опубликованы полностью. В целом и учебные и научные дела пошли хорошо. Забегая вперед, замечу, что пятью годами позже я продолжил изучение анатомии тыквенных, связал различия в анатомических признаках с эволюцией этого непростого семейства, затем защитил по этой работе кандидатскую диссертацию, а мои статьи по этой теме некоторое время цитировали ботаники в Европе.

В конце третьего курса я с упоением стал читать литературу не только по генетике, но и по физиологии растений, и как-то поздно вечером в библиотеке открыл том сочинений К. А. Тимирязева (благо, эти тома в великолепных переплетах стояли свободно на шкафах в зале) и зачитался его описанием роли физики в понимании действия света на растение. Я очень этими страницами восхитился, а на следующий день как раз должен был поехать к Владимиру Владимировичу Сахарову в лабораторию. Там я столкнулся в коридоре с Дубининым. Он спросил, как дела, а я выпалил, что очень жалко, что не знаю, как следует, физику, как было бы хорошо стать образованным шире, и произнес какие-то еще слова. Дубинин позвал меня к себе в кабинет, сел в кресло и спросил довольно строго, а не хочу ли я прервать обучение в Тимирязевке и перейти на новую кафедру биофизики, которую сейчас создает в МГУ на физфаке академик Игорь Евгеньевич Тамм.

√ Придется вам потерять почти четыре года, но зато станете хорошо образованным. Что вы по этому поводу думаете? √ спросил меня Николай Петрович.

Я слегка опешил, но без секундной заминки сказал, что очень хотел бы перейти на физфак. Николай Петрович созвонился с Таммом, попросил его разрешения принять меня. Несколько раз я приезжал к Тамму домой (он слегка экзаменовал меня по разным вопросам, видимо проверяя, насколько я подготовлен и серьезен в своей мечте), а потом посадил меня в свою машину, и мы поехали к ректору МГУ Ивану Георгиевичу Петровскому. Затем Тамм попросил Дубинина подписать вместе с ним письмо заместителю министра высшего образования М. А. Прокофьеву с просьбой о переводе меня на первый курс физфака МГУ. Судьба моя резко изменилась √ меня приняли на физфак.

Вскоре и в судьбе Дубинина произошли перемены. Он получил предложение стать директором нового института √ цитологии и генетики в Сибирском отделении Академии наук СССР. Теперь он бывал в Москве редко, и мы виделись раз или два за несколько лет, причем и встречи эти были мимолетными. Впрочем, и контакты с другими генетиками практически прервались: учиться на физфаке было нелегко, а одновременно я все-таки завершал сельскохозяйственное образование и, в конце концов, защитил диплом со специальностью ⌠Ученый агроном■.

На четвертом курсе физфака я женился, и поскольку диплом о высшем образовании у меня уже был, Тамм посоветовал поступить в аспирантуру в Институт атомной энергии имени Курчатова, где платили по тем временам большую стипендию, и дал мне рекомендацию, которая в этом институте котировалась очень высоко (Тамм уже был не просто академиком, но и Нобелевским лауреатом). Я прошел собеседование с членами составленной по этому случаю в Институте атомной энергии комиссии и в 1961 году стал аспирантом.

В аспирантуре я стал заниматься молекулярной генетикой и снова возобновил (хотя и достаточно эпизодические) контакты с Сахаровым. В первые полтора года я изучал природу возникновения мутаций у покоящихся бактериальных вирусов (фагов) под действием высоких и сверхвысоких доз облучения. Первая часть исследования была опубликована в известном американском журнале по биофизике и биохимии, эксперименты шли успешно, но неожиданно скончался от лучевой болезни мой научный руководитель Соломон Наумович Ардашников. На его место был взят Николай Иосифович Шапиро, в прошлом генетик, переметнувшийся к лысенкоистам сразу после 1948 года. Теперь становилось всё более очевидным, что скоро лысенкоисты перестанут пользоваться славой, более выгодным было возвращаться в генетику, и Шапиро сумел устроиться преподавателем на пол-ставки в МГУ на кафедру генетики и селекции (где еще лысенковцы главенствовали), а в качестве научного сотрудника он перешел в Радиобиологический отдел Атомного института.

В лаборатории резко изменилось всё сразу. Вместо интереса к молекулярно-генетическим исследованиям в тематике стало превалировать классическое цитологическое направление. Вместо заинтересованных, даже дружеских отношений, бытовавших при Соломоне Наумовиче, который для меня стал родным человеком, утвердились формально-приказные и просто скучные отношения начальника и подчиненных. На одном из семинаров Шапиро поразил меня полным незнанием научных основ статистики, а уж о новых молекулярно-биохимических направлениях он не ведал ничего. Я понял, что надо как-то скорее завершать аспирантуру и уходить из ⌠Курчатника■. Тогда-то я и вспомнил о старой работе по анатомии, быстро написал диссертацию и через пару месяцев защитил её. Правда, после этого Шапиро предложил мне остаться работать у него в Атомном, но я от предложения отказался и стал срочно искать место где-нибудь поближе к Москве (ни я, ни жена москвичами не были, и задача эта была не из легких, где-то надо было найти работу с пропиской). Так я попал в расположенный неподалеку от Кольцевой дороги Институт полиомиелита и вирусных энцефалитов Академии медицинских наук, где проработал почти два года.

В 1960 году Дубинина по требованию Н. С. Хрущева сняли с поста директора института в Сибири, и он вернулся в Москву, где по прежнему эти годы сохранял за собой руководство лабораторией радиационной генетики. Я встретился с ним в 1966 году, когда он меня разыскал в связи с тем, что ему на рецензию прислали рукопись моей книги, которую я написал по заказу издательства ⌠Детская литература■. Текст ему понравился, он увидел, что я довольно свободно разбираюсь не только в классической генетике, но и в генетике молекулярной, и попросил приехать к нему, чтобы забрать рецензию. Наверняка ему понравилось, что в рукописи несколько глав было посвящено описанию его жизни, экспериментов и достижений. Конечно, я писал вполне искренне, испытывая те чувства восхищения им, которые мной тогда владели. И звонок и известие, что он подготовил положительную рецензию на книгу, очень меня обрадовали. Это была моя первая большая самостоятельная книга, и я, по правде говоря, волновался, примут ли рукопись окончательно в строгом государственном издательстве, каким был Детгиз. Буквально на следующий день я примчался к Николаю Петровичу в его лабораторию на Бауманской улице, в которой не был наверное лет пять или шесть.

Мы сели разговаривать и вдруг Дубинин сказал, что ЦК партии сразу после отлучения Хрущева от власти решил создавать в Москве ведущий генетический институт, и ему поручено этой работой руководить. Как будущий директор он спросил меня, не хочу ли я, перейти к нему на работу. Как-то очень мягко он дал мне понять, что думал, что после физфака я поступлю в аспирантуру к нему, но я ушел в другое место.

Предложение это меня сильно обрадовало. Со времени учебы в Тимирязевской академии я восхищался Дубининым, ведь в начале своих студенческих лет (за одиннадцать лет до этой встречи) мы иногда виделись. Я дважды бывал у Николая Петровича и его жены Татьяны Александровны дома, потом она погибла на охоте, он уехал в Сибирь. И вот теперь такая прекрасная возможность начать работу с этим замечательным человеком и выдающимся ученым представилась мне подарком судьбы.

Через короткое время я привез Дубинину заявление, нужные копии дипломов √ о высшем образовании и о полученной кандидатской степени, список научных работ и другие документы. Он их взял, но прием на работу оттягивался из-за того, что власти пока еще не утвердили решения о создании института. Только осенью 1966 года на первом заседании ученого совета нового института я прошел по конкурсу в институт. Заместитель директора института по науке Борис Николаевич Сидоров тепло меня поздравил с приходом к ним в коллектив через много лет после того, как студентом я часто у них бывал.

Однако две вещи меня сильно удивили. Во-первых, перед заседанием ученого совета института мне было сказано, что меня представляют на конкурс не в качестве старшего научного сотрудника, как обещал Дубинин раньше, а лишь младшего (временно), а, во-вторых, зачислен я был не под начало директора, а в лабораторию молекулярной генетики бактерий и фагов, руководимую Давидом Моисеевичем Гольдфарбом, которого я с Дубининым и познакомил, и которого он тоже пригласил в свой институт из Академии меднаук.

Но деваться было уже некуда, я настроился на переход в Институт общей генетики АН СССР. С Гольдфарбом у нас были прекрасные дружеские отношения, хотя работать, по правде говоря, я собирался с Дубининым, а не с ним.

Через короткий промежуток времени я понял, почему произошли обе ⌠случайности■. За годы, пока я пребывал вдали от дубининского ⌠гнезда■, взрослел, входил в новые области исследований, защищал диссертацию, писал статьи и первую книгу, вокруг Дубинина многое изменилось. Я пришел к нему сложившимся ученым, но полным еще юношеского студенческого восхищения и им самим и его благородными друзьями-генетиками. Однако с нараставшей тревогой в первые же месяцы я начал понимать, что как раз дружба Дубинина с ними к этому моменту дала глубокую трещину, а вокруг него сплели плотную и вязкую среду молодые приближенные, которые старательно отодвигали от директора √ уже Ленинского лауреата и академика √ его былых друзей и коллег. В то же время, эти молодые приближенные боялись, что директор начнет привечать кого-нибудь из прежних знакомых или новых подопечных, каковым я себя считал. И именно они сделали все возможное, чтобы я попал в институт совсем не так, как мне было обещано.

Но все-таки старая симпатия сохранялась (как я считал, взаимно), мы нередко в институте встречались, Дубинин часто со мной советовался по научным вопросам. Через полтора года я завершил большую монографию ⌠Молекулярные механизмы мутагенеза■, в которой ответственным редактором был поставлен Николай Петрович. С огромными трудами мне удалось сдать ее в печать в Издательство Академии наук СССР (я расскажу об этой эпопее позже), и в 1969 году она вышла в свет. Затем я предложил гипотезу о том, как возникает один из классов мутантов, природа появления которых оставалась непонятной, гипотеза ему понравилась, и вместе с ним мы опубликовали большую статью о ней и несколько других проблемных статей.

Проработал я в Институте общей генетики почти четыре года, так и оставаясь младшим научным сотрудником. Осенью 1970 года академик-секретарь Отделения растениеводства и селекции ВАСХНИЛ Н. В. Турбин (на кафедре которого я когда-то давно защищал кандидатскую диссертацию) предложил мне перейти целиком со своей группой в ВАСХНИЛ, и пообещал, что вскоре я смогу преобразовать группу в лабораторию, а затем возможно и в институт. Меня принял Президент ВАСХНИЛ П. П. Лобанов и подтвердил, что руководство этой академии всерьез рассматривает вопрос о создании нового молекулярно-генетического института и что мне будет поручено заниматься его организацией. Пока же он отдаст распоряжение о создании в Москве на базе моей группы Лаборатории молекулярной биологии и генетики ВАСХНИЛ, которой я буду заведовать, а для воплощения более далеких планов при Президиуме Академии будет учрежден Научный Совет по молекулярной биологии и генетике. Он предложил мне стать Ученым Секретарем Президиума по этим наукам.

Я согласился и навсегда ушел от Дубинина. За те четыре года, которые я проработал в его институте (из них чуть меньше полутора лет непосредственно в его лаборатории) я узнал много такого, что полностью разрушило прежние мои представления об этом человеке. Я отлично понял, как постепенно в условиях советской системы, карабкаясь вверх по карьерной лестнице, он терял черты ученого, мельчал как человек, тратя свой талант на достижение мнимых ценностей.

Таинственные загадки безрадостного детства

будущего лауреата и академика

В ноябрьском номере общественно-политического журнала ⌠Советский Союз■ за 1963 год, вышедшего на 17 языках, были опубликованы три фотографии: ⌠В. И. Ленин на Красной площади 1 мая 1919 года■, ⌠Н. Дубинин среди беспризорных■ и ⌠Член-корреспондент Академии наук СССР Н. П. Дубинин■. Эти снимки иллюстрировали статью М. Лещинского ⌠История одной фотографии■ (1)*. Речь в ней шла о сенсационном журналистском открытии √ по воле случая в одном кадре оказались сведенными вместе основатель советского государства Владимир Ленин и маленький беспризорник Коля Дубинин, ставший впоследствии крупным ученым. Лещинский поведал читателям, что якобы всю жизнь Дубинин даже не подозревал о своей встрече с Ильичом и вдруг разом опознал себя на фотографиях, принесенных неожиданно Лещинским в лабораторию Дубинину**.

Ленин был запечатлен сидящим на заднем сидении машины. Его прищуренные глаза смотрели вперед, рот слегка расплылся в улыбке, одну руку он опустил, другой держался за пуговицу пальто. Из-за его спины справа виднелась голова в военной фуражке с высокой тульей, было ясно видно, как буравит взгляд этого человека пространство перед собой. Слева из-за спины Ильича выглядывали двое: высокий улыбающийся и вытянувший шею парень в форменной фуражке и, возможно, в шинели, и маленький мальчонка в картузе или тоже фуражке (разобрать эти детали на кадре было невозможно). Взгляд его был направлен в сторону, треть лица скрывал рукав Ленина, ни шеи, ни ушей видно не было, волосики разметались по лбу. Мальчонку, видимо, что-то заинтересовало на переднем сидении машины. И он тоже улыбался.

Вот именно этот маленький мальчонка и заинтересовал Лещинского.

Предыстория этого кадра кинохроники, согласно рассказа журналиста, была такой:

"Дубинин родился в семье моряка. В дни революции, опасаясь военных действий, мать увезла его из Кронштадта. По дороге мальчик потерялся, попал в Москву и стал беспризорным. 1 мая 1919 года он прибежал с товарищами на Красную площадь, протиснулся к ленинскому автомобилю, украшенному первомайскими знаменами, и, сам того не подозревая, попал в кадр. Нашлась и фотография группы беспризорных, сделанная на питательном пункте Николаевского вокзала в Москве. В одном из них Николай Петрович узнал себя*. Эти фотографии, сегодняшние снимки, другие документы подтвердили правильность сделанного предположения" (2).

Отметим сразу (это нам еще не раз понадобится), что ни от кого иного, как от самого Дубинина, трогательное повествование о бедной женщине, бежавшей из Кронштадта и потерявшей по дороге ребенка, журналист услышать не мог. Никак документально это подтвердить нельзя. Нет и свидетелей √ очевидцев того далекого события. Правда, в 1963 году была жива еще одна участница этого события √ мать Дубинина, Анна Герасимовна·. Но с ней Лещинский не говорил. Заведомой неправдой в его публикации было утверждение, что Дубинин или его мать потеряли друг друга. Ниже мы увидим, что никто никого не терял: почти тринадцатилетний мальчик жил в детдоме под присмотром работавшей там матери, а в Москву он якобы сбежал сам.

Журналист кратко, но выразительно повествовал, как пришел к выводу об идентичности мальчика, часть лица которого виднелась из-за рукава Ленина, и 56-летнего Дубинина, какими неудачными были первые поиски, как не смогли ответить на вопрос о личности ребят ни ⌠старые коммунисты, знавшие Владимира Ильича■, ни ⌠участники первомайского праздника 1919 года■.

"Никто не мог сказать ничего определенного: ведь, помимо всего прочего, прошло сорок лет", √ сокрушался М. Лещинский (3).

Но недаром говорится: терпение и труд все перетрут. Напал, в конце концов, на верный путь и журналист. Кто-то надоумил его обратиться к А. Л. Бранденбургской, ⌠работавшей в первые годы революции председателем комиссии по делам несовершеннолетних■. Комиссия эта была создана при ВЧК, якобы по прямому указанию Ленина, и работала она под личным руководством железного наркома √ Феликса Эдмундовича Дзержинского.

Конечно, адресуясь к Бранденбургской, древней старушке, Лещинский вряд ли мог надеяться услышать что-либо иное, как ⌠указание■ такого рода: ⌠Ой, а не ребятки ли это из детских домов? Не беспризорники ли это бывшие?■ Ведь по роду своей службы Бранденбургская с ними и имела основные дела и психологически вполне была готова именно к такому ответу. Так оно и вышло. Кривая поисков, начатая у бывшего председателя комиссии ВЧК, вывела на генерала-майора КГБ А. А. Лобачева, тому померещилось, что ⌠лицо одного из ребят √ того, что поменьше, √ ...ему знакомо, но фамилии он не помнил■ (вещь опять-таки психологически вполне объяснимая, сколько раз с каждым из нас бывало такое, когда, глядя на старые фотографии, мы вроде бы и признавали чье-то лицо очень знакомым, но вот кто это был?... Убей, не помню!).

Так цепочка протянулась дальше. Лобачев предложил спросить другого старейшего сотрудника ЧК, самого В. Н. Чайванова √ бывшего управляющего делами ВЧК, одного из ближайших к Дзержинскому чекистов. А уж тут все было проще простого.

Генерал Чайванов, как и многие другие сотрудники КГБ, был хорошо знаком с Дубининым-ученым, поскольку тот нередко участвовал в мероприятиях, устраиваемых этой организацией, выступал на всяких торжественных собраниях, прибегая к версии о своем беспризорном детстве, чтобы публично демонстрировать благодарность советской власти, не давшей ему пропасть, воспитавшей, обучившей и выведшей его в люди. Дубинин и в выступлениях и в статьях и книгах любил подчеркивать то, что мало кто хотел и мог делать: как именно лидеры ЧК в ранние годы выводили его в люди. Чайванову как бывшему руководителю чекистских усилий по борьбе с беспризорностью крайне льстило внимание бывших беспризорников, вышедших в люди, таких как дирижер К. К. Иванов, или поэт Павел Железнов, или академики Б. А. Рыбаков и В. И. Векслер. Ничего удивительного не было в том, что, взглянув на фотографию, принесенную Лещинским, Чайванов вроде бы сразу признал в меньшем мальчике Колю Дубинина. Он и в зрелом возрасте не отличался высоким ростом и, естественно, выглядел совсем маленьким на фотографии 1919 года.

"Мальчуган с ленинской фотографии, √ писал М. Лещинский, √ напомнил Чайванову паренька, которого он вместе с Ф. Э. Дзержинским в 1920 году подобрал на улице и устроил в детский дом. Чайванов сказал, что недавно встретил этого человека. Его зовут Николай Петрович Дубинин" (4).

Теперь оставалось немного: признает ли сам Дубинин себя на фотографии с Лениным?

Дубинин себя признал. Не понадобилось ни экспертизы специалистов, ни анализа документов, которые бы однозначно подтвердили факт присутствия Дубинина в это время в Москве, возможности его проникновения на парад и т. д. ⌠Николай Петрович узнал себя■, √ написал Лещинский, а партийный журнал ⌠Советский Союз■ сообщил эту новость на 17 языках.

Я купил этот номер журнала на следующий день после выхода его в свет в киоске вблизи метро ⌠Сокол■. На тот день была назначена лекция известного французского микробиолога Эли (Ильи) Вольмана, потомка эмигрировавших из России еврейских интеллигентов. Вольман прославился своими исследованиями полового процесса у бактерий, и его лекции в Институте эпидемиологии и микробиологии имени Гамалея собирали большое число ученых разных специальностей.

Пока автобус катил от метро до института, я успел прочесть статью, а поскольку знал Дубинина лично, и он мне очень нравился, я пришел в крайнее возбуждение. ⌠Надо же, - думал я, - теперь уж Дубинину никакой Лысенко не страшен. Ведь он с самим Лениным если и не знаком, то хотя бы рядом стоял. Да и вообще эта ⌠деревня■ Лысенко и в подметки не годится нашему Николаю Петровичу■.

С этими радужными мыслями я быстро вошел в вестибюль здания Института имени Гамалея, поднялся на второй этаж в фойе перед большим залом, где должна была состояться лекция Вольмана, и только что не закричал на все фойе об обрадовавшей меня новости.

Однако то, как встретили известие другие ученые, гораздо лучше знавшие Дубинина, как-то озадачило меня. Яснее всех выразился известный генетик и биохимик, ученик А. С. Серебровского, некоторое время работавший в лаборатории Дубинина в институте биофизики АН СССР, Роман Бениаминович Хесин.

Он высказал простую, понятную мысль:

"Меня удивляет не столько то, как это Дубинин ухитрился оказаться рядом с Лениным, если после выстрела Каплан к нему была приставлена могучая кремлевская охрана, а то, как это Дубинин удержался, чтобы не рассказать об этом раньше".

И, действительно, как?

Позже, когда я стал расспрашивать людей, бывших близко к Дубинину в 1963 году, и на глазах у которых корреспондент Лещинский демонстрировал эту фотографию, то услышал от них один и тот же рассказ.

Когда Лещинский вышел от Дубинина, унеся с собой сильно увеличенную копию снимка Ленина с ребятами, в длинном вытянутом кабинете Дубинина, заставленном шкафами, собрались его ближайшие приближенные тех лет √ Игорь Гольдман, Виталий Щербаков, Володя Турков и еще несколько человек. В свойственной ему манере Дубинин, сидя в кресле, рассыпчато засмеялся, развел руки и произнес: ⌠Не помню. Ничего не помню■ (5).

Один из присутствовавших начал горячо уговаривать Дубинина принять версию о том, что это был он, и не кто иной: ⌠Ведь Лещинский же сказал вам, прозрачно намекая на высокие инстанции, что есть указания сверху считать достаточными те свидетельства старых сотрудников КГБ, что это вы. Так чего же упускать такую возможность!■

⌠Не указание, а разрешение■, √ строго добавил Дубинин. Учить его тому, что в подобном случае нужно делать, было напрасной тратой времени. Кто-кто, а Николай Петрович, неплохой шахматист, сразу сообразил, как можно ⌠выдоить■ эту свалившуюся на него с небес удачу. Не зря потом шутники декламировали: ⌠Тень Ленина меня усыновила

И академиком из гроба нарекла!■

III

И нашелся второй

Заметка Лещинского в ⌠Советском Союзе■ кончалась фразами:

"К сожалению, разыскать второго паренька с ленинской фотографии не удалось. Но я убежден: ему, как и многим тысячам других детей, Советское государство, партия коммунистов помогли найти место в жизни" (6).

Это звучало как приглашение к поискам достойного кандидата. Ждать долго не пришлось. Спустя год, работник Татауровского комбината строительных материалов в городе Улан-Удэ в Бурят-Монголии, председатель комиссии народного контроля Иван Федорович Крюков стоял в очереди за получением зарплаты и коротал время чтением журнала. И вдруг... как об этом повествовал журналист В. Зоркин,

"он увидел впервые майский снимок Владимира Ильича.

- Так на этом же снимке и я. А вот Коля Дубинин, √ сказал Крюков соседу" (7).

Так разрешилось это заковыристое уравнение с двумя неизвестными. Был добавлен недостающий штрих к социальному портрету двух ребят, оказавшихся допущенными к автомобилю Ильича. Один √ прославленный ученый, второй √ ⌠комсомолец 20-х годов, потом матрос-черноморец... теперь председатель комиссии народного контроля комбината■ (8).

Что может быть лучше?

История с ленинским снимком вошла в ⌠золотой фонд Ленинианы■ (была такая в советские времена). Фотографию воспроизводили в книгах, рассказ о ней был вставлен в огромный многосерийный пропагандистский фильм ⌠Летопись полувека■, созданный специально по случаю пятидесятилетия советской власти. Теперь имя Дубинина часто мелькало в почетной связи с именем Ленина...

Потом пришла пора еще одной сусальной сенсации о благородстве чекистов и прежде всего создателе их ⌠ордена■ Феликсе Эдмундовиче Дзержинском. О ней кратко говорилось в той же корреспонденции вездесущего журналиста Лещинского. Помните, он писал о мальчугане, подобранном Чайвановым и Дзержинским в 1920 году. Теперь во многих газетах, журналах, фильмах раздувалась эта сторона пасторальной истории, перепевался на все лады один куплет: как бы пострадала наука, не оброни Феликс Дзержинский свой железный глаз на оборванца-беспризорника, ставшего впоследствии выдающимся ученым Дубининым.

Итак, еще одна ⌠незапланированная встреча■ великих, так сказать, еще одно проявление перста Божьего, пометившего малолетнего беспризорного Коленьку Дубинина. Дзержинский и Дубинин, подбираемый заботливой рукой железного наркома-чекиста и наставляемый на путь истины: мотив этот стал парадным в официальной советской истории.

Статью Лещинский писал не от имени Дубинина. Согласно версии автора первым, кто признал личность Дубинина, был Чайванов. А что писал герой этого рассказа о себе?

В 1973 году в Издательстве Политической Литературы в серии ⌠О жизни. О себе■ вышла толстая книга мемуаров Дубинина ⌠Вечное движение■ (9). В главе первой ⌠Тревожное детство■ Дубинин вспоминал о тех далеких годах и также намекал на разговор с главным начальником ЧК.

"Группа военных, √ писал Дубинин о событиях после первомайской демонстрации и пребывания около автомобиля Ленина √ выудила нас из котла и повела к большому дому на Лубянке... Прошедшие десятилетия, разумеется, стерли из памяти детали беспризорного детства, но события, связанные с посещением ЧК на Лубянке, остались незабываемыми... Узнав, что я сбежал из детского дома в Самаре, один из тех, кто привел нас, спросил: "Хочешь обратно или в другой детский дом?" Этот вопрос задал мне человек, который по возрасту казался старше других и, судя по всему, был главным. Я не стал долго раздумывать и ответил, что хочу обратно в Самару...

√ А учиться? √ тихим голосом спросил он и пристально посмотрел на нас, как бы стараясь запомнить не только лица, но и вид каждого. Мы молчали. И до того ли было нам тогда!..

Кто были все эти люди, с кем я встретился на Красной площади 1 мая 1919 года, и кто говорил со мною на Лубянке в здании ВЧК? Разгадка этому пришла через 40 с лишним лет" (10).

Дубинин не называет здесь имя человека, говорившего с ним, и переходит сразу к рассказу о визите к нему журналиста Лещинского в 1963 году. А журналист, как мы помним, и написал эту знаменательную фразу о Чайванове и Дзержинском, подобравшими Дубинина в 1920 году.

Обратите внимание на дату √ 1920 год. В 1963 году никто не задумался над тем удивительным обстоятельством, что сниматься с Лениным паренек Дубинин якобы прибежал (сквозь кордон охраны) 1 мая 1919 года, а подобрали его на улице Чайванов и Дзержинский в следующем - 1920 году!

А где же он был весь этот год?

Из книги воспоминаний Дубинина явствует, что он сбежал от матери, работавшей кастеляншей в детдоме,

⌠ранней весной 1919 года... решил, что сам сумею пропитаться■ (11)

и ⌠попал в детский распределитель в Самаре■ в возрасте почти 13 лет:

"мне тогда исполнилось всего лишь 12 лет)■ (12), √

читаем мы, но в распределителе его якобы били, и еще с двумя ребятами они сбежали в Москву.

"По ночам мы прятались от холода в канализационных котлах или в подвалах. По утрам вылезали измазанные, грязные. Днем разными путями добывали себе еду и на ночь опять залезали в свои норы. Ночевали в центре, где-то в районе Никитских ворот, бывали на Неглинной, на Лубянской площади (13)".

Названия Неглинной улицы и самой Лубянской площади, на которой располагался огромный дом Акционерного общества ⌠Россия■, оккупированный чекистами, содержат, пожалуй, чересчур прозрачный намек на последующий детективный рассказ о поимке их Чайвановым и Дзержинским: дескать, бегали мы всегда рядом с чекистами, а не как все беспризорники, подальше от этого проклятого места, где так легко было сцапать всякого подозрительного, вот они нас и поймали.

Судя по рассказу Дубинина, поймали их и приволокли в ЧК вскоре после 1 мая 1919 года, тут же отправили в Самару в детский дом ╧35, там он начал учиться, чтобы затем, пройдя через серию приключений, оказаться в Жиздре на Брянщине, закончить там за два с половиной года программу всей средней школы* (10-классной!) и с путевкой комсомола из Брянского губернского отдела народного образования оказаться шестнадцати лет от роду в Москве в прославленном Московском университете.

Откуда же взял вдруг ответственный советский журналист М. Я. Лещинский странную дату √ 1920 год, если в 20-м году Дубинин был уже не в Москве, а в Самаре?

Ответ можно узнать из книги Дубинина. Лещинскому эту дату мог сказать только Чайванов, который, оказывается, как об этом сообщает Дубинин, вел записи имен детей, попадавших в его и Дзержинского руки, и среди которых он нашел нужное имя ⌠Коля Дубинин■. Но, видимо, тот Коля был подобран в 1920 году, и, следовательно, никак не мог быть нашим Николаем Петровичем Дубининым!

Перечень странностей в пересечении дорог Николая Дубинина √ будущего генетика и Феликса Дзержинского √ председателя ЧК-ВЧК на этом не кончался.

В 1977 году журнал ⌠Мурзилка■, предназначенный для детей дошкольного возраста, поместил рассказ С. Романовского (14), который стал уверять юных несмышленышей, что Дзержинский беседовал с Н. П. Дубининым уже не в 1919 или 1920, а в 1921 году, признал Колю ⌠очень способным■ и

"направил мальчика на учебу. Шли годы. Бывший беспризорник стал крупным ученым Николаем Петровичем Дубининым ..." (15).

Это может показаться совсем поразительным: откуда всесильный создатель ЧК узнал в 1921 году про таланты Коли Дубинина и направил его на путь истинный? Но советская пропаганда часто использовала ссылки на якобы решающую роль чекистов в борьбе с беспризорными после окончания Гражданской войны, чтобы придать этой зловещей карательной организации ⌠человеческое лицо■. Утверждалось, что именно чекисты взяли на себя заботы о беспризорниках с 27 января 1921 года, когда при Президиуме ВЦИК была создана Комиссия по улучшению жизни детей, а председателем ее был назначен Ф. Э. Дзержинский. Значит, уж если держаться версии Дзержинский-Дубинин, то логично, пусть и вопреки истине, утверждать, что встреча была в 1921 году. Ведь не все ли равно детям, еще не умеющим читать, в каком году все произошло, так уж пусть будет исторически правильно: в двадцать первом.

Немудрено, что после выхода в свет книги воспоминаний Дубинина ⌠Вечное движение■, по рукам пошли многочисленные пародии, памфлеты в стихах и в прозе на эту книгу. Новосибирский генетик М. Д. Голубовский метко обозвал ее ⌠Вечное выдвижение■ (16). С нескрываемым возмущением писал об этих воспоминаниях выдающийся американский генетик русского происхождения Феодосий Григорьевич Добржанский в письме ко мне от 27 сентября 1973 года (17):

"Как Вам известно, Ваш бывший шеф (Дубинин) на конгресс* не приехал, хотя, кажется был в Америке незадолго до этого. Но, прочтя его книгу, я об этом не сожалею √ ее автор вряд ли заслуживает даже, чтобы ему подавать руку" **.

Однако, пожалуй, самый профессиональный анализ неправоты притязаний на причастность к ленинской фотографии был проведен в памфлете, написанном профессором кафедры уголовного и исправительно-трудового права Саратовского юридического института имени Д. И. Курского (с 2002 года называется Саратовская Государственная Академия права), доктором юридических наук И. С. Ноем, автором нескольких книг и капитальных работ по методологии криминалистики, анализу личности преступников и уголовному праву, который досконально опроверг домогательства самозванцев, ⌠признававших■ себя на фотографии с Лениным, √ Коли Дубинина и Вани Крюкова.

Памфлет профессора-юриста И. С. Ноя ⌠К истории одного кинокадра. Не ошибся ли академик Н. П. Дубинин?■ (19) настолько убедительно доказывает неправдоподобность аргументов, положенных в основу широко разрекламированной советскими средствами информации версии о демократичности Ленина, якобы допустившего к своей персоне во время первомайской демонстрации беспризорника Колю Дубинина и ⌠его друга■ Ваню Крюкова, и о последующей блестящей карьере этих двух безродных мальчиков, воспитанных советской властью, что стоит потратить время на детальное ознакомление с этим памфлетом.

Ной прежде всего сопоставил сведения, приведенные во втором издании книги Н. П. Дубинина ⌠Вечное движение■, вышедшем в свет двумя годами позже 1-го издания. Приводя фактические данные, изложенные в обоих изданиях относительно опознания личности Дубинина на фотографии Ленина, криминалист Ной пришел к выводу, что никаких серьезных аргументов, основанных на непротиворечивом анализе, в поддержку этой версии нет.

Останавливаясь на истории о том, как И. Ф. Крюков, стоя в очереди за зарплатой, опознал сам себя на фотографии с Ильичом, профессор И. Ной обсуждает и эту психологическую загадку:

"Факт сам по себе уникальный. Иван Федорович Крюков обнаружил феноменальную память. Спустя 45 лет он сумел в одно мгновение не только узнать на ленинской фотографии рядом с собой мальчика, но и вспомнить его имя и даже фамилию. При этом Коля Дубинин в одном детдоме с Ваней Крюковым не был уже потому, что ни в одном московском детдоме никогда не находился. Ваня Крюков с Колей Дубининым за истекшие 45 лет ни разу не виделись, а виделись ли они вообще когда-либо √ проблема для исследователя, который будет изучать историю фотографии В. И. Ленина в автомобиле 1.05.1919 г. на Красной площади.

Потребность в проверке этого исторического факта возникает в связи с противоречивостью рассказов Н. П. Дубинина и И. Ф. Крюкова о том, как они оказались 1.05.1919 г. на Красной площади рядом с В. И. Лениным" (20).

Используя широко применяемый в криминалистическом обиходе метод попарного сравнения, Ной подверг сомнению высказанное в печати утверждение о том, будто бы мальчики на снимке Ленина √ это Н. Дубинин и И. Крюков.

Коля Дубинин, как отмечает Ной, до демонстрации 1 мая вряд ли мог быть знаком вообще с Ваней Крюковым, так как он приехал в Москву, согласно его собственным утверждениям, с беспризорными. Помните?: ⌠По ночам мы прятались от холода в канализационных котлах или подвалах. По утрам вылезали измазанные, грязные. Днем разными путями добывали себе еду и на ночь опять залезали в свои норы■ (21).

Иной была судьба И. Крюкова. Он воспитывался в закрытом детском доме в Москве, и несомненно никаких контактов с беспризорными у ребят из таких детдомов не могло быть. Поэтому неумелой ложью выглядело объяснение Крюкова, опубликованное в газете ⌠Советская Россия■ (7), о том, как он попал на Красную площадь вместе со ⌠своим другом Колей Дубининым■:

"Как-то наша воспитательница пришла взволнованная. "Ребята, √ объявила она, √ завтра пойдем на первомайскую демонстрацию. Там будет Ленин".

Утром, когда мы подошли к площади, там уже было много народу. Музыка играет. Все нарядные, веселые.

Владимир Ильич сидел в автомобиле. С трудом пробрались мы к нему. Там и остановились с Колей Дубининым".

Приводя рассказ И. Ф. Крюкова, корреспондент Зоркин сообщил читателям ⌠Советской России■ о том, что днем раньше и Н. П. Дубинин, со своей стороны, признал в Крюкове ⌠товарища своего детства■.

Почему же Дубинин не вспомнил Ваню Крюкова сразу, когда Лещинский принес ему фотографию с Лениным для опознания? Почему он бедствовал в канализационных котлах и подвалах, если рядом в Москве жил ⌠товарищ детства■ Ваня Крюков? Почему он всю жизнь не знал, кого привезли в ⌠большой черной машине■, если они вместе с другом Ваней простояли весь день около неё, а Ваня прекрасно знал (ему воспитательница объяснила), что в машине приехал сам Ленин?

Профессор Ной вполне справедливо сомневался и в правомерности той части заявлений обоих ⌠героев■, что они находились рядом с машиной Ленина, надежно окруженной чекистами и специальной охраной длительное время. Разбирая документы, воссоздающие историю жизни Ленина до мельчайших подробностей (22), Ной убедительно доказал, что Дубинин попросту городил неправду, когда ⌠воспоминал■, как он, ⌠прочно устроившись■ у машины Ленина, простоял около большевистского вождя долгое время. Оказывается, хроника свидетельствует, что никакой возможности пробыть вблизи него всё время, пока проходила демонстрация, не было, ибо Ленин в машине лишь приехал и уехал! Согласно хронике он обходил ряды рабочих и красноармейцев, приветствуя их, перебираясь с трибуны на трибуну, четыре раза выступал с речами перед собравшимися (ведь в то время в России места митингов еще не были радиофицированными, и Ленину приходилось, иногда прибегая к помощи рупора, выкрикивать, надрывая голосовые связки, свои речи), беседовал со многими партийными функционерами и гостями демонстрации, в конце праздника обратился с речью к отрядам организации юных коммунаров при клубе имени К. Либкнехта Бауманского района. Да и нельзя было от автомобиля увидеть никакую демонстрацию, так как, согласно опубликованным хроникам, этот автомобиль стоял у Кремлевской стены, сзади трибун, откуда ни Ленина, ни демонстрации увидеть было нельзя. Иными словами, заявления и Дубинина и Крюкова ⌠противоречат исторической действительности■.

"Да и беспризорник Н. П. Дубинин, очевидно, не тот, судьба которого была бы показательна для истории Советской страны, √ писал Ной. √ В отличие от миллионов обездоленных детей Коля Дубинин до революции горя не знал. Что же произошло с Колей после революции? Действительно ли Коля Дубинин при живой матери в 1919 г. стал беспризорным и детдомовцем, потому что мать не смогла его прокормить, или в периферийном детдоме Коля оказался потому, что в нем работала его мать и так в голодный год прокормила его и брата? И если окажется правильным второе, то вообще бежал ли Коля из детдома, а если бежал, то потому ли, что был склонен к авантюрам или потому, что его там действительно били?" (23)

⌠Кто же в действительности те ребята, √ задавал вопрос профессор Ной, √ которые оказались около автомобиля В. И. Ленина в момент его отъезда с Красной площади 1.05.1919 г., попавшие в кинокадры?■ и давал свою версию ответа, вполне правдоподобную, но нацело лишенную того пропагандистского флёра, который появился в результате саморекламы генетика и подладившегося под него председателя комитета народного контроля.

Вот эта версия:

"Как уже отмечалось, в конце праздника Ленин выступал перед пришедшими на площадь отрядами организации юных коммунаров Бауманского района. Может быть, провожая Ленина, некоторые из них и попали в кинокадр?" (24)

Конечно, профессор Ной был далек от какого-либо чувства неприязни к Дубинину. Они работали в разных областях, история дубининского самовосхваления ничем не мешала лично Ною, но как профессионал, подготовленный к поискам и развенчанию афер и шулерства, он обратил внимание на этот яркий случай публичного обмана в угоду определенным целям.

Ной не один раз в своем памфлете останавливался на том, что виной всему происшедшему было то, что решение вопроса об идентификации личности ребят с ленинской фотографии было взято на себя лицами, во-первых, не имеющими никакой профессиональной подготовки в области криминалистики (журналистами и бывшими чекистами), а, во-вторых, лицами, лично заинтересованными в том, чтобы быть непременно опознанными. Анализ привлекаемых ими ⌠воспоминаний■ доказал их ⌠нестыкуемость■.

"Бесспорным представляется одно, √ писал Ной, √ ленинские фото- и кинодокументы нуждаются в тщательном исследовании специалистов, заменить которых журналисты не могут. Иначе лениниана окажется незащищенной от самозванцев. Историю же с "детьми лейтенанта Шмидта" забывать не следует. Она поучительна" (25).

Поэтому Ной апеллировал к тому органу, который, как ему казалось, непременно заинтересован в доказательстве истины и только истины, то есть, к серьезной криминалистической экспертизе. Для осуществления ее в СССР было создано солидное научное учреждение √ Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. Он был уверен, что эксперты Института предпримут исследование, которое сможет опровергнуть те нелепости, которые нагородили два самозванца и покровительствовавшие им люди.

Как же были удивлены все знавшие эту историю, когда Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС откликнулся на письмо профессора-криминалиста Ноя... и поддержал версию о Дубинине и Крюкове как о людях, изображенных вместе с Лениным. Профессору сообщили из института, что оснований для ⌠пересмотра опубликованных в советской печати сведений■ нет*.

Впрочем, многие из тех, кто читал работу Ноя, высказывали еще до ответа Института марксизма-ленинизма убеждение, что никто из официальных лиц в СССР не отречется от столь удобной и прославляющей Систему версии о беспризорном мальчике, ставшем академиком. Ведь это такая яркая реклама превосходства советского образа жизни!

Последнюю точку в этой истории поставил сам Николай Петрович Дубинин. В ночь на новый, 1980 год, он появился на экранах телевизоров за уютным столиком в окружении нескольких милых дам, бросавших на него восторженные взгляды, и включился в беседу с популярной ведущей программ центрального телевидения СССР Валентиной Леонтьевой. Когда-то В. Леонтьева была простым диктором, потом стала известной среди детворы благодаря участию в показе многих театрализованных и экранизированных сказок. Все дети в стране смотрели передачи по Хрюшу и Степашу и знали ⌠тетю Валю■, а позже она перешла на роль тележурналиста, специализирующегося в области политических передач, названных ⌠От всей души■ и посвященных поиску новых героев и героинь из простого народа, забытых участников второй мировой войны и даже гражданской войны, ударников труда, знатных колхозников и т. д.

Задыхающимся от искусственного волнения голосом, с пафосом и силой поведала однажды ⌠тетя Валя■ десяткам миллионов людей, практически всему взрослому населению страны, смотрящему под Новый год передачу ⌠Голубой огонек■, что сидящий рядом с ней необыкновенный человек, лауреат Ленинской премии, директор Института общей генетики Академии наук СССР, член ряда академий мира Николай Петрович Дубинин еще в своей юности удостоился великой чести √ быть сфотографированным с Лениным на Красной площади. Она обратилась с вопросом к Дубинину, и тот, скромно потупив взор, живо воссоздал атмосферу его безрадостного детства, внимание к нему со стороны выдающихся большевиков. С большим тактом он напомнил слушателям, что все его успехи в жизни не могли бы быть достигнуты, если бы не преимущества советского строя, назвал других бывших беспризорных, ставших, так же как он, великими, не без подобающей случаю скромности упомянул о том, над чем он, академик Дубинин и возглавляемый им институт, работают сейчас. Это было полным провалом беспочвенных надежд тех скептиков, которые пытались доказать мюнтхаузенговскую страсть вралей, эксплуатировавших желание мастеров пропагандистской машины создавать красочные описания необыкновенной жизни героев их сказок... Всякие Нои были посрамлены, а неоспоримые преимущества советской власти, вытаскивавшей из нор и котлов таланты, утверждены.

Но одной фальсификацией Дубининым истории со снимком Ленина не кончаются таинственные загадки ⌠безрадостного■ детства лауреата и академика. При внимательном изучении его автобиографических высказываний выявляются и другие странности.

Продолжение загадок: кто был отцом

академика?

При поступлении в университет Дубинин сообщил, что он √ беспризорник и сын батрака, Петра Федоровича Дубинина, 1875 года рождения, уроженца села Спасское Самарской губернии.

Детям батраков с момента захвата власти в России большевиками дорога в университеты была открыта*, и благодаря своему ⌠безупречному социальному происхождению■ он легко попал в число студентов.

Многие годы Дубинин поддерживал версию о том, что его отец √ батрак. Так, Малая Советская Энциклопедия в 1936 году сообщала:

"Дубинин Николай Петрович (р. 1907), современный сов. биолог-генетик. Сын батрака, был беспризорником, воспитывался в детском доме..." (28).

1 мая 1966 года √ в день ⌠солидарности трудящихся всех стран■ всесоюзная комсомольская газета ⌠Комсомольская правда■ опубликовала (29) большую статью Дубинина ⌠Полюс жизни■, в которой он призывал молодежь страны Советов идти дорогой подвигов, искать и находить в любой ситуации возможности проявить свое "я", учиться "побеждать себя". Автор упоминал Бетховена, сочинившего "Патетическую сонату", Эйнштейна, который открыл закон всемирного тяготения, и перечислял фамилии Гогена и Пржевальского, Амундсена и молодого советского математика В. И. Арнольда, разрешившего одну из задач Гильберта, как бы примеряя свою жизнь к подвигам этих великих.

Но главное место в статье занимало утверждение, что величие человека не зависит от его социального происхождения. Он оспаривал тезис знаменитого русского живописца Карла Брюллова, высказанный, как писал Дубинин, "безродному, еще никому не известному Павлу Федотову":

"... Овладение искусством медленно, и вершин достигает художник, за которым стоят поколения культуры" (30).

Полемизируя с теми, кто придерживался точки зрения Брюллова, автор писал:

"Революция перевернула многие общепризнанные понятия. Прославленный командир Блюхер был сыном крестьянина, а Тухачевский окончил кадетский корпус, Багрицкий вышел из семьи мелкого лавочника, а отец Алексея Толстого носил графский титул" (31).

Окружая эти высказывания о выдающихся в истории людях рассказами о самом себе, он вспоминал, как попал в университет:

"В шестнадцать лет я приехал в столицу поступать в университет. Поступил, хотя принимать не хотели, считая, что слишком молод.

... В полутемных, гулких коридорах, в огромных, залитых солнцем аудиториях, на улице и в тесноте общежитий за мной и за другими такими же, как я, веселыми и голодными, следили усталые и мудрые глаза наших предков √ великих ученых. О, они наблюдали за нами очень внимательно: ведь мы были новыми людьми в этом храме знаний, без роду, без племени. При нас была только сила земли, ярость свободы и жажда знать, уметь, творить. Хватит ли этого?" (32).

Порассуждав о Бетховене и Эйнштейне, Брюллове и Федотове, Блюхере и Тухачевском, Багрицком и Алексее Толстом, Дубинин снова возвращался к собственной персоне, ставя ее в один ряд с другими великими:

"Брюллов был прав только отчасти. Нам действительно не хватало культуры, знаний, но мы старались... Нам хотелось прибавить к накопленным человечеством знаниям что-то свое, неповторимое и обязательно значительное... Теперь, спустя много лет, мне иногда кажется, что это совсем не я, а кто-то другой решился посягнуть на самую главную тайну природы √ на механизм наследственности" (33).

Итак, уже знакомая линия √ могучая самооценка выходца из простого народа, сына батрака, за которым будто бы была только сила земли и ярость свободы, без роду и племени, но вставший в один ряд с Эйнштейном и Бетховеном.

В том же 1966 году ему была присуждена Ленинская премия. Чистый генетик, многолетний личный антипод Лысенко вдруг был выдвинут на получение Ленинской премии. Уже одно это воспринималось как нечто невероятное, как важный рубеж в борьбе с лысенкоизмом. Многие ученые разных специальностей откликнулись на это выдвижение, поддерживая кандидатуру Дубинина. В Москве состоялось специальное заседание научной общественности, на котором председательствовал академик В. А. Энгельгардт и выступили крупнейшие советские генетики √ В. В. Сахаров, Б. Н. Сидоров, М. А. Арсеньева, В. П. Эфроимсон и другие, ходатайствовавшие о присуждении Ленинской премии Дубинину как человеку, олицетворяющему собой победу над мрачными силами в истории советской науки.

За несколько дней до того, как сообщение о решении Комитета по Ленинским премиям было обнародовано в печати, мне позвонила редактор отдела науки Агентства печати новости Светлана Григорьевна Винокурова и попросила написать для АПН краткий очерк о новом лауреате. Я поехал к Дубинину домой, чтобы собрать необходимые для очерка сведения. Много раз до этого я читал о батрачестве отца Николая Петровича и внес соответствующую фразу в первоначальный набросок статьи, который прочитал вслух. Но лауреат, выслушав эти слова, сначала закрыл глаза и замер, задумавшись, а затем неожиданно для меня стал тихо, но уверенно диктовать фразы о своем отце-моряке, командире минного отряда Балтийского флота.

Я еще не понял, что, став лауреатом самой престижной советской награды, он почувствовал, что все социальные и административные барьеры преодолены, и можно сменить версию о своем происхождении. Поэтому я спросил недоуменно:

√ А ведь раньше Вы всегда, Николай Петрович, писали, что ваш папа был батраком?

√ Да, можно написать и так, √ тем же тихим и бесстрастным голосом поддакнул Дубинин и продиктовал мне:

"Сын батрака, воспитывался в детском доме. В 1923 году, шестнадцати лет от роду, с комсомольской путевкой, байковым одеялом, подаренным детским домом, и десятью рублями денег в кармане, приехал в Москву" (34).

23 апреля 1966 года Агентство Печати Новости опубликовало на русском и европейских языках этот очерк, подписанный моим литературным псевдонимом В. Кузнецов (35) по фамилии моей мамы. Это было, по-видимому, последнее упоминание о батрачестве отца будущего советского академика.

Через несколько месяцев на базе лаборатории Николая Петровича и нескольких лабораторий Института генетики, с поста директора которого был, наконец-то, снят Лысенко, Президиум Академии наук СССР создал новый институт √ Общей генетики АН СССР, а директором его назначили Дубинина. Почти одновременно он был избран, наконец-то, действительным членом Академии наук (с 1946 года он оставался членом-корреспондентом). Так в один год Дубинин добился невиданного взлета, став одновременно лауреатом Ленинской премии, директором академического института, академиком АН СССР. И с тех пор он навсегда забыл о своем отце-батраке. Он начал всюду писать, что его отец еще в царские времена был крупным морским офицером. Поэт Павел Железнов, тоже по его собственному утверждению, бывший беспризорник, посвятил по случаю присуждения Дубинину Ленинской премии оду, в которой бедное батрацкое прошлое его друга было заменено на светлое житье сына военного моряка. Дубинин вставил отрывок из этого хвалебного дружеского послания в свои мемуары:

"Сын военмора из Кронштадта,

Входящий в жизнь вперед плечом,

На фотографии когда-то

Заснятый рядом с Ильичом.

Таких рисуют на плакатах,

Навечно вписывают в строй.

Не мореплаватель, не плотник,

Но - академик и герой" (36).

Сам Дубинин в этих же мемуарах поведал читателям о том, что

"отец родился в крестьянской семье Дубининых в 1873 году. В 1894 г. он был взят во флот", служил на Тихом океане, "серьезно увлекся электротехникой и минным делом" (то есть самым сложным из того, что было в те годы во флоте - В. С.), "во время русско-японской войны был произведен в кондукторы", затем был переведен в Кронштадт, там стал "преподавателем минного дела в учебном минном отряде Балтфлота" (37).

Потом, как пишет Дубинин, он "на этом поприще заслужил погоны поручика, а затем, в конце войны 1914-1918 годов, √ штабс-капитана" (38).

"... 1 марта 1917 года отец... был назначен начальником учебно-минного отряда. После Великой Октябрьской социалистической революции он занимал высокий пост, и его называли красным адмиралом. Осенью 1918 года отец погиб" (39).

Итак, кондуктор, поручик, штабс-капитан Балтийского флота, потом начальник минного отряда, красный адмирал. Красиво, но опять тот же вопрос √ соответствует ли это действительности? Архивы той поры не сохранились, да и найти в них документы, относящиеся к личности отца Дубинина вряд ли возможно, нельзя быть уверенным стопроцентно даже в том, что с годами не произошла модификация самого имени главы семейства*.

Но дело не только в отсутствии документов, надежно подтверждающих версию, к которой в конце концов прибег наш герой. Дело в том, что его версия никак не может быть правдивой: ни поручиков, ни штабс-капитанов во флоте не существовало. Как свидетельствует ⌠Табель о рангах■ (40) √ это были армейские, а не флотские звания, и присвоены они морскому офицеру быть не могли. А начальником минного учебного отряда могли назначить только офицера высокого чина, не ниже капитана I ранга или даже контр-адмирала, откуда понятно и заявление Дубинина, что ⌠он занимал высокий пост■ и был адмиралом, возможно даже после большевистского переворота.

Но даже, если бы он вдруг был штабс-капитаном, то и в этом случае он с присвоением этого звания получал право на личное дворянство (которое приобретали военные чины с 9-го класса Табели о рангах по Закону от 9 декабря 1856 года /41/), и, следовательно, укажи Николай Дубинин в 1923 году при поступлении в Университет, что его отец был штабс-капитаном, дворянином или хуже того начальником минного отряда в царском Балтийском флоте до Великой октябрьской социалистической революции... и не видать бы ему университета, да еще возникли бы и подозрения насчет безрадостного сиротства и беспризорности при живой и здравствующей матери.

Конечно, более выгодным было бы для него упоминание о ⌠красном адмирале, отдавшем жизнь за правое дело революции■. Странно, что Дубинин не прибег к этой версии раньше. Но если бы на самом деле его отец был тем красным адмиралом, за которого он его выдавал в 1973 году, то он не удержался бы от того, чтобы ⌠покозырять■ революционными ⌠погонами■ папы гораздо раньше. Скорее можно думать, что не в его интересах было привлекать внимание к отцу в те годы, когда еще многие хорошо знали всех красных адмиралов.

Наводят на эти мысли не только многочисленные "неточности" в дубининских притязаниях на сиротскую безродность, но и странные несовпадения в его рассказах об отце. Вот еще одно несовпадение.

Дубинин пишет в мемуарах, что ⌠осенью 1918 года отец погиб■ (42), а на другой странице приводит выдержку из ходатайства интендантской службы Балтийского флота от 8 февраля 1919 года в Комиссариат социального обеспечения большевистской республики (╧458), которая гласит, что его отец вовсе не погиб, а ⌠пропал без вести■! (43). Пропажа без вести красного адмирала была бы серьезным событием в жизни революционного флота, однако все попытки найти хоть какое-то упоминание о таком событии в истории большевистского флота окончились неудачно.

Но и это еще не все. Если помните, Лещинский в статье о ленинской фотографии писал, что ⌠в дни революции, опасаясь военных действий, мать увезла его из Кронштадта. По дороге мальчик потерялся, попал в Москву и стал беспризорным■.

Мы уже знаем, что версия о том, что Коля Дубинин потерялся, была неверной. Опровергает её и сам Н. П. Дубинин в своих мемуарах, подробно описывая дорогу из Кронштадта в Спасское под Самарой. Нигде Коля, согласно мемуарам, не терялся, он не был маленьким мальчиком, в момент отъезда из Кронштадта с матерью ему шел тринадцатый год. С мамой он благополучно добрался до места, она устроилась кастеляншей в детский дом, и сын жил в этом доме при живой и здравствующей матери, и лишь позже он сам сбежал из дома.

Но и Лещинский написал свою статью, базируясь на сведениях, сообщенных тем же Дубининым. Так где же правда? В том, что Дубинин говорил раньше Лещинскому, или в том, что он писал позже, в собственных мемуарах?

Не может не вызывать удивления и то странное обстоятельство, что жена "красного адмирала" Анна Дубинина решила весною 1918 года (а вовсе не ⌠в дни революции■, как писал Дубинин) обречь своих четверых детей, включая маленького Колю, на страшные опасности и бежала с ними через пылающую революцией Россию на Волгу, под Жигули. Что толкнуло ее на этот отчаянный шаг? Что явилось действительной причиной стремительного бегства? Почему она сменила обеспеченную жизнь жены важного офицера, якобы занимавшего, по словам Дубинина, "высокий пост" на стороне новой власти, на полную невзгод, тяжелую жизнь крестьянки? Как, наконец, объяснить, что "Комиссариат социального обеспечения предоставил пенсию нашей семье в размере 3 тысяч рублей в месяц" (как пишет Дубинин, /44/), а Коля вынужден был сбежать от голода весной 1919 года в Самару в надежде прокормиться там?

Перечень всех этих странных недомолвок и прямой фальсификации сведений о далеком детстве будущего лауреата и академика весьма показателен.

Детдомовская жизнь при живой матери, поступление в университет в числе батрацких детей, будучи на самом деле сыном морского офицера, мнимое товарищество с Ваней Крюковым, байки про черную машину и доброго дядю Ленина, позволившего смотреть демонстрацию, стоя на том месте, где её увидеть было никак нельзя √ все эти ⌠милые■ и с виду понятные, но на самом деле лживые подробности, конечно, помогали Дубинину одурачивать доверчивых людей, которые, разумеется, страстно хотели быть одураченными именно таким образом. Благодаря им легко было распространять ⌠возвышенные■ легенд■ об усилиях партии и ВЧК по выдвижению самородков из простого народа. Одновременно эти легенды облегчали ⌠самородкам■ движение вверх по лестнице их карьеры.

Дубининские выдумки очень походили на мифы Лысенко о бедности своего отца, якобы поверившего в гениальность идеи сына о воздействии холода на прорастающие семена пшеницы и будто бы собравшего в 1929 году невиданный урожай от посева мешка первоклассной озимой пшеницы, пролежавшей зиму под снегом. Трофим Лысенко заявлял, что он убедил отца с научной целью облить семена пшеницы ⌠Украинки■, дать семенам тронуться в рост, затем сложить в мешки, закопать в снег и весной посеять озимую пшеницу как яровую. Урожай от этого будто бы был выше на 30 процентов, чем урожай других сортов яровой пшеницы. Через два года отец и сын стали говорить, что на самом деле урожай был выше вроде бы на 10 процентов, потом эта цифра была снижена ими еще вдвое. А люди, знавшие отца и сына Лысенок, утверждали, что никаких процедур с семенами никто не проводил, а Денис Никанорович Лысенко просто припрятал зерно в снег от солдат Красной Армии, конфисковывавших в тот год всё наличное зерно на Украине у частников, не вступавших добровольно в колхозы и не отдававших туда всё, чем владели. Отец будущего академика Т. Д. Лысенко был как раз таким частником √ зажиточным крестьянином или кулаком по советской терминологии, а вовсе не бедняком, за которого позже сын пытался его выдать. Никакого опыта с озимой пшеницей ⌠Украинкой■ также не было. Под снегом припрятанное зерно намокло, проросло, и оставался один выход: попробовать высеять его весной как обычную яровую пшеницу. Никакой прибавки урожая это не дало, да и никто больше ни тогда, ни позже доказать прибавки от такой процедуры, названной яровизацией, не смог. Обещания оказались чистым надувательством.

Дубинин подобно этому приспосабливал свою биографию к реалиям советской действительности, чтобы сойти за своего в Советской России, урвать всё, что теперь было положено пролетариям и батракам.

Смысл всех рассказов был один √ диковинная одиссея его безрадостного детства стала тем прикрытием, только благодаря которому он и сумел с путевкой детдома поступить в лучший университет России.

Вот как он сам, спустя 50 лет описывал подробности поступления в МГУ:

"Летом 1923 года школа была окончена. Родина в эти годы всем своим сынам и дочерям уже широко открыла дорогу в труд, в науку и в искусство. Кем же мне быть? Этот вопрос обсуждали и воспитатели и уездный отдел народного образования, и комсомол. Все прочили меня в актеры. Я должен был ехать в Москву и пробиваться в театральную школу...

Но судьба моя была уже решена, я считал, что должен стать биологом, посвятить свои силы изучению эволюции. Моя настойчивость победила. Уездный комитет комсомола направил меня в Брянский губернский отдел народного образования...

Брянский губернский отдел народного образования выдал мне путевку во 2-ой Московский государственный университет. Тогда я лишь смутно понимал величие событий, составляющих содержание того периода, который в дальнейшем привел к созданию в нашей стране советской интеллигенции... Развитие революции... открыло широкую дорогу духовному развитию народа. Партия, титаническая деятельность В. И. Ленина распахнули перед всеми людьми России ворота в созидательную жизнь, в творческий труд, в науку и культуру" (45).

Дубинин создавал впечатление, что в те годы в стране была особая всеобщая обстановка подъема и вдохновения. Только дерзай, только постигай секреты наук, поднимайся над своим вчерашним батрацким, беспризорным детством. Двери университетов перед тобой открыты. Нет ни разгула карательных органов, ни попрания элементарных свобод, ни массового разграбления накопленных столетиями богатств, ни унижения личности┘

О том, что на самом деле думали люди в те годы о свободах, принесенных большевиками России, можно судить по многим воспоминаниям современников Дубинина. Вот отрывки из письма Нобелевского лауреата, физиолога И. П. Павлова, который не боясь и не таясь, высказал свои мысли в обращении к Советскому Правительству 21 декабря 1934 года:

⌠Вы сеете по культурному миру не революцию, а с огромным успехом фашизм. До вашей революции фашизма не было┘

┘то, что Вы делаете, есть, конечно, только эксперимент┘ эксперимент страшно дорогой (и в этом суть дела), с уничтожением всего культурного покоя и всей культурной красоты жизни. Мы жили и живем под неослабевающим режимом террора и насилия. Если бы нашу обывательскую действительность воспроизвести целиком без пропусков, со всеми ежедневными подробностями,≈ это была бы ужасающая картина, потрясающее впечатление от которой на настоящих людей едва ли бы значительно смягчилось, если рядом с ней поставить и другую нашу картину с чудесно как бы вновь вырастающими городами, днепростроями, гигантами-заводами и бесчисленными учеными и учебными заведениями. Когда первая картина заполняет мое внимание, я всего более вижу сходство нашей жизни с жизнью древних азиатских деспотий. А у нас это называется республикой┘

Не один же я так думаю и чувствую? Пощадите же родину и нас.■ (46)

Великий физиолог писал это еще до начала совершенно зверских репрессий 1937-го и последующих годов, но картины современной ему жизни рождали такие строки, пронизанные болью за его родину. Дубинин же восхвалял советские порядки и тогда и позже, лишь помогая разносить неправду. Рассуждая о том, как "партия и титаническая деятельность В. И. Ленина распахнули перед всеми людьми России ворота... в науку и культуру", он, конечно, намеренно закрывал глаза на не менее титанические усилия партии под руководством Ленина по закрытию ⌠ворот■ в науку и культуру перед выходцами из кругов интеллигенции, которую Ленин особенно круто ненавидел всю жизнь, перед детьми бывших ⌠частных собственников■, офицеров царской армии и флота, чиновников и управленцев, всеми теми, кто лишился не только своих доходов, но и права на нормальное образование в соответствии со способностями и желаниями, и которые теперь вынуждены были перекрашиваться в батраков и беспризорников, лишь бы пролезть в эти ворота любой ценою.

Спустя много лет после описываемых событий, я, наконец-то, решился проверить, что говорится, напрямую, гипотезу об адмиральстве отца Николая Петровича и его дворянстве. Дело было во второй половине 1974 года, когда я работал заместителем директора по научной работе ВНИИ прикладной молекулярной генетики ВАСХНИЛ и ученым секретарем Президиума ВАСХНИЛ. Как-то Дубинин, после наверное пятилетнего перерыва, позвонил мне и упомянул про какую-то деталь из моей тогдашней работы. Мы коротко поговорили, а в конце он спросил меня, перейдя опять на тот мягкий и почти родственный тон разговора, который был принят между нами в пятидесятые годы, когда я, еще будучи студентом, познакомился с ним:

√ Что же вы никогда ко мне даже не заезжаете? Посидели бы, поговорили┘

Я пообещал и через неделю приехал на улицу Губкина, где теперь располагалось новое здание Института общей генетики. Та же милая секретарь Эмма Ивановна Моисеенкова была в приемной Дубинина, так же тепло, как когда-то, Николай Петрович встретил меня в дверях его еще более внушительного кабинета, чем это было раньше √ в здании на Профсоюзной. Мы заговорили.

Уже в начале беседы я понял, зачем он меня позвал. За несколько месяцев до этого я был включен в группу из пяти специалистов, готовивших проект Постановления Центрального Комитета КПСС и Совета Министров СССР по молекулярной биологии и молекулярной генетике. Видимо он хотел что-то разузнать об этой работе, особенно его интересовало, почему его самого и его институт при подготовке постановления обошли вниманием. Я об этой моей деятельности говорить не стал, и тогда НикПет (так всегда между собой мы звали Дубинина в прошлые годы) принялся рассказывать о его теперешних заботах и вдруг, видимо опять вернувшись мыслью к вопросу о том, почему его обошли при подготовке важного партийно-государственного документа, продолжил расспросы. Опять как-то осев и погрустнев, он спросил меня в лоб:

√ Ну почему так меня все не любят, так сторонятся, так пакостят на каждом шагу? Что же это такое?

Я опешил от такой открытости, но деваться было некуда, надо было что-то сказать, и скорее от неожиданности я решился на откровенность:

√ Так ведь наверное все это √ ответная реакция на Ваши собственные действия. Ну кто Вас заставляет все время давить на сотрудников, почему всегда Вы избавляетесь от самых толковых, самых продуктивных людей, подозревая их во всех грехах смертных, а чаще всего выдумывая грехи?! Ведь на моих глазах, кого только Вы не выгоняли? Вспомните хотя бы Володю Туркова, Виталия Щербакова, Алика Гроссмана, Сашу Борисова, я уж не говорю об уходе от Вас сразу четырех лабораторий во главе с Сахароым, Соколовым, Сидоровым и Арсеньевой? Зачем Вам это нужно? Я часто сравниваю Вас с другими крупными фигурами в советской биологии, и странные мысли приходят на ум.

Я напомнил одного незадолго до того скончавшегося крупного организатора науки √ человека в ней очень второстепенного, но пользовавшегося безграничным уважением в стране и продолжил:

√ Как можно было завоевать такое уважение? А дело-то простое: этот человек был безгранично благожелателен, всем помогал, всех выдвигал, за всех ходатайствовал. Вот и появилась его школа. Или, с другой стороны, сейчас можно услышать, что Дубинин √ это Лысенко сегодняшних дней. Как так, почему? Как можно сравнивать? Один √ безграмотный, безлапотный, настырный, ни одного толкового труда не написавший, так и оставшийся хитрющим крестьянским сыном во всем √ и в поведении, и в рассуждениях. А Вы √ образованный, с университетской выучкою, не какой-то безродный крестьянский ⌠парубок з Полтавщины■, а сын адмирала императорского флота, потомственный дворянин┘

Дубинин слушал меня молча и лишь качал головой, как бы соглашаясь со мной. Я ожидал, что при словах о дворянском происхождении и адмиральстве отца он взорвется, но ничуть. НикПет тихо проговорил в ответ:

√ Не знаю, я вроде бы никогда ничего плохого людям не хочу, но иногда накатывает какая-то волна, потом жалеешь, а дело сделано.

Вообще наш разговор был хоть и принципиальным, но и по форме и по тону дружеским и добрым. Так мы с ним тогда на этой ноте и распрощались. Но главное: то, что он фактически согласился с моими словами о потомственном дворянстве и адмиральстве отца, меня тогда поразило.

Думаю, что такое молчаливое признание правды о его происхождении было искренним, а вот постоянные апелляции к взрастившей его коммунистической системе искренними не были. Он играл, входил всё больше в роль, причем в разные времена выбирал позицию в тот момент наиболее прибыльную. Выражая горячие симпатии в адрес тех, кто якобы открыл перед ним дорогу в науку и верхи советского общества, он преследовал понятную цель √ мимикрировать под тех, кому только Система и благоприятствовала.

Дубинин становится учеником А. С. Серебровского

Незадолго до окончания Московского университета Дубинин попал в неприятную историю. Хотя он делал диплом под руководством генетика Четверикова, слушал лекции Н. К. Кольцова, но видимо с первых же лет знакомства с научными вопросами, его, как и многих тогда людей, привлекали идеи о прямым действии среды на наследственность. Эти взгляды категорически оспаривали генетики, зато поддерживали сторонники коммунистических доктрин. Дубинину с первых шагов взрослой жизни хотелось выдвинуться среди других студентов, чем-то ярким блеснуть, и это чуть было не погубило его карьеру еще в студенческие годы. Он дерзнул выступить на студенческой конференции с большим докладом √ но на ⌠скользкую■ тему √ о правильности взглядов Ламарка о прямом изменении свойств организмов при изменении условий существования и ошибочностью взглядов генетиков, отвергавших такое действие. Тема в то время считалась в советской России актуальной, некоторые биологи-коммунисты, особенно из числа тех, кто глубоко в проблеме не разбирался, но верил тезисам идеологов коммунизма о возможности быстрого изменения общества при отмене эксплуатации человека человеком, при отходе от капитализма и империализма как высшей ступени капитализма (тезис Ленина), о посильности для коммунистов ⌠приручения■ природы и легком решении задач воспитания нового человека с коммунистическими взглядами, громогласно декларировали эти взгляды на научных конференциях и диспутах. Неосновательно, но громко они отвергали взгляды тех, кто заявлял о консерватизме наследственности, обзывая последние реакционными. В целом страсти вокруг взглядов Ламарка и генетиков бушевали, споры ширились. Во второй половине 1920-х годов эту тему особенно часто поднимали на заседаниях таких обществ как Общество биологов-марксистов. Адепты ламаркизма заявляли также, что на стороне генетиков выступают в основном выходцы из ⌠бывших■, тоскующие о потерянных из-за революции поместий, богатств и привилегий.

Решил примкнуть к приверженцам ламаркизма и студент Николай Дубинин. Его почти часовой доклад на собрании на естественном факультете Московского университета был заслушан в гробовой тишине, а затем беспощадно раскритикован. Как уэе было сказано, именно в Московском Императорском университете была сильна школа Н. К. Кольцова, там уже несколько лет читал основной курс биометрии с основами генетики С. С. Четвериков, работали первоклассные ботаники и зоологи. Поэтому выходка Дубинина была расценена как глубоко невежественная и идеологически вредная. Как сообщил мне в 1970-м году другой ученик Четверикова Сергей Михайлович Гершензон, учившийся одновременно с Дубининым в Московском университете, комсомольцы биологического отделения даже собрались на срочно созванное специальное собрание и исключили Дубинина из членов ВЛКСМ. Это случилось незадолго до окончания Дубининым университетского образования и долго мешало продвигаться по партийной линии, но не повело к исключению из университета.

После защиты в Московском университете диплома Дубинин был принят в 1928 году на работу в одну из лучших генетических лабораторий, руководимую профессором Александром Сергеевичем Серебровским в Зоотехническом институте в Москве. Первые научные публикации Дубинина появились молниеносно: в том же самом 1928 году в ведущем российском научном издании √ ⌠Журнале экспериментальной биологии■, редактировавшемся Н. К. Кольцовым и Ю. А. Филипченко, были напечатаны сразу две статьи Н. П. Дубинина √ одна, подписанная им в одиночку (47) и другая в соавторстве с Александром Сергеевичем Серебровским, а также двумя философами-марксистами, решившими заняться биологией, √ И. И. Аголом и В. Н. Слепковым, и биофизиком Б. Е. Альтшулером. В этой статье Дубинин был поставлен вторым соавтором, после Серебровского (48).

Под фамилией автора первой статьи значилось: "Из лаборатории эксперим. зоологии 1 МГУ /Директор Н. К. Кольцов/". Уже из первого абзаца статьи становилось понятным, кто натолкнул молодого исследователя на данную работу:

"В работе С. С. Четверикова и его сотрудников над наследственной структурой популяций Drosophila, при анализе самок, пойманных в природе, возник вопрос о характере этого потомства после совершения самкой ряда копуляций: является ли оно одно- или многоотцовским, и каковы количественные взаимоотношения различных категорий потомков. Другими словами, возник вопрос, как следует представлять себе функционирование семяприемников самки, если она подверглась ряду достаточно часто происшедших копуляций" (49).

Выводы этой статьи Дубинина, включавшей результаты его дипломной работы, были впоследствии в значительной степени трансформированы исследованиями другого ученика Четверикова √ Николая Константиновича Беляева, расстрелянного в годы террора коммунистов (его младший брат Дмитрий Константинович позже стал работать под началом Дубинина и затем стал академиком).

Более примечательной была вторая статья Серебровского, Дубинина, Агола, Слепкова и Альтшуллера (48), вышедшая в свет в 1928 году. В ней сообщалось о результатах опытов, затрагивающих центральный для того времени вопрос √ о природе и структуре гена.

Генетика как наука возникла на рубеже девятнадцатого и двадцатых годов. К концу 1920-х годов ученые уверились, что единица наследственности √ ген занимает определенный (весьма малый по объему) участок хромосомы, участвует в детерминации единичного свойства (признака) организма, может быть передан из одной хромосомы в другую за счет специального процесса генетического обмена √ кроссинговера и может быть изменен в результате мутации. Все попытки вызвать мутации искусственно в те годы кончались безрезультатно, так что ученые начали думать, что они возникают только в природных условиях, причем очень редко. При этом, если ген изменяется в результате мутации, то весь сразу, а не в каких-то своих отдельных участках, если уж перебрасывается в другую хромосому, то снова весь, без остатка. Ген не дробим √ гласили правила генетики. Британский генетик Уильям Бэтсон сформулировал вполне ясно гипотезу о невозможности внутригенных, то есть частичных изменений, назвав её ⌠Гипотеза присутствия √ отсутствия■ (то есть либо ген есть, присутствует, либо его нет, он отсутствует, будучи перенесенным в другую часть хромосомы или уничтоженным мутацией). Почти одновременно ту же гипотезу высказал голландский ученый Ян Паулус Лотси.

Подавляющее большинство генетиков того времени (даже более правильно говорить √ все генетики) представляли гены в виде бусинок, нанизанных на нитку в определенном порядке. Каждая хромосома казалась именно такой ниткой бусинок. Поэтому считалось, что при любом изменении генов бусинки либо разрушались мутациями, либо перескакивали в другое место в хромосоме. Предположить, что любую бусинку можно разделить на части, никто не мог. Для этого требовалось вообще отойти от идеи бусинок и представлять ген линейной (протяженной) структурой, в которой только и можно изменить какой-то участок независимо от других участков или вырезать его и перенести на новое место.

Конечно, биологи не оставляли надежды изменить гены (заставить их мутировать) искусственно. Эту задачу ставил перед своими сотрудниками выдающийся российский ученый Н. К. Кольцов, но заметить изменения генов им не удалось. Однако, в Ленинграде в 1925 году микробиологи Г. А. Надсон и Г. С. Филиппов искусственно вызвали мутации у дрожжей, подвергнув их действию облучения. Работа была опубликована на русском и немецком языках. К сожалению, вывод ученых о мутагенном действии излучения отверг тогда А. С. Серебровский, заявивший, что у дрожжей нет ядра, нет хромосом, и потому полученные Надсоном и Филипповым изменения наследственности есть не мутации, а, как он их назвал, длительные модификации*. В результате к важнейшему открытию российских ученых генетики тогда не прислушались.

Но когда мутации индуцировал в 1927 году один из учеников Томаса Моргана американец Герман Мёллер в экспериментах с насекомым плодовой мушкой (дрозофилой), это было воспринято в мировой науке как выдающееся открытие. Через почти двадцать лет ему была присуждена за это открытие Нобелевская премия.

Сразу же после обнародования в 1927 году работы Мёллера во многих лабораториях мира стали использовать рентгеновские трубки для вызывания мутаций. Были они применены и в лаборатории Серебровского, но с особой целью. Этот российский ученый первым в мире задумал опровергнуть фундаментальное заключение о невозможности раздробить ген. Он предположил, что можно заставить мутировать какую-то отдельную часть, а не обязательно весь ген сразу. Причем, вначале он признавал гипотезу ⌠присутствия-отсутствия■ и писал статьи, в которых эта идея декларировалась. Но затем он предложил пионерскую идею о линейности генов. Для её доказательства он и переключил всех своих сотрудников, включая только что появившегося в его лаборатории выпускника МГУ Н. Дубинина, на изучение возможности дробимости генов рентгеновским облучением. То, на что замахнулся Серебровский, ясно свидетельствовало, каким продуктивным, мыслящим ученым он был.

Экспериментальная модель в опытах была той же, что и в опытах самого Мёллера: еще в августе 1922 года этот ученый, захваченный социалистическими идеями, как и многие другие молодые интеллектуалы Нового и Старого света, побывал в советской России и передал Четверикову коллекцию мух-дрозофил, используемую в лаборатории своего учителя √ Томаса Ханта Моргана. С тех пор эта коллекция в СССР пополнялась и представляла собой большую научную ценность.

Через несколько месяцев после публикации первой статьи в соавторстве с заведующим лабораторией и другими её сотрудниками (48), Дубинин уже единолично опубликовал статью с результатами экспериментов, подтвердивших правоту исходного предположения Серебровского (51). Эта статья увидела свет в 1929 году. Ген дрозофилы, названный скьют (от английского scute, в свою очередь, происходящего от латинского scutellum, панцирь груди насекомого /52/), был расщеплен мутациями на части, и когда одни части оставались нормальной, другие видоизменялись из-за мутации. В тот же и в следующий год вышли одна за другой из печати и другие статьи из лаборатории А. С. Серебровского, в которых были описаны сходные изменения разных частей гена скьют (а иногда и соседнего гена акета). Авторами статей были Израиль Иосифович Агол, Соломон Григорьевич Левит, Абба Овсеевич Гайсинович, Борис Николаевич Сидоров, Николай Иосифович Шапиро, сам Серебровский и Дубинин (53). В них были описаны эксперименты по изменению других частей гена, благодаря чему удалось опровергнуть заблуждение о природе изменчивости наследственных структур (54).

Но все-таки быстрее всех закончил свою часть работы Дубинин, он также быстро завершил написание статьи на заданную тему (поэтому выделенные им мутанты гена скьют получили номера скьют-один, скьют-два и скьют-три). Таким обрзом и работа над экспериментальной частью исследования и быстрота подготовки к печати важных результатов показала продуктивность молодого сотрудника.

Дубинин всегда позже утверждал, что именно он предложил называть независимо друг от друга мутировавшие участки гена центрами. Перефразируя высказывания шефа, Дубинин стал именовать новую гипотезу о строении генов не гипотезой ⌠дробимости генов■, а ⌠Центровой гипотезой гена■ (55). [Сохранилась фотография Серебровского, Дубинина и Е. Н. Васиной-Поповой, сделанная в 1929 или начале 1930 года, на которой они запечатлены под укрепленном на стене стендом с надписью ⌠Центровая теория гена■.]

Работы лаборатории Серебровского, как правило, тут же переводились на английский или немецкий языки Екатериной Сергеевной Моисеенко √ правнучкой Дениса Давыдова, писателя и поэта, героя войны 1812 года с Наполеоном, ставшего позже генерал-лейтенантом. В её переводах многие статьи о дробимости гена скьют были опубликованы на Западе почти одновременно с русскими изданиями и стали известными западным ученым (56).

Благодаря этим публикациям имя молодого советского генетика, только что окончившего университет и проработавшего меньше года в исследовательской лаборатории, попало в центр внимания коллег. Конечно, главным фактором успеха была яркость идеи Серебровского и элегантность предложенного им метода изучения дробимости гена (57). А поскольку шеф не подписывался под всеми статьями, выходившими из его лаборатории, то статьи Дубинина, содержавшие чаще всего фамилию лишь одного автора √ его самого, да еще из далекой России, воспринимались в научном мире с большим интересом*, хотя многие видные генетики, особенно на Западе, далеко не сразу приняли как саму идею дробимости гена, так и аргументы, положенные в основу доказательства этого положения.

Двадцатитрехлетний генетик получил почетное приглашение сделать доклад на I Всесоюзном съезде по генетике, селекции, семеноводству и племенному животноводству в Ленинграде в январе 1929 года. Вскоре он выступил с большим пленарным докладом о дробимости гена (59), который оживленно обсуждался во все дни работы съезда. Лысенко также позвали на съезд: он сделал свой доклад о действии низких температур на злаки на одной из многих секций, в последний день её работы. И если Лысенко пришлось выслушать неприятную для себя критику из уст видных ученых (60), то дубининский доклад многими был встречен с благожелательным вниманием. Видный ученый, академик Всеукраинской Академии наук Андрей Афанасьевич Сапегин отметил оригинальность и самой работы и ее исполнения.

Доклады Дубинина √ большие, принципиального звучания √ стали часто повторяться с тех пор. Его научные статьи публиковали серьезные издания. В мае 1930 года он выступил √ и опять с большим докладом √ на съезде зоологов в Киеве, в 1931 году с докладом "Центровая теория гена achaeta-scute" на IV Всесоюзном съезде зоологов, анатомов и гистологов (61).

В официозной печати Дубинина расхвалили как молодого реформатора советской науки. В 1929 году начинающий писатель В. Сафонов опубликовал в журнале ⌠Молодая гвардия■ репортаж об успехах Николая Дубинина. ⌠Эволюция в стакане■ √ называлась эта статья (62). (О том, как легко советские журналисты приторговывали совестью, говорит как раз публицистика Вадима Сафонова: спустя полтора десятилетия он понял, кто больше нравится партийным властителям и стал главным популяризатором Лысенко; с показным гневом он позорил теперь генетиков и Дубинина как врагов советской системы; он даже получил за книгу о Лысенко и лысенкоистах "Земля в цвету" Сталинскую премию, а в последующие годы не жалел черной краски, чтобы клеймить ненавистных морганистов-мухоловов и Дубинина в их числе!).

Приобщение к лагерю марксистско-ленинских философов

А. С. Серебровский, будучи разносторонним человеком, очень рано стал тяготеть к философско-идеологическим рассуждениям о науке и о новых её задачах в социалистическом обществе. Впрочем, устремленность к публичному дискутированию на темы идеологических основ научной деятельности проявляли в те годы многие. Активно функционировало, например, ⌠Общество биологов-марксистов■, хотя в большинстве своем члены Общества ограничивали себя произнесением лозунгов и осуждением тех, кого они не считали достаточно глубоко приверженными к коммунистической идеологии (особенно страстные речи были направлены на осуждение Н. К. Кольцова, Н. И. Вавилова, А. Г. Гурвича, П. П. Лазарева √ классиков российской науки. Лейтмотивом речей на заседаниях общества было провозглашение необходимости укреплять ⌠смычку■ науки и производства в социалистическом государстве.

Совершенно отличались от этих людей несколько действительно глубоко и самобытно мыслящих специалистов в области основ диалектического материализма, которые вначале и были реальными лидерами ⌠Общества биологов-марксистов■, но были позже оттеснены с передовых позиций в этой организации √ И. И. Агол, М. Л. Левин, С. Г. Левит и В. Н. Слепков. Они решили, что ограничивать себя только разговорной деятельностью нельзя, что надо включиться в саму экспериментальную работу и быстро стали взаимодействовать с А. С. Серебровским. Особенно дружны были первые три из названных ученых.

Агол был членом партии большевиков с 1915 года и участником гражданской войны. Левит состоял в партии с 1920 года, М. Л. Левин был основателем Баварской Коммунистической партии в Германии, откуда он бежал в Советскую Россию, где стал членом Президиума Коммунистической академии (65). Все они проповедовали идеи создания новых диалектико-материалистических основ естествознания, были, как они сами себя именовали, биологами-марксистами. Но в отличие от философов более позднего времени, превратившихся в большинстве своем в начетчиков, отгороженных от лабораторий, и Левин, и Агол, и Слепков (двое последних выпускники Института красной профессуры), и Левит, закончивший медицинский факультет (и организовавший в 1924 году в МГУ "Общество врачей-материалистов"), стремились к более полному ознакомлению с экспериментальной генетикой. Они пришли в лабораторию Серебровского учиться методам работы в области генетики и начали самостоятельные научные разработки. Неудивительно, что, приступив к экспериментам, они продолжали активно трудиться в области методологии, много говорили и спорили по проблемам марксистского учения.

Серебровский сумел объединить этих ученых и заинтересовать их новейшими проблемами генетики, сам же он искал в общении с ними подходы к проблемам, обзываемым довольно аморфным термином ⌠диалектика природы■ (так была названа в русском переводе никогда не публиковавшаяся на немецком языке √ языке оригинала √ книга Фридриха Знгельса). Правда, надо заметить, что Серебровский вступал в разговоры о диалектике природы, отправляясь с другого, чем традиционные биологи-марксисты, ⌠берега■ √ с теоретико-экспериментального, а не просто идейно-политического. Хотя, вероятно, именно благодаря идейно-политическим наклонностям заведующего лабораторией интересы всех сотрудников сошлись воедино, и началась бурная пора осмысления генетических представлений с точки зрения марксистов-ленинцев. Это привело к тому, что значительную часть своих экспериментальных усилий Серебровский перенес в Биологический институт имени К. А. Тимирязева Коммунистической Академии, где работали и упомянутые выше философы, и где начала функционировать лаборатория Серебровского. В ней оказалось большинство из тех, кто занимался центровой теорией гена, и в их числе Н. П. Дубинин.

С первых дней пребывания в лаборатории Серебровского Дубинин оказался таким образом в среде не только генетиков, но и биологов-марксистов. С переходом в Биологический институт имени К. А. Тимирязева Комакадемии он стал невольным слушателем их бесед, знакомился с соответствующей фразеологией, а будучи человеком восприимчивым, обладая хорошей памятью, он быстро пришел к тому, чтобы самому выступить на этом поприще, крайне важном для тех, кто стремился не просто работать в науке, а процветать в научном сообществе в условиях советской России.

Это было время, когда партийные функционеры типа И. И. Скворцова-Степанова, директора Института В. И. Ленина при ЦК ВКП(б) и одновременно ответственного редактора газеты ⌠Известия ЦИК СССР и ВЦИК■ (1925-1927) и заместителя ответственного редактора газеты ⌠Правда■ (с 1927 года), или сына К. А. Тимирязева √ Аркадия Климентьевича выступали с нападками на группу философов-марксистов, презрительно обозванных ⌠меньшевистсвующими идеалистами■. Группу возглавлял человек с европейской выучкой и признанный авторитет в марксистской философии Абрам Моисеевич Деборин*.

Дубинин присутствовал на расширенных заседаниях президиума Коммунистической академии 17-20 октября 1930 года, на котором псевдо-философы М. Б. Митин и П. Ф. Юдин ⌠дали бой■ А. М. Деборину, В. А. Милютину и их сторонникам. Вскоре окончательное осуждение было закреплено в специальном постановлении ЦК ВКП(б) (см. об этом в книге Авторханова, работавшем в аппарате ЦК партии в те годы /69/). Расправа с Дебориным была очень показательной для того времени. Вместо действительно научных аргументов в качестве основы для осуждения были использованы демагогические лозунги и ничего более. Дубинин вспоминал позже, что он присутствовал в зале во время нападок на Деборина, видел всё своими глазами и учился методам идеологических проработок, использованных Митиноым и Юдиным. Нужно подчеркнуть еще раз: этому надо было учиться, так как эти методы коренным образом отличались от научных, были целиком демагогическими.

К этому времени молодой ученый успел опубликовать две больших философских статьи в журнале ⌠Естествознание и марксизм■ по обоснованию применимости марксистских выкладок к генетике (70), поэтому он уже не был безразличным слушателем диспута на Президиуме комакадемии. Нельзя даже на мгновение допустить что он √ выпускник Московского университета мог не понять, каким низким был уровень ⌠критиков■ Деборина √ Митина и Юдина. Именно поэтому странно читать в его воспоминаниях 1973 года неодобрительные высказывания в адрес Деборина и упоминания о якобы имевшей место ⌠неотразимости атак■ Юдина и Митина на группу ⌠меньшевистсвующих идеалистов■ (71). Видимо, чем-то их атаки были близки по духу и умонастроению Дубинина, его складывающемуся политическому кредо. Возможно, именно на этих атаках он учился тому, как надо наступать на идеологических противников. Значит, он тяготел к этому виду деятельности,. Не случайно он тогда же начал публиковать научно-популярные статьи с идеологическим подтекстом (71а).

Итак, уже на заре своей научной деятельности Дубинин начал развиваться и как специалист новой формации √ политически ориентированной и политически активной, начал проходить свои ⌠вторые университеты■.

Зачем ему это понадобилось? Разве мало ему было успехов на основном направлении √ глубокого и творческого изучения проблем генетики? Большинству ученых в мире эта культивировавшаяся среди советских специалистов страсть к выступлениям на политико-идеологические темы казалась чем-то странным. Конечно, наиболее глубокомыслящие западные ученые вторгались в область философии и сравнительного анализа разных научных направлений или стремились дать оценку научных достижений в системе науки в целом, но не в политико-идеологическом ракурсе. Однако положение ученого в западном научном обществе оценивается более всего реальностью и ценностью достижений в своей конкретной научной области. Это имеет критическое значение для оценки труда ученого. Все остальное √ хобби, если не чудачество.

Но совсем не то наблюдалось в советской стране. Со времени своего выхода на политическую, а затем государственную арену В. И. Ленин посчитал, что декларирование своих политических взглядов должно стать важнейшей отличительной чертой советского ученого. Постепенно всем ученым без исключения было вменено в обязанность участвовать в политической борьбе, твердо и без увиливаний выказывать свое "я" в вопросах марксистской методологии.

Еще в 1908 году Ленин в своей книге "Материализм и эмпириокритицизм" (72) потратил 350 страниц на "доказательство" того, что нет аполитичной науки, что любая наука партийна. (См. интересную запись истории о том, как Ленин пришел к своим взглядам на этот счет в воспоминаниях близкого одно время к Ленину социалиста Н. Валентинова*, описавшего беседы с Лениным на эти темы в предпоследней главе книги "Встречи с Лениным" (73). Валентинов рассказал, как с его "легкой руки" Ленин, прежде совершенно не знакомый с философскими основами естествознания и школой эмпириокритиков, за три дня ⌠гениально освоил■ принесенные Валентиновым основные труды Рихарда Авенариуса и Эрнста Маха на 1200 страницах на немецком языке. В гениальность Ильича можно было бы и впрямь поверить, если бы не знать, что по-немецки он читал еле-еле, как пишут теперь в анкетах, √ "со словарем". К тому же у Ленина не было необходимой научной подготовки к восприятию этих трудов, в которых рассматривались последние открытия в физике, перевернувшие, как мы теперь знаем, многие представления в современной науке и приведшие к созданию как новой √ релятивистской физики, так и к конструированию атомной и водородной бомб, космических летательных аппаратов, к зарождению физики элементарных частиц и пр. и пр.

Ленину, из-за малой образованности (он проучился в Казанском университете всего два месяца, а после этого по собственной воле отчислился из университета, и лишь затем, использовав положение весьма влиятельного папы √ крупного начальника в сфере образования, получил диплом адвоката, сдав экзамены экстерном) было бы трудно освоить эти работы. Но, нисколько не обинуясь, уже через три дня, он, возвращая Валентинову фолианты, был бесповоротно настроен против авторов книг и их идей. Всякие попытки Валентинова урезонить Ленина, доказать ему слабое знание предмета и неосновательность выпадов против эмпириокритиков, выпадов, основанных на наивных представлениях, недостаточном знании философии в целом и полного незнания физики, в частности, оказались тщетными. Ленин с раздражением отверг критику.

"Здесь дело не одном расхождении в области философии, √ заключил Валентинов, бывший в те годы убежденным марксистом, √ здесь причиной √ невероятная нетерпимость наших вождей и больше всего дикая нетерпимость Ленина, не допускающего ни малейшего отклонения от его, Ленина, мыслей и убеждений" (74).

На примере разбора проблем, возникших в релятивистской физике, Ленин строгим тоном указал (именно указал, но считал, что его указания равноценны доказательствам), что беспартийных наук не бывает, и что каждый ученый должен непременно, без всяких уверток публично заявлять, каким классам служит его наука √ буржуазным или пролетарским √ и какова идейная подоплека его научных суждений. При этом он утверждал:

"Единственная теоретически правильная постановка вопроса о релятивизме дается материалистической диалектикой Маркса и Энгельса и незнание ее неминуемо должно привести от релятивизма к философскому идеализму" (75) и там же: "Реакционные поползновения порождаются самим прогрессом науки" (76).

Основываясь на этом и последующих приказах, ученые в СССР вынуждены были принимать участие в различного рода кампаниях: выступать на особых, так называемых философских или методологических семинарах, конференциях, печататься в соответствующих изданиях, защищать диалектический материализм Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина в спорах с так называемыми ⌠уклонистами■, обрушиваясь с нападками на любые другие "измы".

Конечно, это делали далеко не все люди. Но тому, кто стремился прорваться наверх быстрее других, причем любыми путями, подобная деятельность давала много преимуществ. Для скорейшего получения жизненных благ надо было завоевывать авторитет не столько у коллег по узкой специальности, сколько у партийных функционеров разного рода,. Это помогало обойти по службе конкурентов, не желающих или не умеющих вести, кроме чисто научной, еще и эту работу политиканствующего типа, работу особую, требующую специфического пресмыкательства перед партийными требованиями сегодняшнего дня. Некоторые биологи, входившие, например, в Общество биологов-марксистов, проводили многодневные шумные заседания и печатали затем книги с речами на заседаниях, а речи вместо научного разбора идей, фактов или теоретических разработок содержали цитаты из Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина и политиканские нападки на тех ученых, кого они по личным или партийным причинам не любили или кого требовалось заклеймить по политическим соображениям. Такая антинаучная по сути деятельность приветствовалась партийными властями. Средства массовой информации подавали её результаты широкой публике как в высшей степени полезные, требуемые интересами советского общества (см. о деятельности этого общества в главе 6-ой первого издания моей книги ⌠Власть и наука■, /77/).

Лысенко нашел специального человека, осуществлявшего за него ту деятельность, к которой он сам не был подготовлен (ведь она требовала, помимо хотения, не малой натасканности по части выискивания в трудах ⌠классиков■ нужных цитат, знания текущего момента, то есть наличия хотя бы и не глубоких, но специальных познаний). Этим человеком был Исай Израилевич Презент.

Дубинин же не нуждался в подобных идеологических ⌠оруженосцах■, он сам мог читать ⌠классиков■ марксизма-ленинизма, выискивать подходящие цитаты и разглагольствовать на темы марксистской идеологии. Лысенко оставался до смерти беспартийным (что-то останавливало его от вступления в ряды этой партии, а возможно сами партийные лидеры предпочитали держать его в числе так называемых ⌠беспартийных коммунистов■). В отличие от него Дубинин многократно пытался стать членом партии коммунистов, но долгое время ему это сделать не удавалось (он был принят в партию только в середине 1970-х годов, причем одну из рекомендаций ему дал профессор Д. М. Гольдфарб, которого тремя годами позже Дубинин начал открыто травить).

Использовать марксистско-ленинскую фразеологию как решающий аргумент в научных дискуссиях Дубинин стал с начальных шагов в науке. Например, уже через два года после завершения университетского обучения, когда в 1930 году в лаборатории Серебровского сложилась идея о так называемом центровом строении гена (формулировку этой гипотезы Дубинин всегда приписывал лишь себе одному), против неё выступил корифей биологии Рихард Гольдшмидт. В ответ Дубинин вместе с Г. Г. Фризеном выставили контраргументы, состоявшие в основном из идейных противопоставлений буржуазных и коммунистических подходов к механизму познания процессов и событий (78).

В соответствии с веяниями политической жизни в СССР Дубинин сумел показать на публике, что он не книжный червь или лабораторный затворник, не просто ученый, а ⌠сознательный боец на фронте борьбы идеологий■, что он стремится хорошо вписываться в ту политическую систему, которую формировали партийные власти в научной среде страны.

VII

Политиканские нападки Дубинина на Серебровского и увольнение из Коммунистической академии

Как уже упоминалось выше, в Советском Союзе сложилась такая обстановка, когда продвижения на верхи академического истеблишмента было мало просто декларировать свою приверженность марксизму-ленинизму. В этой приверженности клялись многие, вернее сказать, большинство лидеров советской биологии. Надо было найти какое-то свое, особое место в дискуссиях и занять в этой нише лидирующее положение. Среди генетиков особенно стал известен своими выступлениями на идеологические темы заведующий лабораторией, в которой стал работать Дубинин, А. С. Серебровский. Избранная им область идеологических упражнений касалась сфер генетики, селекции животных, наследственности человека и марксизма-ленинизма.

Александр Сергеевич Серебровский (1892-1948) закончил в 1914 году Московский университет и работал до 1921 года на птицеводческой станции Слободка Тульской области, где заинтересовался генетикой вообще и генетикой кур, в частности. С 1921 года он перебрался ближе к Москве: устроился на Аниковскую экспериментальную станцию Наркомздрава под Звенигородом, организованную при участии Н. К. Кольцова, и одновременно стал числиться ассистентом кольцовского Института экспериментальной биологии. С 1923 года он приступил к заведованию кафедрой птицеводства Московского зоотехнического института, а в 1929 году организовал лабораторию в Биологическом институте имени К. А. Тимирязева Коммунистической Академии. Одновременно с 1929 года он возглавил Кабинет наследственности и конституции человека при Медико-биологическом институте (позже Медико-генетический институт имени М. Горького), директором которого был прежний сотрудник Серебровского С. Г. Левит. В 1931 году Серебровский, не оставляя других мест работы, учредил Сектор генетики и селекции животных во Всесоюзном институте животноводства ВАСХНИЛ и стал числиться и там заведующим, а также руководил работой лаборатории на Кавказе (в Дагестане) и группой в Средней Азии. Ряд лет он одновременно был сотрудником Президиума ВАСХНИЛ (и одно время даже исполнял обязанности вице-президента этой Академии). Как можно было совмещать все эти многочисленные обязанности, сказать трудно, однако хорошо известно, что Серебровский был продуктивным ученым и замечательным педагогом, его высоко ценили студенты биофака МГУ, его лекции по генетике вызывали большой интерес и будили мысль юных слушателей. Именно с этой кафедры вышли многие талантливые генетики страны (в их числе Р. Б. Хесин).

Серебровский придавал огромное значение внедрению коммунистических идей в биологические исследования и переносу биологических представлений в коммунистическую идеологию. Продуктивный и страстный пропагандист он увлеченно включился в споры по поводу преимуществ, открываемых перед обществом и наукой социалистическим строем, подал заявление о вступлении в ВКП(б) и был принят кандидатом в члены партии (до полного членства бдительные партийцы его так никогда и не допустили). В общем он стал убежденным сторонником правильности линии партии в развитии страны. За спиной коллеги нередко звали его ⌠коммуноидом■ за приверженность к рассуждениям на темы верности социалистической идеологии.

Позже (с 1935 года) он был решением Советского Правительства включен в состав действительных членов (академиков) ВАСХНИЛ и, как уже было упомянуто, временно возглавил в этой академии отделение животноводства. Со столь же пламенным темпераментом он принялся утверждать, что нужно срочно и в широчайших масштабах применять генетические методы в селекции животных. Его конкретные предложения были радикальными и вызвали гневное противостояние селекционеров-животноводов, поскольку радикализм Серебровского входил в резкое противоречие с многовековой и очень продуманной практикой этого дела.

Однако еще большее возражение в разных кругах вызвало его внедрение в проблему человека. С начала 1920-х годов он стал публиковать статьи не только по проблемам общей генетики и генетики животных, но и наследственности человека (например, в 1921 году вышла его статья ⌠О менделировании многоплодия у человека■ /79/).

Серебровский постарался примкнуть и к движению российских евгенистов*, возглавлявшемуся Кольцовым и Филиппченко, и опубликовал несколько статей и на эти темы.

Наиболее резкие критические замечания вызвала большая статья Серебровского ⌠Антропогенетика и евгеника в социалистическом обществе■ (80), вышедшая в свет в 1929 году. В ней он представил программу изучения наследственности человека (он назвал это направление антропогенетикой) и применения генетики к решению проблем евгеники. Как следовало из первых же абзацев, статья представляла собой расширенный и объясняемый широкой публике план научных исследований возглавленного им Кабинета наследственности и конституции человека в Медико-биологическом институте.

Решительность выводов и подчеркиваемая автором необходимость использования евгеники именно в социалистическом обществе превалировали в статье*.

Уверяя, что рабочие при капиталистическом строе якобы должны думать только о социальной революции, Серебровский писал, что рабочий класс

"справедливо видит в свержении капиталистического строя единственный радикальный способ уничтожения гнета и насилия. При капитализме ему не до евгеники" (84).

Он заявлял, что социалисты неправомерно плохо относятся к евгенике, тогда как они должны включить её в разряд наук, наиболее полно используемых при новом режиме, и настаивал на том, что в условиях социалистического строя отношение к этой науке должно было коренным образом изменено:

⌠Дочь буржуазных родителей [_евгеника_] была плохо принята нашей революционной общественностью┘ А между тем совершенно несомненно, что только социалистическое общество может приютить и дать отличное воспитание этой дисциплине и не дать ей превратиться в ту мечтательную и бесплодную мещаночку, в которую она силой социальных условий обречена превратиться (и уже превращается) на Западе (если не в бравого тевтонского фашиста)■ (85).

Чтобы ⌠удочерение■ прошло быстрее и безболезненнее, он предлагал такую программу:

"Решение вопроса по организации отбора в человеческом обществе несомненно возможно будет только при социализме после окончательного разрушения семьи, перехода к социалистическому воспитанию и отделения любви от деторождения...

...при сознательном отношении к делу деторождение может и должно быть отделено от любви уж по одному тому, что любовь является совершенно частным делом любящих, деторождение же является, а при социализме тем более должно явиться, делом общественным. Дети нужны для поддержания и развития общества, дети нужны здоровые, способные, активные, и общество в праве ставить вопрос о качестве продукции и в этой области производства" (86).

Конечно, такие рассуждения о процессах зачатия, деторождении как отрасли производства, отмирании семьи и отхода от старорежимной морали при социализме, могли шокировать многих. Однако Серебровский провозглашал, что нужно не просто отказаться от института семьи, а ввести под контролем генетиков (по-видимому в ранге комиссаров?) целенаправленное обучение населения и добиться того, чтобы выдающиеся по своим свойствам женщины и мужчины деловито перешли к производству на свет более одаренных во всех смыслах детей, а для этого нужно быстро создавать центры по искусственному осеменению женщин спермой высококачественных мужчин. При такой программе разговоры о семье, разумеется, должны были отойти на второй план:

"Мы полагаем, что решением вопроса об организации отбора у человека будет распространение получения зачатия от искусственного осеменения, а вовсе не обязательно от ⌠любимого мужчины■ (87).

"... при свойственной мужчинам громадной спермообразовательной деятельности... от одного выдающегося и ценного производителя можно будет получить до 1000 и даже 10000 детей. При таких условиях селекция человека пойдет вперед гигантскими шагами. И отдельные женщины и целые коммуны будут тогда гордиться не "своими" детьми, а своими успехами и достижениями в этой удивительной области, в области создания новых форм человека" (88).

⌠Социализм, разрушая частно-капиталистические отношения в хозяйстве разрушит и современную семью┘ может быть несколько труднее будет разрушено стыдливое отношение женщины к искусственному осеменению, и тогда все необходимые предпосылки к организации селекции человека будут даны┘ положительная часть воспитания┘ будет заключаться лишь во внедрении идеи о том, что для зачатия ребенка должна быть использована сперма не просто ⌠любимого человека■, но что во исполнение селекционного плана сперма эта должна быть получена от определенного рекомендованного источника. Напротив, необходимо будет внушить, что срыв этого сложного, на много поколений рассчитанного плана есть поступок антиобщественный, аморальный, недостойный члена социалистического общества.■ (89).

⌠Необходимыми предпосылками для этого являются достаточно развитое воспитание и достаточно глубоко и широко пошедшее разрушение современной семьи. Но в нашей стране мы несомненно стоим на пути к этому■ (90).

Эти императивные лозунги противоречили не только общественной и личной морали, они могли быть многими расценены и как антибиологические. Автор не мог не понимать этого и отгораживался от возможной критики столь же решительными фразами, как и по другим вопросам:

⌠Утверждают, что ┘⌠природа■ заставляет мужчину стремиться к оплодотворению женщины и получению потомства именно от собственной спермы. Только такого ребенка-де мужчина и может по настоящему любить. Та же самая ⌠природа■ заставляет женщину стремиться к оплодотворению спермой любимого человека.

Эта точка зрения совершенно неверна и ничем не отличается от взгляда на буржуазные отношения вообще как на ⌠природные■, естественные, единственно правильные■ (91).

Провозглашая желательность контроля за деторождением при социализме, автор рассуждал о том, что использование предлагаемых им идей на практике поможет существенно ускорить выполнение первого пятилетнего плана развития хозяйства страны, предложенного Сталиным:

⌠Если подсчитать, какое количество сил, времени, средств освободилось бы, если бы нам удалось очистить население нашего Союза от различного рода [_наследственных √ В. С._] страданий, то наверное пятилетку можно было бы выполнить за 2,5 года." (92)

Против постулатов Серебровского выступили многие сторонники Лысенко и приверженцы ⌠ортодоксального марксизма-ленинизма■. Чтобы смягчить негативное впечатление от своих высказываний, под напором посыпавшихся на его голову критических замечаний Серебровский заявил об ошибочности некоторых из его первоначальных взглядов и поместил в том же журнале ⌠Письмо в редакцию■ (93), в котором признал неправильность трех своих прежних утверждений √ реальности сокращения сроков выполнения пятилетки до двух с половиной лет при использовании евгенических мероприятий; утверждение, что разведка нефти, угля и металлов ничуть не более важное дело для жизни страны, чем изучение распространенности патологических генов, и заявление, что

"биологически любовь представляет собой сумму безусловных и условных рефлексов" (94).

Последнее определение он заменил таким:

"...в ⌠любовь■ входят, во-первых, наследственные и, во-вторых, приобретенные или не наследственные элементы, а также моменты идеологии" (95).

Сейчас трудно установить, как отнеслись к призывам Серебровского его сотрудники из лагеря биологов-марксистов. Можно предполагать, что их эти революционные рассуждения даже радовали, а такая позиция поощряла заведующего на всё более радикальные заявления.

Однако один из младших сотрудников √ Н. П. Дубинин выступил категорически против идеи шефа о пользе для социалистического общества евгеники и объявил, что подобные взгляды не согласуются с помыслами марксистов и должны быть подвергнуты критическим ⌠ударам■ именно с позиций идеологических. Он сделал доклад на очередной дискуссии в Биологическом институте, причем для обоснования своей правоты в специальных научных вопросах прибег к популярному приему √ сыпал цитатами из Ленина и Энгельса.

Конечно, вряд ли было бы правильным пытаться понять, какими были внутренние мотивы молодого сотрудника Серебровского, когда он так решительно выступил на публике против своего заведующего. Можно лишь заметить, что это было вполне в духе времени. Инициированные Сталиным распри среди философов-марксистов, нашедшие такое яркое выражение в истории с Дебориным, свидетелем которой Дубинин был, показали, как легко можно продвигаться в лидеры в условиях засилья малоквалифицированных, но крикливых сторонников так называемой "чистоты марксизма". Никакой глубины в рассуждениях таких критиков как Митин или Юдин не было, они были на голову ниже тех образованных философов, которых они безапелляционно ⌠сбрасывали с пьедестала■, но их активность административно поддерживал Кремль, и глубина рассуждений больше никого из начальства не волновала. Важен был лишь сам факт разъяренной и огульной критики, а карательные меры следовали незамедлительно и покоились не на учете глубины научных аргументов в споре, а на основании сиюминутных интересов партийной верхушки страны. Не случайно сразу же за выступлениями Митина и Юдина ЦК партии приняло разгромное постановление о вреде Деборина и его группы, обозванной ⌠группой меньшевиствующих идеалистов■. Характерно, что спустя 45 лет, в третьем издании Большой Советской Энциклопедии (издававшейся под строгим контролем партийных идеологов), было сказано, что термин ⌠меньшевиствующий идеализм■ потерял свое значение.

Возможно ободренный примером Юдина и Митина, Дубинин решил, что настало и его время вступить в философские дискуссии. Конечно, он не мог не понимать, что для того, чтобы получить признание на этом поприще, надо было найти мишень, по которой следовало направить свои критические выпады. Мишень должна была быть известной, видной, тогда и критика воспринималась бы как принципиально важная для общества.

В этом отношении выбор мишени был правильным. Серебровского уже не раз выставляли в партийной печати в качестве примера человека, который хочет некритически воспользоваться марксистской идеологией для протаскивания в советскую действительность чуждых коммунистам воззрений. Но выпад ученика против учителя стал особенно известным. Те из коллег Дубинина по лаборатории, которые по-прежнему относились с уважением к учителю, естественно отшатнулись от новоявленного критика ⌠из своих■. Н. И. Шапиро посоветовал Дубинину, поскольку разлад с Серебровским зашел далеко, уйти самому из лаборатории, как это принято делать, когда ученик больше не признает взглядов учителя. Более грамотный в вопросах идеологии марксизма С. Г. Левит публично назвал взгляды Дубинина ⌠голоштанным марксизмом■ (96).

Вряд ли стоит серьезно разбирать вопрос о том, кто был более изощренным марксистом √ учитель Дубинина Серебровский или он сам. Несомненно, что статья Серебровского ⌠Антропогенетика и евгеника в социалистическом обществе■ (80) была уязвима для критики, его высказывания по вопросам евгеники, особенно взгляды на свободную любовь в социалистическом обществе и удовлетворение нужд этого общества в планируемом деторождении, роль генетики для выполнения сталинских пятилетних планов, и пр. и пр., были чересчур радикальными. Так что здесь Дубинин мог вполне проявить свою социалистическую принципиальность. Но он не остановился на этом. Он пошел против Серебровского и в еще одном вопросе. Он обвинил Серебровского в политических ошибках при формулировании гипотезы дробимости гена. Специальный вопрос генетики (гипотезу "присутствия √ отсутствия") Дубинин перевел в плоскость идеологическую. В ⌠поисках ведьм■ он утверждал, что ошибки учителя чреваты политическими изъянами (задевающее слух словечко ⌠чреваты■ стало любимым у Дубинина).

Он начал борьбу с Серебровским сначала внутри лаборатории, а затем вынес её за рамки лаборатории, не скрывая свою главную цель: с помощью идеологических обвинений добиться того, чтобы партийное начальство сместило Серебровского с поста заведующего и поставило его на эту должность. Вероятно, не малую роль в принятии такого решения сыграли внешние обстоятельства. За обвинениями Деборина и его сотрудников в ⌠меньшевиствующем идеализме■ и ⌠механицизме■ быстро последовали оргмероприятия: в Комакадемии началась череда организационных перемен. Одних людей выдвигали на начальственные должности, других с этих мест удаляли. Дубинин решил действовать именно в этот момент.

В январе 1931 года он выступил на общеинститутском семинаре с докладом ⌠Проблема гена■, в котором

⌠резко выступил против его [_Серебровского_] подходов к проблеме гена... В докладе ребром был поставлен вопрос о том, как далее у нас в лаборатории будет развиваться эта проблема: по пути лжедиалектики... или на основе реальных научных исследований? Была высказана тревога о будущем лаборатории генетики института имени К. А. Тимирязева■ (97).

Данная цитата почерпнута из мемуаров Дубинина, опубликованных в 1973 году. В них он привел большую выдержку из своего выступления 1931 года, и можно видеть, что партийная демагогия была им использована в максимальной степени. Как уже было сказано, ядро критики шефа со стороны младшего научного сотрудника заключалось в том, что признание гипотезы ⌠присутствия √ отсутствия■ √ это уступка буржуазному образу мышления, неприемлемая в социалистической науке. Напомню, один из создателей генетики У. Бэтсон утверждал, что всякие изменения единиц наследственности √ генов (мутации) означают, что ген при этом целиком выпадает из хромосомы. Серебровский предположил, что выпадают не гены целиком, а какие-то их части (центры), причем в разных случаях мутирования различные.

В последующие три четверти столетия исследования молекулярных генетиков показали, что утверждение Серебровского было в известной мере правильным как на хромосомном, так и на молекулярном уровнях. Далеко не всегда мутации лишь изменяют существующие участки гена, после чего весь ген или его мутировавшая часть всё равно остаются на том же месте. Нередки и такие случаи, когда мутация ведет к выпадению участка гена или даже всего гена (для этого типа мутаций был введен специальный термин √ делеция).

Таким образом главное заключение Серебровского, его пионерская идея, согласно которой ген можно считать состоящим из частей, то есть быть более сложным образованием, чем полагали Бэтсон и другие ученые, было правильным. Был он прав и в том, что мутации могут вести к выпадению частей генов.

Дубинин же в отличие от Серебровского заявил, что никуда части гена при мутации не выпадают, а просто перестают функционировать, оставаясь при этом всегда в том же месте. Гипотеза ⌠присутствия-отсутствия■, утверждал он, неверна и в отношении отдельных центров генов. Стоит повторить еще раз: сегодня наука отвергла это дубининское положение, так как установлено, что делеции как целых генов, так и их частей возникают и в естественных условиях и при воздействии на организмы некоторыми типами мутагенов.

Но от чисто научной дискуссии Дубинин перешел ко второй части своей программы. Он стал утверждать, что в признании гипотезы ⌠присутствия√отсутствия■ сказывается не просто научная отсталость учителя, а его антикоммунистическая манера мышления. Ученик начал ⌠побивать■ учителя выдержками из ⌠классиков марксизма-ленинизма■ и при этом утверждать, что в данный момент такие идеологические уступки неверному типу мышления опасны, что они чреваты┘ и прочее и прочее. Обратив весь доступный ему пафос на фактически не имевшее отношения к новаторской идее Серебровского ⌠идеологическое■ заблуждение, Дубинин во всеуслышание заявил, что в проблему гена проникли чуждые коммунизму поползновения. И, следовательно, исповедуя завиральную идею, Серебровский никак не мог правильно, по-марксистско-ленински руководить лабораторией.

Что вредного для науки было в утверждении Серебровского? А то, заявил молодой ученый, что Серебровский идет на поводу, плетется в хвосте у британского (заведомо не пролетарского!), значит, буржуазного ученого Бэтсона. Он поэтому не может правильно решать научные задачи, разрабатываемые советскими учеными. Вот в чем грех!

Словом, спор был переведен в политическую плоскость. Вот как характеризовал Дубинин взгляды своего учителя, вот как он боролся за ⌠партийную чистоту■ науки:

"Методологически грубо ошибочное представление о сводимости всего многообразия мутационного процесса к явлениям присутствия или отсутствия участка хромосомы привело А. С. Серебровского к упрощенной, грубо механической и неправильной постановке основных проблем в области вопроса о гене...

Блестящее оружие, коим является диалектический материализм, способно к действию только в условиях наполнения его живым, научно полноценным материалом... диалектика, превращенная (Серебровским - В. С.) в привесок, играющая роль служанки у механической теории присутствия-отсутствия, конечно, не способна ни в коей мере к роли орудия исследования" (98).

Отметим это еще раз: он не просто обвинил Серебровского в ошибках, призывая его исправить их самостоятельно. Он поставил вопрос иначе: как может такой человек руководить лабораторией, "как у нас в лаборатории будет развиваться эта проблема: по пути диалектического материализма или лжедиалектики?" (99). Он ставил именно этот вопрос ребром!

И опять надо напомнить читателю ту обстановку, в которой это всё происходило, указать на социальные условия, в которых Дубинин демонстрировал свою ленинско-сталинскую суть мышления.

Это были годы, когда Сталин, пользуясь такими же приемчиками, внедрял диктат в партии и стране, когда он также демагогически ⌠побивал■ своих оппонентов и учителей, стоявших в понимании теории на голову выше. И ведь Сталин не просто вел кампанию против троцкистов, бухаринцев, рыковцев... Он звал к такой же борьбе всю страну. Система натравливала одних на других, формировала моральные основы всего общественного уклада. Так что в этом смысле Дубинин был закономерным и запрограммированным продуктом системы.

Обратим внимание и на моральную сторону проблемы. Ведь именно Серебровский сформулировал задачу изучения дробимости гена и существования в генах частей, названных в его лаборатории ⌠центрами гена■. Именно Серебровский дал возможность юному выпускнику университета включиться в эту работу, провести вместе со многими другими его учениками исследования в этой области, а затем познать первую радость научных побед. Ведь именно он, и никто другой, навел Дубинина на исследование, которым он будет всю жизнь гордиться √ ⌠центровую теорию гена■*. Наконец, именно благодаря Серебровскому, постоянно искавшему связи между генетикой и марксизмом, создавшему в своей лаборатории атмосферу обсуждения не только науки, но и дискутирования по вопросам диалектики, Дубинин оказался приобщенным к этим дискуссиям и в немалой степени благодаря им стал постепенно втягиваться в прежде незнакомую ему область.

Нужно подчеркнуть также ту степень честности, с которой Серебровский отправлял в печать статьи человека, только что отошедшего от студенческой парты, под его одной, дубининской фамилией? Такой честности, к слову сказать, так никогда и не стал следовать сам Дубинин. Не поступил он и так, как ему советовали в лаборатории √ уйти от Серебровского, раз он стал считать, что учитель неправ.

Дубинин мог надеяться поднять этим выступлением свои акции в глазах руководства Комакадемии. Но на этот раз он переусердствовал. Эффект оказался противоположным ожидаемому. Сотрудники института, и что особенно важно √ наиболее авторитетные специалисты √ расценили его поведение как нечистоплотное. Об этом молодому трибуну прямо сказали многие старшие коллеги, о чем он, нисколько не тушуясь, написал в ⌠Вечном движении■.

Однако оставались руководители Биологического института и их руководители в Президиуме Комакадемии. Среди них, помимо ученых, было немало политиканов. Для них выпады, подобные дубининскому, были весьма желанными. Каждая такая передряга давала шанс кому-то из них лично выбиться вверх на волне политических спекуляций. В их глазах выходка молодого, но уже ставшего известным в своей среде ученого, выглядела сигналом для захвата мест в руководстве института и смещения кого-то из ранее стоявших ⌠у руля■. На них-то Дубинин и мог надеяться, затевая атаку на Серебровского. Согласно дубининским мемуарам, его выступление и на самом деле не было оставлено без внимания, началась еще одна перетряска в руководстве институтом. Воспользовавшись формальным предлогом смены руководства Биологического Института имени К. А. Тимирязева Президиум Комакадемии перешел к "чистке" кадров сотрудников института. Но использование лозунгов вовсе не означало выдвижение того, кто эти лозунги выкрикивал.

В результате для Дубинина его горячая защита марксизма от ⌠механиста■ Серебровского кончилась плачевно. В начале 1931 года его уволили из Тимирязевского института в числе тех, кто не мог обеспечить, по мнению дирекции, "развитие классовой, пролетарской науки". Одновременно были уволены Б. Н. Сидоров, Л. Ф. Ферри и В. Е. Альтшулер, тесно связанные с Дубининым идейно и даже дружившие с ним.

"Удар был жесток. Мне исполнилось 23 года, по существу я только лишь приступил к творческой деятельности, к исследованию философских вопросов генетики с позиций марксистской идеологии... Но мне оставалось неясным, почему Н. И. Шапиро, А. О. Гайсинович, С. М. Гершензон и другие могут обеспечить развитие пролетарской науки, а я не могу... Буря охватила мою душу. Первая большая буря моей жизни в науке. Казалось, что рушились человеческие отношения, вера в людей. Будущее представлялось мрачным и беспросветным. Было обидно, что мне выражалось общественное недоверие в то время, когда вся моя душа рвалась к созиданию" (101).

VIII

Работа в Институте свиноводства

над проблемами генетики популяций

Однако Дубинин быстро поднялся на ноги. Он был зачислен на должность профессора, заведующего кафедрой генетики и разведения животных Института свиноводства. Хотя у Дубинина никакой ученой степени не было, его частые выступления, в том числе и по философским и идеологическим вопросам, сослужили ему добрую службу. Директор института свиноводства Н. П. Козырев решил, что нечего обращать внимание на формальности и что молодой энергичный ученый вполне заслуживает того, чтобы именоваться профессором и занимать ответственную кафедру генетики.

В этот момент проявились качества Дубинина как организатора. В короткий срок он привлек к работе несколько молодых специалистов, в основном девушек, незадолго до этого окончивших институт. Примечательно, что большинство из них работали на голом энтузиазме, то есть не получали зарплату в Институте свиноводства, хотя все свободное время отдавали работе под руководством Дубинина.

Отношения с Серебровским были испорчены настолько фундаментально, что "генетический мэтр", будущий заведующий кафедрой генетики МГУ и академик ВАСХНИЛ позвонил по телефону директору Института свиноводства Н. П. Козыреву с жалобой на то, что Дубинин его обокрал: унес коллекцию насекомых √ плодовых мушек-дрозофил, с которыми экспериментировал сам и другие сотрудники лаборатории. Основу коллекции составляли линии дрозофил, привезенные из США Германом Мёллером, учеником великого американского генетика Томаса Моргана. Несомненно такая коллекция представляла значительную ценность. Была еще одна причина для обвинения в краже. Дрозофилу культивировали в небольших стеклянных пробирках, заткнутых ватными пробками. На дно пробирок помещали корм √ варево из патоки, чернослива или чего-то близкого по консистенции и других ингредиентов. Унести много пробирок Дубинин просто физически не мог, и те 250 штук, которые он взял для перевоза на новое место работы культивируемых им лично насекомых, были относительно небольшой величиной по сравнению с тысячами пробирок, используемых в лаборатории. Но для любого завлаба, в том числе и для Серебровского, кража нескольких сот пробирок оставалась кражей, и он решился сообщить в дирекцию института, приютившего Дубинина, о факте его нечистоплотности (сам Дубинин в 1973 году характеризовал звонок Серебровского проявлением мелкой мести). К счастью, ничем дурным этот "донос" для Дубинина не кончился. Пробирки он так и не вернул, о чем с гордостью сообщил в "Вечном движении" (103).

Перейдя на новое место, Дубинин решил вернуться к разработке идеи, положенной в основу его дипломной работы университетским учителем С. С. Четвериковым √ продолжать изучение генетических основ эволюционного процесса. Выбор темы исследования оказался удачным. Во время работы в Институте свиноводства Дубинину и его помощницам посчастливилось доказать существование различий в наборе мутаций отдельных генов у популяций насекомых, обитающих в различных местностях. Эта работа имела принципиальный характер: она доказывала правильность исходных положений, высказанных Четвериковым, который первым задумался над тем, одинаковы ли по набору измененных генов представители одного и того же вида, живущие в разных местах.

На самом деле, внешне одуванчики одного вида одинаковы и в Подмосковье, и на Урале, и в Прибалтике, и в Центральной Европе, и в Англии. "Но это √ лишь внешнее сходство", √ утверждал Четвериков. "Вид как губка может быть напитан разными мутациями, не выявляемыми ярко во внешнем виде организмов" (104). Эта идея была важна для понимания законов эволюции и её темпов. Четверикову с учениками удалось в 1926-1928 годах собрать коллекции насекомых в условиях их естественного обитания, в основном на Кавказе. Скрупулезные эксперименты доказали верность высказанного постулата. Сергей Сергеевич доложил первые результаты своих исследований в 1927 году в Берлине на V Международном генетическом конгрессе. Однако проблема была многогранной и не могла быть решена с наскоку, одним решающим экспериментом. Нужно было набирать факты, которые бы подтвердили или опровергли идею на примере разных популяций. Поэтому собранные Дубининым и его сотрудниками данные были важными.

Трагическая судьба Сергея Сергеевича Четверикова

С. С. Четвериков был сыном российского миллионера, их семья была в стране известной и важной. Предки Сергея Сергеевича и с материнской, и с отцовской стороны были известными мануфактурщиками, а его отец сумел даже создать крупнейшую в России ткацкую фабрику, выпускавшую, наряду с высочайшего качества сукном, так называемую золотоканительную мануфактуру - шитую золотом парчу и другие ткани, используемые в парадных одеждах царского двора и священнослужителей. Он же основал самую крупную в России и самую ценную популяцию тонкорунных мериносных овец, насчитывавшую более 50 тысяч голов. Сначала эту армию мериносов разводили в предгорьях Кавказа, а затем настоящими героическими усилиями отец (Сергей Иванович Четвериков) с родственниками и помощниками перевел её на просторы степей южной Сибири. Отец сам был вовлечен в племенную работу, дело было рискованное в финансовом отношении, но, благодаря его целеустремленности и невероятной силе характера, все трудности были преодолены, и дело начало расти и развиваться в огромных масштабах. Большевики всё хозяйство разрушили, отец был вынужден в 1919 году бежать из страны с женой, старшим сыном и дочерью, а два сына √ Сергей и Николай остались в советской России.

Сергей Иванович Четверикова был известен в России не только исключительными талантами промышленника. На своих фабриках он впервые в России учредил особую систему поддержки жизни и быта рабочих, этим его производства славились. Потому наверное и работали у Четверикова рабочие не за страх, а за совесть. Он возглавлял Российский Союз фабрикантов и заводчиков и был известным общественным деятелем царской России (недавно в России была издана книга его воспоминаний, написанная в годы жизни в Европе /105/).

Было и еще одно важное отличительное качество этой семьи. Дед генетика Четверикова по материнской линии √ Н. А. Алексеев был избран в 1885 году Городским Головой Москвы (по нынешней терминологии Председателем Московской Городской Думы) и оставался на этой должности до 1893 года, когда он трагически погиб от руки душевнобольного. Именно его усилиями Москва приобрела тот неповторимый вид, который сделал её одним из самых красивых городов мира (106). Из этой же семьи вышел реформатор театра К. С. Алексеев, взявший себе сценический псевдоним Станиславский. В семье Четвериковых постоянно говорили дома на трех европейских языках, прививая их знание детям, выписывали журналы на этих языках. Сергей Иванович был прекрасным пианистом, выступал иногда с концертами, сочинял, а в молодости даже задумывался над тем, не посвятить ли себя целиком музыке. В их семье царила атмосфера высокой интеллектуальности, любви к музыке, литературе, театру.

Средний сын Сергея Ивановича Четверикова и тоже Сергей по желанию отца должен был стать инженером. Он был определен поэтому учиться не в гимназию, а в реальное училище. По его окончании он был отправлен в высшую техническую школу в Германию. Однако с малых лет его интересовали насекомые, птицы, вообще живые существа, и, когда пришла первая весна пребывания в Германии, он написал отцу длинное письмо, в котором изложил свое несогласие с будущей карьерой. Эту историю я узнал от самого Сергея Сергеевича, когда студентом начал посещать его дома, в городе Горьком. Он продиктовал мне воспоминания о его детстве, юности и студенческой жизни (107). Он рассказал, как письмо читали и долго обсуждали на семейном совете, как ему разрешили вернуться в Россию, как он оказался в Московском Императорском университете, как стал членом Всероссийского Стачечного Комитета 1905 года, как первый раз оказался вместе с другими студентами арестованным на несколько суток. (108)

По завершении университетского образования он выполнил несколько первоклассных работ по зоологии, заинтересовался новой наукой √ генетикой. Он начал первым в Московском университете читать курс генетики (фактически был основателем кафедры генетики в МГУ), опубликовал несколько пионерских работ по связи генетики и эволюционного учения, собрал вокруг себя первоклассных учеников. Зная хорошо математику, он использовал математический аппарат для рассмотрения вопросов эволюции, результатом чего и стала классическая работа 1926 года (107а).

Неудивительно, что директор Института экспериментальной биологии Н. К. Кольцов пригласил его заведовать генетическим отделом к себе в Институт (возможно, какую-то, пусть и второстепенную, роль в приглашении играло то, что Сергей Сергеевич был дальним родственником Кольцова). В кратчайший срок Четвериков развернул в институте первоклассный отдел генетики, в котором работали молодые ученики заведующего, ставшие в будущем самыми известными эволюционистами России (Д. Д. Ромашов, Е. Е. и Н. В. Тимофеевы-Ресовские, П. Ф. Рокицкий, Н, К, Беляев).

Однако неожиданно Четвериков, обладавший независимым характером и позволявший себе публично высказывать мысли, не облеченные в туманно-непонятные формы, навлек на себя в 1928 году карательные санкции советской политической полиции √ ВЧК-ОГПУ. Вокруг Четверикова возникло завихрение.

Сам Сергей Сергеевич объяснял мне в 1967 году, что это было связано с внезапной кончиной австрийского зоолога Пауля Каммерера, приобретшего известность благодаря своим экстравагантным работам. Ученые к тому времени убедились во множестве экспериментов, что организмы не могут адекватно менять наследственность при изменении условий окружающей среды. Правило о ненаследуемости изменений тела, возникших из-за перемен в условиях существования, из-за того или иного воспитания, травм и тому подобных причин, стало законом. И вдруг Каммерер опубликовал результаты опытов с саламандрами, в которых он будто бы доказал, что в зависимости от того, на каком песке содержались в вольерах саламандры, они становились желтыми или черными. Он утверждал, что эти изменения сохраняются в последующих поколениях, иными словами, унаследуются животными.

Первая же такая публикация наделала много шума. Наука оказалась посрамленной. А в то же время вопрос этот был крайне существенен не только для ученых. Он становился всё более важным для политиков, особенно последователей марксистов-ленинистов. Ведь те утверждали, что внешняя среда впрямую лепит организмы, меняет устои общества и прочее и прочее. Всякий человек, оказавшись в руках правильных воспитателей, может в короткий срок измениться (позже те же утверждения повторяли фашисты или национал-социалисты). Идеологически правильное воспитание может вылепить из этого человека, например, идейного сторонника социалистических идей, искреннего борца за коммунистические идеалы. Его дети и внуки будут такими же ⌠идейными борцами за правое дело■. Равным образом, покормишь хорошо скот √ получишь доброе потомство. Именно потомство, а не данное хорошо откормленное животное с теми же наследственными задатками, какие были раньше. Посеешь пшеничку в тучную почву, соберешь много зерна, а затем повтори эту операцию несколько раз и выведешь прекрасный сорт пшеницы.

Наука, отрицавшая эти легкомысленные рецепты, стала рассматриваться некоторыми идеологами как вредящая правильному пониманию задач воспитания. Сталин, например, в своей работе, напечатанной еще до Октябрьского переворота, ⌠Анархизм или социализм?■ (1906) живописал картину изменения природы обезьяны, превращающейся в человека под влиянием изменения условий существования (109). Сторонником этого взгляда он оставался всю жизнь. Поэтому, в частности, он так поддерживал приверженца тех же (повторим, ненаучных) воззрений Т. Д. Лысенко (110).

Вполне поэтому понятно, что имя Каммерера стало популярным в советской стране. А сам он был известным социалистом, не находившим большого сочувствия в среде коллег на Западе. Во второй половине 1920-х годов ему пришлось постоянно отбиваться от критиков его опытов и от противников его идейных устремлений. Он съездил в США, выступил там в нескольких ведущих университетах, поднялась полемика в печати. В этот момент Советское правительство, учтя социалистические наклонности австрийского биолога и его созвучную с коммунистическими идеями направленность в науке, пригласило его переехать в СССР насовсем, где бы ему предоставили самые лучшие условия для жизни и для экспериментирования в Коммунистической академии. Он с радостью согласился на это, начав паковать вещи.

Но в этот момент его ближайший и облеченный доверием лаборант был уличен в мошенничестве. Он был схвачен буквально за руку в момент, когда впрыскивал под кожу бедным саламандрам, сидевшим в клетках на черном песке, тушь. Ларчик с загадками ⌠правильного наследования■ открылся. Тень обвинения в мошеннических устремлениях падала, естественно, и на самого Каммерера. Будучи крайне уязвлен этим обстоятельством, он покончил с собой.

Когда известие об этом попало в газеты, в дирекцию Коммунистической Академии пришла открытка, подписанная именем ⌠С. Четвериков■, в которой было сказано, что пославший открытку поздравляет Комакадемию со смертью Каммерера. Открытку опубликовали в газете. Начался скандал. Коммунисты, скорбевшие о смерти ученого √ приверженца коммунистической идеологии и согласившегося переехать в советскую страну (шаг в те годы далеко неординарный), стали требовать сурового наказания для автора циничного послания. Четверикова арестовали, хотя он заявил, что никакой открытки не писал и не посылал.

Кольцов отправился в дирекцию Комакадемии и в органы ОГПУ, чтобы посмотреть открытку, потребовать сличить почерк Четверикова и почерк на открытке. Предъявленные им страницы рукописей Четверикова ясно показали, что генетик Четвериков √ не автор открытки. Как мне говорил сам Сергей Сергеевич в середине 1950-х годов, графическая экспертиза показала, что почерк на открытке был близок к почерку жены А. С. Серебровского √ Раисы (Четвериков говорил мне, что сам Серебровский относился к нему недружественно и завидовал его успехам). Дело с открыткой власти срочно замяли, но теперь надо было что-то делать с арестованным. А он по понятиям властей был персоной ⌠с душком■: невыдержанный на язык, открыто независимый, к тому же сын бывшего миллионера, встретившего недружественно Октябрьский переворот 1917 года, уехавшего жить на Запад и продолжавшего и там не благоволить большевикам. Поэтому С. С. Четверикова сослали на пять лет в заштатный тогда город Свердловск, без права возвращения в Москву, Ленинград, Киев и другие крупные города.

Как выяснилось позже, помимо истории с открыткой, кем-то посланной в Президиум Комакадемии, могли быть и другие причины недовольства С. С. Четвериковым со стороны партийных органов и их подручного √ ОГПУ. Уже за несколько лет до описываемого события за Четвериковым была установлена слежка политической полицией коммунистов √ чекистами. Следить за ним начали по двум главным причинам: у чекистов вызывало подозрение социальное происхождение генетика, к тому же в органы ОГПУ стали поступать доносы от одного из непринятых в группу Четверикова студентов (группу эту назвали СООР √ от ⌠совместное орание■, на ней ученики профессора обсуждали новые работы по генетике, нередко стараясь перекричать друг друга). Иногда семинар называли Дрозсоор, поскольку в основном обсуждались генетические исследования, выполненные на модели дрозофилы. Перед приемом каждого нового члена семинара по кругу пускали шапку, и каждый участник клал туда бумажку со своим решением √ принимать или не принимать нового сотоварища, причем, если хотя бы один голос был против, такого студента в группу не брали.

В 1971 году бывший когда-то членом СООРа С. М. Гершензон уверял меня, что они проголосовали против приема Дубинина в их группу, и именно после этого против учителя началось преследование со стороны чекистов (111).

Член-корреспондент РАН А. В. Яблоков рассказал мне, что слышал от Н. В. Тимофеева-Ресовского (также члена СООРа и ближайшего ученика Четверикова), что будто бы Дубинин был единогласно исключен из кружка после того, как последний, услыхав на заседании семинара новую идею, высказанную совсем не им, вскоре выдал публично её за свою (112).

Еще один член СООРа Б. Л. Астауров писал в письме ко мне 30 марта 1972 года:

⌠Я еще раз прошу Вас иметь в виду, что прямым учеником Четверикова и участником дрозсоора Дубинин никогда не был уже потому, что Четвериков был выслан из Москвы в 1929 г. Это Вам могут подтвердить все еще живые ученики дрозсоора √ Балкашина, Рокицкий, Гершензон, оба Тимофеева и я. Дубинин прямой ученик Серебровского. Он косвенный (через Ромашова и Кольцовский ин-т) последователь Четверикова. Только в этом смысле его можно называть учеником.■ (/113/; сохранены стиль и орфография письма)

С другой стороны, когда сам Четвериков диктовал мне воспоминания о СООРе, он назвал Дубинина в числе членов его кружка, а при всех моих попытках узнать что-то о его участии в СООРе Николай Петрович Дубинин отделывался междометиями и в проблему не углублялся.

Но так или иначе главным стало то, что Четверикова от его исследовательского коллектива насильственно оторвали, сослав на Урал и запретив заниматься научной деятельностью. Из-за этого важнейшее направление научного поиска было безжалостно разрушено, и возобновить работу на прежнем уровне российским ученым никогда больше не удалось. Через год после высылки Четверикова на Урал, в США сходные идеи были высказаны как бы заново, российский приоритет после этого оказался утерянным. Несколько раз эмигранты из России Ф. Г. Добржанский и М. Лернер переиздавали на английском языке и саму оригинальную работу С. С. Четверикова (112а) и биографические очерки о нем (112б), но было уже поздно, так как в умах подавляющего большинства ученых мира приоритет в этом вопросе прочно был утвержден за Фишером, Райтом и другими исследователями.

Таким образом из-за вмешательства карательных органов приоритетные для мировой науки исследования (важнейшие и для закрепления научных позиций СССР в мире) были прекращены. В развитие науки снова вмешалась политическая система страны Советов.

Отбыв срок ссылки, Сергей Сергеевич сначала устроился преподавателем математики в техникуме во Владимире, а затем прошел по конкурсу на должность заведующего кафедрой генетики и селекции Горьковского Государственного университета, где позже стал деканом биофака, но в 1948 году был уволен с работы как морганист и скончался в Горьком 2 июля 1959 года, заброшенный своими университетскими учениками.

Высылка Четверикова в 1929 году остановила работу в Институте экспериментальной биологии. Сергей Сергеевич так никогда и не смог больше вернуться к экспериментальным исследованиям в этом направлении, чтобы довести их до конца. Но его идеи были настолько интересны, что не только в СССР, но и во многих лабораториях мира они привлекли внимание и дали толчок к новым исследованиям. Фактически он стал родоначальником новой науки √ популяционной генетики.

Идея Четверикова стала очень популярной. Многие вспоминали в связи с этим еще одну его замечательную работу, выполненную на заре его научной деятельности в 1906 году, когда он описал взрывной характер распространения некоторых видов за счет процессов, названных им ⌠волнами жизни■ (114). Не удивительно, что восприняв все эти идеи, А. С. Серебровский на следующий год после публикации работы Четверикова о роли генетических процессов в эволюции отправился в путешествие в горные районы Дагестана, чтобы изучить степень распространения разных мутаций в селениях, жители которых никогда не соприкасаются с жителями других районов. Он решил исследовать этот процесс на примере домашних кур горцев.

"Горный Дагестан, √ писал Серебровский, √ в этом отношении представляет область очень интересную... Мы имеем ряд разобщенных долин и ущелий, населенных большим числом мелких племен, до последних веков враждовавших между собой, где имеются, таким образом, предпосылки для образования замкнутых изолированных популяций, сохраняющихся так, быть может, с глубокой древности. Поэтому здесь уже простое описание фенотипов может дать ответы на ряд поставленных генетикой курицы вопросов" (115).

Изучение генетико-автоматических процессов и переход в институт Кольцова

После доказательства факта, что чем старше вид, тем больше в нем накапливается мутаций, возникли новые вопросы. Среди них был и такой (его четко сформулировал сам Четвериков в своей статье 1926 года): если географические или чисто биологические причины ведут к изоляции, не будет ли это сказываться на содержании мутаций в популяции и не поведет ли накопление мутаций к более высокому темпу эволюции? Например, если представители одного и того же вида живут на островах, отделенных друг от друга большими океанскими просторами, или в долинах, зажатых высокими горными массивами, то они могут насытиться разными мутациями. Тогда эволюция среди этих популяций пойдет по-разному, темпы её убыстрятся, и изоляция, таким образом, может оказаться мощным фактором видообразования. Убыстрение эволюционного процесса в таких условиях происходило бы автоматически, по законам математической статистики, или, как говорил Четвериков, используя математический термин, по законам стохастики. Он так и назвал этот процесс: ⌠генетико-стохастическим■.

Эти предсказания очень интересовали его ученика Дмитрия Дмитриевича Ромашова. После ареста учителя он не прекратил размышлять на эту тему, обдумывая четвериковскую гипотезу о генетико-автоматических процессах, а затем с помощью своего близкого друга, в будущем выдающегося советского математика, А. Н. Колмогорова, они разработали математическую модель, строго описывающую случайное накопление различных мутаций в разных популяциях (116). Ромашов поделился с Дубининым своими идеями о роли генетико-автоматических процессов в ускорении хода эволюции, разъяснил ему смысл колмогоровских расчетов. Дубинин мгновенно понял важность проблемы и предложил, как мне рассказывал в 1950-е годы Дмитрий Дмитриевич Ромашов, написать совместно с ним большую теоретическую статью о генетико-автоматических процессах, что и было сделано (117). Рукописный вариант исходного труда, написанный рукой Дмитрия Дмитриевича, он подарил мне на память, и я храню его в своем архиве.

Первое, что Дубинин предложил Ромашову √ выступить с докладом об этой модели в своей лаборатории. Затем на основании исходной статьи Ромашова Дубинин написал более обширную статью, в которую включил многословные размышления об общебиологическом значении поднимаемой проблемы. Публикация этой статьи под двойным авторством (фамилия Дубинина стояла по алфавиту √ первой) стала заметным событием в советской биологии.

Почти одновременно с Ромашовым и Дубининым генетико-стохастический процесс описал американский ученый С. Райт. Два других классика науки √ Р. Фишер и Дж. Холдейн создали генетическую модель теории эволюции, основанную на признании генетико-автоматических процессов, или ⌠дрейфа генов■, как они назвали этот процесс.

Помог этот успех Дубинину и в очень существенном деле √ более престижном личном трудоустройстве.

Отдел генетики в кольцовском институте осиротел после ареста Четверикова. Серебровский, числившийся сотрудником института, был вынужден вскоре после ареста Сергея Сергеевича оттуда уйти, а директору института Кольцову хотелось, чтобы дело, начатое прежним заведующим отдела, продолжалось и развивалось. Поэтому работа Дубинина, которая была основана на идеях Четверикова о природе эволюции природных популяций, показалась Кольцову интересной. Он, наконец-то, нашел продолжателя дела Четверикова, да еще такого молодого и многообещающего.

В 1960-1970-х годах сразу несколько ученых, знавших лично Кольцова, высказывались относительно еще одной причины приглашения Дубинина в Институт экспериментальной генетики. По их мнению, каждый из научных боссов в стране в те годы пытался обзавестись собственным ⌠выдвиженцем из народа■, как тогда их называли, и Дубинин √ сын батрака, беспризорник, но окончивший университет, слушавший лекции самого Кольцова в университете, да к тому же в прошлом дипломник Четверикова, якобы показался ему подходящим для занятия места, ставшего вакантным после ареста и высылки прежнего заведующего.

В новую должность Дубинин заступил ранней весной 1932 года. Молодой генетик оказался в первоклассном научном институте с мировым именем. В руководимом им теперь отделе работали талантливые ученые, имена которых стали украшением советской науки √ Владимир Владимирович Сахаров, Борис Николаевич Сидоров, Николай Николаевич Соколов, Вера Вениаминовна Хвостова и многие, многие другие.

Дубинин быстро выдвигался в лидеры советской генетики. Он часто выступал с докладами, смело вступал в споры на разные темы. Он уже не раз встречался и беседовал с Н. И. Вавиловым. Неудивительно, что украинский академик Сапегин, обративший внимание на Дубинина еще в Ленинграде на I съезде генетиков в 1929 году, пригласил его в 1932 году выступить с одним из центральных докладов "Об основных проблемах генетики" на Украинской республиканской методологической конференции по генетике, проходившей в Одессе. На первое место в будущем развитии генетики Дубинин поставил те проблемы, над которыми он работал сам, и прежде всего дробимость гена, синтез генетики и дарвинизма, вопросы подходов к управлению мутационным процессом и специфичности мутагенеза.

Но, конечно, помимо этой позитивной программы Дубинин развил в докладе и другую линию. Он опять стал рассуждать о серьезных политико-идеологических ошибках китов генетики. Он не только обвинил в них зарубежных генетиков старшего поколения √ Лотси, Де Фриза, Бэтсона так же, как Моргана, но перешел к осуждению лидеров отечественной науки √ Ю. А. Филипченко и, конечно, Серебровского, затем сказал в общем о явно нездоровом политическом крене, проявлявшемся в трудах большинства ведущих советских генетиков, √ недостаточном использовании диалектического материализма.

Ссылка на политический крен была хорошо продумана. Сталин в те годы проводил именно эту линию обвинения всех в уклонении от линии партии то влево, то вправо, умело нагнетал те же страхи, пытаясь подорвать в глазах рядовых коммунистов и жителей страны позиции тех, кто пусть слабо, но противостоял ему в партии. Теперь наиболее ловкие политиканствующие выдвиженцы в разных сферах политики, экономики, юриспруденции, журналистики, техники и, разумеется, науки следовали сталинскому рецепту и пытались раздуть жупел опасности в их специальных областях. Точно так же повел себя и Дубинин. Несколькими десятилетиями позже, когда можно было бы и перестать гордиться подобными ⌠подвигами■, он не только не стеснялся, а продолжал восхвалять свои политиканские порывы и писал о своем докладе:

"Был сделан вывод, что генетика как наука в то время испытывала серьезный кризис. Задача состояла в том, чтобы преодолеть этот кризис через развитие фактического материала на основе принципов диалектического материализма" (118).

Сейчас, спустя три четверти века после описываемых событий, мы можем констатировать, что никаких кризисов в тот период генетика на самом деле не переживала и что так называемый диалектический материализм ничему и никому не помог и помочь в принципе не мог*. Этот ⌠┘изм■ как и большинство других ⌠измов■, ничего существенного в развитие науки не внес, да и не понимали те, кто спекулировал на рассуждениях о ⌠покорении научных вершин■ (слова Сталина) и борьбе с кризисами с помощью диалектического материализма, а чем и как он может помочь в научных поисках. Эта надуманная аморфная конструкция без ясных принципов и очертаний сама собой ушла в небытие, как только развалился так называемый ⌠бастион социализма■.

Но в своем тогдашнем выступлении Дубинин обвинил генетиков в непонимании важности приложения марксизма-ленинизма к учению о наследственности.

"Проблема гена... вовлечена в острый кризис, она в своих пределах, используя выражение Ленина, как и все современное естествознание, рождает диалектический материализм. Здесь, как и в кризисе физики, анализированном Лениным, эти роды происходят болезненно... Мы должны проявить максимальную бдительность в этой проблеме и должны суметь во всеоружии конкретной критики отправить в "помещение для нечистот" всю накипь идеализма и метафизики, которые расцветают на почве кризиса генетики и затащат науку в тупик, если мы не сумеем дать отпор" (120).

Решительность фразеологии, почерпнутая от Сталина, готовность ⌠дать отпор■, ⌠вытащить■ генетику■ из нечистот■, перевод рассуждений о строго научных вопросах в плоскость политическую составили кардинальную часть выступления Дубинина. И пусть апелляции к диалектическому материализму были сплошным пустозвонством, как пустозвонством был сам этот ⌠материализм■, пусть никакого анализа Ленин не предпринял и не мог предпринять в силу примитивности своих знаний, однако слова о ⌠тупике■, ⌠болезненных родах■, ⌠максимальной бдительности■, ⌠всеоружии■ ласкали слух большевистских и особенно чекистских начальников. Собственно, только для них они и произносились. Генетикам и вообще ученым был безразличен весь этот болезненный по сути идеологический бред. Но истинный ужас заключался в том, что нагнетатели страхов, вроде Дубинина, ни в каком бредовом состоянии не находились. Они отлично знали, что делают, ждали вполне определенных благ от их вроде бы невинного бормотания. Ведь именно после таких речей начальнички приступали к исполнению ⌠священного долга■ по очистке ⌠конюшен от нечистот■. Для них были исключительно важны подобные призывы, ибо после них они принимались за привычное ⌠дело■, а произносители речей и соответствующих лозунгов с трепетом ждали, не воплотятся ли в процессе ⌠чисток■ их конъюнктурные расчеты.

Таким образом Дубинин целенаправленно задвигал свои теоретические упражнения за ширму политиканства. Он ясно давал понять верхам, что его разглагольствования служили в условиях построения социализма лишь фоном, на котором рельефно выступали иные черты √ готовность безропотно выполнить призывы Сталина и Политбюро к борьбе с ⌠врагами■. Никто из настоящих ученых ни тогда, ни после не оставался несмышленым слепцом и глупцом: все думающие люди вокруг отлично понимали преступность этих сталинских призывов и видели, к каким страшным последствиям ведут страну тогдашние лидеры, но находились и такие, кто примыкал к демагогам, ловил рыбку в мутной воде политических обвинений. Дубинин прорывался в их ряды!

Трагизм ситуации усугубляло то, что Дубинин не был примитивным практиком, как Лысенко, который, возможно, и не мог осознать смысла теоретической науки и значения её для развития общества. Дубинин же эти ⌠материи■ прекрасно осознавал, но ради карьеры входил в ⌠полезные■ сферы и начинал утверждать, что главное внимание ученых должно быть обращено на использование науки в утилитарных целях и на политкорректность выкладок.

В докладе в Одессе, где уже во-всю развернулся ⌠талант■ Лысенко по части демагогических обещаний практике, Дубинин попытался противопоставить ему свой взгляд на роль генетики для решения практических задач. Касаясь связи генетики и эволюционного учения, Дубинин заявил, что изучение этой связи даст новые стимулы для планомерного изменения природных ландшафтов, для лучшего содержания домашних животных.

"Социалистическое планирование, переделка лица целых географических районов (например, Волгострой и т. д.), √ говорил он, √ ставят в этом отношении перед нами огромные задачи и создают огромные возможности для развития проблем эволюционной теории" (121).

Правда, его обещания, конечно, и отдаленно не напоминали ту манну небесную, которую грезил низвергнуть на головы советского народа Трофим Лысенко. За словами Дубинина не виделось тех миллионов пудов зерна, которыми бахвалился ⌠колхозный академик■. В этом была одновременно и сила и слабость Дубинина. Он был силен реальным отношением к генетике и ⌠слаб■ в том, что не ⌠поднимался■ до нужного верхам уровня демагогических обещаний.

Научные достижения Дубинина

в годы работы в институте Кольцова

и продолжение попыток завоевать популярность

среди партийных лидеров

Следующее исследование Дубинин провел вместе с Б. Н. Сидоровым, тонким и весьма изобретательным экспериментатором. Они сумели обнаружить в 1933-1935 годах новый тип эффекта положения генов в хромосомах, что было крупным успехом советской генетики (122).

Исследователи экспериментировали с плодовыми мухами √ дрозофилами, характеризовавшимися особым мутантным геном, изменявшим жилкование крыла мух. Ген этот не был сильным (доминантным, как говорят генетики), а, напротив, был рецессивным и мог проявлять свое действие только в том случае, если в обеих из парных хромосом, несущих ген жилкования, оказывались мутантные гены. Тогда жилка на крыле прерывалась.

Но в одном из случаев удалось перенести кусочек другой хромосомы по соседству с мутантным геном... и произошло невероятное: слабый ген проявил свое действие, несмотря на то, что в парной хромосоме напротив него сидел нормальный доминантный ген. Жилка крыла прервалась!

Отсюда следовало признать, что не только сам ген, но и его окружение, соседи по хромосоме, способны влиять на проявление генной активности. Несколько примеров подобного рода уже было известно генетикам раньше (один из первых примеров эффекта положения описала жена Моргана Лилиан), но в своих экспериментах русским ученым удалось изящно продемонстрировать эту зависимость на новых интересных моделях. Эффект положения, описанный Дубининым и Сидоровым, был подтвержден затем ими на примере еще одной мутации дрозофилы и те, кто высоко оценивал достижения молодого генетика, стали называть описанное явление "эффектом Дубинина".

В тот же год Дубинин самостоятельно выполнил исследование, в котором сумел изменить число хромосом в клетках дрозофил, установившееся за миллионы лет существования этого вида. Эта работа по направленному получению вполне плодовитых насекомых с тремя или пятью хромосомами вместо присущих данному виду четырех хромосом (123) была высоко оценена Н. К. Кольцовым.

Таким образом, Дубинин постепенно завоевывал все большее уважение среди коллег и в СССР и за рубежом своими научными работами. Он по-прежнему дублировал основные публикации в авторитетных западных журналах, благодаря чему, в отличие от большинства своих советских коллег, его работы становились быстро и в первозданном виде (а не в виде кратких и нередко искаженных рефератов) известными западным ученым. В этом заключался также важный фактор успеха Дубинина как ученого. В отличие от членов школы Кольцова, большинство представителей советской научной интеллигенции новой формации никогда не стремились к тому, чтобы публиковать свои работы за рубежом.

Принятию решения о послке статей в западные жунралы способствовало несколько причин. Конечно, большинство ⌠красных спецов■ просто не знали иностранных языков, не читали зарубежных журналов и книг, и им в голову не приходило, что нужно это делать. С неприкрытым презрением отзывался о западных научных публикациях Лысенко, не раз с раздражением восклицавший: ⌠Да, что там в западных журналах, всё верно, что ли? Что там ошибок нет? Так чего же так преклоняться перед западной наукой?■ (124). Эту же нехитрую мысль, сильно облегчавшую жизнь любому второстепенному ученому, подчеркивали многие философы (вроде Митина) и политические деятели. С годами число ученых старой школы сокращалось и сокращалось, и уже некому было сказать молодым аспирантам, как важно следить за мировой литературой, сверять свои данные и идеи с тем, что уже хорошо было известно ученым западных школ.

В этом смысле Дубинину повезло. Его университетский учитель С. С. Четвериков был образован не хуже, а может быть лучше, чем большинство европейских или американских специалистов. Он требовал от своих учеников безусловного знания хотя бы трех языков √ немецкого, французского и английского, и, как он говорил уже в глубокой старости, диктуя мне свои воспоминания, ⌠никаких возражений на этот счет не принималось■.

Дубинину, воспитывавшемуся до двенадцати с половиной лет в обеспеченной семье крупного офицера царского флота, несомненно эти требования к знанию иностранных языков не казались, в отличие от большинства сверстников, чрезмерными, и, хотя он не мог вплоть до пятидесяти лет свободно говорить ни на одном иностранном языке (позже он с трудом, но изъяснялся на английском) и не мог сам переводить свои статьи на английский, он пользовался помощью Е. С. Моисеенко и публиковал сделанные ею переводы своих основных статей в лучших западных журналах.

Другой причиной, объяснявшей нежелание ⌠красных спецов■ публиковать свои статьи на Западе, было то, что после первых же судебных процессов над интеллигентами (прежде всего Шахтинского дела) стало небезопасным переписываться с зарубежными учеными, так как большинству обвинявшихся инкриминировали как раз связь с иностранными шпионскими и контрреволюционными "центрами", якобы осуществлявшуюся посредством переписки с западными коллегами. Поэтому самого факта переписки с заграничными учеными и редакциями советские ученые боялись*. Да и Дубинин прибегал к публикациям на Западе не без страха, в чем он мне сам признался как-то в конце 60-х годов.

"Почему я избежал ареста в 37-39 годах? √ объяснил он мне. √ Я часто над этим задумывался и считаю, что в силу трех причин: я был беспартийным, значит меня нельзя было, как это случалось часто с партийцами, сначала выгнать из партии, а затем посадить; я не лез в крупные администраторы, а, следовательно, не мог перебежать кому-то дорогу; и я ни разу не был в командировке за границей, а все мои статьи посылали директора тех институтов, где я работал, так что формально я не был ответственен за их действия" (думаю, кстати, что второе из приведенных Дубининым объяснений было неискренним. Просто успеха в стремлении занять высокую должность он долго не мог добиться).

Надо назвать еще одну причину, по которой большинство советских ученых предпочитало не публиковать свои работы в иностранных научных изданиях.

Сталин и другие лидеры партии не переставали твердить, что Россия, первая в мире страна, вставшая на путь социализма, самим этим фактом оказалась впереди всех западных стран, ⌠преподала им урок■, и потому, дескать, нечего оглядываться на Запад, учиться у Запада, подражать Западу. Позже, в конце 1940-х годов эта практика привела к особенно уродливым формам так называемой борьбы с ⌠безродными космополитами■.

Кроме того, в западных журналах, исключительно серьезно относящихся к своей репутации в силу того, что плохие журналы обречены на финансовую гибель, не так легко было опубликоваться. Каждую статью там посылают нескольким авторитетным и неподкупным рецензентам, имена которых скрыты от авторов, и, следовательно, на них нельзя воздействовать. Только если рецензии положительные, статья будет опубликована.

Поэтому посылка статьи на Запад всегда означает риск подвергнуться серьезной критике. Но зато те, кто все-таки находил в себе силы послать статьи в международные журналы и проходил через сито рецензентов, приобретал на Западе большую популярность. Так случилось и с Дубининым, еще перед войной ставшим хорошо известным среди своих коллег в Европе и других странах. В годы после перехода на работу в институт Кольцова Дубинин, конечно, не оставлял попыток добиться, подобно Лысенко, признания в партийных кругах. Он так же, как и Лысенко, посылал статьи в центральные газеты, выступал на различных митингах, партийных и околопартийных собраниях.

Так, 2 ноября 1933 года Кольцов, чей институт подчинялся Наркомздраву СССР, ⌠продвинул■ своего нового протеже в качестве выступающего на ⌠вечере-смотре молодых научных сил советской медицины■, организованном Наркоматом здравоохранения. В присутствии наркома (по нынешней терминологии √ министра) здравоохранения Н. А. Семашко и сидящего рядом с ним Н. К. Кольцова Дубинин произнес пространную речь, в которой горячо благодарил руководителей партии за помощь молодым ученым, говорил ⌠о победе социализма в нашей стране, о прошедших великих годах, о создании железного фундамента коммунистического общества во всех областях■. Он утверждал:

"Все мы пришли в науку благодаря тому, что удары Великого Октября разбили железные оковы эксплуатации человека человеком, все мы со всей страной шагаем к построению коммунистического общества" (126).

Отчет об этом "вечере-смотре" опубликовали все центральные газеты, а в газете ⌠Известия■ привели даже целиком текст речи Дубинина (см. /127/).

Через год в тех же ⌠Известиях■ была напечатана статья, в которой Дубинина уже назвали стахановцем-ударником в связи с тем, что он, Н. Н. Соколов, Г. Г. Тиняков и В. В. Сахаров организовали ударную бригаду по перепроверке открытия американского генетика Т. Пайнтера о наличии в слюнных железах насекомых гигантских хромосом.

В апрельском номере пропагандистского журнала ⌠Наши достижения■ за 1936 год, формально издававшегося под редакцией М. Горького, был опубликован хвалебный очерк журналистки А. Н. Крыловой, которая до небес превозносила Дубинина и его достижения (128).

В том же году Дубинин удостоился еще большей чести. Его как якобы бывшего беспризорника пригласили на заседание Президиума ЦИК СССР, посвященное 15-летию создания комиссии по борьбе с беспризорностью. Дубинин произнес взволнованную речь перед формально высшим государственным органом страны во главе с ее столь же формальным Президентом √ М. И. Калининым. Речь опубликовали в отдельном издании, посвященном этому заседанию.

XII

Кольцов добивается присуждения Дубинину ученой

степени доктора наук без защиты диссертации

Перейдя в институт экспериментальной биологии, Дубинин не просто оказался в престижном месте, на видной позиции, но теперь его опекал великий Кольцов, который в своих выступлениях с обобщающими докладами на крупнейших научных совещаниях и за рубежом, и в СССР неизменно давал Дубинину высокие оценки, часто, даже очень часто, с гордостью говорил о том, какие результаты получены в Отделе генетики его института молодыми сотрудниками (129). Возможно для Кольцова √ скрупулезного исследователя роли наследственности в формировании умственных способностей ⌠выдвиженец■ из низов Дубинин казался примером еще одного, нового канала получения обществом талантов √ не из верхов общества, а из простого народа (130).

В 1935 году Н. К. Кольцов исключительно высоко оценил работы Дубинина и Сидорова в своей речи ⌠Наследственные молекулы■, произнесенной в январе на годичном собрании Московского общества испытателей природы (131). Эта речь была образцом научного анализа сложных проблем генетики, в ней снова обсуждалась впервые высказанная им еще в 1928 году совершенно верная идея о матричных свойствах молекул, несущих генетическую запись, предвосхитившая почти на четверть века сходную идею, предложенную в 1953 году Джеймсом Уотсоном и Фрэнсисом Криком, получившим за нее Нобелевскую премию. Кольцов много говорил о других направлениях генетики, упоминал о работах своих учеников и сотрудников С. Л. Фроловой, Н. К. Беляева, Н. Н. Соколова, Б. Н. Сидорова, Б. Л. Астаурова, И. Н. Свешниковой и других. Но наиболее восторженные оценки были даны Дубинину. На следующий год эта речь Кольцова была включена в книгу Кольцова "Организация клетки" (132). Тем самым имя Дубинина, окруженное лестными эпитетами, высказываемыми патроном экспериментальной биологии России Кольцовым, замелькало на страницах и популярной и строго научной литературы.

Дело не ограничилось одними лишь публичными выступлениями. Кольцов сделал важный организационный шаг. Несмотря на высокий пост, занимаемый молодым ученым, у него не было никаких ученых степеней, он не закончил аспирантуру, в которую якобы был зачислен по рекомендации Четверикова (в 1973 году Дубинин дал совершенно нелепое объяснение этому факту √ дескать, совершенно забыл о таком зачислении, убивался на работе в лаборатории Серебровского, мог даже деньги в университете получать, но вот запамятовал и ⌠выбыл автоматически из аспирантуры■; я лично, зная блестящую память Дубинина, поверить в такое объяснение не могу). А без степеней и званий продвигаться в науке уже было очень трудно. Например, Лысенко тоже никогда не смог защитить ни кандидатской, ни докторской диссертаций, однако в 1934 году, будучи поддержанным партийными органами, Н. И. Вавиловым и рядом других ученых, он был избран в академики Всеукраинской Академии наук. Такое избрание приравнивало академика к докторам наук, и Лысенко теперь мог чувствовать себя наравне с остепененными учеными. Но у Дубинина даже такого прикрытия не было, а высокое положение в научном мире Серебровского, теперь откровенно не любившего молодого генетика, могло сказаться негативно на защите. Вот тут-то Кольцов и решил переломить ситуацию и помочь заведующему отделом своего института заполучить ⌠докторские регалии■. В конце 1934 года он высказался публично о том, что, учитывая исключительные достижения в науке, нужно присудить Дубинину ученую степень сразу доктора биологических наук, не требуя от него написать саму диссертацию и пройти процедуру защиты. В исключительных случаях такая возможность существовала, а при этом все подводные камни с плохими отзывами, закулисной возней, подговариванием членов ученого совета проголосовать против неугодного кандидата и т. п. отпадали. Получил сразу степень доктора наук, и никто не может этого оспорить.

Чтобы выполнить этот план, Кольцов написал хвалебный отзыв о работах своего подопечного, провел необходимые переговоры с начальством в Наркомате здравоохранения, в комиссии, ведавшей присуждением ученых степеней. Предложение Кольцова горячо поддержал академик А. А. Сапегин. Кольцов добился искомого присуждения степени для своего протеже. Так Дубинин стал официально доктором биологических наук! Это было проявлением высочайшей степени благоволения к молодому ученому со стороны Кольцова.

Мне удалось видеть отзыв Кольцова однажды в 1968 или 1969 году и держать его в руках в течение нескольких минут, когда Дубинин, редактировавший мою книгу ⌠Очерки истории молекулярной генетики■, принес мне его показать и спросил, не хочу ли я использовать в книге отрывки из этого отзыва в качестве иллюстрации отношения к нему великих русских ученых. Отзыв поразил меня тогда возвышенностью стиля. Кольцов не жалел превосходных эпитетов для характеристики работ Дубинина.

Я как-то замялся, не зная, что ответить. Моя книга была написана в холодном, академическом тоне, я и без того под мягким, но зато повторявшемся напором Дубинина вставил в нее описания большого числа его работ, и мне, конечно, не хотелось превращать историю молекулярной генетики в историю Николая Петровича Дубинина.

Как только первая тень сомнения промелькнула на моем лице, директор мягко "вынул" из моих рук пожелтевшие страницы отзыва Кольцова и, не говоря ни слова, повернулся и ушел к себе в кабинет.

XIII

Дубинин и Лысенко √ сходства в публичном поведении

В том же 1928 году, когда Дубинин начал в Москве восхождение на научный Олимп, Т. Д. Лысенко опубликовал в Баку хоть и очень несовершенную по содержанию, но объемистую книгу о влиянии низких температур на зерновые культуры (63). В январе 1929 года он сделал, как и Дубинин, доклад на 1-м съезде генетиков и селекционеров в Ленинграде, но и доклад его (представленный им совместно с Д. А. Долгушиным) был не пленарным, а лишь секционным, и большого успеха не возымел. Другие ученые его раскритиковали. Однако летом того же года в газете ⌠Правда■ было объявлено, что на основе идеи Лысенко его отец произвел специальный опыт на своем поле в селе Карловка Полтавской области и добился небывалого увеличения урожая пшеницы √ сразу на треть!

Лысенко немедленно попал в фокус внимания советской печати за его обещания увеличить урожайность важных сельскохозяйственных культур и прежде всего пшеницы, ржи, картофеля и сахарной свеклы. О нем писали в превосходных тонах и ⌠Правда■, и ■Экономическая■ и ⌠Сельскохозяйственная■ газеты. В короткий срок партийная печать превратила его в национального героя. Как мы помним, Дубинина тоже расхвалили в печтали в 1929 году (62).

Нельзя пройти мимо того, что с первых своих публичных шагов и Лысенко, и Дубинин уверенно заявили о себе как о специалистах новой, социалистической формации, ставящих своей целью глубокое проникновение в тайны мироздания, в одну из основных загадок жизни √ наследственность. Различие было в важной детали √ Лысенко быстро понял, что классическая генетика мешает объявлять о находке простых способов менять наследственность по своему хотению (или, как он заявлял, менять природу растений в соответствии с задачами социалистического сельского хозяйства и наметками партии и правительства), а Дубинин утверждал, что только познав глубоко природу наследственности, можно будет решать задачи, ставящиеся партией и правительством перед учеными. Но приоритет императивов, рожденных Советской властью, выдвигался обоими на первое место. Именно эти императивы были главенствующими в жизни обоих выдвиженцев Системы.

"Мое поколение, √ признавал Дубинин позже, √ вошло в науку в конце 20-х годов, оно не знало царской России. Многие из нас самой жизнью и тем, что стали людьми науки, целиком обязаны Советской власти. У нас свой голос и свои песни. Преданность новой России и понимание ее у большинства из нас органичны как дыхание, как жизнь.

... В мир науки я вошел озаренный идеалами коммунизма" (64).

Эта мысль √ сопричастность собственной судьбы с судьбами советской России неизменно подчеркивалась Дубининым и в начале своей карьеры, когда ему еще нужно было выбиваться в лидеры советской биологии, и гораздо позже, когда он уже достиг вершины признания и мог, если бы хотел этого, вести себя на этот счет сдержанно, без особых реверансов в чью бы то ни было сторону, как это делали многие академики и профессора в СССР.

Возможно, упорное следование одной и той же формуле сопричастности с императивами советской Системы, нарочитое выпячивание своей глубокой и неизменной признательности не генам, полученным от родителей, или знаниям, преподанным учителями, а большевистскому строю и власти, якобы ⌠вырвавшим [его] из бедняцких низов общества■, на самом деле являлось отражением уже привычной тяги Дубинина к камуфляжу, к сокрытию истины (ведь до двенадцати с половиной лет среда, в которой он жил, была вовсе не бедняцкой). Но жизнь учила его приспособленчеству, он изворачивался, где было выгодно - врал, где полезнее было что-то утаивать, помалкивал до подходящего срока.

В этом он был похож на Лысенко. Люди с сильным характером и харизматическими чертами они оба в равной степени хотели войти в складывавшуюся жизнь винтом, а у обоих родители оказались с ⌠подпорченной■ биографией. Поэтому обоим пришлось прибегнуть к хамелеонству, использовать присущие им артистические наклонности для сокрытия своего истинного происхождения √ у одного, по советской терминологии, кулацкого, у другого √ офицерского.

Нельзя исключить, что именно приспособительство к требованиям новой жизни облегчило обоим отход от моральных устоев и примыкание к тем, для кого демагогия и обман стали обычными в повседневной жизни. Освоение поверхностной коммунистической фразеологии без внутренней потребности к следованию коммунистическим принципам ничем иным, кроме демагогии и лжи быть не могло.

В то же время, с начала своей научной карьеры они оба демонстрировали немалый организаторский талант, умение объединять общей идеей многих людей, быть их вожаками, признанными лидерами.

Расходились они в кардинальном для каждого ученого вопросе, а именно в понимании сути научного творчества. Можно сказать даже более резко: их подходы к научной деятельности категорически разнились. Лысенко сформировался как малообразованый и нахрапистый ⌠умелец из народа■, сильный не научными знаниями и истинными достижениями, а талантливой и изощренной демагогией. В противовес этому Дубинин приобрел первоклассное образование, вторгался в передовые сферы науки, работал как экспериментатор и теоретик. Истинный талант Дубинина проявился в обдумывания идей, пусть не всегда принадлежащих ему, но подхватываемых им и получающих, благодаря его видению проблем, оригинальное продолжение, всеобъемлющий характер. Эти свойства не были присущи Лысенко, который хоть и будоражил верхи всё новыми обещаниями чуда, но не работал как ученый и не знал методов экспериментальной науки. Указанными различиями в научной деятельности объясняется, что в течение многих лет Дубинин и Лысенко противостояли друг другу в дискуссиях о судьбах генетики в СССР.

Конечно, нужно повторить, что Дубинин как ученый резко отличался от Лысенко. И научные интересы, и применяемая методология их разнили. Дубинин всё глубже внедрялся в исследования тончайших закономерностей едва ли не самого сложного из процессов жизнедеятельности √ хранения и передачи наследственной информации и структур, обеспечивающих это хранение √ хромосом и генов. Лысенко же огульно отрицал как наличие специальных генетических структур √ хромосом, приписывая свойство наследственности всем частям клеток и организмов, так и существование генов, которые, по его словам нарочно придумали генетики, и тем более законов наследуемости. Науки такой нет вообще, утверждал он, генетика √ это лженаука, а генетики √ буржуазные прихвостни!

"Буржуазная менделевско-моргановская генетика буквально ничего не дала и не может дать для жизни, для практики. Ее основы √ неверные, ложные, надуманные", √

писал Лысенко в 1939 году (/133/; выделено мной √ В. С.).

Однако, как уже было отмечено, Дубинина и Лысенко роднила ярко выраженная тенденция к политиканству, к упрочению своего положения в социалистическом обществе, возможному лишь для лиц, декларирующих свое идейное родство с новым строем и готовностью отдать все силы на борьбу с врагами этого строя. Именно в этой плоскости Дубинин был родственен Лысенко, здесь и интересы и методы обоих выдвиженцев полностью совпадали.

Подобно Лысенко Дубинин славословил советский строй, утверждал, что без победы Октября развитие генетики в СССР было бы совершенно немыслимо, что философия диалектического материализма в ленинском истолковании может быть использована для развития этой важной биологической науки.

Многие высказывания Дубинина на этот счет были, как две капли воды, похожи на трескучие выступления Лысенко. Менялось местами только название науки, которую один признавал, а другой подвергал поношению. По Лысенко получалось, что социализм и мичуринская биология √ нерасторжимые союзники, Дубинин же твердил, что на самом деле только генетика отвечает запросам социализма и только она может принести максимальные блага народу (134).

"В Советском Союзе, √ писал он, √ генетическая наука явилась плодом работы последних 20 лет, ее возникновение и развитие целиком падает на годы, прошедшие после Великой Октябрьской социалистической революции... Происходит напряженная нарастающая борьба, наиболее острая за последние 5-6 лет, за создание подлинной советской генетики. Борьба идет за диалектико-материалистические, за классовые позиции в теории и практике генетики, за единство теории и практики, за реальное осуществление лозунга ⌠догнать и перегнать■, т. е. за создание нужных сортов растений и пород животных... за освоение и критическую переработку мировой буржуазной науки.

Мы имеем определенный разрыв между теорией и практикой, недостаточную разработку теории селекции, некритическое увлечение некоторыми буржуазными и идеалистическими теориями, отражение буржуазной евгеники и расизма, недостаточную борьбу за классовые, диалектико-материалистические позиции в социалистической генетике. Особенно тяжелы были политические извращения, связанные с отражением буржуазной евгеники и расизма..." (135).

Как и Лысенко, Дубинин употреблял тот же набор понятий о ⌠классовых позициях в теории науки■, ⌠единстве теории и практики■, ⌠диалектико-материалистических основах■, ⌠тяжелых политических извращениях■ ученых, требовал ⌠критически относиться к буржуазной науке■ и т. п., призывал ⌠догнать и перегнать■ отсталые буржуазные страны■, цитировал те же работы Энгельса, Ленина и Сталина, утверждал, что именно ⌠советская генетика представляет собой сильное оружие борьбы с идеализмом, ...витализмом, грубым механицизмом и метафизикой■ (136).

Он, конечно, не мог пройти мимо той же практической программы, за решение которой брался Лысенко: спасти загнивающее сельское хозяйство страны Советов. Однако программа эта строилась Дубининым, хотя из тех же слов, но на диаметрально противоположной √ научной основе, с гневом отвергаемой Лысенко, √ на классической теории гена.

"Социалистическое сельское хозяйство ставит перед советской генетикой огромные задачи, которые могут быть разрешены только сомкнутым фронтом теории и практики. И теоретическая генетика должна в ближайшее время все свои силы бросить на осуществление единства теории и практики, на дальнейшую борьбу за последовательный дарвинизм, который развязывает человечеству руки в деле преобразования природы организмов" (137).

"Советская теоретическая генетика всю свою силу и страсть должна бросить на разрешение вопросов, выдвигаемых перед нею практикой социалистического сельского хозяйства и культуры, на борьбу за классовые, диалектико-материалистическое мировоззрение, ...чтобы научиться управлять органическим миром, управлять созданием невиданных и совершенных органических форм, которые должны украсить великую родину социализма" (138).

Нельзя не заметить того, как совпадают даже словесные обороты Дубинина и Лысенко, все эти "преобразования природы", "украсить родину социализма" и т. д.

Другая характерная особенность его речей (также, впрочем, близкая к писаниям Лысенко и Презента) √ это искусственно нагнетаемая атмосфера якобы существующей в науке напряженности, чуть ли не начала военных действий между учеными социалистического и старорежимного и буржуазного лагерей. Эта озабоченность тем, чтобы не проглядеть подступающего врага, не проспать опасность. Горячечные мобилизационные призывы, привнесенные в науку, стали характерными для его высказываний и на публике и в статьях. "Сомкнутый фронт", "дальнейшая борьба", "на ближних и дальних подступах", "все силы бросить" √ такой стала фразеология выступлений. Дубинин особенно полюбил и употреблял всю жизнь слово "прорыв". Наверное, он сам себе казался в момент произнесения этих слов командиром, грозным офицером, перед которым стоял противник. Может быть, невольно он копировал своего отца или старался быть хотя бы на него похожим.

XIV

Кольцов и Дубинин открыто и резко критикуют Лысенко

В декабре 1936 года на IV сессии ВАСХНИЛ разгорелась дискуссия между Вавиловым, Серебровским, американским генетиком Г. Мёллером, переехавшим работать в СССР, рядом других генетиков и Лысенко, Презентом, Г. К. Мейстером, Н. В. Цициным, поддержанными рядом второстепенных ученых, называвших себя мичуринцами.

Наиболее критически в адрес лысенкоистов, отвергавших значение генетики, высказался на этой сессии Кольцов. Понимая, может быть, лучше и яснее, чем все его коллеги, к чему клонят организаторы дискуссии, он после закрытия сессии направил в январе 1937 года президенту ВАСХНИЛ (и копии заведующему сельскохозяйственным отделом ЦК ВКП(б) Я. А. Яковлеву и заведующему отделом науки ЦК К. Я. Бауману) письмо (139), в котором прямо и честно заявил, что организация ТАКОЙ дискуссии, какая была на сессии, покровительство врунам и демагогам, никакой пользы ни науке, ни стране не несет:

⌠В особенности несчастными оказались преподаватели генетики провинциальных вузов┘ Они вернутся на свои кафедры, и студенты скажут им, что не желают слушать тенденциозной антидарвиновской генетики. Ведь такую характеристику генетики они только и знают из газет, которые печатали необъективные и часто совершенно неграмотные сообщения о заседаниях сессии. Чего стоит, например, отчет в ⌠Правде■ от 27 декабря┘ Как Вы назовете такую ⌠правду■? Неужели она останется неопровергнутой?

Надо исправить допущенные ошибки. Ведь от получившегося в результате сессии разгрома генетики пострадает, может быть, не один выпуск агрономов┘ Что бы Вы сказали, если бы в сельхозвузах было уничтожено преподавание химии? А генетика, это чудесное достижение человеческого разума, по своей сущности приближающееся к химии, не менее нужна для образования агрономов┘

Надо что-то предпринять и медлить нельзя┘ С нас прежде всего спросит история, почему мы не протестовали против недостойного для Советского Союза нападения на науку┘ Невежество в ближайших выпусках агрономов обойдется стране в миллионы тонн хлеба. А ведь мы не меньше партийных большевиков любим нашу страну┘■ (140).

(Мы остановимся на этом письме в следующем разделе еще раз, когда будем говорить о последовавших осуждениях теперь уже Кольцова).

Продолжая линию Кольцова, Дубинин открыто выступил против лысенкоизма на стороне ученых. Правда, он направил острие критики не лично против Лысенко, а постарался обвинить в основном его философского оруженосца И. И. Презента. Но, конечно, одно то, что это говорилось в присутствии Лысенко, в лицо Лысенко, не могло не задевать крайне самолюбивого Трофима Денисовича. Для Лысенко было весьма неприятно слышать слова Дубинина:

"Не нужно играть в прятки, нужно прямо сказать, что если в области теоретической генетики восторжествует теория, душой которой по заявлению академика Трофима Денисовича Лысенко является И. И. Презент, то современная генетика будет уничтожена полностью" (143).

Вавилов же в мягкой форме выговаривал Лысенко за его непонимание законов генетики и голословное их отрицание, за неверные практические рекомендации, но вместе с тем главное внимание обращал на то, что "развернутая дискуссия дает зарядку генетикам и селекционерам". В заключительной части своего выступления Вавилов высказался весьма интеллигентно, признав, что "мы не убедили друг друга, но зато разногласия стали ясными и наши точки зрения достаточно понятными друг другу" и потому призвал проявлять "побольше внимания к работе друг друга, побольше уважения к работе друг друга" (141). Он даже пытался создать впечатление, что у его сторонников и лысенковцев √ цели общие:

"Хоть мы и расходимся по некоторым теоретическим вопросам, у нас одна устремленность. Мы хотим в кратчайшее время переделать культурные растения, создать по всем важнейшим культурам для основных районов лучшие сорта. Мы будем работать, вероятно, разными методами в ближайшие годы, будем заимствовать лучшее друг у друга, но основной цели во что бы то ни стало мы добьемся" (142).

Конечно, нагнетание напряженности было характерной чертой всего политического настроя СССР в те годы. Сталин и его клевреты систематически уничтожали всех с ними несогласных, тоталитарное начало во всех сферах жизни стало реальностью. В атмосфере нараставшей идеологической борьбы на видные позиции старались выбиться люди, стремившиеся изо всех сил соответствовать императивам вождей. В науке таких ⌠умельцев■ и ⌠старателей■ было также немало, а в биологии главными проводниками такого стиля стали Лысенко и его приближенные. Чтобы приобрести вес в глазах руководителей науки и государства, они стремились доказывать, что они сходно с вождем страны понимают запросы сегодняшнего дня, а те, кто пытались сместить их с первых ролей, утверждали, что они такие же, но лучше, ближе к вожделениям властителей, что их успехи масштабнее, понимание задач глубже, что будущее √ за ними.

Дубинин со своей стороны тоже старался казаться ученым, готовым самоотверженно ⌠воплощать в жизнь заветы вождей■. В эти годы он все более открыто соревновался в полемике с Лысенко и лысенкоистами, прикрываясь выспренними рассуждениями о марксистской диалектике и запросах социалистической практики, Он даже критиковал Лысенко за непонимание законов науки и призывал его преодолеть отставание в этом вопросе.

Тем не менее, как мы знаем, резкая критика Лысенко генетиками ничем плохим для ⌠колхозного академика■ не обернулась. Надежное прикрытие со стороны Сталина и его окружения обеспечило Лысенко полную неприкосновенность. За Дубининым же на многие годы закрепился авторитет одного из самых сильных оппонентов Лысенко, авторитет, работавший и тогда, когда он не столько критиковал Лысенко, сколько старался ему поелику возможно не досаждать.

Партийные начальники и лысенковцы обвиняют Кольцова в идеологических преступлениях

У Кольцова сразу после Октябрьского переворота 1917 года были нелады с новой властью. Демократ по своим взглядам он публично выступал в 1905 году против самодержавия (он издал за свой счет книгу с описанием преступлений царского двора /144/, которая была конфискована и запрещена распоряжением правительства), В 1918 году он примкнул к тем, кто не соглашался и с деспотизмом большевистской власти. На его квартире собирались члены группы, строившей планы идейного (но ненасильственного) противостояния власти большевиков, и Кольцов был казначеем √ доверенным распорядителем средств группы (145). Заговорщики были арестованы и судимы, Кольцова приговорили к расстрелу, но Горький пошел к Ленину и заступился за друга. Отказать Горькому было нельзя, и ученый остался на свободе, не будучи даже поврежденным в правах. По-видимому, учитывая, что ⌠индульгенцию■ ученому выдал сам Ленин, при жизни Кольцова старые ⌠прегрешения■ ему в открытую не вспоминали*.

Однако резкие выступления Кольцова против лысенкоистов инициировали резкие атаки на него со стороны как самих лысенковцев, так и поддерживавших их партийных начальников. Основу новой кампании травли Кольцова составило нечто такое, что никогда и нигде в мире, кроме тоталитарных государств, не могло бы быть использовано. Кольцову вменили в вину его научные мысли (расцененные как идеологически вредные, опасные для страны), притом взгляды пятнадцатилетней давности. Его обвинили в евгенических извращениях. Теперь противники генетики пытались представить старые высказывания Кольцова как почти что вредительство.

Стоит остановиться на этом мнимом грехе Кольцова и рассказать о нем более подробно. В начале XX века Кольцов много сил отдал развитию евгеники, то есть учения, ставящего своей целью познание законов наследственности человека и возможностей улучшения наследственных (или, как тогда многие говорили в России, породных) свойств человека.

Кольцов был одним из организаторов Русского евгенического общества и был избран его председателем (1920-1929 годы). Он же стал создателем, первым редактором (1922-1924) и затем соредактором (вместе с Ю. А. Филипченко, П. И. Люблинским и др.) ⌠Русского евгенического журнала■, публиковавшегося в 1922-1929 годах (вышло 7 томов). С момента создания им Института экспериментальной биологии в 1917 году Кольцов как человек, определивший его программу и ставший директором, ввел в структуру института отдел генетики человека √ практически первое научное подразделение такого рода в СССР (и в большинстве стран Европы).

Пристальное внимание к евгенике было свойственно, конечно, не только Кольцову. Даже некоторые большевики (из интеллектуального ядра партии) с интересом относились к идее улучшения наследственности человека. На заседаниях Русского евгенического общества частенько рядом с председательствующим Н. К. Кольцовым можно было видеть наркома здравоохранения ленинского правительства Н. А. Семашко. Оказывал Кольцову помощь и его близкий друг Максим Горький. "Меня весьма интересует быстрый рост этой науки", √ заявлял писатель (146).

Стремление Кольцова развить евгенику в условиях послереволюционных перемен было вполне объяснимым.

"Одна из главных задач революции, √ писал он, √ заключается в том, чтобы открыть каждому дорогу по его способностям, чтобы пастух с большими музыкальными способностями мог попасть в хорошую школу; но сделать всех людей музыкальными никакая революция не может, как не может она сделать всех блондинами или брюнетами" (147).

Разумеется, разработать принципы улучшения наследственности человека можно было только после того, как будет исследована генетика человека и разработаны методы воздействия на болезнетворные гены. В любом случае Кольцов был противником насильственных мер в отношении человека.

"Борьба с дурной наследственностью в руках неосторожной власти может стать страшным орудием борьбы со всем уклоняющимся в сторону от посредственности", √ писал он в 1922 году (148).

Но не обращать внимания на то, что некоторые болезни, имеющие генетическую основу, могут распространятся в человеческом обществе, равнодушно взирать на то, что часто носители болезнетворных задатков √ слабоумные, эпилептики, лица, страдающие разными формами психических заболеваний √ стремятся вступать в брак с целью деторождения, он также не хотел. Он призывал объяснять этим людямь, что их дети с высокой степенью риска могут оказаться носителями этих заболеваний. Идти на более кардинальные меры Кольцов никогда не призывал и считал, что нужно ограничиться лишь объяснениями (как известно, в ряде стран правительства пошли на то, чтобы осуществлять принудительную стерилизацию так называемых ⌠неполноценных■ людей; такие меры ⌠положительной евгеники■ широко применялись в Швеции, фашистской Германии и нескольких других странах и особенно в США). Будучи трезво мыслящим человеком, он прекрасно понимал, что "не следует, однако, рассчитывать на то, что эта мера даст сколько-нибудь быстрые и полные результаты" (149).

⌠Современный человек не откажется от самой драгоценной свободы √ права выбирать супруга по своему собственному выбору, и даже там, где существовала крепостная зависимость человека от человека, эта свобода была возвращена рабам ранее отмены всех других нарушений личной свободы. Из этого основного отличия развития человеческой расы от разведения домашних животных и вытекают все остальные отличия евгеники от зоотехники■ (150).

В то же время Кольцов подчеркивал роль среды в воспитании человека и отмечал, что войны и революции, играя и отрицательную и положительную роль, могут приносить серьезные беды наследственной природе населения тех стран, где они происходят.

"После революции, особенно длительной, раса беднеет активными элементами" (151), √

заявил он, базируясь на том научном материале, которым владел.

Кольцов усматривал в евгенике одну из форм гуманитарного движения, которую можно было трактовать и в духовном (ни в коем случае не в мистическом) смысле.

"Идеалы социализма, √ писал он, √ тесно связаны с нашей земной жизнью: мечта об устройстве совершенного порядка в отношениях между людьми есть такая же религиозная идея, из-за которой люди идут на смерть. Евгеника поставила себе высокий идеал, который также достоин того, чтобы дать смысл жизни и подвинуть человека на жертвы и самоограничения: создать путем сознательной работы многих поколений высший тип человека, могучего царя природы и творца жизни" (152).

Кольцов выполнил большую работу по исследованию генеалогии лиц, вышедших из недр народа и давших образцы высококвалифицированного творчества в различных областях (153), скрупулезно изучил родословные писателей М. Горького и Л. Леонова, поэта С. Есенина, певца Ф. Шаляпина, известного физиолога Н. П. Кравкова и других (154).

⌠Рассмотренные нами генеалогии выдвиженцев, √ резюмировал Кольцов, √ ярко характеризуют богатство русской народной массы ценными генами... Поток выдвиженцев - талантов и гениев, идущий из глубины русской народной массы, показывает, что она обладает драгоценным "генофондом"■ (155).

В 1929 году, особенно после того, как евгенические идеи в извращенной форме были взяты на вооружение фашистами, Кольцов прекратил деятельность ⌠Русского евгенического журнала■, распустил евгеническое общество и больше никогда уже не возвращался к идеям евгенизма и к работам на этом поприще.

И когда в январе 1937 года вспомнили о евгенических интересах Кольцова в прошлом, когда его начали травить за прошлые ⌠ошибки■, то делалось это отнюдь не из благородного стремления к истине и чистоте научных помыслов. Этот интерес был, конечно, в первую очередь инспирирован теми, кому Кольцов стоял поперек дороги.

Ему приписали зловредные идеологические ошибки, якобы направленные против нового строя. Его евгенические взгляды стали представлять как исключительно опасные для развития страны. Ведь попытки ученых связать поведение людей с генетической предрасположенностью, поиски наследственных факторов в природе человека противоречили утверждениям советских вождей о том, что они в ближайшее время добьются переделки природы человека. А если согласиться с тем, что генетические факторы (консервативные по своей природе и неменяемые путем лишь воспитания) определяют в значительной мере природу человека, то становилось ясным, насколько эфемерны потуги коммунистов в этом направлении. Властителям были неприятны такие взгляды ученых, они вызывали раздражение у сталинистов. Еще бы √ Ленин и Сталин звали к быстрому созданию ⌠красной интеллигенции■, разглагольствовали на тему о том, что любой человек способен превозмочь трудности учения, превзойти все науки, а тут рассуждают о врожденных качествах, зависимости поведения от каких-то неизменных генов. ⌠Каждая кухарка может научится управлять государством■. ⌠Нет таких крепостей, которые бы не покорились большевикам■. Эти лозунги, первый высказанный Лениным, второй Сталиным, были стержневыми в идеологии культурной революции советской России. А в это же самое время Кольцов изучал наследственные основы интеллекта, и по его выкладкам получалось, что далеко не все зависит от одного хотения, что нет равенства между "хочу быть творцом" и "могу быть творцом".

Немудрено, что стремление ученых познать генетику человека были объявлены неправильными и вредными, а самые темные и злобные силы объединились с целью опорочить Кольцова.

На него ополчился ведущий лысенкоист И. И. Презент. "Фашиствующим мракобесом..., пытающимся превратить генетику в орудие реакционной политической борьбы" назвал Кольцова в статье в ⌠Правде■ могущественный руководитель партии и государства, ближайший тогда к Сталину человек,√ заведующий сельскохозяйственным отделом ЦК партии и член ЦК Я. А. Яковлев (156). После такого обвинения нашлось много чинов рангом поменьше опубликовавших десяток статей против Кольцова (157).

XVI

Дубинин присоединяется к критикам Кольцова в надежде завоевать симпатии начальства и пройти в члены-корреспонденты Академии наук СССР

В этот момент среди тех, кто выступил с осуждением вредоносности евгенических взглядов Кольцова оказался Дубинин. В 1937 году он написал и в 1938 году опубликовал в журнале "Фронт науки и техники" статью, содержавшую обвинения Кольцова в евгенических ошибках, якобы представляющих опасность для сегодняшнего развития генетики (158).

Это был серьезный поступок. Ранее против Кольцова выступали только люди далекие от науки, а тут впервые в один ряд с ними встал одаренный и уже известный ученый-генетик, к тому же работающий непосредственно под началом ⌠провинившегося■. Если раньше ошибки одного из лидеров биологии на все лады муссировали неспециалисты, то теперь они могли радоваться: к их лагерю присоединился ближайший к этому ученому человек, который подтвердил правильность осуждений. Это был вероломный шаг, но вероломство, видимо, было в натуре Дубинина. Ведь точно также он несколькими годами раньше обрушил политиканские нападки на своего учителя А. С. Серебровского

И все-таки, если легко понять, как и почему против оставшихся в прошлом евгенических идей Кольцова восстали коммунисты и Лысенко с его приближенными, безоговорочно верившие в силу внешней среды, способной якобы адекватно менять наследственность организмов, а также партийные философы, которым вообще не могли нравиться ученые с независимым характером мышления, то гораздо труднее осознать тот факт, что против Кольцова в этом вопросе восстал грамотный ученый-генетик. Он ведь обязан был прекрасно понимать не просто суть идей, проповедовавшихся Кольцовым, Мёллером, Филипченко и многими другими о наследовании признаков у человека и причинах появления дефектов. Он должен был разбираться в тончайших деталях их умозаключений. Поэтому, когда Дубинин раздувал на радость лысенкоистам и политиканам выдуманные ошибки Кольцова, это было не просто отступлением от научных основ генетики. Должна была существовать глубинная основа для такого поведения. И она была у него.

Цена за такое вероломство была очень высокой √ замаячила перспектива выдвинуться в члены-корреспонденты Академии наук СССР, одновременно ⌠свалить■ Кольцова с директорского поста и завладеть всем его институтом. Момент для выступления был также вполне подходящим. Не только бушующая в печати кампания по опорочиванию имени Кольцова как евгениста могла подтолкнуть его к действиям.

В январе 1938 года кольцовский Институт экспериментальной биологии, который с 1917 года подчинялся и финансировался не Академией наук СССР и не ВАСХНИЛом, а Наркомздравом, был передан в ведение Академии наук СССР. Кольцов спокойно отнесся к такому административному приказу. Однако академия оказалась мачехой для прославленного на весь мир научного учреждения. Название института сразу же было изменено на узко локальное √ Институт цитологии, гистологии и эмбриологии, его структура быстро заменена новой, директор начал испытывать на себе отношение, которого раньше счастливо избегал.

Секретарем партийной организации был поставлен некто В. А. Шолохов. ⌠По уровню он был ниже младшего научного сотрудника■, √ так кратко, но выразительно охарактеризовал его И. А. Рапопорт в ответ на мой вопрос о том, кем был этот Шолохов, не оставивший следа в науке. Надо при этом заметить, что Рапопорт хорошо знал положение дел в кольцовском институте, так как был сотрудником и любимым учеником Кольцова. Шолохов, по словам Рапопорта, пытался использовать сложившуюся в стране гегемонию партийных органов и тщился повелевать в институте наравне с директором.

Двойную игру вел и заместитель Кольцова в дирекции института А. Т. Арутюнов. О нестабильности положения директора многие догадывались. Зато эти двое были в близких отношениях с Дубининым. Между ними был полный контакт и душевное расположение, о чем можно судить по фразам Дубинина в его ⌠Вечном движении■. Он устраивал их, они устраивали его.

В том же 1938 году, после того, как на заседании Советского Правительства В. М. Молотов и другие члены правительства обвинили Академию наук СССР в неудовлетворительной работе, приказом сверху было объявлено о выборах большого числа новых членов академии. Партийные власти решили, что нужно изменить существующие тенденции в науке путем внедрения в Академию тех людей, которые будут послушны приказам сверху и кто обеспечит нужное правительству развитие прикладных исследований. По идее, ученые-академики должны были бы избрать в АН СССР лучших ученых, а на практике политиканы, отчетливо понимавшие чаяния вождей, стремились сделать всё возможное, чтобы провести в академики и члены-корреспонденты послушных по поведению и устремлениям людей, чтобы сделать академию ручной (159).

Кольцова, который с дооктябрьских времен был членом-корреспондентом Академии, выдвинули в академики (правда, оказались в числе выдвинутых в академики и Лысенко с Цициным; их кандидатуры расхваливали в печати, в частности, в ⌠Правде■ восторженную статью о Цицине опубликовал академик Б. А. Келлер /160/).

По согласованию с партийной организацией кольцовского института беспартийного Дубинина также представили к избранию √ членом-корреспондентом АН СССР. Как пишет Дубинин в мемуарах, это представление помогли сделать Шолохов с Арутюновым. Но лысенкоисты и сам Лысенко начали протестовать против избрания обоих кандидатов-генетиков.

А затем произошел вообще постыдный в истории советской науки случай. В январе 1939 года в ⌠Правде■ близкие к партийным верхам страны академики А. Н. Бах и Б. А. Келлер и шесть примкнувших к ним молодых ученых √ сотрудников Н. И. Вавилова из Института генетики АН СССР √ выступили с заявлением, что Кольцова и Л. С. Берга √ выдающегося зоогеографа, эволюциониста и путешественника √ нельзя избирать академиками, так как они √ люди с антинаучными воззрениями. Письмо в ⌠Правду■ так и было озаглавлено: "Лжеученым не место в Академии наук" (161). Трудно поверить, что вавиловские сотрудники поставили свои подписи под состряпанным против Кольцова пасквилем, но факт остается фактом. Нельзя исключить того, что они подписывались под данным письмом против Кольцова, зная, что между их шефом Н. И Вавиловым и Н. К. Кольцовым отношения натянуты (см. более детальный анализ их отношений в /162/).

Как это было принято в СССР, статья в главном рупоре партии была использована для разбора дел в кольцовском институте. Президиум АН СССР назначил специальную комиссию во главе с первым человеком, подписавшим письмо в ⌠Правде■, √ А. Н. Бахом. В комиссию вошли Т. Д. Лысенко, хирург Н. И. Бурденко, акад. АН УССР А. А. Сапегин, члены-корреспонденты АН СССР Н. И. Гращенков и Х. С. Коштоянц, И. И. Презент и другие (см. /163/). Когда комиссия завершила сбор нужных материалов, было экстренно созвано общее собрание коллектива института, на котором комиссия собиралась изложить свои впечатления, выслушать сотрудников и обсудить проект решения.

В этот момент Дубинин решил выступить главным обвинителем Кольцова. Его рвение в этом направлении поддержал секретарь парторганизации Шолохов. На Дубинина даже возложили обязанность председательствовать на собрании и выступить с главным докладом по ⌠животрепещущей■ теме об ошибочности евгенических взглядов Кольцова (десяти-двадцатилетней давности), на что заведующий отделом генетики с готовностью согласился.

В своей речи он был категоричен. Заклеймив евгенику как лженауку, он заявил о "тех трудностях, которые ставят перед генетикой взгляды евгеников" (164) (заметьте: Дубинин говорил в настоящем времени √ ⌠ставят■, а не в прошедшем, хотя прошло уже больше 10 лет с тех пор, когда Кольцов полностью прекратил заниматься евгеникой и закрыл общество евгеников). Утверждая, что идеи евгеников мешают сегодня развитию науки, Дубинин поддакивал сталинистам, постоянно обращавшимся к раздуванию страхов об опасности ⌠идеологических ошибок прошлого■. Никому никогда старые взгляды не мешали. От них уходили в новые области, прокладывали новые дороги и шли вперед. Квантовая физика не отрицала физики классической, а взгляды Ньютона не мешали Эйнштейну. Это была принципиально порочная игра в раздувание страхов и ничего более. Однако страна переживала страшные времена коммунистического террора, и теперь тени прошлого пугали людей, за прежними ошибками маячили лагерные сроки.

Сам Кольцов оказался стоящим перед дилеммой: покаяться, как это делало большинство людей тогда в надежде сохранить себя целыми и невредимыми (партийцы к тому же требовали, чтобы жертва сама признала себя провинившейся), или сохранить честность и, ничего не боясь, отвергнуть наветы. Он предпочел второе. На прямой вопрос председательствующего, признает ли он все-таки ошибочность своего поведения в прошлом, Кольцов ответил ⌠безоговорочным отказом■ (165).

Он уже не первый раз оказался под атаками политиканствующих персон и не впервые избрал путь непризнания ошибок в тех вопросах, где он ошибок за собой не знал. Мужества ему было не занимать. В 1937-1938 годах его обвиняли в проведении научных исследований, ненужных советской стране, в контрреволюционности, даже в следовании фашистским принципам. Вот что тогда писали в прессе:

"Борьба с формальной генетикой, возглавляемой Кольцовым, последовательная борьба за дарвиновскую генетику является непреложным условием пышного расцвета нашей биологической науки. ┘Взгляды Кольцова ничем не отличаются от стержневой части фашистской программы! И возникает справедливый вопрос, не положены ли в основы программы фашистов эти "научные труды" акад. Кольцова┘ "ученые" рассуждения акад. Кольцова полностью оправдывают имперские войны┘ Кольцов фальсифицирует историю рабочего движения в своих реакционных целях ... Советской науке не по пути с "учениями" Кольцова" (166).

"Но когда на трибуну выходит акад. Кольцов и защищает свои фашистские бредни, то разве тут место "толерантности", разве мы не обязаны сказать, что это прямая контрреволюция" (167).

Однако запугать Кольцова в тот период никому не удалось. Не раз он, не боясь последствий, выступал в защиту своих взглядов, и тогда критикам Кольцова приходилось с возмущением писать в газетах (конечно, с одним расчетом √ призывая власти к расправе с этим ученым, не желающим подчиняться их диктату).

В январе 1937 года на собрании партактива Президиума ВАСХНИЛ его пытались сломить и заставить публично признать ошибочным свое письмо, в котором он осуждал разгром генетики в стране и говорил даже о совершенно неверной позиции газеты ⌠Правда■. Кольцов публично заявил, что не согласен с обвинениями в свой адрес, и отказался покаяться. После этого в печати появилось такое сообщение:

⌠Необходимо отметить негодование актива по поводу выступлений акад. Кольцова, пытавшегося защитить реакционные, фашистские установки┘

Акад. Кольцов считает, что он прав, что ни одного слова┘ он не берет назад┘ "Я не отрекусь от того, что говорил", √ заканчивает акад. Кольцов" ■ (168).

Такое отношение к ⌠товарищеской критике■ вызвало шквал негодования. На него набросились с особо резкими нападками (169). Но Кольцов не дрогнул. В конце заседания он взял слово еще раз и завершил выступление следующими фразами:

⌠...Я не отрекаюсь от того, что говорил и писал, и не отрекусь, и никакими угрозами вы меня не запугаете. Вы можете лишить меня звания академика, но я не боюсь, я не из робких. Я заключаю словами Алексея Толстого, который написал их по поводу, очень близкому данному случаю, √ в ответе цензору, пытавшемуся запретить печатание книги Дарвина.

Брось, товарищ, устрашенья,
У науки нрав не робкий.

Не заткнешь ее теченья

Никакою пробкой!■ (170).

Теперь, спустя два года, от него опять требовали отречься от своих взглядов, покаяться, признать себя неправым. Такой возможности он снова никому не предоставил. В звенящей тишине этот пожилой, убеленный сединами ученый с мировым именем встал со своего места и преподал урок ученикам и последователям, включая Дубинина. Он не отказался ни от единого сказанного им ранее слова, ни от одной идеи. Увлечение евгеникой, говорил он, было частью его жизни, одним из её этапов. А от жизни, какой бы она ни была, отказаться нельзя. Тем более скорбеть о содеянном ему не приходится. Евгеника √ это наука, она не может быть плохой или хорошей, нужной или вредной. Это наука, а не идеология.

"Я ошибался в жизни два раза, √ сказал он. √ Один раз по молодости лет и неопытности неверно определил одного паука. В другой раз та же история вышла с еще одним представителем беспозвоночных. До 14 лет я верил в Бога, а потом понял, что Бога нет, и стал относится к религиозным предрассудкам как каждый грамотный биолог. Но могу ли я утверждать, что до 14 лет я ошибался? Это моя жизнь, моя дорога, и я не стану отрекаться от самого себя" (171).

Не отступив ни на йоту от своих убеждений, не запятнав Науки, которой он верно служил, он проявил огромное мужество. Но его личная защита казалась слишком слабой, чтобы отбросить нападки нахрапистых выдвиженцев. И тем не менее слышать такие речи приверженцам взглядов о делении наук на буржуазные и пролетарские, сторонникам тех, кто вслед за Лениным считал, что не бывает наук бесклассовых, а только такие, которые призваны служить определенным классам, было неприятно.

Дубинин предложил собранию принять резолюцию, решительно осуждающую Кольцова (как Дубинин писал позже, ⌠с тяжелым сердцем мы принимали эту резолюцию■). В нее, как мне рассказывали В. В. Сахаров, Б. Л. Астауров и И. А. Рапопорт, по требованию присутствовавших сотрудников, были внесены фразы о важнейшем вкладе Кольцова в развитие экспериментальной биологии в СССР, и собрание проголосовало за принятие резолюции в исправленном виде (172). Категорически обвинительным, зверским и по форме и по содержанию, как это было в начальной редакции, документ не был. Резолюция института содержала следующие фразы:

"Коллектив научных сотрудников Института┘ считает евгенические высказывания Н. К. Кольцова глубоко неправильными, сближающимися с лженаучными высказываниями фашистских "теоретиков". Коллектив подчеркивает, что евгенические высказывания Н. К. Кольцова не стоят ни в какой связи с теми генетическими концепциями, которые занимает Н. К. Кольцов, и решительно отметает всякие попытки их связать между собою... В последние 10 лет в институте уже не ведется никакой евгенической работы, и большая часть коллектива пришла в институт после прекращения евгенической работы ..." (173).

Особенно же важным было то, что никто из сотрудников института, кроме Дубинина, не выступил против директора.

В книге ⌠Вечное движение■ Дубинин написал, что коллектив института полностью его поддержал, что его выступление было самым разумным в тех условиях, что он чуть ли не спас Кольцова (174). Мы знаем, что в истории советской науки нередко случалось, когда на таких собраниях верх брали личности малосимпатичные √ злобные по натуре типы, или честолюбцы с неудовлетворенными амбициями, или неудачники, ищущие причину своих неуспехов в коварстве невзлюбивших их начальников. Но оказалось, что помнящему мельчайшие детали всей своей жизни Дубинину на этот раз память изменила. В небольшом кольцовском институте людей, использующих ⌠огонь большевистской критики■ для решения своих делишек, почти не оказалось. Лишь двое √ сам Н. П. Дубинин и человек со стороны √ Х. С. Коштоянц8 выступили с осуждением взглядов Кольцова по вопросам евгеники. Больше никто директора не клеймил и его ошибок не осуждал. Сотрудники института всецело поддержали Кольцова, что было совершенно удивительным фактом для тех дней. Других предателей и слабых духом людей в коллективе института не оказалось.

Поэтому Комиссия осталась фактически ⌠с носом■. Ведь по существовавшим правилам игры осудить Кольцова должен был коллектив сотрудников. А если коллектив этого не сделал, то и оснований у начальства (в том числе и у НКВД) привлекать в данный момент Кольцова, например, к уголовной ответственности за вредительство не оказалось. Демагогическая система сыграла в этом случае дурную шутку с создателями демагогии: ведь воля коллектива священна!

После голосования и принятия злополучной резолюции общего собрания института Дубинин как главный автор резолюции добился того, чтобы самому сделать доклад о случившемся на заседании Президиума Академии наук.

Это еще один важный штрих для понимания роли Дубинина во всей этой истории. От имени института на Президиуме выступил не заместитель директора и не директор института (по положению это следовало сделать кому-то из них), не партийный секретарь наконец, а один из заведующих лабораториями института. Но зато такое доверие, такая ответственность говорили о многом. Выступал человек, взявший на себя инициативу в обвинениях директора в идеологических ошибках. Обычно такие люди и замещали провинившегося директора. Ведь кандидатуру для доклада на Президиуме АН СССР выставляли как лидера института √ это был уже большой шаг к тому, чтобы тебя назвали и директором института. Сам Дубинин тридцатью годами позже писал, что его доклад был встречен руководством академии с большим интересом. Он пытаясь создать впечатление, что верхушка академии была заодно с ним.

"Президент В. Л. Комаров выразил большое удовлетворение резолюцией. О. Ю. Шмидт, бывший тогда первым вице-президентом, расспрашивал о деталях собрания и также подчеркнул важность того положения, что евгенические взгляды Н. К. Кольцова не нашли в институте ни одного защитника" (175), - писал Дубинин.

Но вряд ли на его стороне в этом вопросе стоял тогдашний президент АН СССР Комаров. Недаром позже Дубинин замечает в своих мемуарах:

"В. Л. Комаров был очень добр, он хорошо говорил о Н. К. Кольцове, беспокоился о судьбах генетики ..." (176).

Президиум Академии наук СССР освободил Кольцова от обязанностей директора института. Это был несправедливый удар. Директора признанного во всем мире и ведущего в СССР института сняли с поста руководителя за прошлые взгляды, а не за научные ошибки в работах, ведущихся в институте.

Теперь настали волнительные дни для Дубинина. Секретарь партийной организации института В. А. Шолохов и заместитель директора А. Т. Арутюнов послали в Президиум Академии представление - "от коллектива института" √ назначить Дубинина директором.

Но надежды Дубинина и его новых друзей не оправдались*. Предательство не было вознаграждено. Исполняющим обязанности директора института назначили сторонника Лысенко Г. К. Хрущова. А к тому же в конце января 1939 года Дубинина забаллотировали и в члены-корреспонденты. Своими заигрываниями с политиками он для себя ничего не добился. Первая попытка проникнуть в Академию наук СССР кончилась бесславно.

Кольцов перестал появляться в отделе генетики своего бывшего института. Он держался корректно, вежливо, но встреч с Дубининым избегал и руки ему больше никогда не подал. Через полгода был арестован Вавилов, а еще через четыре месяца √ 2 декабря 1940 года Кольцов, приехавший в Ленинград с женой на конференцию, по официальной версии скончался от инфаркта. На следующий день решила уйти из жизни жена великого ученого, его самый близкий друг и помощник √ Мария Полиевктовна Кольцова-Садовникова. Лишь не так давно в литературе появилось сообщение, что Кольцова скорее всего отравили ядом чекисты (177). Подловив момент, им удалось подсунуть Кольцову бутерброд с ядом, вызвавшим паралич сердечной мышцы.

На траурной церемонии в здании института, где стояли оба гроба, усыпанные цветами, были выставлены страницы текста речи ⌠Химия и морфология■ √ последние страницы, написанные рукой Кольцова. И. А. Рапопорт зачитал их за своего учителя во время панихиды (см. рассказ об этом в моей книге /178/)*.

Таким образом вполне прозаическая надежда в плане карьерного роста: заиметь собственный институт и пройти на волне организационных перестроек в члены-корреспонденты Академии наук СССР √ сорвалась. Как был Дубинин уже несколько лет заведующим отделом генетики кольцовского института, так он им и остался. Предательство учителя (ведь Кольцов еще в университете читал Дубинину лекции и вел большой практикум) не принесло ему тридцати серебряников.

XVII

Дискуссия по генетике 1939 года

К 1939 году доверие Сталина к Лысенко серьезно упрочилось. Как уверял меня крупнейший советский генетик В. П. Эфроимсон, ему из каких-то источников стало известно, что лично Сталин распорядился провести дискуссию по вопросам генетики, организовав её под контролем редколлегии теоретического журнала Центрального Комитета коммунистической партии "Под знаменем марксизма" (официального органа ЦК ВКП(б), в редколлегии которого состояли только доверенные люди). Эфроимсон утверждал (179), что перед началом дискуссии Сталин вызвал к себе главного редактора журнала академика Марка Борисовича Митина и поручил ему повести дискуссию так, чтобы заклеймить генетиков, но в то же время сделать это аккуратно, чтобы исключить распространение в мире слухов, что по чисто идеологическим и политическим соображениям в СССР осуществляют запрет науки полицейскими методами. Надо отметить, что Митин на протяжении нескольких лет был близок к Сталину.

Трудно сказать, был ли посвящен Лысенко в эти переговоры с вождем, но к 1939 году он совершенно перестал следовать правилам приличия. Он попросту хамил в лицо академикам на собраниях, в публичных выступлениях и в печати обзывал их вредителями, а то и кулаками. Соблюдать какие-угодно принципы научной этики он не собирался. Он действовал напролом, отвергал сразу несколько наук как буржуазные извращения (не только генетику, но, например, вирусологию растений и несколько других дисциплин), заявлял, что опасно следовать рекомендациям западных ученых, поскольку они обязательно преследуют задачи закабаления простых людей, что не нужно читать западные статьи и книги и прочее и прочее. Тон его выступлений стал развязным, он буквально шпынял каждого, кто пытался бросить тень на доказательность его выводов или просто задать ему неудобные вопросы. В то же время его самые ходульные и одиозные высказывания безоговорочно подхватывались партийными философами и советской печатью, и это заметно прибавляло куражу лидеру ⌠мичуринских биологов■. На данной дискуссии он решительно выступил против генетики и генетиков.

Интересно отметить, что в ходе его выступления Митин кое в чем пытался поправлять Лысенко (например, в безоговорочном отрицании законов Менделя), охарактеризовал как неверные некоторые взгляды И. И. Презента (180), пытался обсудить как негативные, так и позитивные стороны в работе Вавилова, Жебрака и ряда других генетиков*.

Сильным было выступление Вавилова, который дал верную оценку событиям:

⌠Под названием передовой науки нам предлагают вернуться, по существу, к воззрениям, которые пережиты наукой, изжиты, т. е. к воззрениям первой половины или середины XIX века■ (183).

Без всяких дипломатичных уверток он заявил, что в рассуждениях Лысенко встречаются теоретические ошибки, которые происходят из-за его низкой грамотности, что Лысенко не понимает задачи и методы науки, и показал никчемность, пустоту претензий на практическую пользу ⌠теории■ мичуринской биологии.

С большой речью выступил в ходе дискуссии Дубинин. Как мы помним, тремя годами ранее, на дискуссии 1936 года, он критиковал Лысенко открыто и остро. Его речь тогда произвела большое впечатление. Во всяком случае в 1936 году Дубинин был более решителен, чем Вавилов или Серебровский, его слова били не в бровь, а в глаз, и, судя по всему, Лысенко было чего опасаться и на этот раз.

Казалось бы сейчас, когда научные позиции Дубинина значительно окрепли, когда он приобрел популярность и в СССР и за рубежом, можно было ждать от него еще более сильной и аргументированной критики лженауки. Ведь помимо всего прочего, к 1939 году многим ученым и генетикам стали ясны как абсурдность теоретизирования Лысенко в вопросах, в которых он просто не разбирался, так и провал большинства его практических предложений, несущих стране одни убытки.

В этих условиях принципиальные борцы за социалистическое преобразование страны, каким всегда называл себя Дубинин, должны были вести себя принципиально, то есть бороться с лысенкоизмом всеми доступными способами.

И действительно ознакомление с этой речью Дубинина на совещании показывает, что временами ему хватило мужества, чтобы произнести те слова, которые только и заслуживал Лысенко:

"Я считаю необходимым здесь сказать, что тот путь, на который встал академик Лысенко, √ получение адекватно направленных изменений через перевоспитание растений, √ мы считаем неправильным, считаем ошибочным" (184).

Примерно так же воспринимаются сегодня (и, может быть, даже сильнее воспринимались в те годы) те немногие места из выступления Дубинина, когда он говорил, что непризнание Лысенко и его сторонниками законов Менделя, хромосомной теории наследственности, отказ от неопределенной изменчивости были "серьезной брешью... теоретических построений [_Лысенко_] относительно наследственности и изменчивости" (185).

"Я полагаю, √ говорил тогда Дубинин, √ что все-таки сейчас происходит ревизия (простите за резкое слово) некоторых важнейших разделов дарвинизма, ревизия со стороны академика Лысенко" (186).

Однако эти высказывания были обрамлены другими словами, даже более чем примиренческими. Дубинин не хотел никоим образом ссориться с Лысенко, задевать его, шел в большинстве вопросов по рецепту оппортунизма. Этим его речь кардинально отличалась от выступления на IV сессии ВАСХНИЛ в 1936 году. Теперь, спустя три года, тон Дубинина совершенно изменился. Бойцовские качества почти совсем испарились, и он перешел к уговорам Трофима Денисовича. Лейтмотив уговоров был один √ убедить Лысенко в непоследовательности его рассуждений. Ни слова не было сказано о провале практических рекомендаций ⌠мичуринцев■, хотя это могло стать центральной точкой в выступлении.

На деле в речи превалировало желание уговорить Лысенко изменить отношение к классической генетике, поверить в неё, принять на вооружение законы Менделя и Моргана. Весь критический запал был обращен на Презента как на человека, использующего якобы большой научный и практический потенциал Лысенко в демагогических целях, и одновременно вводящего его, Лысенко, в заблуждение.

В качестве одной из причин этого могло быть опасение за личную судьбу. Не надо забывать, что шел 1939 год, наступили черные годы сталинского террора. Один за другим исчезали в лагерях и тюрьмах все критики режима Сталина, а Лысенко стал крупным рычагом сталинской машины, так что больно задевать Лысенко мог лишь тот человек, в котором чувство ответственности за чистоту науки пересилило бы чувство страха за личную судьбу и жизнь (как это показал в своей речи Н. И. Вавилов). Время же показало, что Дубинин никоим образом не был таким человеком.

Есть основание говорить, что Дубинина в это время не мог не охватывать страх за собственную жизнь. Согласно его рассказу, незадолго до совещания он якобы беседовал с Вавиловым, когда они вдвоем "вышли на асфальтированную громадину большого Садового кольца и долго ходили, обсуждая сложившуюся обстановку". Дубинин утверждает, что он принялся уговаривать Вавилова выступить во время дискуссии с острой критикой Лысенко.

"Для нас ясны его научная необоснованность и скоропалительность его практических рекомендаций. Вместе с тем мы знаем, что социализм не может строиться без строго обоснованных и доказанных научных принципов, а эти принципы находятся у нас на вооружении",

√ вспоминал Дубинин свои слова, будто бы произнесенные им тридцать лет тому назад (187).

В ответ Вавилов якобы поделился с Дубининым своими опасениями, что борются генетики не столько с Лысенко, сколько со Сталиным.

"Все это так,√ сказал якобы Вавилов, √ но знаете ли вы, что И. В. Сталин недоволен мной и что он поддерживает Т. Д. Лысенко?

- Конечно, это дело очень серьезное, √ ответил я, √ но И. В. Сталин молчит, а это можно понять как приглашение к продолжению дискуссии.

- Да, возможно вы правы, √ продолжил Н. И. Вавилов, √ но у меня все же создается впечатление, что я, вы и другие генетики часто спорим не с Т. Д. Лысенко, а с И. В. Сталиным. Быть в оппозиции к взглядам И. В. Сталина, хотя бы и в области биологии, √ это вещь неприятная" (188).

Насколько соответствует действительности этот кусок мемуаров Дубинина, сказать трудно. Вавилов, умерщвленный в Саратовской тюрьме, не может оспорить или подкрепить слова, приводящиеся от его лица. Но скорее можно думать, что и Вавилову, и Дубинину, как и любому другому человеку в стране, сама мысль о спорах со Сталиным казалась устрашающей. И вряд ли случайно (хотя, может быть, и не преднамеренно, а спонтанно) Дубинин вспомнил разговор с Вавиловым как раз перед тем, как переходить к рассказу о дискуссии 1939 года. Может быть, страхом объясняется его желание осуждать Лысенко насколько можно мягче, постараться перенести огонь основной критики на Презента, а самого Лысенко, где только можно, даже превознести, как он это сделал, например, в следующих словах, обращенных к Лысенко, сидевшему в зале:

"Вы один из ученых, которые с необычайной силой хватаются за конкретные явления мира, √ вот что определяет в вас эту необыкновенную связь с действительными, жизненными задачами науки и практики нашей страны" (189).

Дискуссия, которая развернулась между Лысенко и Дубининым, ясно показывала степень непримиримости Лысенко в отношении генетики, его желание отрицать даже несомненные факты, добытые генетиками, и закономерности, выводимые из этих фактов. Вот только короткий отрывок из стенограммы этого заседания:

"Дубинин: ...Что заставляет академика Лысенко отрицать менделизм? Я должен сказать прямо. В данном случае я вас, Трофим Денисович, не узнаю.

Лысенко: Я есть такой.

Дубинин: Почему я не узнаю вас. Вы вчера говорили, что, исходя из философии диалектического материализма, можно отрицать закономерность расщепления по типу 3:1, вы писали это и раньше (Т. Д. Лысенко. Ментор√ могучее средство селекции. "Яровизация", 1938, вып. 3). Но ведь получается же расщепление потомков гибридов по одной паре признаков в отношении 3:1, это объективно существующий факт.

Лысенко: Факт и закон √ разные вещи.

Дубинин: Академик Лысенко заявил вчера: "Я без единого эксперимента объявил, что этого не было, нет и не будет".

Товарищи, видите в чем дело. Вы нашим материалам о менделизме не верите.

Лысенко: Я вам верю, но фактов у вас нет (190)■.

После такого обскурантистского по сути объяснения своих взглядов, продемонстрированного Лысенко, Дубинин продолжал его уговаривать, увещевать, несколько раз обратился к нему с предложением обдумать всё, как он выражался, ⌠по-товарищески■ вместо того, чтобы откровенно и без ссылок на плохого Презента, якобы вводящего Лысенко в заблуждение, дать оценку, которую Лысенко заслуживал.

Напротив, в течение еще 40 минут Дубинин ⌠наводил мосты■ с Лысенко:

"К сожалению, здесь не был оценен вопрос о тетрадном анализе. Ведь в случае зиготической редукции расщепление можно обнаружить и без всякой статистики; в этих случаях выступает чистая биология расщепления. И в данном случае, тов. Лысенко, конечно, пустяки √ такая критика, которую дает Презент, когда говорит, что 3:1 √ "это просто случайность"■ (191).

Ни Лысенко, ни Презент, естественно, слыхом не слыхали, что такое тетрады, тетрадный анализ, зиготическая редукция, а Дубинин сыпал терминами, приводил ссылки на зарубежные исследования... и продолжал клеймить не лысенкоизм как явление, а лишь Презента как малообразованного человека:

"Чтобы иллюстрировать бессмысленность основ критики типа Презента, обращусь к следующему примеру. Вот перед вами вариационная кривая. Что это такое? Это √ распределение численных значений коэффициентов бинома Ньютона, это чистая математика. Но выйдите, сорвите с березы 100 листьев, измерьте их и распределите по классам... Что у вас получится? Получится вариационный ряд" (192).

Несколькими минутами позже Дубинин снова обратился к Лысенко:

"Вот ваши слова, сказанные вчера: "Презент накручивал в этом деле". Это вы буквально сказали, я записал. Так вот, Трофим Денисович, вы за этот конфуз скажите И. И. Презенту большое спасибо" (193).

Тот же прием повторился при обсуждении роли хромосом:

"К глубокому сожалению, опять-таки тов. Презент занял совершенно реакционную позицию полного нигилистического отбрасывания целого ряда существенных объективных явлений мира" (194),

или:

"Презент отказывается от необходимости дифференцировать значение разных структур клетки для наследственности" (195)

и т. д. в том же духе.

Всё время Дубинин пытался представить дело так, что Презент, наскакивавший на генетику с примитивных позиций извращенной марксистской философии и высказываний Энгельса, Ленина, Сталина, на самом деле противоречит марксизму:

"О такой философии, которую вам, Трофим Денисович, подсунул Презент... Энгельс писал в 1890 г. в письме к одному историку культуры, что марксизм здесь превращается в прямую противоположность, т. е. в идеалистический метод" (196).

"Эта попытка отбросить факты опять обусловлена влиянием дурной философии, которая объективные явления мира, вскрытые в сущности самих вещей, целиком отбрасывает. Ведь даже не подумал человек о всей серьезности этих явлений, а в своих узких, групповых интересах (не к вам это относится, Трофим Денисович), я думаю, что Презент в своих узких интересах пытается отмахнуться от этих явлений, которые он не может уложить в имеющуюся у него схему" (197).

Точно так же, как Лысенко, он говорил о классовой природе науки, клеймил ⌠отъявленных врагов рабочего класса... виталиста Герберта, виталиста Дриша■, искал сочувствия у организаторов этой дискуссии √ философов сталинского типа Митина и Юдина, заигрывал и с ними.

Через все свое часовое выступление на совещании он проводил мысль о желательности контактов с Лысенко, о создании единого с ним блока на ⌠фронте борьбы за советскую биологию■:

"Я считаю, товарищ Лысенко, что ваша ошибочная позиция в вопросе о роли клетки в наследственности... пагубна, я прямо вас предупреждаю, по-товарищески, отразится на вашей дальнейшей теоретической и практической работе (198).

...Если академик Лысенко продумает основы хромосомной теории, если он по-товарищески рассмотрит все эти факты вместе с нами, то целый ряд тех крупных разногласий, которые имеются у нас с академиком Лысенко, будет снят" (199).

Он высказался даже за сближение с Лысенко, которое может пойти "по линии приближения друг к другу спорных точек зрения на роль хромосом в наследственности". "Но я думаю, √ добавил, впрочем, Дубинин, √ главным образом это произойдет за счет приближения точки зрения Т. Д. Лысенко к нашей точке зрения" (200).

Заканчивая свое выступление, он снова и без обиняков сказал об этой своей соглашательской и по сути и по форме идее:

"Товарищи, несмотря на наши разногласия по принципиальным вопросам теории генетики и селекции, мы, однако, имеем совершенно ясную, единую платформу. Это создание советской науки, это служение нашей Родине, умение по-большевистски решать вопросы науки.

Я думаю, что эта платформа объединит нас и приведет после исправления всех ошибок, как генетики, так и положений, развиваемых академиком Лысенко, к замечательной советской науке, которая будет передовой наукой и которая разрешит все основные вопросы теории и практики, поставленные перед нами нашей Родиной" (/201/, курсив мой √ В. С.).

К какой биологии привело развитие событий в СССР мы хорошо знаем. "Замечательная советская наука", узурпированная коммунистами, загубила приоритет России во многих областях и привела к настоящей катастрофе (202). Она не только не стала передовой, но разрушила даже те достижения, которыми по праву гордились русские ученые старшего поколения.

Пожалуй, самым показательным примером беспринципности Дубинина было то, что он, вполголоса споривший с Лысенко, обрушился в полную силу на Вавилова и Серебровского, обвинив их в ошибочности прогнозов развития биологической и сельскохозяйственной науки, в легковесности их предложений и высказываний:

"Академик Вавилов и другие товарищи, с моей точки зрения, в течение предыдущих дискуссий давали неправильные формулировки по вопросу о теории и практике"... (203).

Позже он еще раз заявил Вавилову:

"Николай Иванович, вы неправильно изложили положение дела" (204),

а через несколько минут сообщил о неправильном освещении Вавиловым научных фактов:

"Я думаю, что это не похоже на то, что говорил Николай Иванович" (205).

Дубинин с гордостью вспоминал, что еще в 1932 году он

"указал на ошибки Н. И. Вавилова в связи с его законом гомологических рядов, подверг критике схоластическую постановку проблемы гена А. С. Серебровским и т. д." (206)* .

Это со злорадством воспринимали лысенкоисты, ведь такие речи лишь лили воду на их мельницу.

Так, стоило Дубинину, обсуждая проблему управления полом у шелкопряда, доказанную в те годы Б. Л. Астауровым, сказать несколько слов о возможности применения этого открытия на практике (что и произошло десятью годами позже), как Лысенко прервал его с места.

"Дубинин: Что же касается практического применения, то, Трофим Денисович, все дело только начинается. Раз можно приложить к практике, то у нас в Советской стране...

Лысенко: С этим делом, по-моему, кончают" (207).

(Подобными репликами Лысенко срезал его не раз).

Вообще Лысенко с легкостью отделывался нехитрыми репликами с места от критических замечаний, робко высказывавшихся Дубининым в его адрес, свел на нет весь его полемический задор и даже заставил оправдываться, что генетика пока еще очень мало дала практике.

Трудно сказать, на что рассчитывал Дубинин, ведя двойную игру. Возможно, он искренне хотел сближения с Лысенко. В своих мемуарах Дубинин пишет, что и Лысенко проявлял к нему интерес:

"За сутки до моего выступления Т. Д. Лысенко, сидевший ранее с И. И. Презентом и в окружении других соратников, пересел в кресло рядом со мною. Целый день он шутил, наклонял ко мне голову, посмеивался над выступавшими, стремясь, видимо, приобрести мои симпатии, как бы приглашая быть хотя бы эмоциональным его сторонником, всячески показывая, каким хорошим он может быть. Действительно, Трофим Денисович был очень мил и доброжелателен. Это был совсем другой Лысенко, в сравнении с тем, которого я привык видеть. На его обычно угрюмом, аскетическом лице теперь играла улыбка" (208).

Может быть, этим также объясняется, что он принялся защищать от нападок и Мичурина, даже сообщил о своем признании вегетативной гибридизации и ⌠метода Ментора■ √ двух отвергаемых генетиками предложений мичуринцев, которые Лысенко особенно рьяно пропагандировал. Ни тогда, ни позже влияния прививок на потомство установлено не было. Только Лысенко, Глущенко и другие "мичуринцы" твердили о доказанности вегетативной гибридизации и "метода ментора", то есть использования прививок в качестве орудий воспитания в нужном направлении гибридов. Когда Дубинина кто-то спросил из зала: "Насчет Мичурина ответьте, насчет воспитания", он ответил:

"Товарищ Керкис* говорил, что он не признает метода ментора. Но я думаю, что он его признает, а лишь выразился неудачно... Метод ментора, конечно, позволяет управлять воспитанием гибридов" (209).

Самое удивительное в этом заявлении было то, что Юлий Яковлевич Керкис присутствовал на совещании и совершенно недвусмысленно сказал в лицо Лысенко об ошибочности представлений Лысенко и Глущенко о вегетативной гибридизации. Дубинин же заявил на радость лысенкоистам, что отрицательное отношение к этим лженаучным положениям ⌠мичуринцев■ √ ошибка или даже недомыслие Керкиса, который будто бы сам не знает, что говорит.

Элементарно заблуждаться в этих вопросах Дубинин, несмотря на свой еще студенческий интерес к ламаркизму, не мог. Известно, что за научной литературой по генетике (в то время еще не очень обширной) он следил, а упомянутые проблемы были раскритикованы в широко известных и авторитетных публикациях. Так, Вавилов в первом томе "Теоретических основ селекции растений" опубликовал в 1935 году статью А. И. Лусса "Взаимоотношения подвоя и привоя" (211), в которой разбирались эти проблемы. Заключение Лусса было вполне определенным: вегетативная гибридизация и ⌠метод ментора■ в том виде, какой придают им лысенкоисты √ чистое заблуждение. Дубинин дал понять, что со статьей Лусса он знаком, но с его выводами не согласен:

"это совершенно неверная постановка вопроса... Сейчас в генетике развивается имеющий важнейшее значение раздел, посвященный влиянию прививок, и, больше того, даже доказан переход этого влияния на потомство" (212).

Нужно еще раз повторить: ни раздела такого в генетике не было, ни единого доказательства влияния прививок на наследственность ни до, ни после генетиками получено не было. Дубинин категорическим тоном говорил на ответственном совещании невероятную неправду. Поверить в то, что он был попросту неграмотен, трудно еще и потому, что ближайшая сотрудница Дубинина В. В. Хвостова скрупулезно изучила этот вопрос (213), и её шеф всё отлично знал. Остается лишь одно объяснение: он пошел на откровенное попрание научной этики, лишь бы потрафить ⌠мичуринцам■ в важном для них вопросе.

Однако, если у него был расчет на возможность сближения с Лысенко, то этот расчет не оправдался. Спустя много лет он вспоминал:

"После моей речи Т. Д. Лысенко покинул кресло рядом со мной. Более того, на следующий день он не узнал меня и отказался пожать мою протянутую ему руку. С тех пор Т. Д. Лысенко никогда не узнает меня и не здоровается со мной, хотя со времени 1939 года прошло уже более 30 лет" (215).

Конечно, грубо отозвался на речь Дубинина и Презент, выступивший вслед за ним.

В перерыве после заседания Дубинин не выдержал эмоционального накала этих дней... и разрыдался.

"В перерыве я подошел к большому проему окна в зале. Нервы мои не выдержали и отчаяние потрясло меня до глубины моего существа. Кто-то обнял меня за плечи и говорил: ⌠Коля, Коля, что вы из-за этого┘■. Это был Яков Лазаревич Глембоцкий┘■ (216).

Такой эмоциональный взрыв можно объяснить тем, что Дубинин вел в тот момент сложную борьбу на два фронта и надеялся выиграть по обоим направлениям: и укрепить в глазах научной и околонаучной общественности мнение о себе как о наиболее серьезном, здравомыслящем ученом-генетике, и, с другой стороны, ценою принципиальных уступок войти в доверие к Лысенко, показать тому, что есть более грамотный, нежели Презент, молодой ученый, который мог бы стать ближайшим соратникам ⌠колхозного академика■.

Я уверен, что в своих мемуарах Дубинин говорит далеко не всё, скрывает, что на самом деле было в отношениях между ним и Лысенко раньше и пытается выдать тогдашнее поведение Лысенко за импульсивное и плохо мотивированное. Ничего не мотивированного Лысенко за свою жизнь не делал. Он был изощреннейшим психологом, глубочайшим мастером интриг и спонтанно себя никогда не вел. Не случайно он удержался в любимчиках у Сталина в течение 18 лет (с момента первой их встречи в 1935 году до смерти Сталина), что не удалось даже исключительно близкому к вождю на протяжении более полувека Молотову. Все до одного друзья Сталина либо отправлялись в застенки НКВД, где их расстреливали по прямому указанию вождя, либо теряли значение во внутреннем круге диктатора. Лысенко же удержался в любимчиках у Сталина и этим доказал свою глубочайшую, врожденную силу лицедея и царедворца. Поэтому остается думать, что когда он оставил Презента в одиночестве, подсел к Дубинину, чтобы целый день вести себя с ним полюбовно, подмасливаться, нашептывая на ушко Николаю Петровичу всякие истории, он уже знал точно, что тот будет воспринимать это подмасливание более чем благосклонно, что Дубинин внутренне уже предрасположен к Лысенко. Иначе такое поведение объяснить нельзя. А тогда становится понятным и странный эмоциональный всплеск чрезвычайно выдержанного Дубинина. Он рассчитывал на победу, был близок к ней, но промахнулся, отпугнул от себя Лысенко, и только в силу этого нервы его сдали, и он разрыдался.

В любом случае нельзя не признать, что такой оборот событий больно ударил по гипертрофированному самолюбию Дубинина. Однако не в его правилах было полностью деморализоваться от временных неудач. Не добившись успеха в одном, он с энергией наваливался на другое дело, демонстрируя завидную силу характера:

"Мое настроение после дискуссии 1939 года, √ вспоминал Дубинин, √ было хорошим, так как дорога для исследований по генетике оставалась широко открытой" (217).

XVIII

Исследования Дубинина в военные

и первые послевоенные годы.

Итак, сближения с Лысенко не произошло. Напротив, тот стал считать Дубинина одним из своих заклятых врагов. Этим был определен на многие годы характер их взаимоотношений. Не добившись дружбы с лидером ⌠мичуринцев■, Дубинин не стал лебезить перед ним, как это делали многие генетики тех лет (так, на сторону Лысенко перешел ученик Вавилова Н. И. Нуждин, ставший одним из наиболее доверенных у Лысенко сотрудников; в свою очередь, к Нуждину переметнулся упоминавшийся выше ученик Серебровского Н. И. Шапиро). Будучи сильным по характеру человеком, Дубинин делать этого не стал. На много лет он отбросил всякие ⌠нежности■ в отношениях с Лысенко и держался (до смерти Сталина и несколько лет после этого) отстраненно.

С началом в июне 1941 года войны всякие теоретические дискуссии были прекращены. Дубинин вместе с рядом других биологов был эвакуирован в конце того же года в Алма-Ату. Многие сотрудники его лаборатории, в том числе Иосиф Абрамович Рапопорт и Николай Николаевич Соколов, ушли на фронт. Ходили легенды о бесстрашии на фронте Эфроимсона и Рапопорта. Уже много лет спустя после окончания 2-й Мировой войны Рапопорту было вручено удостоверение о том, что его награждают орденом Венгерской народной республики, с чем его тепло поздравляли на одном из съездов генетиков СССР.

Дубинин в годы войны продолжал теоретические исследования популяций плодовой мушки дрозофилы, начал вместе с другими работу по получению полиплоидной сахарной свеклы, прочел сотрудникам биологических лабораторий Казахского филиала АН СССР несколько лекций по хромосомной теории мутаций.

Оставался в тылу и Лысенко со своими ближайшими сподвижниками. Конечно, они были ближе к практике, чем Дубинин, как этого и следовало ожидать от сотрудников практической по своему смыслу Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени В. И. Ленина. В эти годы они начали пропагандировать старинный дедовский способ посадки картофеля верхушками клубней и глазками. В этом предложении не было чего-то принципиально нового в теоретическом плане, но метод давал большую выгоду, особенно в голодные годы войны. Война застала меня почти пятилетним мальчиком, но и я отчетливо помню, как у нас в Горьком все аккуратно срезали верхушки клубней, чтобы сохранить их для весеннего сева. Всем жителям городов были выделены тогда за городом участки земли, на которых, начиная с весны 1942 года, сажали картошку, капусту, морковь, свеклу. Люди сберегали верхушки или глазки картофеля зимой в песке в ящиках, разложенных на полках и подоконниках. Основная часть клубней шла в пищу. Картошка была главной пищей народа в те трудные годы.

Этот вклад ⌠мичуринцев■ был высоко оценен Сталиным. 24 марта 1943 года газета "Правда" сообщила, что Лысенко "за научную разработку и внедрение в сельское хозяйство способа посадки картофеля верхушками продовольственных клубней" удостоен Сталинской премии первой степени (в размере 200 000 рублей) (218). 15 июня 1943 года Сталин дал телеграмму (в те годы такая форма обращения Сталина к тем, кого он хотел особо выделить и отметить, получила широкое распространение), адресованную Т. Д. Лысенко, В. П. Мосолову, И. Д. Колеснику, А. К. Зубареву, Ф. С. Солодовникову, А. Ф. Голикову, В. В. Арнаутову и И. Е. Глущенко, перечислившим деньги на постройку военного самолета:

"Примите мои привет и благодарность Красной Армии за вашу заботу о вооруженных силах Советского Союза. И. Сталин" (219).

По окончании войны Лысенко был дважды отмечен за его деятельность в годы войны: в июне 1945 года "за выдающиеся заслуги в деле развития сельскохозяйственной науки и поднятия урожайности сельскохозяйственных культур, особенно картофеля и проса" ему было присвоено звание Героя социалистического труда (220), а в ноябре "за успешное выполнение задания Правительства в трудных условиях войны по обеспечению фронта и населения страны продовольствием, а промышленности - сельскохозяйственным сырьем" он был награжден третьим орденом Ленина.

Дубинин не мог похвастать ни практическими успехами, ни сколько-нибудь заметным вниманием со стороны руководителей страны. Он получил две медали √ "За доблестный труд в годы Великой отечественной войны 1941-1945 г. г." и "За оборону Москвы".

Летом 1943 года эвакуированные из Москвы ученые были возвращены в свои прежние институты. Дубинин вернулся в Москву, чтобы по-прежнему возглавить лабораторию генетики бывшего Института экспериментальной биологии. Он продолжал работать над изучением изменчивости популяций дрозофилы, обитавших в местах, где прошла война. Эта работа была интересна для понимания того, как влияют резкие изменения окружающей среды на структуру популяций, как вымирают носители тех или иных мутаций и какие формы размножаются на их месте.

С возвращением многих ученых в Москву начала возобновляться обычная научная деятельность, включая семинары, конференции, совещания. Возобновились и диспуты генетиков с лысенкоистами.

В декабре 1944 года в Московском университете проходила конференция по математике, физике, химии и биологии, на которой вопросы теории гена, наследственной изменчивости, структуры хромосом подверглись горячему обсуждению.

На следующий год Дубинин проехал по многим городам страны, выступая с лекциями и докладами в университетах, вузах, научных учреждениях. Успешно шла работа в руководимой им лаборатории. Любимый ученик Н. К. Кольцова Иосиф Абрамович Рапопорт опубликовал в 1940-х годах работы по химическому мутагенезу (221), начав блестящие исследования, приведшие к созданию интенсивно развивавшейся отрасли экспериментальной генетики.

XIX

Усилия А. Р. Жебрака по созданию нового генетического института в системе Академии наук СССР

После окончания Второй Мировой войны во многих лабораториях в СССР ученые разных специальностей начали проявлять всё больший и больший интерес к классической генетике. Эта наука стала приобретать притягательность не только в силу того, что ее теоретические положения значительно углубились, пополнились новыми фактами и идеями, но и потому, что отчетливее прояснялась возможность уже в ближайшее время результативно использовать закономерности генетики на благо медицины, сельского хозяйства и многих отраслей промышленности. В США на больших площадях уже высевали гибридную кукурузу, американец югославского происхождения Милислав Демерец, используя методы мутагенеза, вывел высокопроизводительные линии грибов √ продуцентов антибиотиков. В практику селекции во всем мире вошли как непременная основа законы генетики.

Начало меняться в этот момент отношение к генетике и в руководстве Академией наук СССР и в ряде других мест, включая аппарат Центрального комитета партии. Сын секретаря ЦК партии А. А. Жданова Юрий Андреевич не жалел времени даже на то, чтобы приезжать в дубининскую лабораторию на Воронцовом поле и под руководством В. В. Сахарова и И. А. Рапопорта самому проверять в простеньком эксперименте, действительно ли законы Менделя выполняются при скрещиваниях (222).

Всё большее уважение в партийных и государственных кругах начал приобретать генетик растений Антон Романович Жебрак. Одно время он даже работал в качестве руководящего сотрудника аппарата ЦК партии, одновременно заведуя кафедрой генетики и селекции растений Тимирязевской сельскохозяйственной Академии в Москве.

Жебрак был членом партии коммунистов с самой революции, он увлеченно занимался генетикой, был командирован в США и проработал значительное время в лабораториях Томаса Моргана и Лесли Данна, а по возвращении его опыт был использован партийцами в должной мере, он был утвержден заведующим сектором сельскохозяйственной литературы Центрального Комитета ВКП(б). Он постоянно обращался с письмами и докладными записками к высшим руководителям партийного аппарата, информировал их о развитии генетики в мире, об отношении зарубежных ученых к науке в Советском Союзе (223). В нескольких письмах Жебрак ставил вопрос о необходимости создания в составе Академии наук СССР нового Института генетики и цитологии, который в отличие от Института генетики, руководимого Лысенко, разрабатывал бы проблемы хромосомной теории наследственности (224). К предложению прислушались, Жебрака принимали и беседовали секретари ЦК партии А. А. Кузнецов и Г. М. Маленков и член Политбюро партии В. М. Молотов (225). Не малую роль в поддержке предложений Жебрака играло то обстоятельство, что главный экономист страны, председатель Госплана СССР Н. А. Вознесенский, знавший лучше, чем кто-либо другой из руководителей страны, негативные последствия лысенковщины, старался укрепить генетические исследования в стране.

Жебрак советовался со многими генетиками, к работе над некоторыми документами по созданию института он привлек Дубинина, как впрочем привлекал и других ученых. Хранящиеся в бывших советских архивах документы той поры совершенно недвусмысленно показывают, что Дубинин играл второстепенную роль в работе по подготовке решения о новом институте. Поэтому выглядит просто поразительным то, что в "Вечном движении" Дубинин даже не упомянул решающую роль А. Р. Жебрака в этой истории и приписал только себе все усилия в этой работе. Видимо он посчитал, что мертвый Жебрак ему не возразит, а в наглухо закрытые советские архивы никто никогда не проникнет.

12 марта 1946 года вопрос о создании такого института был обсужден на заседании бюро биологического отделения Академии наук и одобрен. Затем его рассмотрел и утвердил Президиум Академии наук СССР. Лысенко был членом Президиума, он ожесточенно выступал против принятия предложения Жебрака, но переломить мнения большинства не смог. Тогда он составил свое ⌠Особое мнение■, в котором с идейных позиций охаял предложение Жебрака. Он писал:

⌠Уверен, что члены Президиума, дружно голосовавшие┘ за организацию указанного института┘ не знают, что мотив открытия нового Института вовсе не несет нового характера. Ярким доказательством сказанного является хотя бы ┘сделанное на заседании заявление директора будущего Института А. Р. Жебрака о том, что новый институт восстановит прошлые славные традиции генетики в Академии наук СССР┘

Организация нового Института генетики и цитологии вызвана желанием авторов этого предложения (слепых последователей реакционного течения зарубежной науки) еще больше развить в нашей стране менделизм-морганизм в ущерб советской мичуринской биологии.

┘в вопросах генетической науки советским ученым не к лицу слепо следовать по стопам буржуазной генетики┘■ (226).

Теперь Президиум АН вынужден был отправить в ЦК партии и правительство вместе с прошением об учреждении института и ⌠Особое мнение академика Лысенко■ (227).

Меньше, чем через месяц, 8 и 9 апреля, бюро Отделения биологических наук провело заседания в Институте цитологии, гистологии и эмбриологии. Академик-секретарь отделения Л. А. Орбели, его заместитель А. И. Опарин, член бюро Е. Н. Павловский отметили, по словам Дубинина, что именно его лаборатория цитологии должна была стать ядром нового института (228).

После этого бюро биологического отделения, опять-таки по словам Дубинина, "официально предложило ему быть руководителем организуемого института цитологии и генетики" (229), хотя во всех имеющихся в архивах многочисленных документах в качестве руководителя будущего института фигурировал отнюдь не он, а А. Р. Жебрак (230). Почти год продолжалась работа Жебрака по созданию нового института. Казалось, что вот-вот решение о создании института будет Центральным Комитетом партии принято, однако, судя по всему, по личному распоряжению Сталина это решение партийное руководство так и не приняло, ЦК партии коммунистов заблокировал этот вопрос, и дело о создании нового генетического центра было отправлено А. А. Кузнецовым в архив 31 декабря 1948 года (231).

Дубинина избирают членом-корреспондентом

Академии наук СССР, а лысенкоисты требуют

предать Жебрака и Дубинина ⌠Суду чести■

Дубинин в описываемое время постоянно старался держаться на виду, использовал каждую возможность для выступлений и лекций. Поэтому когда в апреле 1946 года были объявлены очередные выборы в члены Академия наук СССР, внимание многих было обращено на еще относительно молодого √ ему исполнилось лишь 39 лет √ но известного ученого Дубинина. Его кандидатуру уже во второй раз выдвинули для избрания в члены-корреспонденты по биологическому отделению. Предложение поддержали такие крупные ученые как руководитель его дипломной работы в МГУ С. С. Четвериков, работавший тогда в Горьком, и селекционер А. П. Шехурдин из Саратова.

Многие генетики пытались выдвинуть в действительные члены Академии А. С. Серебровского, уже бывшего членом-корреспондентом АН СССР и заведовавшего тогда кафедрой генетики и селекции Московского Государственного университета, но Дубинину удалось привлечь к своей персоне главное внимание в качестве генетика √ претендента на место Академии наук, хотя и в меньшем ранге √ члена-корреспондента.

Обсуждение кандидатур растянулось на много месяцев. Лысенко отчетливо понимал, что с приходом Дубинина в академии снова возродятся споры относительно роли генов, как возродится и противостояние с генетиками. Ценою многих усилий, по настоящему многолетней борьбы ⌠мичуринцам■ удалось достичь положения, при котором почти никто не мог поднять голос против владычества ⌠мичуринцев■. Теперь избрание генетика в академию даже в качестве члена-корреспондента могло это хрупкое спокойствие нарушить, придать его научным противникам новый импульс непокорности.

Поэтому в ход было пущено все, что могло помешать прохождению Дубинина в члены-корреспонденты (в одном из писем в ЦК партии Лысенко даже пригрозил, что выйдет из состава АН СССР, если Дубинин окажется избранным). Тем не менее на собрании биологического отделения большинство проголосовало "за". Теперь для ⌠мичуринцев■ оставалась одна надежда: поднять бучу на общем собрании Академии наук, где академики будут утверждать решения Отделений, и там добиться того, чтобы кандидатура Дубинина не получила нужного числа голосов и не прошла на этом √ последнем этапе.

Лысенко написал разгневанное заявление, которое он зачитал на общем собрании академии перед тем, как её члены должны были утвердить Дубинина в звании члена-корреспондента. В этом заявлении Лысенко, как водится, нажимал на то, что Дубинин √ реакционер в науке и идеологический враг социалистической науки:

"Дубинин не имеет никаких реальных заслуг ни в области научной биологической теории, ни в области практики. В то же время Дубинин является вожаком антимичуринской группы генетиков, представляя в нашей генетической науке идеологию консервативных и даже реакционно настроенных в идеологическом отношении зарубежных ученых". (232)

Но и этот отчаянный жест не помог. В декабре 1946 года Дубинина избрали членом-корреспондентом Академии наук СССР.

Это время для него стало периодом активного продвижения в гору. В научных журналах одна за другой появлялись его и его коллег статьи о генетической структуре популяций. По личному предложению С. И. Вавилова он готовил для "Издательства Академии Наук СССР" большую книгу "Генетика и эволюция популяций". Он часто выступал с большими, программными докладами на совещаниях и конференциях, становясь всё более единоличным лидером генетики. После смерти Н. И. Вавилова и Н. К. Кольцова среди крупных генетиков в СССР оставались С. С. Четвериков и А. С. Серебровский, но первый так и не получил разрешения чекистов после пятилетней ссылки в Свердловск перебраться в Москву и потому жил в Горьком и работал в местном университете, а второй не без помощи Дубинина был сильно заблокирован и лишен поддержки. В письмах, которые рассылали сотрудники Дубинина разным людям с просьбой поддержать их шефа на выборах в академию (мне известно со слов А. А. Малиновского, что именно он был автором текста этих писем), прямо говорилось, что сейчас имя Серебровского настолько непопулярно в научных и других кругах, что вряд ли стоит тратить силы на поддержку его, а не Дубинина (233). Зато Дубинин, по мнению авторов письма, находился в зените славы и пользовался большой популярностью. Этот расчет полностью оправдался.

Однако вскоре в жизни Дубинина возникли новые завихрения. В 1947 году Сталин начал широкомасштабную кампанию в стране по борьбе ⌠с низкопоклонством, пресмыкательством перед Западом и космополитизмом■. Лысенкоисты тут же вытащили на свет божий две старые статьи из ведущего американского журнала ⌠Science■ √ одну А. Р. Жебрака, опубликованную раньше (234), и другую Н. П. Дубинина (235) и представили их как доказательство якобы имевшей место непатриотичности обоих ученых, их низкопоклонства перед Западом, политического предательства интересов пролетарской науки. Состоялся "суд чести" над А. Р. Жебраком, чуть не приведший к его аресту (236).

Готовился "суд чести" и над Дубининым (237). В Институте генетики АН СССР, где теперь после ареста Н. И. Вавилова главенствовал Лысенко и где осели его ближайшие сотрудники, состоялось партийное собрание, на котором К. В. Косиков, Х. Ф. Кушнер, В. Н. Столетов, Челядинова, И. Е. Глущенко и другие потребовали привлечь Дубинина к ⌠Суду чести■ (238). Однако Дубинин в их институте не работал, поэтому ничем иным как сведением счетов с научным оппонентом действия лысенковцев не были, и в рассмотрение этого вопроса вполне резонно вмешался президент АН СССР С. И. Вавилов, который распорядился узнать сначала мнение коллектива Института цитологии, гистологии и эмбриологии АН СССР, где работал Дубинин.

Все тот же секретарь партбюро института, который вместе с Дубининым пытался ⌠судить■ в свое время Кольцова, В. А. Шолохов, и директор института Г. К. Хрущов решили, что надо рассмотреть этот вопрос на закрытом партийном собрании и рекомендовали собранию передать дело Дубинина в ⌠Суд чести■. Дубинин был вынужден два дня оправдываться (24 ноября и 2 декабря 1947 года), объяснять мотивы, руководившие им при написании и посылке статьи в американский научный журнал. Очень активно, рискуя своей судьбой (сталинские репрессии продолжались), коммунисты И. А. Рапопорт и аспирант А. С. Гинзбург стали требовать ограничиться обсуждением ⌠дела Дубинина■ в их коллективе (239). В то же время многие в этом институте еще помнили, как неприлично вел себя Николай Петрович во время судилища над Кольцовым, и не простили ему прошлую моральную нечистоплотность. Поэтому член партии, бывшая сотрудница Кольцова Н. В. Попова и некоторые другие коммунисты стали говорить, что ⌠Дубинин всегда был человеком с двойным дном■ (240). Но Рапопорт и Гинзбург (в некоторой степени поддержанные на партийном собрании Г. Г. Тиняковым, который вначале высказывался о Дубинине кисло) в резкой форме настаивали на своем и переломили мнение тех, кто ⌠жаждал крови■. Было решено на ⌠суд чести■ вопрос не выносить. Собрание, как Дубинин пишет в ⌠Вечном движении■,

"вынесло решение, которое заканчивалось утверждением, что нет никаких оснований для разбора материала о Н. П. Дубинине в суде чести" (241).

Не обмолвился он только в книге ни единым словом о том, как его мужественно защищал И. А. Рапопорт, пути с которым в 1973 году у них уже почти полностью разошлись.

Резонен вопрос, вспоминал ли Дубинин во время его собственной проработки те дни, когда вот так же, в том же зале в доме на Воронцовом поле стоял перед ним Н. К. Кольцов, вынужденный давать объяснения ⌠коллективу института■?

XXI

Августовская сессия ВАСХНИЛ 1948 года

К началу 1948 года многим стало казаться, что дни Лысенко как единоличного лидера в сельхознауках и в биологии сочтены. Показательно, что даже самые осторожные генетики такие, как харьковский профессор И. М. Поляков, начали открыто выступать против Лысенко. Особенно сильная критика в адрес Трофима Денисовича была высказана на конференциях по проблемам дарвинизма в 1947 и начале февраля 1948 года. Академик АН СССР И. И. Шмальгаузен, академик АН УССР Д. А. Сапегин, член-корреспондент АН УССР И. М. Поляков, академик ВАСХНИЛ М. М. Завадовский обоснованно критиковали небиологичность рассуждений Лысенко об отсутствии внутривидовой борьбы и замене дарвинизма беспочвенными фантазиями (242).

Но прошло полгода, и Лысенко получил колоссальную поддержку Сталина и его разрешение провести сессию ВАСХНИЛ, на которой вся критика лысенкоизма была отменена без разбора, а осуждения генетиков сыпались градом.

Сессия проходила с 31 июля по 7 августа и получила название ⌠Августовской сессии ВАСХНИЛ■. При сборе ученых на заседания были нарушены общепринятые процедурные правила: сессия была объявлена внезапно, вход в зал был только по пригласительным билетам, а их получили почти исключительно сторонники лысенковского направления (генетиков можно было перечесть по пальцам), так что обстановка для дискуссии была явно ненормальной. Но, в общем, и защищать генетику от нападок было уже почти некому. Незадолго до сессии (26 июня) скончался А. С. Серебровский, были мертвы Н. И. Вавилов, Н. К. Кольцов, П. И. Лисицын. Не появился на сессии Дубинин √ самый именитый из генетиков. По словам С. М. Гершензона он знал о готовящейся сессии, но предпочел уйти в кусты: срочно уехал охотиться на Урал, хотя на протяжении лет десяти до этого отпусками даже не пользовался. Однако это не спасло его отнападок выступавших на сессии лысенкоистов. Наряду с ним больше всего доставалось И. А. Рапопорту, И. И. Шмальгаузену и А. Р. Жебраку (243).

К чести ученых, не все они беспрекословно поддались диктату. Особо следует остановиться на выступлении Иосифа Абрамовича Рапопорта, Всю войну провоевавший на фронте, израненный и овеянный славой за свою ставшую легендарной смелость (244) Рапопорт сумел попасть в зал по билету, как он сказал мне, данному ему приятелем. Он попросил слова сразу же после того, как Лысенко закончил свой доклад, но выступить ему позволили только в середине вечернего заседания 2 августа. На его голове белела узкая марлевая повязка, прикрывающая пустую глазницу (он потерял глаз на фронте), его манера говорить √ быстро и страстно √ была убедительной и впечатляющей. (Кстати, из опубликованной стенограммы его выступления, как он рассказывал мне, были изъяты наиболее острые места /245/).

Рапопорт начал с перечисления успехов генетики: познания природы гена, мутаций, выяснения способов повышения темпов мутирования, открытия наследственной природы вирусов и изучения их свойств, затем перешел к практическим достижениям генетиков √ созданию гибридной кукурузы, полиплоидных растений и т. д. Он сказал, что стыдно не использовать генетику в интересах практики на благо социалистической Родины:

"Нельзя согласиться с теми товарищами, которые требуют изъятия курса генетики из программы высших учебных заведений, требуют отказа от тех принципов, на основании которых созданы и сейчас создаются ценные сорта и породы.

Мы не должны идти по пути простого обезьянничания, но мы обязаны критически и творчески, как нас учил В. И. Ленин, осваивать все созданное за границей. Мы должны бережно подхватывать ростки нового, чтобы росли новые кадры, которые смогут двигать науку вперед.

Только на основе правдивости, на основе критики собственных ошибок можно притти в дальнейшем к большим успехам, к которым призывает нас наша Родина" (246).

В этом месте стенограммы значится: ⌠Редкие аплодисменты■, что говорит о том, насколько мощным оказалось воздействие его речи даже на эту аудиторию.

В защиту науки выступили академики А. Р. Жебрак (которого всё время репликами из рядов перебивали, стараясь оскорбить), Б. М. Завадовский, П. М. Жуковский и академик АН СССР и ВАСХНИЛ В. С. Немчинов. Еще двое √ кандидат наук С. И. Алиханян и академик АН Украинской ССР И. М. Поляков выступили с критикой отдельных частностей в докладе Лысенко.

Академик ВАСХНИЛ Б. М. Завадовский много лет заигрывал с лысенкоистами, хвалил самого Лысенко (особенно на сессии ВАСХНИЛ 1936 года, когда генетики выступили против идей Лысенко). Завадовский говорил тогда, что "генетики не могут объяснить крупных научных достижений Лысенко, не могут определить место его учения в системе биологических наук"). Теперь он, наконец, изменил свою точку зрения. Открыто и смело он выступил против ошибок Лысенко, назвал его действия диктаторскими и резко возразил против административных гонений на генетику:

"Надо критиковать Сахарова, Навашина и Жебрака там, где они допускают теоретические ошибки. Но, когда я услышал здесь призыв разгромить менделистов-морганистов, не давать им возможности работать, мне стало совершенно ясно, какой ущерб принесут такие действия народному хозяйству" (247).

Очень смело в защиту генетики выступил директор Тимирязевской академии В. С. Немчинов. Он сказал, что открытия Менделя и хромосомная теория наследственности вошли в золотой фонд мировой науки, что он видит немало чисто логических ошибок в рассуждениях Трофима Денисовича по вопросам теории. После такого выпада в адрес Лысенко Немчинова стали криками из зала перебивать после каждого слова, кто-то орал, что ему надо покинуть кресло директора Тимирязевской академии √ самого крупного и самого передового сельскохозяйственного вуза (248). Немчинов ответил на крики, что готов проститься с креслом директора, но ни за что не согласится с поношениями генетики, что поддерживал и продолжает поддерживать работы А. Р. Жебрака с пшеницей, что от них можно ждать большой пользы для страны (249). После этого выкрики из зала еще больше усилились, но заставить замолчать Немчинова так и не удалось. Известнейший специалист в области математической статистики, академик АН СССР и ВАСХНИЛ выдержал обструкцию и грубости и ушел со сцены непобежденным (через несколько дней после выступления Немчинов был снят с работы).

В последний день заседаний Лысенко заявил во всеуслышание, что его доклад одобрен Центральным Комитетом партии коммунистов. Это было понятным для всех присутствующих в зале и для всей страны сигналом: генетика оказалась запрещенной в СССР полностью. На несколько дней Политбюро забросило все дела и занималось только определением того, какие научные лаборатории и где упразднить, кого персонально выбросить на улицу с работы, какие журналы закрыть, а в какие редакции ввести лысенковцев взамен изгнанных ученых (250).

Как только сессия ВАСХНИЛ кончилась, в соответствии с распоряжениями ЦК партии коммунистов Президиум Академии Наук СССР и соответствующие министерства приняли драконовские меры, направленные против генетиков и в том числе Дубинина. Его лаборатория цитогенетики в составе Института цитологии, гистологии и эмбриологии была, как было сказано в постановлении Президиума, ⌠упразднена■, а заодно были закрыты лаборатории Шмальгаузена, Жебрака, Навашина и сотни других (251).

Решения об упразднениях научных организаций, лабораторий, групп в разных ведомствах и разных концах страны сначала были приняты на секретных заседаниях Политбюро, а уже затем для видимости (иногда задним числом) приказы о таких мерах срочно подписывали министры и президенты академий, ректоры университетов и директора институтов, канцелярии размножали приказы, газеты воспроизводили их в миллионах экземпляров. Этот преступный по сути процесс в истории СССР, когда осуждению подверглись уже не враги народа, якобы тщившиеся что-то у народа отнять, взорвать или испакостить, а была запрещена целая наука, показал еще раз, на что способна коммунистическая диктатура. И ведь запрещению подверглась наука, ни в чем не повинная и никого не подрывающая, ничего не отнимающая, а, напротив, несшая людям знания о том, как получать больше хлеба и мяса, как бороться с болезнями, как распознать саму природу болезней, наука, ставящая своей целью узнать, что привносится в наш ум и характер от мамы и папы, а что дается воспитанием, школами, институтами, работой, обществом в целом.

XXII

Дубинина вынуждают стать орнитологом

Дубинин не пошел на унижение, не покаялся и не примкнул к лысенкоистам. Правда, и трудности его были несоизмеримы со страданиями большинства генетиков, оставшихся без работы. Получая как член-корреспондент солидное денежное обеспечение, Дубинин купил в начале 1948 года автомобиль "Москвич". Тогда в СССР было ничтожно мало машин в личном пользовании, и их владельцы были людьми в своем роде знаменитыми. Так что после августовской сессии ВАСХНИЛ Дубинин не приуныл.

"В сентябре и октябре, √ вспоминал он позже, √ вместе с А. И. Паниным, Я. Л. Глембоцким и М. Л. Бельговским мы ездили по всем дорогам, отходящим от Москвы на север, юг, запад и восток. Останавливались в лесах, где, раскинув брезент, играли в шахматы и говорили, охотились на тетеревов и уток, кое-где ловили некрупную рыбу" (252).

Однако оставаться вообще без работы даже на непродолжительный срок в СССР было невозможно: нигде не работающих вылавливала милиция, и после краткого разбирательства таких людей обвиняли в тунеядстве (это считалось уголовно-наказуемым преступлением перед обществом) и ссылали в лагеря для заключенных с потерей прописки по месту жительства. По распоряжению Политбюро ЦК партии коммунистов люди пенсионного возраста, такие как С. С. Четвериков, были насильно отправлены на пенсию (причем всего за год до этого Четверикова наградили орденом ⌠Знак почета■ за выдающуюся работу исключительного практического значения √ выведение так называемой моновольтинной линии шелкопрядов, но сейчас не только ученого выставили из университета, но и всех шелкопрядов уничтожили в страхе, что они что-нибудь вредное принесут советской державе). Известный генетик С. Н. Ардашников в это время руководил секретной лабораторией под Челябинском, где создавали самый мощный советский комбинат по производству плутония для атомных бомб, но и до него добрались ⌠борцы с генетикой■ и выставили на улицу. Пришлось Ардашникову (благо он был врачом по образованию) устраиваться в медицинское учреждение. А. Р. Жебрак и В. В. Сахаров смогли устроиться в Московский Фармацевтический институт преподавать ботанику, а Я. Л. Глембоцкий, Б. Н. Сидоров и Н. Н. Соколов уехали работать в Якутию.

Судьба оказалась к Дубинину гораздо снисходительней. Опять-таки не без помощи спасительного член-коррства в Академии наук СССР он устроился работать старшим научным сотрудником Комплексной экспедиции Академии наук СССР по полезащитному лесоразведению. Задача экспедиции заключалась в том, чтобы обеспечить научную разработку вопросов посадки и содержания сталинских лесных полос, которые были призваны изменить климат засушливых районов Европейской части СССР и превратить их в цветущий сад.

Устроился туда Дубинин, конечно, не генетиком (их в экспедиции, как и везде тогда, больше не требовалось), а орнитологом. Снова его спасла уверенность в своих силах. Не зная сколько-нибудь сносно науку о птицах, Дубинин решил тем не менее, что сумеет быстро превозмочь все трудности освоения новой науки. И, действительно, талант ученого проявился и в этой новой для него области.

"Орнитологией я никогда не занимался и птиц не знал, √ вспоминал он. √ Немедленно засел за нужные книги и получил абстрактное знание разных видов птиц. Но ведь для приложения количественных методов мне надо каждую пичугу, как бы она была ни мала, узнавать в лесу с ходу... Я стоял перед ужасным вопросом: надо было ехать в экспедицию, начинать работать, но как? Иногда отчаяние охватывало меня, и казалось, что мне эту задачу оперативно, без учителей, самоучкой, постигая птиц в самом процессе работы, решить не удастся. Сжав зубы, решил начать с азов. Черт с ним, чего бы мне это ни стоило, но я стану орнитологом и разработаю свои собственные подходы к этой пока столь далекой от меня области биологии" (253).

"Иногда мое самоучение превращалось в настоящее мучение. Часами и днями я не мог опознать какой-нибудь новой для меня маленькой, серой, невзрачной на вид птицы или определить птицу по голосу или по ее повадкам в лесу... Иногда, отчаявшись опознать пичугу, вынужден был стрелять и, взяв в руки свою маленькую жертву, только тогда устанавливать по определителю, кто она, как ее зовут и каково ее латинское название" (254).

Через несколько лет Дубинин не только освоился с орнитологией, но стал хорошим исследователем в этой новой для него области науки, где столетиями работали выдающиеся ученые. Всего через пять лет Дубининым была опубликована солидная книга "Птицы лесов нижней части долины Урала" (1953), переработанная в 1956 году в книгу "Птицы лесов долины Урала" (255). Дубинин внес в орнитологию новый метод количественного учета гнездования птиц.

XXIII

Возвращение к генетическим исследованиям

В течение шести лет, прошедших с момента сессии ВАСХНИЛ, Дубинин работал не как генетик. Но сразу же после смерти в марте 1953 года Сталина у генетиков появилась надежда, что запрет на исследования в этой области будет коммунистическим руководством отменен. Однако первые два года после смерти диктатора всё оставалось, как прежде. Но постепенно и в этой области стали происходить некоторые обнадеживающие перемены. Новые веяния давали надежду на возрождение в СССР генетических исследований. Так, в январе 1955 года Отделение биологических наук АН СССР создало комиссию (она была названа по-боевому √ бригадой) для анализа текущего положения в мире в изучении проблем наследственности (Дубинин был назначен её председателем). Вскоре были образованы бригады по цитологии и полиплоидии. Примечательно, что в них не был включен ни один из лысенкоистов: 1955 год был для Лысенко тяжелым. Хрущев еще не начал ему покровительствовать, а грамотные биологи пытались противопоставлять свои взгляды лысенковским.

В 1955 году Дубинину в Президиуме АН СССР пообещали, что для него будет открыта специальная лаборатория радиационной генетики. Для её создания Николая Петровича еще в конце лета 1955 года зачислили старшим научным сотрудником в штат Института биофизики АН СССР. Но дело затягивалось и затягивалось, и лишь 22 июня 1956 года Президиум Академии утвердил долгожданное распоряжение об организации лаборатории.

С этого момента и можно было отсчитывать начало новой эры в развитии генетики в СССР √ эры её подъема после сталинско-лысенковского разгрома. Пользуясь личным благожелательным к нему отношением Президента Академии наук СССР А. Н. Несмеянова, Дубинин сумел зачислить в лабораторию тех из ведущих генетиков, с кем сохранял хорошие отношения и кто еще оставался в живых. М. А. Арсеньева, М. Л. Бельговский, Я. Л. Глембоцкий, А. А. Прокофьева-Бельговская, В. В. Сахаров, Б. Н. Сидоров, Н. Н. Соколов, Г. Г. Тиняков, В. В. Хвостова и Р. Б. Хесин со своими сотрудниками начали работать вместе. В этой же лаборатории нашлось место для Г. С. Карпеченко (жены расстрелянного в сталинских застенках как врага советской власти великого российского генетика Г. Д. Карпеченко), которая стала библиографом у Дубинина и Е. С. Моисеенко, по-прежнему переводившей некоторые статьи Дубинина на иностранные языки.

Административное решение властей о возрождении генетических исследований в СССР было обнадеживающим и символичным. В ряде тогдашних республик, прежде всего в Белоруссии и на Украине, вскоре также возникли генетические институты.

А в самой Лаборатории радиационной генетики жизнь налаживалась. Еще не было сколько-нибудь приличного помещения (лаборатория ютилась в четырех комнатах полубарака-полусарая на будущей улице Вавилова, так называемом опытном поле Главного ботанического сада), а уже начал работать научный семинар, собиравшийся в одной из близлежащих школ. Его заседания воспринимались всеми как истинный праздник науки. Возрождалась экспериментальная работа, стояли на столах микроскопы, учили молодых сотрудников методам цитологического наблюдения.

В это же время при Московском обществе испытателей природы √ старейшем в Москве научном обществе √ была сформирована секция генетики. Её первым председателем стал также Н. П. Дубинин, а секретарем и душой - В. В. Сахаров. И на семинары лаборатории, и, в особенности, на заседания секции генетики МОИП потянулась молодежь (студенты ВУЗов, молодые сотрудники из разных институтов). Удивительная атмосфера царила на этих заседаниях, и горящие от волнения глаза молодых слушателей были лучшим доказательством того, с какой неподдельной радостью они ловили все слова генетиков старшего поколения.

Мне посчастливилось часто бывать на этих семинарах и убеждаться каждый раз, насколько генетика увлекательная наука, как интересны и полезны ее достижения.

Я уже не раз в этой книге вспоминал: Дубинин представлялся в те годы в глазах молодежи не просто научным лидером генетиков, смелым принципиальным, мудрым, но и лидером моральным. Никто из нас даже не слыхал о его взаимоотношениях с Серебровским или Кольцовым, о заигрываниях с Лысенко, о тяге к политиканству. Зато его внешняя благожелательность, открытость, умение подхватывать любую шутку, заливисто смеяться привлекали к нему людей, завораживали и очаровывали. А мы, студенты, были покорены им и не стеснялись вступать с Николаем Петровичем в разговоры, спрашивали у него советы. Ничто, совершенно ничто не давало даже отдаленно почувствовать, что, спустя четверть века, Дубинина будут осуждать за его поведение, как две капли воды похожее на поведение Лысенко. Такое не могло прийти в голову.

В январе 1957 года генетики с особой радостью отметили пятидесятилетний юбилей их лидера. Марк Леонидович Бельговский написал стихотворное поздравление, кто-то красивым почерком переписал его на листы плотной бумаги. Строки этой маленькой поэмы передают атмосферу уважения к Дубинину в те годы, и я приведу её здесь полностью:

"Дорогому Николаю Петровичу

Дубинину

в день его пятидесятилетия

4 января 1957 года.

Познав основы менделизма

И распахнув всем ветрам грудь,

Ты по ступенькам аллелизма

Свой начал к славе яркий путь.

Но нет ступенек бесконечных

И после дюжины скьютов,

На них рукой махнув беспечно,

Ты к перемене был готов:

Тебя к эффекту положенья

Твоей судьбы привел каприз.

И это было √ без сомненья,

Движенье в гору, а не вниз!

Сказать мы смело можем, право,

Что мухи крылышко и глаз

В венец твоей научной славы

Большой добавили алмаз.

На всем земном огромном шаре

На весь земной научный мир,

"Эффект Дубинина" не даром

С "эффектом Ньютона" на пару

Звучит, как гордый сувенир!

Но все течет, в том нет сомненья,

И вот ты с некоторых пор,

Эффект оставив положенья

Свой обратил к природе взор.

Тебя структура популяций

К себе влекла теперь, мой друг,

Ты уезжал под сень акаций

На благодатный знойный юг.

Там, как и люди √ дрозофила

Вино и фрукты возлюбила,

И ты ловил ее в садах,

На рынках, в винных погребах.

Открытий ты наделал бездну,

Никто работать не мешал,

И ты √ приятное с полезным

Не без успеха совмещал...

Ничто не вечно под Луною

И счастье √ менее всего:

Ты был завистливой судьбою

В единый миг лишен всего!

Трофим явился как Атилла

С кровавой бандою своей.

И над Россией наступила

Пора, чернее всех ночей.

Ты был одним из тех немногих,

Кто совесть чистой сохранил,

Кто не свернул с прямой дороги,

Душой ни разу не кривил.

Тебя кляли газеты наши,

Их богом был тогда Трофим,

Детишек глупые мамаши

Пугали именем твоим!

И ты ушел в леса, к синицам,

Щеглам, и славкам, и дроздам:

Дрозофил заменили птицы,

Но ты не изменился сам.

Ты вел борьбу все годы эти

И вот имеешь результат:

Лабораторию и смету

И с каждым днем растущий штат.

И ты опять в котле науки

Кипишь со страстностью своей,

И чешутся к работе руки,

Все сделать хочется скорей.

Учтя мгновенно перемены,

Хотя и спорные пока,

Уж ты готов отдать все гены

За цепь двойную ДНК!

Завидна удаль нам такая,

И остается пожелать

Тебе, на годы не взирая,

Еще полвека

"Так держать!" (256).

Под стихами стояли разбросанные по странице подписи супругов Бельговских, В. Хвостовой, Б. Сидорова, Н. Соколова, Т. Детлаф, В. Мансуровой, А. Панина, Е. Моисеенко. Они горячо его любили. Да и как было не любить Николая Петровича тех лет! И почти все они позже, лет 10-15 спустя, вконец отошли от него.

Дубинин был в те годы не просто заведующим единственной лаборатории, он был лидером: в больших проблемных статьях он разъяснял положения еще полу-запрещенной генетики и популяризировал новые её достижения в ⌠Ботаническом журнале■ (257), в ⌠Бюллетене МОИП■ (258) и в ⌠Вопросах философии■ (259). С не меньшим энтузиазмом он выступал на различных совещаниях и семинарах, привлекая внимание ученых разных специальностей, в том числе и физиков, к проблемам науки, пребывающей в загоне из-за засилья невежд.

Всё это делалось на глазах у множества людей, видевших лично, с каким неподдельным чувством уважения и признания авторитета Дубинина относились к нему и старые, убеленные сединами генетики, и молодежь, только еще начинавшая свой путь в генетику. Имя Дубинина становилось символом возрождения настоящей науки.

Возможно и тогда в дубининском окружении существовали трения, и кто-то из старых генетиков, хорошо знавших его лично в разную пору карьеры, не очень-то стремился к объятиям с ним, опасаясь быть раздавленным под заливистый смех этого голубоглазого коренастого крепыша, но повторяю, этого не заметно было в явной форме нам, студентам, крутившимся в лаборатории Дубинина в сарае на будущей улице Вавилова, засиживавшимся в квартире В. В. Сахарова в Большом Козихинском переулке, посещавшим семинары и лекции генетиков. Дубинин был знаменем, его имя стало символом, а образ √ эталоном для подражания.

Первым человеком, который начал меня разубеждать в том, что достоинства Дубинина и как ученого и особенно как человека не просто преувеличены, а злостно преувеличены, был Николай Иосифович Шапиро, перешедший в 1963 году заведовать нашей лабораторией в Институте атомной энергии* из Института генетики (где главенствовал Лысенко) после внезапной смерти от лучевой болезни создателя лаборатории и её первого заведующего √ Соломона Наумовича Ардашникова √ прекрасного человека и мудреца. Шапиро буквально душила злоба к Дубинину, он распалялся в его адрес по случаю и без случая.

Но я хорошо знал, как сам Шапиро сразу после Августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 года перешел в лагерь Лысенко и ⌠трудился■ все тяжелые годы рука об руку с лысенковцем Нуждиным, и как столь же легко, в момент, вернулся к работе в генетике. Поэтому многое из того, что тогда говорил этот попрыгунчик, не принималось нами всерьез.

Остальные же генетики вплоть до конца 1950-х годов, вели себя по отношению к Дубинину внешне дружелюбно и открыто.

Немалая заслуга в таком отношении была, на мой взгляд, обусловлена тем обстоятельством, что в эти годы Дубинина часто сопровождала на людях его жена √ Т. А. Торопанова. Мягкий и душевный человек, Татьяна Александровна (зоолог-исследователь) умела создавать вокруг Дубинина обстановку сердечного радушия. В их доме и на Брестской улице и позже на Ленинском проспекте царила именно сердечная обстановка, часто слышались шутки и смех, было полное отсутствие напыщенности и казенного чинопочитания, передававшееся всем, кто окружал Николая Петровича и его милую добрую жену.

А тем временем рос штат лаборатории Дубинина в Институте биофизики. Численность сотрудников перевалила быстро за цифру пятьдесят, затем достигла ста человек, ста пятидесяти... Это был уже институт в институте, группы в составе лаборатории становились самостоятельными единицами √ со своей тематикой и обособленными интересами. Центростремительные тенденции, главенствовавшие на заре лаборатории, всё более явственно заменялись центробежными устремлениями. Сильно потерял в смысле единого духа и единонаправленности дубининский семинар. На него всё реже приходили люди со стороны, а посещали только сотрудники лаборатории √ по служебному долгу, обязательности присутствия.

Многие талантливые сотрудники начали перебираться в другие лаборатории и институты. Ушел Р. Б. Хесин в радиобиологический отдел Института атомной энергии, создала собственную лабораторию А. А. Прокофьева-Бельговская в Институте молекулярной биологии, ⌠хитро■ названного тогда В. А. Энгельгардтом, чтобы не дразнить Лысенко, длинным и скучным именем - Институт физико-химической и радиационной биологии.

XXIV

Активное противодействие Дубинина возвращению

к генетическим исследованиям Тимофеева-Ресовского, Жебрака и Эфроимсона

Создание генетической лаборатории в Москве было не просто знаковым событием в научной жизни страны. Пока лаборатория оставалась единственным научным центром, можно было думать, что все крупные специалисты-генетики найдут себе место в её штате, особенно учитывая то, что число сотрудников лаборатории росло стремительно, и руководство Президиума Академии наук СССР выделяло новые ставки. Но процесс их заполнения оказался целиком в руках заведующего, а он старательно оберегал себя от возможных конкурентов.

Дубинин в то время был единственным генетиком, носившим титул члена-корреспондента Академии наук СССР. Поэтому вполне естественно, что именно ему поручили руководить первой академической лабораторией, имевшей в названии слово ⌠генетика■ (пусть и прикрытое на всякий случай прилагательным ⌠радиационной■). Но в стране жили десятки талантливых ученых и в их числе один из родоначальников радиационной генетики в мире √ Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский.

Он и его жена Елена Александровна оказались в Германии на положении невозвращенцев после того, как в 1925 году советские власти командировали их сначала на 5 лет в в эту страну для научной работы, а затем последовательно продлевали командировку вплоть до 1936 года. После того, как Н. К. Кольцов передал им через дипломатические каналы письмо с предупреждением о том, что в случае возвращения в СССР их ждет неминуемый арест, так как в стране начались массовые репрессии, Н. В. и Е. А. Тимофеевы-Ресовские остались на положении невозвращенцев.

В пору жизни в Германии Тимофеев-Ресовский одним из первых в мире стал заниматься радиационной генетикой. Именно он воспринял идеи, положенные в основу гипотезы о существовании в клетках чувствительных мишеней, повреждаемых квантами излучений или элементарными частицами, такими, как нейтроны, сформулированной англичанином Д. Ли. Тимофеев-Ресовский вместе со своими немецкими учениками Максом Дельбрюком и Карлом Циммером разработали дальше ⌠теорию мишени■, установили, что именно хромосомы (и даже более специфично √ гены в хромосомах) и есть мишени, повреждение которых радиацией вызывает изменение наследственности или гибель клеток. Они даже определили размер чувствительной мишени и пришли к выводу, что это и есть размер гена. Хотя центральные выводы ⌠теории мишени■ оказались неправильными, но тот интерес к взаимодействию радиации и наследственности, который авторы вложили в ⌠теорию мишени■, оказали большое значение для прогресса науки. Еще в Германии, когда там начали искать подходы к созданию атомной бомбы, Тимофеев-Ресовский начал экспериментальное изучение действия высоких доз радиации на наследственные структуры.

К тому же Николай Владимирович был крупнейшим в мире биологом, широко и глубоко образованным, всегда подчеркивал, что он √ именно биолог, которого интересуют проблемы наследственности, а не узкий специалист, зациклившийся на одной проблеме. Именно разносторонний биологический подход к изучению законов генетики отличал его всю жизнь. Я помню, как часто он повторял, что гордится тем, что был прекрасно обучен в Московском университете именно биологии, с какой гордостью повторял, что он √ прежде всего √ гидробиолог (он называл свою специальность шутливо и одновременно горделиво, откидывая голову назад и выставляя вперед челюсть: ⌠Я √ мокрый биолог■). В беседах, а иногда и на лекциях он любил приговаривать: ⌠Нельзя уподобляться той дамочке, которая всю жизнь изучала сорок первую ножку сороконожки■.

Человек неукротимого темперамента и потрясающей любознательности, он источал флюиды интереса к науке в широком смысле, он заражал этими флюидами окружающих, и они тянулись к нему везде, где он жил √ и в России, и в Германии. Поэтому не случайно, что он дружил и сотрудничал с такими китами физики, как Нобелевские лауреаты Нильс Бор и Эрвин Шрёдингер. Именно Тимофеев-Ресовский привлек к работе в биологии молодого физика Макса Дельбрюка и опубликовал с ним несколько краеугольных работ по радиационной генетике. Дельбрюк оказался дальновиднее своего учителя и перед окончанием войны перебрался в США, где стал родоначальником молекулярной генетики (то же основанной на использовании законов и методов физики). За вклад в развитие молекулярной генетики Дельбрюк был награжден Нобелевской премией, а в старости Дельюрюк ни когда не забывал в лекциях упоминать, что его учителем был Тимофеев-Ресовский.

По окончании войны Тимофеев-Ресовский спокойно ожидал вхождения советских войск в Берлин и мечтал о том, чтобы перенести на родину всю работу, которую он вел с друзьями в немецком институте до войны и во время войны. С этой целью он даже упаковал все нужные реактивы и оборудование, но был арестован сотрудниками НКВД и заключен под стражу*. Он оставался в заключении до тех пор, пока на Урале не был создан закрытый институт для арестованных, так называемая ⌠шарашка■, преобразованная позже в секретный институт √ "почтовый ящик" во главе с доктором наук Середой. Там пленный генетик принял участие в работе по созданию методов очистки загрязненных радиоактивными остатками вод. В те годы это была исключительно важная для руководства страны проблема, потому что неподалеку, на том же Южном Урале, в результате выброса радиоактивных загрязнений с комбината по производству плутония в реку Теча и серии аварий произошло едва ли не самое масштабное загрязнение природы на нашей планете. Исследования по биологической очистке загрязненных вод имели первостепенное значение для Советского Союза, вставшего на путь широкого развития промышленности по созданию атомного оружия и атомной энергетики. Приложение знаний генетика в этой области было трудно переоценить.

В 1951 году Тимофееву-Ресовскому, внесшему личный вклад в эту работу в качестве заключенного, даровали свободу. Он мог приступать к работе по своей специальности в любом городе страны. К началу Второй мировой войны Тимофеев-Ресовский снискал себе славу крупнейшего генетика мира, и, окажись допущенным к серьезной генетической работе, он несомненно оказал бы огромное влияние на её развитие в СССР.

Однако сначала этого нельзя было сделать из-за запрета в СССР в 1948 году любых генетических исследований. Условия для возвращения к широким исследованиям по радиационной генетике наступили, когда в Академии наук СССР создали Лабораторию под таким названием. Конечно, было бы более правильно поручить руководство новой лабораторией именно Тимофееву-Ресовскому, а не Дубинину, не знавшему вовсе физики, не имевшему серьезных работ в области радиационной генетики и вообще далекому от этой области науки. Но Тимофеев-Ресовский оставался еще в СССР на положении политически неблагонадежного человека и не был привлечен к руководству новой лабораторией в Москве (он жил в Свердловске и работал в институте биологии Уральского филиала АН СССР, а лето проводил на биостанции в заповеднике под Миасово на Южном Урале, причем занимался настоящей радиационной генетикой).

Конечно, Дубинин имел все возможности для приема на работу в его лабораторию Н. В. Тимофеева-Ресовского в качестве старшего научного сотрудника, но, как мне было известно от самого Николая Владимировича, Дубинин не только не предложил ему такой возможности, но вообще старательно отгородился от потенциального конкурента и принял все меры к тому, чтобы не допустить Тимофеева-Ресовского в единственную в стране генетическую лабораторию. Последнему пришлось остаться радиобиологом и биоценологом на Урале, позже перебраться под Калугу в Институт медицинской радиологии АМН СССР в Обнинск, затем стать консультантом медико-биологического института, в котором разрабатывали проблемы космических полетов, но он так и пребывал за бортом генетических институтов.

В большом анонимном труде, озаглавленном "К чему привело нежелание АН СССР действовать последовательно", ходившем в рукописи по рукам в середине 1970-х годов, было сказано:

"Основной, истинной, хоть и подпольной причиной неиспользования Н. В. Тимофеева-Ресовского в области генетики было именно то, что в пятидесятых-шестидесятых годах он на полголовы или на голову превышал как специалист Н. П. Дубинина, и его работа в генетике была поэтому крайне нежелательна и лысенкоистам, и их прихвостням, и Н. П. Дубинину" (260).

Не были приглашены в лабораторию многие другие крупнейшие советские генетики, хотя Президиум АН СССР предоставил Дубинину широкие возможности для приема на работу всех грамотных и продуктивных специалистов. Но он властно отгородился с первой минуты от тех, в ком видел конкурентов, возможных критиков и просто лично ему неприятных людей.

Например, для А. Р. Жебрака зачисление в эту лабораторию оказалось невозможным. Более десяти других видных генетиков обращались к заведующему с вопросом, нельзя ли надеяться развернуть свою работу в новой лаборатории, но получили уклончивый по форме, но решительно отрицательный по сути отказ.

Теми же причинами объяснялось "нежелание" дать возможность плодотворно трудиться сначала в его (единственной в ту пору в стране) лаборатории радиационной генетики, а затем и в составе Института общей генетики АН СССР ведущему советскому генетику, специализировавшемуся в последние годы жизни в области медицинской генетики, Владимиру Павловичу Эфроимсону.

В самом начале тридцатых годов Владимир Павлович выполнил несколько первоклассных исследований (в частности, по определению частоты мутирования у человека), но в конце 1932 года был арестован за якобы активное участие в заседаниях Общества Вольных Философов, на которых будто бы вели антисоветские разговоры. На самом деле Эфроимсон был случайно всего один раз на собрании Общества, но несмотря на это его арестовали и судили. Он отсидел весь срок и вышел на свободу. Будучи исключительно талантливым, знающим в совершенстве несколько языков, обладающим уникальной способностью быстро формулировать новые задачи, писать научные труды, анализировать научную литературу, он несомненно представлял собой уникальную фигуру ученого. Неудивительно, что в кратчайший срок после выхода из тюрьмы он написал докторскую диссертацию (благо у него было много научных наработок еще с периода, когда он был на свободе), и в 1937 году подал её к защите. Однако быстро защититься недавнему зеку не давали: ему всё время оттягивали дату защиты, а с началом войны с фашистами Эфроимсон ушел на фронт, так что защита давно написанной докторской диссертации состоялась лишь в 1946 году, когда он демобилизовался, пройдя в действующей армии на переднем фронте всю войну, имея много правительственных наград за личную храбрость. Но затем Высшая Аттестационная Комиссия (ВАК) затягивал утверждение решения Ученого Совета о присуждении докторской степени, так что только в начале 1948 года Владимир Павлович получил официальное уведомление о присуждении ему искомой степени доктора биологических наук. Сразу же после августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 года, когда лысенкоизм в СССР победил, это свое же решение ВАК отменила, ведь Эфроимсон открыто громил лысенкоистов и даже направил в ЦК партии толстую рукопись о вреде лысенкоизма для страны.

11 мая 1949 года В. П. Эфроимсон был вторично в его жизни арестован. Первоначально его взяли под стражу по нелепому обвинению: за пребывание, как было написано в ордере на арест, без определенных занятий. Лишь в ходе следствия он узнал истинную причину: его ареста требовали лысенкоисты, но и тут был наведен камуфляж. Следователи стали твердить, что арест произведен по другой причине, за оскорбление советской власти путем клеветнических измышлений в адрес Красной (Советской) армии. Чины НКВД вспомнили следующий проступок офицера Эфроимсона. Во время вступления советских войск в Германию, когда начались массовые случаи мародерства советских войск, Эфроимсон, воевавший в передовых частях армии, направил письмо Сталину, в котором обращал внимание на то, что в последние месяцы войны не без поощрения высшего командования советские военные начали бесчинствовать в побежденной Германии. Владимир Павлович в своем обращении писал о невиданных никогда грабежах, когда советские офицеры крали у беззащитных жителей картины, ковры, золотые украшения и драгоценности, посуду, вещи, а солдаты раскрадывали остальное, о массовых изнасилованиях женщин.

Письмо это он направил, минуя свое непосредственное начальство, прямо Главнокомандующему Сталину со страстным призывом остановить приказным порядком мародерство, бессмысленное разрушение национальных святынь советскими войсками и другие преступления в оккупируемых селениях и городах и т. п., иначе это ляжет позором на мундир армии-освободительницы. Его письмо, остававшееся без ответа, было, спустя четыре года, вытащено из архива и расценено как клевета на Советскую власть. Автора письма лишили боевых наград, воинских званий и судили.

После смерти Сталина его, наконец, освободили, и он смог вернуться домой к жене в Москву. Затем 31 июля 1956 года Судебная Коллегия по уголовным делам Верховного Суда СССР реабилитировала его, признав, что второе заключение под стражу в 1949 году было незаконным ⌠из-за отсутствия состава преступления■ (справка от 9 августа 1956 года ╧ 02/ДСП-5667-56). Ученого восстановили в правах, вернули все боевые ордена. Надо было устраиваться на работу.

Дубинин прекрасно знал, каким замечательным ученым был Владимир Павлович, знал и о его принципиальности и честности, и о нелегкой судьбе. И сам Эфроимсон и его жена (в прошлом жена Дубинина) обращались к директору Лаборатории радиационной генетики с просьбой принять их на работу. Дубинин девять месяцев оттягивал решение, то обещая ⌠вот-вот■ взять на работу, то ссылаясь на нежелание отдела кадров принять их на работу. Кончилось тем, что Эфроимсона хотели арестовать в третий раз √ ⌠за тунеядство■, и ему пришлось срочно устроиться работать не по специальности: библиографом в Государственную библиотеку иностранной литературы. С огромным трудом ему удалось в 1960 году стать старшим научным сотрудником в Институте вакцин и сывороток имени И. И. Мечникова. Так Эфроимсон никогда и не смог поработать в генетическом научном учреждении и продолжал заниматься генетикой, оставаясь административно вне её.

Фактом сужения кадрового состава лаборатории был нанесен серьезный урон процессу возрождения генетики в СССР. Из потенциально важной и широкой по национальным масштабам инициативы она сразу была превращена в локальное мероприятие, ограниченное рамками личных интересов заведующего, начавшего создавать личную монополию в стране.

XXV

Создание Института цитологии и генетики Сибирского отделения АН СССР

С 1957 года Дубинин, наконец-то, получил возможность создать собственный институт в составе Академии наук СССР, но отнюдь не на базе своей лаборатории в Москве, хотя это было бы и резонно и организационно проще, а вдали от Москвы, в Новосибирске, где формировался новый научный центр √ Сибирское отделение Академии наук Союза. Сначала, как сообщил мне Эдуард Антонович Жебрак, его отцу предложили возглавить это новое научное учреждение. Но у Антона Романовича Жебрака в Москве росли двое сыновей, под Москвой был куплен большой участок, и на нем Жебрак, Сахаров, их ученики высевали свои экспериментально полученные полиплоидные растения, работа кипела. Поэтому Жебрак-старший от предложения Председателя Сибирского Отделения АН СССР М. А. Лаврентьева переехать в Академгородок и возглавить новый институт отказался. Тогда это место было предложено Дубинину, и тот согласился. Сбылась старая мечта Николая Петровича, которой он отдал в былые годы столько пыла и нервов. Он стал-таки директором академического института √ цитологии и генетики, совмещая эту работу с заведованием лабораторией и в Москве и бывая попеременно то в Москве, то в Сибири.

Сам факт, что Дубинин создает новый генетический институт в составе Академии, где по-прежнему Лысенко и его подручные главенствовали, был для Лысенко пренеприятным. Всеми силами он пытался опорочить этот новый институт, добиваясь от партийного руководства страны отправки в Академгородок различных комиссий по проверке нового института. В них неизменно включали ближайших сотрудников Лысенко М. А. Ольшанского, А. Г. Утехина, Н. И. Нуждина.

В конце концов, Лысенко удалось убедить нового вождя в пользе его обещаний для сельского хозяйства страны. Первый секретарь ЦК и глава Советского правительства Н. С. Хрущев, вначале относившийся к лидеру ⌠мичуринцев■ с плохо скрываемой антипатией, возгорелся интересом к посулам Лысенко. Видимо из-за низкой образованности Хрущев не знал (и узнавать не хотел), как много генетика уже дала сельскому хозяйству, здравоохранению, медицине вообще. Как человек глубоко невежественный он примитивно ненавидел генетиков, считал, что их исследования интересны лишь им самим, а в целом эти интеллигенты просто ⌠едят хлеб народный зазря■. На пленуме ЦК КПСС 29 июня 1959 года он твердо выразил это мнение и превознес до небес ⌠заслуги■ Лысенко:

⌠Нам надо проявить заботу о том, чтобы в новые научные центры подбирались люди, способные двигать вперед науку, оказывать своим трудом необходимую помощь производству. Это не всегда учитывается. Известно, например, что в Новосибирске строится институт цитологии и генетики, директором которого назначен биолог Дубинин, являющийся противником мичуринской теории. Работы этого ученого принесли очень мало пользы науке и практике. Если Дубинин чем-либо известен, так это своими статьями и выступлениями против теории, положений и практических рекомендаций академика Лысенко.

Не хочу быть судьей между направлениями в работе этих ученых. Судьей, как известно, является практика, жизнь. А практика говорит в защиту биологической школы Мичурина и продолжателя его дела академика Лысенко. Возьмите, например, Ленинские премии. Кто получил Ленинские премии за селекцию: ученые материалистического направления в биологии, это школа Тимирязева, школа Мичурина, это школа Лысенко. А где выдающиеся труды биолога Дубинина, который является одним из главных организаторов борьбы против мичуринских взглядов Лысенко? Если он, работая в Москве, не принес существенной пользы, то вряд ли он принесет ее в Новосибирске или во Владивостоке" (261).

Те, кто знал лидера партии хорошо, говорили, что отношение его к генетикам было настолько плохим, что он мог впасть в ярость только при упоминании этих ученых. Характерную картину привел в своих воспоминаниях зять Хрущева, известный экономист Н. Шмелев, который в 1998 году писал:

⌠Люди постарше и сейчас еще... помнят... второе, что называется рождение злейшего гения всей, не только биологической, науки √ Т. Д. Лысенко. Казалось бы, ...настигло его, наконец, справедливое возмездие (помню, говорили, что Н. С. Хрущев даже как-то самолично отхлестал его по щекам), ан нет √ опять этот дьявол наверху!⌠ (262).

Шмелев рассказывал, что Хрущев никогда не любил ученых, в особенности генетиков, √ ⌠высокобровых■, как он их называл, и приводил такие высказывания своего тестя про генетиков:

⌠Какой от них прок? Да еще иронически усмехаются, губы кривят, насмешничают... Да еще и разговаривают промеж себя на каком-то тарабарском языке... То ли дело ⌠народный академик■ Лысенко! Сволочь, конечно, но свой парень, наш. Вон обещает вскорости всю нашу страну мясом завалить. А что? Чем черт не шутит? Может и получится, а?■ (263).

Однако с такими мыслями, по словам Шмелева, не было согласно младшее поколение Хрущевых, и однажды, собравшись за столом, дети Первого секретаря ЦК и премьера стали донимать отца расспросами, не повредит ли стране возникшая у него любовь к Лысенко. Никита Сергеевич отмалчивался, а дети продолжали наступать на отца.

⌠Вот и пух он, Никита Сергеевич, пух, мрачнел, багровел, огрызался, как затравленный волк, от наседавшей на него со всех сторон родни, что-то несвязное такое возражал... А потом как грохнет кулаком по столу! Как закричит в полном бешенстве, уже почти теряя, видимо, сознание...

√ Ублюдки! Христопродавцы! Сионисты! √ бушевал советский премьер... Дрозофиллы! Ненавижу! Ненавижу! Дрозофиллы! Дрозофиллы-ы-ы-ы √ будь они прокляты!

Ни до, ни после я его таким больше никогда не видел...■ (264).

Выступление главы партии на пленуме ЦК означало, что директорству Дубинина в Новосибирске пришел конец. Какое-то время Лаврентьев пытался защитить директора Института цитологии и генетики, после чего Хрущев уже начал заговаривать о том, что надо снимать не одного Дубинина, но и всю верхушку Сибирского отделения Академии наук. И как ни сопротивлялся Дубинин, как ни искал поддержки у секретаря Новосибирского обкома партии Ф. С. Горячева и председателя Сибирского отделения АН СССР М. А. Лаврентьева, пришлось ему в 1960 году покинуть пост директора института в Сибири и перебраться навсегда в Москву. ⌠Попрощался я с институтом, с товарищами, обошел все лаборатории и уехал в Москву■, √ писал впоследствии Дубинин (265).

XXVI

Нарочитое затягивание процедуры присуждения степени

доктора наук ведущим генетикам СССР

Несмотря на неудачу в Новосибирске, Дубинин успешно расширил свою лабораторию в Москве. Её численный состав рос, запрета на генетические исследования в целом Хрущев обеспечить не мог, и Дубинин без лишних трудностей руководил лабораторией. Всё новые направления исследований предпринимались сотрудниками лаборатории в Москве.

Но новыми направлениями надо было кому-то грамотно руководить, для обеспечения финансирования исследований нужно было представлять обоснованно составленные планы исследований и убедительно защищать интересы вновь возникавших в стране направлений науки. Размер средств, отпускаемых на науку всегда был ограниченным, претендентов на эти средства много, и в этих условиях было важно, чтобы от лица любых исследовательских групп выступали прежде всего люди с высокими научными титулами. Только они воспринимались солидно на фоне других специалистов.

Таким образом не только личные интересы ученых требовали, чтобы достаточное число действительных лидеров генетики в СССР имели высшие √ докторские степени. Однако из-за четвертьвекового владычества Лысенко в советской биологии ведущим ученым-генетикам страны так и не удалось вовремя защитить докторские диссертации, и большинство из них оставалось вплоть до 1960-х годов в лучшем случае кандидатами наук.

В СССР была принята двухступенчатая оценка творческого вклада ученых в науку. Первая степень называется кандидат наук (она соответствует принятой на Западе или даже несколько превышает по значимости степень "доктора философии"). Вторая степень, которую получить гораздо труднее и которая обеспечивала владельцам не только почет и уважение, но и гораздо более высокую оплату, называется доктор наук. Буквально единицы из генетиков успели защитить докторские диссертации (как это сделали, например, И. А. Рапопорт во время войны и В. П. Эфроимсон после её окончания), но, как уже было сказано, последняя инстанция в присуждении этих степеней √ Высшая аттестационная комиссия добилась отмены этого решения в отношении В. П. Эфроимсона: кандидат так и оставался долгое время кандидатом. Лишь в 1963 году ему восстановили степень доктора биологических наук*.

Дубинина, видимо, очень устраивало то, что почти все ведущие генетики оставались без докторских степеней: он представал недосягаемым колоссом на фоне большинства советских генетиков старшего поколения, √ ученых, имевших за плечами солидный опыт исследований, первоклассные работы, но остававшимися либо кандидатами наук, либо вообще людьми неостепененными, Даже ближайшие коллеги Дубинина В. В. Сахаров, Б. Н. Сидоров, Н. Н. Соколов, Я. Л. Глембоцкий, В. В. Хвостова, А. А. Прокофьева-Бельговская оставались кандидатами наук.

Н. В. Тимофеев-Ресовский после его возвращения на родину в 1945 году не имел даже степени кандидата наук (в Германии его считали крупнейшим ученым, известным на весь мир, и ему было нелепо защищать какую-угодно диссертацию). После его реабилитации за присуждение ему степени доктора наук горячо ходатайствовали многие ученые и прежде всего академик И. Е. Тамм. Но решение по этому поводу Высшая Аттестационная Комиссия (ВАК) принимать отказывалась. Однако стоило снять Хрущева в 1964 году с поста Первого Секретаря ЦК КПСС, как в Обнинск, где тогда работал Тимофеев-Ресовский, позвонил сам министр высшего и среднего специального образования СССР, числившийся одновременно председателем ВАК, В. П. Елютин, и поздравил Николая Владимировича с присуждением ему докторской степени.

Сразу же после отстранения от власти Хрущева встал вопрос и о том, чтобы присудить ведущим генетикам страны те степени и звания, которые бы соответствовали их научным заслугам. Было уже неприлично слышать и осознавать, что заслуженные генетики остаются всего лишь кандидатами наук.

Примечательно, что инициатива в этих вопросах исходила не от того, от кого естественно было её ждать, √ от единственного члена Академии наук СССР Дубинина, а от физиков (прежде всего И. Е. Тамма), от химиков (И. Л. Кнунянца, Н. Н. Семенова, В. А. Энгельгардта) и даже от бывшего лысенковца, а в те годы заместителя министра высшего и среднего специального образования СССР В. Н. Столетова, начавшего благоволить к своим бывшим идейным врагам.

Эта активность возымела действие: сначала Институт физико-химической и радиационной биологии АН СССР ходатайствовал о присуждении докторской степени А. А. Прокофьевой-Бельговской, заведовавшей лабораторией в этом институте. На заседании Ученого совета Института морфологии животных Прокофьевой-Бельговской была присуждена докторская степень, а ВАК быстро утвердил это решение.

Давно настала пора принять то же решение в отношении ученых, работавших в лаборатории Дубинина в Институте биофизики АН СССР. Никаких затруднений на этот счет вроде бы не предвиделось. И директор Института Г. М. Франк, и его заместитель Л. П. Каюшин, и большинство членов Ученого совета были за это, но тот, кто должен был начинать хлопоты √ Дубинин, не собирался спешить. Он оттягивал и оттягивал подачу необходимых бумаг. Сами ⌠соискатели■ √ М. А. Арсеньева, Я. Л. Глембоцкий, В. В. Сахаров, Б. Н. Сидоров, Н. Н. Соколов и В. В. Хвостова по вполне понятным причинам считали для себя неудобным напоминать "шефу", что пора, наконец, всё от него зависящее сделать. Он их видел каждодневно, отлично знал, насколько и материальное положение кандидатов по сравнению с докторами (первые получали зарплату на треть меньше), и их моральное состояние не удовлетворены, но палец о палец не ударял, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки.

А время шло. На раскачивание Дубинина ушел почти год. Наконец, в дело вмешалась Прокофьева-Бельговская, в жестких выражениях поговорившая с Дубининым "с глазу на глаз" (круги от этого разговора сразу же разошлись по Москве). Тогда Дубинин, в конце концов, собрался провести семинар лаборатории, на котором решение о присвоении шести самым уважаемым старым генетикам ученой степени доктора биологических наук было бы утверждено. Горячий разговор с Прокофьевой сдвинул дело с мертвой точки, но Дубинин опять нашел способ затормозить процесс присуждения √ выписка из протокола заседания семинара никак не могла покинуть ящик стола кабинета заведующего.

Потребовалось, чтобы в дело вмешался вице-президент АН СССР Н. Н. Семенов. Если бы не он, так бы, наверно, и ходить всем ждавшим решения в ранге кандидатов наук. Но после его вмешательства дела об утверждении уважаемых генетиков просто передали в другие институты, чтобы помешать Дубинину "тянуть резину" дальше. Б. Н. Сидоров и Н. Н. Соколов смогли пройти утверждение через кафедру генетики Ленинградского университета. В. В. Хвостову утвердил Ученый совет Института цитологии и генетики Сибирского отделения АН СССР, и лишь М. А. Арсеньевой, Я. Л. Глембоцкому и В. В. Сахарову степень доктора наук с большой задержкой присудил Ученый совет Института биофизики АН СССР.

Так было "нарушено" гордое и высоко ценимое Дубининым одиночество на генетическом Олимпе советской биологии.

XXVII

Попытки Дубинина возглавить

медицинскую генетику в СССР

В середине 1950-х годов крупнейшие советские физики стали проявлять недовольство тем, что в СССР не развивается исследование действия радиации на наследственный аппарат человека. Случаев возникновения лучевой болезни было немало, вопросы повреждения генов радиацией интенсивно исследовали генетики США, Англии и Японии, где были созданы крупные научные центры по этим вопросам, а в стране Советов существование генов отвергали, и Лысенко с командой препятствовали развитию не только радиационной генетики, но генетики вообще. В конце концов под давлением физиков в ЦК КПСС и в Правительстве в 1958 году согласились, что хотя бы медицинскую генетику надо изучать. При Президиуме Академии медицинских наук СССР была создана Комиссия по медицинской генетике, а во главе её был поставлен верный лысенковец √ Н. Н. Жуков-Вережников, к тому времени уже академик АМН СССР. В Августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 года он участия принять не успел, но с конца 1930-х годов убежденно выступал в защиту самых одиозных заявлений Лысенко и делал на этом карьеру.

Николай Николаевич Жуков-Вережников (1908-1981) окончил МГУ в 1930 году (то есть получил хорошее образование) и был направлен работать на периферию (в Саратов и Ростов-на-Дону), где стал проявлять себя активно в общественной жизни и занимать все более высокие административные должности. В 1948 году его избрали действительным членом (академиком АМН СССР) и после Августовской сессии ВАСХНИЛ перебросили в Москву, назначив директором Всесоюзного института экспериментальной биологии. Место это освободилось при драматических обстоятельствах. Сразу после сессии ВАСХНИЛ 1948 года в Академии медицинских наук СССР прошла своя сессия, посвященная итогам только что завершившейся сессии соседней академии сельхознаук, на которой Лысенко в соответствии с решением Политбюро ЦК партии ⌠победил■ генетиков. Теперь медики были обязаны предать анафеме своих вейсманистов, морганистов и менделистов. Но оказалось, что есть и другие ⌠враги советской биологии■. Их назвала старая большевичка Ольга Борисовна Лепешинская. Она была женой близкого знакомого Ленина П. Н. Лепешинского и приятельницей самого вождя. Когда-то в эмиграции в Женеве, где жили Ленин и Лепешинский с женами, Ольга Борисовна организовала столовую для русских эмигрантов и неплохо вела хозяйство. Ленин тогда шутил, что ⌠Пантейчик не пропадет. Ольга его всегда прокормит■. Специального образования у неё никогда не было, но она в 1930-е годы занялась экстравагантными опытами: растирала в ступке клетки гидр, получившуюся жижу оставляла на несколько дней в тепле и заявляла, что в жиже снова возникали клетки из созданного ею бесклеточного вещества. Она напечатала на немецком языке две статьи, в которых рассказала о своих достижениях, и стала требовать признания у себя на родине. Биологи во главе с Кольцовым эти притязания отвергли. И вот настал нужный час. Она решительно заявила, что никакой преемственности клеток не существует (иными словами, нет генного аппарата), что клетки могут возникать из неклеточного вещества, что поэтому классическая цитология, заложенная трудами таких великих ученых как Рудольф Вирхов, совершенно неверна, (словечко ⌠вирховианец■ стало ругательным), а самое главное √ её взгляды на клеточную теорию разделяет сам товарищ Сталин, сообщивший это прямо ей по телефону. Сразу несколько членов Академии меднаук поддержали её (шутники стали после этого называть эту академию Акамедией).

За много лет до этого Лепешинская разругала в своей рецензии учебник крупнейшего отечественного биолога А. Г. Гурвича √ выдающегося ученого в области клеточной биологии. В 1948 году он еще продолжал оставаться в Москве директором Института экспериментальной биологии, но на данной сессии Акамедии Лепешинская снова набросилась на него с обвинениями в вирховианстве и вейсманизме, и заслуженного ученого на следующий же день сняли с позором с его должности. Вот это кресло и досталось Жукову-Вережникову, переехавшему в столицу из Ростова-на-Дону.

В 1950 году (22 √ 24 мая) под контролем Отдела науки ЦК КПСС было проведено специальное Совещание АН СССР и АМН СССР по ⌠новой клеточной теории Лепешинской■, на котором ⌠вирховианство■ было окончательно заклеймено, а ⌠новая клеточная теория■ объявлена единственно правильной. На этом совещании Жуков-Вережников был очень активен, он позорил специалистов цитологов и лакейски поддакивал Лепешинской, расхваливая её революционную смелость на все лады.

Затем еще более сумасшедшую идею высказал ветеринар Г. М. Бошьян, объявивший, что он ⌠доказал■, что бактерии будто бы возникают из вирусов, так как вирусы могут превращаться в кристаллы, и из этих кристаллов возникают клетки бактерий. Наблюдал он якобы и обратный процесс (266). Жуков-Вережников горячо поддержал в печати и Бошьяна.

Потом он с той же убежденностью выступил в защиту таких же проходимцев от науки, разгромивших физиологию высшей нервной деятельности в СССР (во время печально-знаменитой "Павловской сессии"). Все это время он постоянно публиковал статьи в обоснование правильности любых идей Лысенко.

Можно было бы предположить, что этот человек глубоко невежественен, однако дело было не в образовании, а в стремлении к занятию должностей любой ценой. Такое поведение стало быстро приносить плоды. В 1949-1953 годах он был назначен главным редактором Медгиза, затем вице-президентом АМН СССР и заместителем министра здравоохранения СССР (1952-1954). Одновременно он оставался все эти годы заведующим лабораторией экспериментальной иммунологии Института экспериментальной биологии.

Хотя у него не было медицинского образования, а был диплом биолога, он сам относил себя к специалистам по особо опасным инфекциям, а позже стал утверждать, что он эксперт по генетике человека.

Между тем в научных кругах Жуков-Вережников был ⌠славен■ невероятной нетребовательностью к себе и поражавшим воображение верхоглядством. Вот некоторые из его наиболее одиозных достижений. Во время Корейской войны в 1950-1953 годах он собрал ⌠доказательства■ применения американской армией запрещенного международными конвенциями бактериологического оружия. ⌠Доказательства■ были поданы широкой публике как несомненные и научно подкрепленные. На Западе ⌠доказательства■ были осмеяны, это был позорный эпизод в истории демагогических утверждений Советской державы, после чего даже в СССР их позже никогда не упоминали.

Другое его ⌠достижение■ было такого же типа. В Сибири была зарегистрирована вспышка инфекционного заболевания неясной природы, затронувшая большую массу людей. Жуков-Вережников срочно выехал на место для выяснения причин эпидемии. Он быстро установил её причину. Прямо из Сибири он отрапортовал Советскому Правительству о ликвидации лично им очага чумы (всю жизнь он рекомендовал себя крупным специалистом именно по чуме, о чем упоминается во всех его автобиографиях и статьях о нем в словарях и энциклопедиях). Телеграфный рапорт опередил самого борца с чумой, ехавшего в Москву с комфортом в поезде. За это время специалисты закончили микробиологические анализы, и стало ясно, что борец с чумой ничего не победил, так как никакой чумы в Сибири не было, а была вспышка туляремии, требовавшей совсем других методов лечения (этот просчет стоил ему поста заместителя министра).

Пришлось ⌠новатору■ отойти от сферы эпидемиологии. В 1957-1959 годах, когда физики уже совершенно открыто начали требовать развития широких исследований по генетическим аспектам действия радиации на организм человека, по указке сверху Академия меднаук была вынуждена предпринять в этом направлении первые оргмеры. В АМН СССР была создана ⌠Проблемная комиссия по медицинской генетике■. Поскольку дело было в СССР новое, а Жуков-Вережникков по-прежнему оставался академиком с замечательной анкетой, ему без труда удалось ⌠возглавить■ медицинскую генетику в стране, хотя от знания медицинской генетики он был очень далек. Председатель Комиссии добился, чтобы его заместителем утвердили И. Н. Майского (его бывшего заместителя директора по институту √ главного ⌠организатора■ внедрения лепешинковщины в стране /267/). В комиссию, как и следовало ожидать, председатель и заместитель ввели кого-угодно, только не генетиков. В ней оказался заядлый лысенковец А. П. Пехов (в будущем близкий к Дубинину сотрудник в ИОГЕН), Л. Калиниченко (автор брошюры о достижениях О. Б. Лепешинской /268/) и другие сторонники лысенковщины. Председатель стал маленьким "лысенчиком" в Академии медицинских наук.

Через некоторое время в число членов Комиссии согласился войти Дубинин. Он быстро установил с председателем и другими членами комиссии хорошие отношения. В отсутствие других генетиков в комиссии перед ним открылись ворота по прибиранию к рукам этой важной отрасли науки.

Провалил этот план в значительной мере тот же Жуков-Вережников. Начав ⌠руководить■ медицинской генетикой, но не зная даже азов этой науки, он не стал разбираться в ней лучше, а ведь надо было давать рекомендации в масштабе страны. И он их выдал. Комиссия должна была подготовить соответствующий раздел Государственного плана СССР по науке на ближайшую пятилетку. Жуков-Вережников включил в него проблему ⌠Исправление испорченной генетической информации у человека путем направленного воздействия на испорченные гены■. План был просмотрен членами комиссии и представлен в Госкомитет по науке и технике СССР, где его утвердили как директиву стране. Когда стало известно, какую проблему внесли горе-руководители в план по медицинской генетике, возмущению специалистов не было предела. В те годы не существовало абсолютно никаких путей решения данной проблемы. Поразительно, что и новый член Комиссии √ Дубинин тоже не заметил антинаучности проблемы, внесенной председателем в важный документ. Вокруг нереальной проблемы, ставшей государственной, возник большой шум, так как настоящие ученые без труда доказали не просто наивность и безграмотность формулировки, но очевидную специалистам глупость такого задания. План по этому пункту никто больше не вспоминал, а знающие люди теперь хорошо понимали, кто таков академик АМН Жуков-Вережников, и старались обходить его стороной.

Грамотные генетики в этот момент решили, что такое руководство медицинской частью их науки, сплошь лысенковское, невозможно. Около двадцати ведущих генетиков страны потребовали от руководства медакадемией собрать совещание, на котором высказали свои соображения о том, что Комиссия в целом не соответствует задачам науки, а Дубинин, не являющийся специалистом в медицинской генетике, не может единолично представлять в Проблемной комиссии эту науку, что нужно требовать от Президиума АМН СССР удаления Жукова-Вережникова и Майского от дел по руководству комиссией, что от любых контактов с этими господами нужно решительно отмежеваться. Как один из шагов в данном направлении, было решено бойкотировать намечаемую Жуковым-Вережниковым и Майским 2-ю Всесоюзную конференцию по медицинской генетике.

Совещание это проходило в 1961 году в лаборатории Дубинина, все участники были единодушны в правильности предложенной резолюции, сам Дубинин, присутствовавший во время всех выступлений, согласно кивал головой. Но уже через пару часов в его кабинете оказался Майский, они сговорились обо всем полюбовно... и на утро Дубинин обзванивал участников совещания, уговаривая их все же принять участие в готовящейся лысенкоистами конференции и сдавать на нее тезисы докладов. Пар возмущения был выпущен, а сохранить статус-кво в Комиссии Дубинину хотелось даже в компании жуковых и майских.

Ведущие генетики страны тогда отправились в ЦК партии жаловаться и на Жукова-Вережникова, и на Дубинина, и на Президиум Академии меднаук. Президиум АМН был вынужден срочно пересмотреть состав Комиссии*, но Дубинин все равно еще некоторое время оставался в ней на руководящих ролях, и ему хотелось подмять под себя всё, что имело отношение к медицинской генетике. Эти устремления проявились в тот момент, когда в Президиуме АМН СССР было принято решение создать условия по восстановлению исследований в области экспериментальной медицинской генетики. С этой целью была образована комиссия из трех человек: академика АМН СССР Г. А. Зедгенидзе, В. П. Эфроимсона и представителя лаборатории Дубинина. Комиссии поручалось подготовить проект соответствующего решения.

Комиссия собралась, но ⌠дубининский человек■ заявил, что незачем в Академии меднаук планировать проведение многих генетических и цитологических исследований, так как все эти планы неминуемо провалятся (дескать, нет нужного числа кадров, реактивов и т. д.), а следует все эти работы сосредоточить в лаборатории Николая Петровича, снабдив, конечно, эту лабораторию дополнительными штатами, средствами и дав ей выход в клинику.

Вмешательство ряда генетиков помешало этим усилиям. 17 февраля 1962 года Министерство здравоохранения СССР (которое является формальным начальством Академии меднаук СССР) издало приказ ╧71, которым Академии меднаук поручалось привлечь к работе по медицинской генетике шесть научно-исследовательских институтов, издать ряд книг (включая книги по генетике человека американского генетика К. Штерна и других авторов). Таким образом, и на этот раз Дубинину не удалось ⌠возглавить■ медицинскую генетику.

Его попытки ⌠перетянуть одеяло на себя■ в проблеме медицинской генетики вынудили ведущих генетиков сообща попытаться исправить положение. Группа ученых во главе с А. А. Прокофьевой-Бельговской и В. П. Эфроимсоном отправилась на прием к Президенту АМН СССР Н. Н. Блохину. Они обрисовали вполне реалистическую картину нездорового положения в области медицинской генетики, предложили комплекс мер по исправлению допущенных ошибок. Президиум АМН СССР распорядился создать Научный Совет по общей и медицинской генетике. Председателем его стал академик В. Д. Тимаков, в состав ввели многих крупных генетиков и молодежь. Став членом Совета, я принимал участие в его работе и убедился, что в Академии медицинских наук взялись за преодоление отставания в этой области, заботятся об условиях расширенной подготовки кадров. Вскоре был создан Институт медицинской генетики (которому, впрочем, опять не повезло √ директором его назначили Н. П. Бочкова, быстро обучившегося лысенковским приемам и начавшего давить талантливых молодых ученых в своем институте), введены курсы генетики во многих мединститутах, созданы лаборатории во многих научно-исследовательских учреждениях. Для обучения студентов в стране не было учебников, и важнейшим событием могло стать то, что В. П. Эфроимсон написал в 1958 году книгу ⌠Введение в медицинскую генетику■, в которой дал блестящий анализ современных достижений в этой области. Книга была исключительно важна для обучения молодежи незнакомому предмету.

Однако Дубинин попытался воспрепятствовать изданию книги В. П. Эфроимсона ⌠Введение в медицинскую генетику■, написанной еще в 1958 году. Его ⌠усилия■ принесли лишь частичный успех: запретить издание книги не удалось. Дать совершенно отрицательный отзыв на прекрасную рукопись было невозможно, даже придраться к чему-либо он не сумел. Поэтому в краткой рецензии упор был сделан на другое √ было сказано, что книга в целом не плохая, но требует тщательного редактирования специалистами-медиками. Расчет был простой, врачи за долгие годы лысенковского диктата забыли вообще все генетические законы, они могли усмотреть в книге какие-угодно недостатки, что задержало бы её издание на неопределенный срок, а только это и было нужно Дубинину. В таком своем отношении к рукописи он был заодно с лысенкоистами.

Стоит рассказать о методах, с помощью которых лысенкоисты также пытались искусственно задержать выпуск книги Эфроимсона. Уже после того, как книга была набрана, и матрицы пылились без движения в типографии, последовала команда директора Издательства медицинской литературы В. Маевского: отпечатать шесть экземпляров верстки вместо обычных двух или четырех экземпляров, с тем, чтобы лишние экземпляры отправить на спецрецензирование. Что собой представляет такое внезапное "спецрецензирование" и что оно за собой влечет, было хорошо известно всем печатавшимся в СССР авторам, и вполне понятно, что Эфроимсон и без того уже почти шесть лет ждавший выхода своей книги в свет, испытал страх за судьбу книги. Он обратился (как он писал в заметках по поводу этой рукописи √ со слезной) просьбой о помощи к академику-секретарю медико-биологического отделения АМН В. В. Парину, человеку исключительной честности, и тот тут же распорядился "отпечатать не 6, а 100 экземпляров верстки и разослать их специалистам согласно подготовленного им самим списка на рецензирование. Гора положительных рецензий от медиков и биологов, с восторгом встретивших первую в стране книгу по медицинской генетике, поглотила все отрицательные и "кисло-сладкие" отзывы (вроде отзыва Дубинина). Книга Эфроимсона провалялась в Издательстве до конца 1962 года. Тем не менее и после этого выпуск её в свет все откладывали и откладывали. Лишь после того, как 7 февраля 1964 года Президиум АМН СССР принял решение издать срочно книгу, ее выпустили в свет (269).

А в это время новые друзья Дубинина √ Жуков-Вережников и Пехов готовили в спешном порядке свой манускрипт, озаглавленный ⌠Генетика бактерий■. Николай Петрович дал на нее прекрасный отзыв, и книгу отпечатали массовым тиражом. Однако в этой ⌠генетике■ отсутствовало понятие ген, авторы обошлись без описания мутаций, рекомбинации и тому подобных ⌠мелочей■. Одновременно с ними такую же по стилю книгу написал и издал другой ярый лысенкоист Н. П. Соколов, назвавший её вполне современно: ⌠Наследственные болезни человека■, но выхолостивший полностью всю генетическую суть описания наследственных болезней, заменив её лысенковскими выдумками.

XXVIII

1966 год: Дубинин становится директором

Института общей генетики АН СССР

Вновь директорский пост после удаления из Новосибирска вернулся к Дубинину только через шесть лет. 14 октября 1964 года ⌠друзья■ Н. С. Хрущева по руководству компартии устроили заговор и отстранили его от всех постов. Поговаривали, что среди членов Политбюро были и такие, кто считал, что надо кончать с монополизмом Лысенко. И действительно через два с половиной месяца после падения Хрущева Президиум Академии наук СССР издал постановление, целиком посвященное вопросам развития генетических исследований в стране (270). Постановление было большим, содержало 16 пунктов и касалось многих сторон научной деятельности, имеющей отношение к генетике.

Первым пунктом в этом постановлении стоял следующий:

"1. Считать целесообразным организацию Института общей генетики АН СССР".

Одновременно Президиум постановил создать генетические лаборатории в составе академических институтов, расположенных в Ленинграде, √ Зоологическом, Ботаническом им. Комарова, Физико-техническом им. А. Ф. Иоффе, Физиологии им. И. П. Павлова, реорганизовать Лабораторию злокачественного роста Института цитологии АН СССР в Лабораторию генетики опухолевых клеток. Тем самым и в Москве и Ленинграде предписывалось начать интенсивные научные работы по генетике и собрать мощный кулак исследователей-генетиков. Предусматривалось также расширить работы по мутагенезу, ведущиеся И. А. Рапопортом в Институте химической физики, "создав при этом институте ведущий научный центр по химическому мутагенезу", а также работы по генетике микроорганизмов и вирусов в Институте биохимии и физиологии микроорганизмов АН СССР в новом биологическом центре АН √ в Пущино в ста с лишним километрах от Москвы (271).

При Академии наук создавали Научный совет по проблемам генетики и селекции (председателем его позже был назначен Н. П. Дубинин), а также Всесоюзное общество генетиков и селекционеров, которому по предложению Д. В. Лебедева присвоили имя Н. И. Вавилова (на Учредительном съезде этого общества в Москве 30-31 мая 1966 года первым президентом был избран академик Б. Л. Астауров). Открывался новый журнал "Генетика", редакционно-издательскому совету АН СССР поручалось срочно (в двухнедельный срок) "подготовить предложения об издании серии монографических трудов по генетике и селекции, серии научно-популярных брошюр в этих областях, а также переводной литературы по актуальным проблемам генетики" (272).

Президиум Академии наук считал, что нужно перестраивать преподавание в школах и вузах, для чего поручалось отделениям общей биологии, биохимии, биофизики и химии физиологически-активных соединений, а также отделению физиологии "оказать всемерную помощь Министерству высшего и среднего специального образования СССР и Министерству просвещения РСФСР в работе по составлению новых учебных программ по биологическим дисциплинам".

Были пункты и о том, чтобы в двухмесячный срок подготовить кандидатуры "25-30 молодых специалистов для направления их в командировку за границу на длительный срок" (этот пункт так никогда и не был выполнен), предусмотреть выделение специального фонда валюты для оплаты "дорогостоящего оборудования, приборов, аппаратуры и реактивов для развития работ по генетике..." и присуждать раз в три года золотую медаль и премию им. Н. И. Вавилова в размере 2000 рублей "за выдающиеся научные работы в области генетики, селекции и растениеводства".

Словом, была заявлена широкая программа по развитию генетики в СССР. Однако принять постановление было легко, а выполнение его затянулось. Как мне стало известно (позже эту информацию подтвердил один из высокопоставленных чиновников аппарата ЦК партии) первоначально место директора нового центрального в стране научно-исследовательского учреждения партийные властители хотели передать А. Р. Жебраку. По выражению, принятому в партийных сферах, ⌠вопрос начали прорабатывать■. Но в 1965 году Антон Романович скоропостижно скончался* (недавно в Минске, где когда-то Жебрак был Президентом Академии наук Белоруссии, одной из улиц в новом районе Кунцевщина было присвоено имя этого выдающегося ученого). После долгих переговоров в кулуарах сотрудники Отдела науки ЦК КПСС остановили свой выбор на кандидатуре беспартийного Дубинина. Началась ⌠проработка■ этой инициативы. Наконец, в ЦК решили, что оттягивать дальше поиск директора нельзя. В январе 1966 года, в ЦК партии разрешили Президиуму Академии наук утвердить, наконец, ученый совет будущего института. Кандидатура Дубинина в качестве директора была утверждена в ЦК партии, но для видимости демократии нужно было, чтобы члены Бюро Отделения общей биологии проголосовали за то, чтобы Дубинин стал директором. После того, как это было исполнено, в феврале 1966 года общее собрание Академии наук СССР утвердило Дубинина в должности. Месяцем раньше ему исполнилось пятьдесят девять лет. Он был свеж, полон энергии, сохранял прекрасную работоспособность.

Сбывались мечты и тех, кто много лет страдал от лысенковского диктата, кого выгоняли с работы, публично позорили, травили в печати. С 15 апреля 1966 года Президиум Академии по указанию из Политбюро ЦК КПСС постановил закрыть Институт генетики АН СССР, в котором 25 лет верховодил Т. Д. Лысенко. Но в Советском Союзе ведь не было и не могло быть безработицы! Потому всем лысенковцам была гарантирована работа и не хуже, чем они имели раньше. Тех, кто десятилетиями поставлял Лысенко липовые цифры, кто неизменно в ⌠честных■ экспериментах подтверждал его ⌠гениальные■ выдумки, приказали не предавать общественному порицанию, более того всякая публичная критика лысенкоизма была на многие годы категорически запрещена, о чем руководство ЦК партии уведомило все средства массовой информации в стране (274). Партийные чиновники отлично понимали, что за первыми же словами обвинений Лысенко неминуемо прозвучат слова обвинений в адрес взрастившей Лысенко партии коммунистов.

Вереницами потянулись сотрудники лысенковского института на Бауманскую, 54 в небольшой одноэтажный дом, где тогда размещалась лаборатория Дубинина и где расположилась дирекция нового института. В узком полутемном коридоре, отделенном тонкими переборками от комнат, где работали генетики с ненавистной лысенковцам дрозофилой, где слово ⌠ген■ было священным, а не ругательным, стояли они по многу часов, ожидая аудиенции у Дубинина. Разговоры были краткими, Николай Петрович старался не ворошить старое, а понять, способен ли данный ученый еще хоть как-то работать в науке. До этой унизительной для обеих сторон процедуры Дубинину было приказано ⌠не сводить счеты со старыми научными противниками и взять большинство из бывших лысенковских сотрудников в новый институт■.

Всего в институте Лысенко было 7 лабораторий. Одна из самых больших √ академика ВАСХНИЛ И. Е. Глущенко, занимавшегося в основном вегетативной гибридизацией, успела "улизнуть" из института незадолго перед его закрытием. Ушел в Институт физиологии растений АН СССР им. К. А. Тимирязева А. А. Шахов с его группой, которая занималась настоящей лженаукой √ "влиянием концентрированного солнечного света на растения, в том числе на наследственность этих растений" (с юмором написал об этих ⌠исследованиях■ в своей книге "Управляемая наука" Марк Александрович Поповский (275), создав яркий образ прототипа Шахова √ проходимца и политикана В. М. Инюшина). Лабораторию Н. И. Нуждина перевели в Институт биофизики АН СССР. Лаборатория самого Лысенко и лаборатория, занимавшаяся жирномолочностью коров, остались в ⌠Горках Ленинских■, где Лысенко стал научным руководителем, а три лаборатории √ вирусов растений во главе с К. С. Суховым, генетики животных во главе с Х. Ф. Кушнером и генетики микроорганизмов во главе с К. В. Косиковым целиком перешли в новый институт.

Дубинин стал полноправным директором института 15 апреля 1966 года, а в начале октября собрался впервые ученый совет под его председательством для избрания новых сотрудников в Институт общей генетики (сокращенно ИОГЕН АН СССР). В этот день и я прошел в институт по конкурсу в качестве младшего научного сотрудника √ кандидата биологических наук и был зачислен в лабораторию молекулярной генетики бактерий и бактериофагов.

Радостными, наполненными до отказа делами √ от составления программы будущих научных работ до таскания столов, шкафов, приборов, их расстановки по местам √ стали эти дни. Дубинин, как мне тогда казалось, был несколько обижен на меня, за то, что в аспирантуру я пошел не к нему, а в Институт атомной энергии, а по окончании её и защите кандидатской диссертации в мае 1964 года опять-таки не стал проситься в его лабораторию, а ушел работать вместе с женой в Институт полиомиелита и вирусных энцефалитов Академии меднаук. Однако внешне он вел себя на редкость радушно и сердечно. Мне казалось, что он остался все тем же общим любимцем, каким я его знал в 1955-1960 годах. В институте можно было встретить всё тех же людей, что и в Лаборатории радиационной генетики. Заместителем директора института по научной работе был назначен элегантный Борис Николаевич Сидоров, ведущими лабораториями руководили горячо любимый всеми нами Владимир Владимирович Сахаров, а также Николай Николаевич Соколов, Яков Лазаревич Глембоцкий и строгая Милица Альфредовна Арсеньева, которая к тому же исполняла обязанности ученого секретаря института.

Но были и молодые заведующие. Так, большой лабораторией эволюционной генетики заведовал Виталий Константинович Щербаков, которого я хорошо помнил еще как студента МГУ, часто бывавшего у Сахарова и работавшего по полиплоидии у него же. Виталий стал ближайшим к Дубинину человеком, вел подготовку чуть ли не полутора десятков дубининских аспирантов, работал еще и как ученый секретарь Научного совета по генетике и селекции АН СССР. Он сильно изменился за эти семь лет, стал заносчивым и совершенно не скрывал даже внешне свое пренебрежительное отношение к старшему поколению генетиков, включая и его первого учителя √ В. В. Сахарова. Об этих его качествах говорили тогда многие ⌠старики■, как мы их звали. Но в то же время Щербаков как-то управлялся с этими десятками аспирантов, они печатали огромное количество статей, защищали диссертации. Конечно, в большинстве своем они публиковали скороспелые данные, неаккуратность и тягу к нездоровой рекламе заметить было нетрудно. Много шума, например, наделало их ⌠открытие■, что аскорбиновая кислота (витамин С) способна уменьшать частоту мутаций. Это наблюдение превозносили на все лады. Тут же из аптек страны исчезла аскорбинка. Но факт антимутагенности витамина С оказался сильно преувеличенным. Но все эти огрехи никак не сказывались на поведении Щербакова. Он оставался все таким ж напыщенным и высокомерным.

Другой заметной личностью в институте был Игорь Львович Гольдман. Так же, как и Виталий Щербаков, Игорь стал близок к Дубинину. Они часто ездили с ним вместе на всякие выступления и встречи √ с журналистами, пионерами, учителями, пенсионерами. Даже на знаменитые встречи с верхушкой КГБ, которыми Николай Петрович гордился и которые тогда часто вспоминал (и впопад, и не впопад), он брал Гольдмана. У последнего была великолепная манера произносить зажигательные речи о генетике, он был прекрасным оратором для непрофессионалов, любимым функционером в лекторской группе ЦК ВЛКСМ. Много времени проводил Гольдман в Совете молодых ученых при ЦК ВЛКСМ, он вечно мотался, иначе эту страсть не назовешь, по стране.

Это позерство сильно подвело Игоря. В одной из лекций он вдруг сообщил, что является носителем редкой хромосомной перестройки, грозящей перерасти в рак, лично обнаруженной им в клетках собственной крови. Подавалось это все под соусом жертвенности во имя высокой науки, горения до конца: "Случайно облучился во время экспериментов. Несчастный случай. И вот теперь несу неизлечимую болезнь. Но буду в строю до конца, до последнего дыхания. Как Николай Островский. Как на фронте".

Строки об этом "открытии" просочились в печать. Старые генетики, честные и перенесшие на себе все тяготы жизни отверженных и потому знающие цену истинной жертвенности, начали протестовать против саморекламы. Будучи много лет в отрыве от лаборатории Дубинина и не зная еще ни Гольдмана, ни его ⌠открытий■, я был поражен, когда увидел, как обычно спокойные и рассудительные ⌠старики■ буквально бурели от одного вида цветущего ⌠раконосца■.

Но Дубинин невозмутимо держал сторону Гольдмана, его группа развивалась и крепла, не в пример лабораториям ⌠стариков■ √ многолетних коллег и бывших друзей Дубинина, вечно испытывавших трудности при попытках приглашения на работу новых сотрудников. Еще бы √ все статьи из лабораторий Гольдмана, также, впрочем, как и Щербакова, неизменно имели на первом месте в перечне соавторов самого Николая Петровича.

В числе приближеных к Дубинину был и ученик Веры Вениаминовны Хвостовой Владимир Дмитриевич Турков. У него была нелегкая судьба, студентом его арестовали, обвинив (совершенно незаслуженно) в участии в группе, якобы готовившей покушение на Сталина, и на двадцать лет отправили в лагерь. Никакого покушения никто из участников группы, конечно, даже не замышлял, а была компания друзей, вместе проводившая время после занятий в институтах. Была среди них и девушка, приглянувшаяся одному молодому человеку не из этой компании. Чтобы оторвать ее от близких приятелей, он сфабриковал донос в НКВД о намерениях молодых людей, окружавших девушку, застрелить Сталина. Всех их арестовали. Выйдя из лагеря после смерти Сталина, Турков завершил высшее образование и стал заниматься генетикой под началом Хвостовой. Она несколько десятилетий работала с Дубининым, уехала с ним в Новосибирск, а Турков остался в Москве, в лаборатории радиационной генетики под непосредственным началом Николая Петровича. Быстро он защитил кандидатскую диссертацию.

Турков был по моим наблюдениям наиболее дальновидным из этой троицы. И он первым сообразил, что вскоре вокруг Дубинина начнутся завихрения и надо из-под начала тяготевшего к монополизму Дубинина уходить. Поскольку именно Владимир Дмитриевич выполнял большинство организационных и управленческих функций в лаборатории Дубинина, у него сложились замечательные отношения с заместителем директора Института биофизики, в который дубининская лаборатория входила, профессором и доктором физико-математических наук Львом Петровичем Каюшиным. Прекрасные человеческие качества Каюшина, его высочайший авторитет организатора ценился в Академии наук. Не удивительно, что Туркову с помощью Каюшина удалось без всякого шума оформить через аппарат Президиума АН СССР уход своей группы (фактически отдельной лаборатории) в Институт биофизики АН СССР, а Дубинин потерял своего наиболее спокойного, выдержанного и умного приближенного.

А пока же скандал, первый публичный и громкий скандал, потряс биологический мир Москвы. Оказалось, что не одними лишь заявлениями о найденных у себя хромосомных перестройках пробавлялся Игорь Львович Гольдман. На одном из первых же ученых советов института не работавшая в ИОГЕН, но входившая в состав ученого совета А. А. Прокофьева-Бельговская, задыхаясь от возмущения, продемонстрировала членам совета фотографию препарата хромосом из статьи Дубинина и Гольдмана, направленной в печать и посланной ей на рецензию. На фотографии совершенно явственно выступали следы подделки контуров хромосом. Статья была лично подписана обоими авторами. Грубая фальсификация потрясла всех. Не только Прокофьева-Бельговская, но и Сидоров и Соколов выступили с гневным осуждением подлога. Члены совета, а тогда еще сохранялся тот совет, который составлял не сам Дубинин для себя, чтобы легче было бесконтрольно править, как это случилось позже, а совет, утвержденный первоначально Президиумом АН СССР (в него входили многие ведущие генетики страны), потребовал изгнания Гольдмана из науки.

На Дубинина тоже падала тень, ведь он подписался под статьей и был обязан хотя бы глазком взглянуть на неё. Грамотному цитологу не могла не броситься в глаза фальсификация снимка хромосом. Об этом члены Ученого Совета молчали, а Дубинин, конечно, попытался взять Гольдмана под защиту, попробовал уверить членов Совета, что хромосомы подрисовали в редакции. Но тут же нашлись доказательства неверности такой защиты.

Дело докатилось до Президиума Академии наук. По сути, институт еще не выдал ни одного серьезного исследования, а громкой фальшивкой был уже оскандален. Президиум дал указание Дубинину устранить ловкача из академического научного учреждения.

Гольдман как-то тихо исчез из института, его группу срочно расформировали. Но это не внесло успокоения в души ⌠стариков■. Обстановка в институте медленно, но неуклонно накалялась.

XXIX

Четыре ведущих лаборатории покидают ИОГЕН

С первых же дней создания ИОГЕН серьезному ограничению в своих действиях подвергся Б. Н. Сидоров как заместитель директора по научной работе. В нормальных условиях человек, занимающий эту должность, √ второй человек в институте. Но Сидоров попал в заместители помимо желания Дубинина. Последний хотел, чтобы Президиум назначил на эту должность Давида Моисеевича Гольдфарба, перешедшего из Института им. Н. Ф. Гамалея и в первые два года работы в ИОГЕН'е во всем безоговорочно поддерживавшего Дубинина.

Со студенческих лет я, можно сказать, молился на ⌠стариков■, они это знали и относились ко мне как к родному. Сначала я бегал к ним по нескольку раз на дню, спрашивая то об одном, то о другом. Мне и в голову не могло прийти, что кому-то это может не понравиться, более того, я не подозревал, что за мной пристально следят. На самом деле оказалось, что за каждым шагом любого в институте наблюдают и доносят новой жене Дубинина, Щербакову или Гольдману, а те тут же докладывают директору. Не раз я обращался за разными разрешениями и поддержкой к Борису Николаевичу Сидорову, тот неизменно всё разрешал, но затем дела стопорились, и его указания откровенно саботировали исполнители из низшего уровня администрации. Наконец, меня позвал как-то вечером к себе домой Владимир Владимирович Сахаров и в долгой беседе открыл мне глаза на положение дел и с их бывшим другом Дубининым и с его новыми клевретами. Он объяснил мне, что Сидоров стал заместителем директора по приказу из ЦК партии, а не по воле Дубинина, даже правильнее сказать вопреки его воле. Поэтому директор и его ближайшее окружение вполне откровенно стали игнорировать Сидорова. Это объяснение истинной расстановки сил в институте меня потрясло. Сахаров дал мне несколько советов относительно того, как держаться с его бывшим помощником Щербаковым, теперь полностью от него отошедшим к Дубинину, как избегать общений с Гольдманом. Все это было ужасно неприятно.

Стычки у ⌠стариков■ с директором и его подопечными по разным поводам, как всегда не столько крупным, сколько возводимым на ⌠принципиальный уровень■, множились день ото дня. Иногда эти стычки приводили к временному урегулированию разногласий. Дубинин никак не хотел пойти навстречу требованиям своих прежних друзей ограничить влияние на него наиболее одиозных лиц, в особенности В. Щербакова, Со своей стороны и последний не чурался того, чтобы делать пакости ⌠старикам■ при каждом удобном случае.

Кончилось это всё в одночасье и с большими неприятностями для Дубинина. Сразу четыре лаборатории √ Арсеньевой, Сахарова, Сидорова и Соколова √ обратились с письмом в Президиум Академии наук с просьбой вывести их из состава дубининского института и перевести в Институт биологии развития, руководимый Борисом Львовичем Астауровым, выбранным в один день с Дубининым академиком.

Астауров был ближайшим учеником Четверикова и несколько лет работал с Н. К. Кольцовым. Разумеется, у него все годы были дружеские отношения с большинством генетиков из кольцовско-четвериковской школы. Переход первоклассных лабораторий сильно укрепил бы его институт. Он горячо поддержал перед Президентом АН СССР М. В. Келдышем просьбу старых друзей о переводе к нему в институт их лабораторий. За несколько месяцев до этого Астаурова избрали президентом вновь созданного Всесоюзного общества генетиков и селекционеров имени Н. И. Вавилова. В это же время Борис Львович приобрел огромную известность как первоклассный ученый. Впервые в мире, используя облучение или высокую температуру, ему удалось получить у шелкопряда потомство от женских особей без участия мужских клеток (партеногенез) и от мужских особей без участия материнскииих клеток (андрогенез). Иными словами, он доказал возможность регулирования пола у животных, используя тончайшие генетические методы. Ему первому среди биологов было выдано удостоверение об открытии, внесенном в Государственный реестр открытий, о чем было рассказанов большой статье в газете ⌠Правда■ (276). Не удивительно, что его голос имел большой вес. Келдыш дал согласие на перевод.

Как только сведения об этом просочились к Дубинину, он тут же попытался сгладить противоречия. В один из этих дней мы несколько часов проработали вместе, просматривая написанные мной по его просьбе статьи для нового издания Большой Советской Энциклопедии. Сидели мы в его кабинете. Когда время подошло к пяти часам вечера, Дубинин прервал работу, встал и сказал мне, что на полшестого он договорился с Сидоровым и другими ушедшими от него о встрече в здании астауровского института, где уже размещались их лаборатории. Было видно, что эта беседа с "беглецами" для него стоит многого. Он медленно натягивал на себя пальто и сказал мне, что разговор этот для него неприятен. Но и другого выхода не было.

Мне было тоже неприятно, что после поры радостей с устройством в новом институте, после таких надежд на совместную работу с теми, кого я любил и в студенческие годы и позже, и с кем хотелось поработать бок о бок, всё рухнуло. Поэтому я сказал Николаю Петровичу, что по моему мнению лучше всего было бы пойти на мировую со ⌠стариками■. По-видимому, и он чувствовал, что если из института уйдут главные лаборатории (причем и количественно потеря была огромной √ четыре лаборатории из двенадцати), то это будет для него плохо. Во-первых, конфликт с ведущими генетиками страны не погаснет, а лишь только обострится, во-вторых, круги слухов о таком бегстве от него ⌠стариков■ разойдутся широко. Этим его личному престижу будет нанесен большой урон в глазах биологического мира, а, в-третьих, нужно будет ждать еще и других неприятностей.

Встреча длилась довольно долго, на следующий день Сахаров рассказал мне о том, как проходили их переговоры. ⌠Старики■ высказали многое своему многолетнему коллеге еще по лаборатории Серебровского и институту Кольцова. Дубинин едва ли не впервые в жизни вынужден был смиренно просить прощения за прошлое и уговаривать их не делать этого шага, обещал устранить все недостатки, на которые ему указали, приструнить зарвавшихся молодцов из его команды, перестать плести интриги и не выставлять всюду на первое место свое имя.

Но Борис Николаевич Сидоров подытожил общее мнение одной фразой: "Мы Вам, Николай Петрович, не верим".

Дубинин вернулся с встречи опустошенным. Дважды он повторил мне эту фразу Сидорова, горестно качая головой. Его ярко голубые глаза потускнели, в них застыла обида. Вид у него в эти минуты был жалкий.

Позиция Сидорова и других ⌠стариков■ показалась мне тогда жестокой и даже чванливой. Через два дня я пошел вечером снова к Владимиру Владимировичу Сахарову домой поговорить о случившемся, мне хотелось разобраться до конца в этой истории, однако я увидел, что и он был расстроен не меньше моего. "Эх, Лера, √ промолвил он мне, √ тяжело и нам, но, поверьте, это не поза и не каприз. Если это чему-нибудь научит Николая Петровича, мы будем счастливы, а нет, так пройдет время, и вы нас хорошо поймете".

Я шел от Сахарова по безлюдному Козихинскому переулку поздно вечером. Обычно эта дорога от Вэ-Вэ, как мы звали между собой Сахарова, вдоль арбатских переулков была приятной, навевала хорошие мысли. А здесь я ехал к себе домой во Внуково расстроенный и, пожалуй, злой.

Лишь спустя несколько лет я понял то, что хорошо знали и Борис Николаевич и Владимир Владимирович, всю жизнь проработавшие с Дубининым. В минуту отчаяния он набрался единственный раз в жизни сил, чтобы наговорить обещаний с три короба, но изменить себя не мог. На их глазах Дубинин всегда использовал малейшую возможность для того, чтобы захватить власть. Они хорошо понимали, что когда она окажется в его руках, он будет зубами выгрызать все блага, которыми его ⌠наградили■. Он уже обеими ногами стоял на дорожке монополизма, проторенной Лысенко, и было понятно, что он уверенно пойдет по ней. Лучше было держаться вдали от нового Лысенко.

Вряд ли можно переоценить вред, нанесенный политикой Дубинина, приведшей к расколу Института общей генетики. Десятилетиями генетика была в СССР в загоне. А это вело к отставанию и в других областях √ и в медицинских науках, и в сельскохозяйственных, и в промышленности биопрепаратов. В школах и в вузах за эти годы десяткам миллионов человек преподавали ерунду вместо науки, их учили тому, что несло вред в практической жизни и, в целом, в жизни.

И вот, наконец, можно было начать обратный путь √ от полицейского политического запрета на профессию перейти к нормальной научной работе по специальности. Но кто мог вернуться к изысканием в ⌠разрешенной■ науке, если всех генетиков в стране двадцатью годами раньше удалили из лабораторий, а новые кадры ученых десятилетиями не готовили? Конечно, первоклассных старых специалистов в стране можно было пересчитать по пальцам. Нужно было собрать их всех вместе, в центральном научном генетическом институте. Отсюда и новые обученные кадры и импульсы к развитию новых направлений пошли бы в другие лаборатории и институты. Сколь велика была ответственность руководителя этим первым институтом!

Но вместо трепетного и жертвенного труда, вместо пионерского подвижничества для общего блага получилось совсем другое: рухнули все планы совместного восстановления генетики. Институт развалился, еще по сути не возникнув. Амбиции одного человека возобладали, а руководство Академии вместо того, чтобы одернуть этого одного, пошло на раскол, на разрыв института, лишь бы погасить гнев тех, кто имел все права больше не терпеть мелкособственнических потуг Дубинина, и оставило его в покое, поощрив этим на новые шаги в том же направлении.

Многие из нас тогда еще не понимали всей глубины свершившегося. Помню, как я наивно думал, что уйдут ⌠старики■ и с ними около 50 человек их учеников, и настанет мир в институте, настоящая работа пойдет и у тех, кто ушел, и у тех, кто остался.

Не понимал я в наивной тяге к покойной, неомрачаемой дрязгами работе, что не будет больше в институте, возглавляемом Дубининым, серьезной работы. Что уход главных критиков не только не остановит его от самоуправства, а лишь подстегнет. Что цениться теперь будет не самоотверженный труд, а низменная лесть и угодничество.

Да и потерял институт не просто четыре лаборатории из двенадцати. Ушли самые знающие, самые талантливые люди с огромным исследовательским и педагогическим опытом, истинный костяк института, старая гвардия, выстоявшая во всех испытаниях и единственная сила, способная повести на высоком уровне молодежь за собой.

А место их заняли те, кто преклонялся не перед наукой и знаниями, а лично перед директором. Природа не терпит пустоты, и Николай Петрович спешно заполнял образовавшийся вакуум такими людьми, которые уже никогда бы больше не преподнесли ему такого сюрприза. Забегая вперед, скажу: ошибся он и на сей раз. Набрав новых √ послушных, он не подумал о том, что, в конце концов, и из них многие не выдержат напора все возрастающего дубининского диктаторства.

XXX

Дубинин теряет место председателя Научного Совета

по генетике и селекции Академии наук СССР

В то время большое, если не решающее, значение в определении путей развития генетических исследований в СССР, в финансировании этих работ Правительством имел Научный Совет по проблемам генетики и селекции при Президиуме АН СССР. Именно Научному Совету было вменено в обязанность составлять и координировать планы научно-исследовательских работ, подлежащие целевому финансированию через Госкомитет по науке и технике Совета Министров СССР и Президиум АН СССР. В Совет стекались все заявки на оборудование и реактивы из разных учреждений, проводившие запланированные генетические исследования. Совет, обсуждал кандидатуры тех, кто мог быть командирован на длительные стажировки за границей. Этот же Совет имел право представлять к опубликованию Издательством "Наука" книги по генетике, выполнял и многие другие функции.

Назначенный на пост председателя Научного Совета Дубинин начал в нем практику монополизации во всё больших масштабах и по всем возможным направлениям. Техническую работу в Совете координировал Ученый Секретарь, а им с подачи председателя был назначен В. К. Щербаков. Благодаря такому контролю неожиданно из планов научных исследований, подлежащих утверждению, исчезали темы, заявленные теми, кто был лично неприятен председателю Совета или рассматривался им как конкурент, а на ведущие позиции выходили проекты самого Дубинина и его ближайшего окружения. Одна за другой пошли в печать книги ⌠Главного Генетика■, составлявшиеся в спешке и довольно неряшливо, представлялись к печати многие работы, не имевшие принципиального значения, зато написанные людьми, лично приятными Николаю Петровичу. В то же время в издательские планы не попадали книги действительно пионерские, как, например, монографии Эфроимсона, которого Дубинин не только не допустил в свой институт, но и всячески третировал, исходя из чисто личной неприязни.

Но и тут он перестарался. Изъянов в работе Совета было так много, фактов личного самоуправства и председателя и его правой руки Щербакова нашлось столько, что в один прекрасный день многие члены Совета обратились с письмом в Президиум Академии наук, в котором категорически потребовали освободить их от диктата Дубинина. После бурной дискуссии в Президиуме АН СССР его сняли с этого важного поста, назначив председателем Совета члена-корреспондента АН СССР Дмитрия Константиновича Беляева √ директора сибирского Института цитологии и генетики. Конечно, с треском вылетел из секретарей Совета и Щербаков.

Теперь Дубинин оказался в относительной изоляции от двух важнейших органов по руководству генетикой √ Президиума Всесоюзного общества генетиков и селекционеров и Научного Совета по проблемам генетики и селекции АН СССР.

Но он оставался силен в другом. Его тяга к написанию публицистических статей, политиканству вокруг науки, стремление к саморекламе, выступлениям по телевидению, радио, в газетах и общественно-политических журналах, встречам с журналистами, общественными деятелями и начальниками высокого уровня способствовали тому, что именно он, и никто другой воспринимался в широких кругах как единственный лидер генетики. Внутренние трения в генетическом сообществе оставались в достаточной мере скрытыми от глаз широкой публики (и сами генетики не ставили своей целью хоть как-то ущемить личность Дубинина, а заботились лишь о том, чтобы их наука развивалась наиболее эффективно в данных условиях). Те отголоски внутригенетической дискуссии, которые все-таки распространялись вовне, расценивались порой в обществе как закономерный продукт предыдущих дискуссий. Во всяком случае часто можно было слышать: "Никак генетики не уймутся, то боролись с Лысенко, то теперь принялись бороться друг с другом". А в это время Дубинин √ широко известный Ленинский лауреат, академик-генетик, популярность которого значительно превышала известность других генетиков, приобретал благодаря своей энергии и еще одно важное качество: он всё больше и больше становился главным консультантом в ЦК партии, его звонок туда оказывался подчас более весомым, чем мнение, даже коллегиальное, многих генетиков, которых по старой памяти нередко относили к разряду смутьянов.

Кроме того, он был директором крупнейшего, головного института в стране по генетике, где его монополизм только укреплялся и где уже никто не мог перечить даже в мелочах. Всё вместе взятое отрицательно сказывалось на судьбах еще не окрепшей, фактически зарождающейся на новом месте науки, которую еще недавно квалифицировали и руководители страны и научные начальники как вредоносную служанку буржуазного мышления.

XXXI

⌠Социальное наследование■?

Генетики утверждали, что наследственность, будучи консервативной характеристикой организмов, может меняться только в результате мутаций или рекомбинаций. Дарвинисты полагали, что в результате изменений могут появиться такие организмы, которые будут лучше соответствовать условиям внешней среды и лучше размножаться. Конечно, говорили генетики, частота появления таких улучшенных особей низка, но в принципе, особенно при наличии огромного числа организмов одного и того же вида, называть эту величину нулем нельзя.

Лысенковцы же твердили обратное: мутации здесь ни при чем, среда сама формирует особи, наследственность которых лучше соответствует данной среде.

Будучи генетиком, Дубинин должен был отвергать это центральное положение лысенкоизма, хотя, если вспомнить, например, его выступление на дискуссии по генетике в 1939 году в редакции журнала ⌠Под знаменем марксизма■, то там он вдруг признал влияние вегетативных прививок на наследственность и заявил, что, воспитывая гибриды (используя для этого метод ментора), можно влиять на их наследственность. По сути дела это было полным признанием наследования приобретенных признаков. Любитель-садовод И. В. Мичурин, придумавший метод ментора, считал, что после прививки в крону развивающегося саженца плодового дерева ветки, взятой от другого дерева, ветка способна изменить природу растущего саженца. Если взять ветку от дерева, представляющегося селекционеру идеалом, к которому нужно стремиться, саженец воспримет свойства, присущие привитой ветке. Ветка станет учителем, ментором. Хочешь, чтобы будущая яблоня стала давать плоды повышенной сладости - привей в крону ветку от сладкоплодного дерева. Хочешь, чтобы плоды созревали раньше √ привей ветку от скороспелки и т. д. Мичурин совершенно не знал генетики, и его за подобные верования корить нельзя, а Дубинин считался хорошо образованным и мог заявлять подобные вещи только, чтобы нажить политический капитал. Видимо ему хотелось хоть в чем-то потрафить Лысенко.

Точно также, как и Мичурин, Лысенко не знал даже азов генетики (науки далеко не простой), никогда ему её не преподавали, и потому он заявлял разные несуразицы. Так, например, он уверял, что стоит посеять картофель не весной, а летом, получишь здоровый посадочный материал, так как созревание будет идти осенью, а не в летнюю жару, поэтому умеренная погода поможет улучшить наследственность. Те же идеи он положил в основу выведения жирномолочных коров √ воспитывай, дескать, скот на соответствующем корме, и организмы, ⌠ассимилируя нужную им внешнюю среду■, изменят адекватно этой среде свою наследственность. Лысенко со своим сотрудником Иоаннисяном кормили коров шоколадной крошкой, изводили уйму других ценных пищевых продуктов в надежде добиться улучшения породы скота.

На месте Лысенко было логично приложить понятие о благоприятной роли среды в изменении наследственности к человеку. Разве не заманчиво было объявить, в полном согласии с принятыми в СССР политическими догмами, что наследственность человека изменяется в соответствии с воспитанием. Например, воспитываешь детей в условиях, исключающих контакт с алкоголем, вырастишь общество, в котором нет закоренелых пьяниц. Будешь говорить о том, что воровать грех, победишь наследственную клептоманию. А уж о воспитании талантов, гениев, людей выдающихся способностей, династий советских писателей, композиторов, невиданных ранее ударников труда √ шахтеров, колхозников и т. д. и говорить не приходится. Так бы это было в русле излюбленных лысенкоистами идей, к тому же так бы соответствовало духу представлений, развиваемых наивными марксистами. И тем не менее Лысенко этого не сделал. Даже ему это казалось чересчур вульгарным.

Что касается генетиков, то их мнение на этот счет было однозначным. Среда могла способствовать проявлению данной совокупности генов (генотипа) в соответствующий ей фенотип, но могла и помешать. Все зависело от наследственных задатков. Скажем, если человека, несущего в себе генетическую предрасположенность к занятиям музыкой, окунуть в среду, благоприятствующую таким занятиям √ реализация генотипа обязательно наступит. Но, окажись этот же человек с рождения в среде, где занятия музыкой невозможны, √ и талант может быть утерян. Это было прекрасно показано Н. К. Кольцовым в его работе ⌠Родословные наших выдвиженцев■ (277), когда, разбирая истоки появления родственников двух великих поэтов, он говорил:

"Но, конечно, совсем иная картина обнаружилась бы, если бы эта исключительная по своей ценности семья развивалась в иной среде, например, если бы родоначальники ее были крепостными и вели тяжелую борьбу за материальное существование. При таких условиях поэтический талант ценился бы мало, для борьбы за жизнь требовались бы совсем иные способности - физическая сила, здоровье, приспособляемость. Большинство талантливых поэтов оказалось бы плохими земледельцами; они не могли бы развить в полной мере своего поэтического таланта, может быть остались бы неграмотными и, вероятно, не оставили бы имени потомству. Некоторые оказались бы типичными жизненными неудачниками, неприспособленными к окружающей их среде. Гении, как А. С. Пушкин и Л. Н. Толстой, конечно, выдвинулись бы и при таких условиях и проявили бы огромную мощь своего генотипа, но характер их деятельности и содержание их произведений были бы, конечно, совсем иными. И мы с удивлением спрашивали бы себя, откуда взялись эти гениальные выдвиженцы-самородки" (278).

Разбирая родословные известных выдвиженцев своего времени, включая М. Горького (Пешкова), Ф. Шаляпина, С. Есенина и Л. Леонова, Кольцов показывал, что и их талант не появился на пустом месте, что и в их генеалогиях зримо присутствует передаваемый из поколения к поколению генотип таланта.

Это говорилось в 1920-е годы. С тех пор изучение наследования умственных способностей человека ушло вперед, было сделано много не только конкретных наблюдений, но и найдено много общих закономерностей.

И вдруг с идеями о прямом влиянии среды на изменение наследуемых человеком умственных способностей выступил Дубинин. Все противоречащие этим идеям наблюдения и закономерности он отверг, предложив вместо них новое ⌠учение о социальном наследовании■. Согласно его ⌠учению■ какую бы то ни было роль генов в формировании мыслительных или творческих способностей человека следовало отвергнуть.

"Вид Homo sapiens, √ писал он, √ совершенно уникален. Его уникальность обусловлена тем, что в отличие от всех животных он, наряду с генетической программой, создал (благодаря наличию у него сознания) вторую программу, определяющую его развитие в каждом последующем поколении. Эту вторую программу можно назвать программой социального наследования.

Генетическая эволюция √ это относительно медленный процесс. Нет сомнений, что развитие культуры, исторические изменения в духовном мире человека не опираются на изменения в его генах. ...Принципы ленинской теории отражения выразили бесконечную способность человеческого разума творчески познавать все противоречивые явления как во внешнем мире, так и в самом себе... Напрашивается вывод, что после своего появления для исторического развития человечество, собственно, уже не нуждается в явлениях генетической эволюции" (279).

Дубинин открыто проповедовал то, что могло быть с удовлетворением встречено людьми, тешащими себя сказками о том, что нет ничего такого, что нельзя было бы превозмочь, если хорошенько захотеть, особенно если опираться при этом на ⌠передовую■ идеологию √ диалектический материализм Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина.

"Старые евгеники и их современные последователи забывают о социальной программе и в элементарной ошибочной форме прилагают к человеку учение об отсутствии адекватного наследования благоприобретенных свойств, что действительно установлено для генетической программы", √ утверждал он (280).

Одновременно он настаивал на том, что в приложении к человеку генетическая программа не действует, оставляя формирование человеческого "Я" лишь на волю ⌠социальной программы■.

Сообщив затем, что "социальная программа аккумулирует личный опыт поколений", он вдруг мимоходом высказывал еще более поразительную вещь, что не просто личный опыт поколений "в адекватной форме передается путем воспитания потомкам" (281), но что при этом человек меняет и свою наследственность. Таким образом, речь шла не просто о том, что этот опыт лишь фиксируется тем или иным способом (в книгах, нотах, фильмах, на магнитолентах, перфокартах и т. д.), но что консерватизм наследственности в приложении к человеку не работает, что путем воспитания можно менять природу человека.

В таком объяснении проглядывала острая тенденциозность и желание сделать приятное идеологам, разделяющим те же мысли, но неспособным облечь их в наукообразный кафтан генетических построений и оперировать соответствующими терминами. Логическая неаккуратность этих суждений была очевидной, и не только специалистам генетикам. Ведь, на самом деле, такая наследуемая адекватность воспитания, если бы она существовала на практике, могла означать, что имеет место адекватность восприятия, а это уже вещь √ явно противоречащая тому, что известно в педагогике. Адекватного воспитания не существовало в массе, не говоря уже о воспитании талантов √ Моцартов, Бахов, Мусоргских, Эйнштейнов, Швейцеров, выбивавшихся из нормы и реализовавших свой талант нередко вопреки окружавшей их среде.

Никакой адекватности быть не могло, но Дубинин продолжал утверждать:

"Мы должны признать торжество принципа адекватной наследуемости личного опыта поколений, приобретаемого через взаимоотношение организмов между собой и с внешней средой" (282).

Желая потрафить тем, кто вслед за Лениным и Сталиным искал простые рецепты в подготовке красных специалистов, кто уверял, что нет ничего сложного в овладении культурными, научными и техническими знаниями и традициями, кто проповедовал уравниловку в вопросах воспитания, Дубинин заявлял, что

"через категорию социального наследования без изменений генетических программ человек путем воспитания преобразует свою собственную духовную, а частично и физическую природу. Именно к этой эволюции человека особенно близко подходит глубочайшая мысль В. И. Ленина, что "сознание человека не только отражает объективный мир, но и творит его" (В. И. Ленин, полн. собр. соч., т. 29, стр. 194). При социальном развитии человечества, внутренним мотивом движения выступают не его генетические особенности, а исторически создающееся и развивающееся содержание его сознания, формирующееся вслед за развитием производительных сил общества" (283).

Полемически заостряя вопрос о социальном наследовании и критикуя генетиков за непонимание роли такого наследования в эволюции человека, Дубинин, по образному выражению Эфроимсона, боролся с "им же выдуманными ветряными мельницами". Аналогично тому, как это всегда делал Лысенко, он приписывал генетикам заведомо ложные мысли, которых они никогда не высказывали, и обвинял их в недоучете тех факторов, которые как раз генетики не просто прекрасно осознавали, но и ввели в круг разбираемых ими научных проблем. Так, никто из здравомыслящих ученых не отрицал и отрицать не мог роли воспитания, обучения, концентрирования прежнего опыта гуманитарной жизни человечества в более легко усвояемой форме и передачи её людям следующих поколений. Давным-давно был предложен и особый термин √ "социальная преемственность", который точно определял этот компонент в формировании человеческого сознания.

Однако признание социальной преемственности генетики сочетали с анализом наследуемых каждым индивидуумом способностей. Социальная преемственность никоим образом не отменяла и не отвергала генетическую программу каждого человека √ его способности что-то воспринимать лучше, а что-то хуже, иметь к чему-то большие склонности, а к чему-то меньшие. Тем и хорош был термин "социальная преемственность", что в него вкладывалось свое, совершенно конкретное содержание, ничего общего не имеющее с явлениями, описываемыми термином "генетическая программа".

Предлагая заменить общепризнанные взгляды своим ⌠учением■, рекламируемым как творческое развитие взглядов классиков марксизма-ленинизма (особенно усматривая в своих писаниях близость к фразам из статей Ленина), Дубинин на деле добивался обратного эффекта: картина познания важнейшего для человека процесса √ формирования человеческого сознания √ становилась неопределенной и запутанной.

Разумеется, многие люди задавали и себе и окружающим вопрос: неужели Дубинин √ считавшийся вроде бы образованным генетиком всерьез поверил в передачу опыта воспитания по наследству? И тогда оставалось думать, что он просто старался петь в унисон идеологической пропаганде своего времени.

Действительно, императивы тогдашней советской идеологической и зависящей от нее пропагандистской верхушки сводились к тому, чтобы добиться тотального послушания членов общества. Для выполнения этих целей были потребны трубадуры идеологической службы, и Дубинин старательно втирался в их число. Для этого он отгораживался патетическими фразами от научно-обоснованных аргументов, противоречащих его заявлениям. Характерной чертой его рассуждений стала безапелляционность.

"Если человек получает нормальную наследственность, то становление его личности, √ писал он, √ выковывается средой, воспитанием и им самим. Творчеством пронизано воспитание любви к родине и борьбой за идеалы социализма (выделено мной, √ В. С.)... Появление новых кадров в нашей стране - великолепная иллюстрация воспитательного значения новой социальной программы. Очевидно, что становление личности не предопределено генами, а представляет собой творческий процесс развития человека, во время которого он в своем росте жадно воспринимает информацию внешнего мира" (284).

Впервые свои полемически заостренные нападки на ⌠идеологические ошибки■ генетиков он выплеснул на их головы в начале 1967 года. Тогда в СССР начали издавать вместо обычных теле- и радиопрограмм цветной буклет, названный "РТ" (⌠Радио и Телевидение■). С некоторой натяжкой его можно было назвать журналом, так как в нем иногда печатали статьи не только по поводу каких-либо очередных передач, а и на всякие интересные темы. Такая статья "Коэффициент интеллектуальности" была написана новосибирским генетиком М. Д. Голубовским (275). В ней было дано совершенно правильное толкование соотношению унаследованных и благоприобретенных свойств у человека. Автор писал:

"Если человек пытается развить какие-то способности, не обладая соответствующими задатками, генами, то, конечно, путем больших усилий он может добиться многих, но все же не самых высших достижений в этой области... Напрасно искать у природы какой-нибудь правды. Люди получают от нее самые разнообразные сочетания генов и черты гениальности. Так устроен мир и нужно принять это как должное" (286).

Но высказанные генетиком положения категорически противоречили идеологическим догмам ленинистов о воспитании советского человека √ Homo soveticus. В газете "Известия" Голубовскому возразили два доктора юридических наук, часто выступавшие в газетах с партийных позиций, √ А. Герцензон и А. Карпец в большой статье "Биология тут не причем" (287)*. Особенно яростно юристы критиковали генетика за один из абзацев его статьи, в котором он заявил:

"... генетические исследования на близнецах показали, что некоторые социальные пороки: преступность, алкоголизм, гомосексуализм √ обусловлены в некоторой степени и генетическим компонентом" (288).

В этой связи Голубовский оспорил тезис о том, "что изменением социальных условий можно добиться полной ликвидации преступности".

Такая мысль показалась партийным юристам крамольной, они её категорически осудили:

⌠┘подобные сентенции, идущие, кстати, вразрез с программой партии, с основополагающими высказываниями В. И. Ленина, с коренными положениями советской юридической науки...

Напомним, что говорил В. И. Ленин по этому поводу: "...мы знаем, что коренная социальная причина эксцессов, состоящих в нарушении правил общежития, есть эксплуатация масс, нужда и нищета их. С устранением этой главной причины эксцессы неизбежно начнут "отмирать". Мы не знаем, как быстро и в какой постепенности, но мы знаем, что они будут отмирать" (т. 33, стр. 91). Так сформулировал В. И. Ленин в "Государстве и революции" одно из положений, легших в основу советской правовой науки. Программа КПСС поставила задачу - обеспечить "ликвидацию преступности, устранение всех причин, ее порождающих". Указала и путь осуществления этой задачи: "Рост материальной обеспеченности, культурного уровня и сознательности трудящихся создает все условия для того, чтобы искоренить преступность ..."■.

"Прочитай автор внимательно "Анти-Дюринг" Ф. Энгельса и "Государство и революция" В. И. Ленина, - продолжали юристы, - он уяснил бы себе эти положения и то, что в коммунистическом обществе не может быть и не будет преступности как социального явления" (290).

Гнев по поводу "дилетантского суждения недостаточно компетентного" человека, "специалиста в области цитологии и генетики" обосновывался, таким образом, голой декларацией, что если бы "автор удосужился ознакомиться с высказываниями Ленина■ (который уж точно не был достаточно компетентным человеком), ⌠Программой КПСС и с советской криминалистической литературой, с соответствующими положениями марксистско-ленинской теории■, то ⌠это спасло бы его от грубой теоретической ошибки■. Они, впрочем, нарочито обходили наверняка известный им факт, что за пятьдесят лет существования якобы ⌠передового социалистического государства■ уровень преступности в стране оказался не ниже, а выше, чем при царизме. Практика опрокидывала догмы марксистов-ленинистов, но взглянуть непредвзято на реальные факты дипломированные советские юристы категорически отказывались, хотя именно практика по словам Маркса и его продолжателей была ⌠единственным мерилом и критерием истины■. Эта же догматичность не давала им возможности согласиться с тем, что установила мировая наука в отношении обусловливаемости части преступлений (так же как части случаев алкоголизма и других пороков) не социальными, а биологическими причинами.

Но своей статьей Голубовский взбудоражил не столько юристов, а скорее всего партийных чиновников, а по их указанию и юристы и несколько других людей ввязались в полемику по поводу роли генетики в проблеме человека. Из высоких партийных кабинетов аоступило распоряжение ⌠освистать■ новосибирского генетика.

В дискуссию включился и Дубинин. Он, впрочем, мог воспользоваться поводом, чтобы решить двоякую задачу: заявить о себе как о главном специалисте в области изучения формирования умственных способностей человека под влиянием единственно правильного социалистического воспитания, а заодно ⌠ударить■ прилюдно по одному из его главных критиков из среды генетиков √ по начальнику Голубовского, директору Института цитологии и генетики АН СССР, тогда еще члену-корреспонденту АН СССР Д. К. Беляеву.

Первая задача была очень важна для партийного истеблишмента. Нужно было опорочить западную практику применения тестов для отбора наиболее перспективных талантливых людей. Отбор талантов в СССР покоился на совершенно иных критериях √ идейных устремлениях и послушаемости выдвиженцев, а не на результатах проверки их умственных способностей. Тесты, разрабатываемые и широко применяемые на Западе, в СССР были запрещены, но в связи с возрождением генетики кое у кого появилась надежда на возможность практического использования тестов и в Советском Союзе. Дубинин, потакая партийным ⌠мудрецам■, резко против этого возразил. Он твердил, что любой человек от рождения способен воспринять любые знания и стать тем, кем он только пожелает. Утверждения Голубовского, конечно, расходились с дубининскими.

Критика Голубовского была удобна и для решения второй задачи: Михаил Давидович был сотрудником того института, который когда-то Дубинин сам создавал и где он оставил директором своего выдвиженца Дмитрия Константиновича Беляева, тогда еще кандидата сельскохозяйственных наук. За прошедшие годы Беляев сильно вырос. Оставаясь кандидатом сельскохозяйственных наук (его попытка получить степень доктора без представления самой диссертации была отвергнута членами ученого совета), он стал крупным руководителем науки сначала в Сибири, был избран членом-корреспондентом АН СССР (впоследствии академиком), а затем и в масштабах всего СССР. Он приобрел уважение коллег своими организационными талантами, поддерживал молодых ученых и, наряду с Астауровым, стал одним из двух главных оппонентов Дубинина. После того, как Беляева при полной поддержке большинства старых генетиков Президиум АН СССР назначил председателем Научного Совета Президиума по генетике и селекции вместо смещенного с этого поста Дубинина, последний затаил на него злобу. Назначение на должность председателя совета произошло незадолго до появления статьи Голубовского.

15 февраля 1967 года в ИОГЕН было устроено большое заседание с приглашением корреспондентов центральных газет, представителей идеологических организаций и аппарата ЦК партии. В президиуме сидел важный полковник КГБ, который под конец заседания взял слово и рассказал, что он, как и уважаемый Николай Петрович, √ из беспризорников, что все они √ люди, выдвинутые в верхний эшелон общества с самого дна жизни, являются непререкаемым доказательством правоты суждений коммунистов по поводу роли воспитания, и что нечего было Голубовскому наводить тень на плетень и вспоминать в статье лозунг коммунизма: "от каждого по способностям...", он ему не поможет в оправдании идей, принижающих творческие возможности человека в светлом коммунистическом завтра.

Среди высказанных Голубовским идей были и спорные. Например, меня не убедил его тезис, что "в большинстве случаев люди, профессии которых требуют высокого уровня интеллекта и таланта, создают семьи меньших размеров". Я знал статистические данные, что в американском научном сообществе, особенно среди американской профессуры, такая тенденция не наблюдается. Неверным был тезис автора статьи в "РТ" о наличии "гена, определяющего способность и одаренность". Никоим образом не один, а множество генов участвуют в формировании мозга и интеллекта (в последние годы, благодаря международному проекту ⌠Геном человека■ стало очевидным, что эти функции обеспечиваются самым большим числом генов в геноме человека √ около трех с половиной тысяч, что гораздо больше, чем отведено для контроля за развитием любых других органов). Столь же сомнительным мне показалось утверждение, будто "согласно известному генетическому закону расщепления благоприятные комбинации генов в следующем поколении распадаются". Абсолютизация этого правила расщепления без конкретного знания природы генов гениальности, например, их доминантности или рецессивности, степени проявления и т. д. была неправильной. Об этих сомнениях я также поделился с собравшимися.

Но меня поразило, что Дубинина вовсе не интересовали эти вопросы, чисто генетические по своей сути, он бил по главному √ по самому тезису о влиянии генов на интеллект и творческие возможности человека, громил попытки раннего выявления способностей с помощью специальных тестов на интеллектуальность, так называемых "коэффициентов Ай-Кью". Он был взвинчен тем, что ряд выступивших не поддержал его, а часть (например, Н. Н. Воронцов) резко осудила. Заседание это проходило в начале 1967 года, по его окончании многие собравшиеся еще долго стояли в коридоре первого этажа и недоуменно спрашивали друг друга: что случилось с Николаем Петровичем? Почему вдруг он придал такое эпохальное значение небольшой статье Голубовского и организовал из-за нее такой спектакль, да еще с приглашением партийных представителей из самых высоких инстанций? Николай Николаевич Воронцов, в будущем министр в правительстве при Горбачеве, расспрашивал меня о том, как это могло случиться, что Дубинину оказались неинтересными генетические вопросы, рождаемые статьей Голубовского, и почему столь яркое политиканство превалировало во всем?

Политические амбиции в речах и статьях Дубинина по поводу социального наследования не имели, конечно, за собой ни единого научного факта, и никаких исследований в этой области он не вел. Вся система его доказательств была заменена цитатами, выписанными из трудов классиков марксизма-ленинизма, ничего в проблемах науки вообще и генетики, в частности, не понимавших. Аналогии, умолчания или, напротив, яростные возражения, основанные на фразах, а не на фактах √ таким был весь арсенал доказательств, используемых Дубининым.

Раньше, в конце двадцатых годов, когда он повел такие же по своей сути атаки на Серебровского, и в конце тридцатых годов, когда точно так же он обвинял Кольцова, политиканство не принесло ему тех благ, о которых он мечтал. Теперь, спустя тридцать лет, он снова вернулся к старому стилю в надежде утопить в мутной жиже политических обвинений тех, кто мог претендовать на лидерство в генетике, и прежде всего Астаурова и Беляева.

Осенью 1967 года на заседании пленума Центрального Совета ВОГИС и Научного Совета по проблемам генетики и селекции АН СССР, который состоялся в Мозжинке под Москвой, Дубинин безосновательно обвинил своих коллег в идеологических ошибках, в признании социал-дарвинизма и т. п. (291).

"Попытки обелить евгенические ошибки лидеров прошлого этапа генетики, более того, представить содержание старой ошибочной генетики как идейную основу для приложения к человеку новых успехов генетики, такие попытки делали Б. Л. Астауров и А. А. Нейфах √ сотрудники Института биологии развития АН СССР, М. Д. Голубовский √ сотрудник Института цитологии и генетики в Новосибирске. В. П. Эфроимсон выступил с ошибочными взглядами о якобы генетической обусловленности духовных и социальных черт личности человека. Литератор В. М. Полынин начал пропагандировать старую евгенику. Это грозило уже серьезной идеологической опасностью, возникла почва, способная взрастить жажду некритического возвеличивания ошибок прошедшего этапа. Вновь чуждая идеология, направленная на подавление личности человека неоправданным биологическим диктатом, старалась проникнуть и отравить чистые источники нашей науки. На пленуме Всесоюзного общества генетиков и селекционеров и Научного совета по генетике и селекции в 1967 году я выступил с решительным разоблачением этого идеологически чуждого нам направления и стремился доказать, что его ошибочность кроется в смешении принципов биологического и социального наследования. Увы, я встретил там хотя и небольшую, но монолитную группу в лице Б. Л. Астаурова, С. М. Гершензона, С. И. Алиханяна, Д. К. Беляева, вставших на ошибочные позиции в этом вопросе. Это вызывало тревогу, показывало, что некоторые из старых генетиков не понимают всего значения идей о человеке и личности в марксистском учении об обществе..." (/292/, выделено мной,√ В. С.).

Академик ВАСХНИЛ П. М. Жуковский спросил тогда Дубинина: "Что Вами движет в поисках идеологических ошибок у своих коллег? Ведь Вы стали год назад академиком, директором академического института, лауреатом Ленинской премии, выпустили много книг, никто Вам не мешает. Почему же Вы так активно хотите мешать своим коллегам, ищете у них не научные, а идеологические ошибки?" (293).

Жуковский только подлил масла в разгоравшийся огонь. Дубинин усилил нападки на тех, кто исповедовал иные взгляды относительно роли наследственности в воспитании человека, а затем перенес свою деятельность в более высокие сферы.

Он представил коллег, несогласных с ним в научных вопросах, мракобесами и даже политическими врагами советской системы. Их "ошибки" он квалифицировал как злонамеренные. За гневными строками его статей, за произносимыми речами вырисовывался облик диверсантов, разлагающих советскую науку, укореняющих в умах простых людей нечто такое, за что их нельзя просто пожурить, мол, ошибаетесь, товарищи, пора вас, голубчиков, поправить. Расчет был на то, чтобы опозорить в глазах советского руководства наиболее известных отечественных генетиков. Было в таком поведении наследие той поры, когда лидеры партии вели борьбу с оппозиционерами. И хоть времена сменились, хоть идеологических врагов не хватали и не сажали, но прилипчивее политических ярлыков в среде тех, кому были адресованы дубининские выпады, не существовало. Поэтому надо признать, что он многого добивался таким приемом.

Начав эту кампанию еще беспартийным, Дубинин быстро продвигался к тому, чтобы до конца использовать все возможные блага такого поведения. В январе 1969 года он вступил в партию коммунистов Советского Союза на шестьдесят третьем году жизни.

В 1970 году в последнем разделе книги "Общая генетика" он снова повторил свои идеи о прямом наследовании человеком свойств, полученных в результате непосредственного влияния на него среды. В 1971 году он в самой резкой форме высказался по этому поводу в брошюре "Генетика и будущее человечества", из которой я уже приводил выдержки.

В том же году В. П. Эфроимсон попытался опубликовать свою в высшей степени интересную статью о генетических основах альтруизма у человека. Сначала эту статью размножило Издательство ТАСС и разослало (ограниченным тиражом) специалистам. Дубинин не нашел ничего лучшего, как обратиться к руководству ТАСС с предложением снять с работы редактора, пропустившего в свет "вредную" статью Эфроимсона. К счастью, в этот же момент в центральной газете "Известия" появилась короткая заметка на тему "генетика и альтруизм", и руководство ТАСС, сославшись на то, что тема интересна, вот даже в ⌠Известиях■ её разбирают, оставило редактора в покое. Благодаря выступлению "Известий", а также большой помощи академика Б. Л. Астаурова, Эфроимсону удалось опубликовать расширенный вариант своей статьи в литературном журнале ⌠Новый мир■ (294). Астауров поместил вместе с работой Эфроимсона свое разъяснение её основных позиций, поддержав их серьезными доводами и подвергнув одновременно критике попытки тех, кто дискредитировал роль учения о наследственности в приложении к человеку (295).

Тогда Дубинин добился того, чтобы Отдел науки ЦК КПСС провел специальное заседание, на котором он выступил с большой речью, охарактеризовав статьи Эфроимсона и Астаурова, а также выступления ряда других генетиков как рецидив буржуазной евгеники в её худших формах. Он потребовал, чтобы эти "выверты" ученых были осуждены и отвергнуты партийным руководством. Опять он припомнил евгенические ошибки своих учителей Н. К. Кольцова и А. С. Серебровского. Но он снова перестарался. После заседания Отдел науки ЦК партии получил десятки писем и обращений от ученых с требованиям прекратить поддерживать, как было сказано в одном письме, ⌠карьериста и нечестного специалиста■. В аппарате ЦК поэтому дело постарались замять: дубининская ярость по адресу своих же коллег осталась безответной, с работы никого не выгнали и анафеме не предали.

Не добившись признания в этих вопросах в собственной стране, Дубинин выступил со своими взглядами на международной арене. В марте того же 1971 года его пригласили на конференцию ЮНЕСКО, посвященную борьбе с расовой дискриминацией в Париже. Здесь его пламенная речь о том, что согласно достижениям генетики стало очевидным, что любой человек без различия цвета кожи может достичь любых высот, была встречены с интересом, особенно представителями стран Азии и Африки. Но уже осенью, в сентябре того же года в Париже, когда Дубинин выступил со своими воззрениями на заключительном пленарном заседании IV Международного конгресса по генетике человека, он попал под резкий огонь критики. Его главный тезис, что формирование личности зависит всецело от правильной идеологии в воспитании и что существует ⌠социальное наследование■, был отвергнут крупнейшими знатоками генетики человека. Их возражения гласили: "От Ваших взглядов веет фашизмом", поскольку Дубинин почти дословно повторил утверждения фашистских идеологов, декларировавших тремя десятилетиями раньше те же взгляды о возможности воспитания арийской молодежи в духе национал-социализма.

В защиту своих коллег от нападок вступился председатель Научного Совета по генетике и селекции АН СССР, избранный академиком, Д. К. Беляев. В журнале "Природа", в ряде устных выступлений он вполне корректно, не прибегая к дубининской практике навешивания ярлыков, поддержал точку зрения обусловленности многих особенностей формирования человеческого разума наследственностью. Надо отметить, что Беляев, специализировавшийся в те годы на изучении роли среды в изменении поведения животных (лис, норок и др.), обнаружил новые факты в пользу влияния среды на наследственность, но тем не менее не ударился в крайности и не стал утверждать, как это делал Дубинин, что всё дело только в одной среде.

В апреле 1976 года в Киеве собрался III Украинский съезд генетиков и селекционеров. В день открытия съезда в актовом зале Киевского университета, где присутствовало около тысячи человек, в основном молодежи, Дубинин в своем выступлении, неожиданно для организаторов съезда, обвинил Беляева в том, что тот совершает уже не просто научные ошибки, а ошибки политические, что он будто бы укореняет самые реакционные фашистские идеи в сознании советских людей, поддерживает враждебных Советскому Союзу западных мракобесов, ⌠биологизаторов проблемы человека■. Из зала демонстративно начали выходить многие профессора, молодежь сидела, опустив глаза. Не лучше себя чувствовали и те, кто сидел в президиуме. Было стыдно слышать то, о чем яростно твердил "главный генетик страны". После заседания все выходили подавленными. Ведь большинство из присутствовавших слышало о политических ярлыках 1937-го и последующих годов, но впервые в жизни лично слышали то, что приходилось слышать их родителям в страшные сталинские годы ⌠борьбы с партийной оппозицией■.

Завершающим аккордом стала статья Дубинина, опубликованная в журнале "Коммунист" √ центральном теоретическом печатном органе ЦК КПСС. В этой статье, (296) он обвинил в политических, научных, социальных и других ошибках уже не только Н. К. Кольцова, А. С. Серебровского, В. П. Эфроимсона, Б. Л. Астаурова, Д. К. Беляева, но и других ученых-генетиков, педагогов, психологов и пропагандистов √ В. Т. Лильина, П. В. Гофмана, Г. Бердышева, Ю. Я. Керкиса, А. Горбовского, Д. Дубровского, И. Криворучко, В. Полынина. Не приводя аргументов, он заявил, что все они не просто не осознают роли среды, но намеренно принижают её значение. По его словам, разработанное им

"учение о социальном наследовании и социальных программах принципиально отличается от ранее предложенных представлений. Главное в нем то, что социальное не просто сопровождало историю человека в виде культурной традиции, а формировало человеческую сущность" (297).

В этой статье, как и в предшествовавших ей речах, Дубинин возродил методологию сталинизма, которая, как казалось, уже осталась в прошлом. Его устные и печатные выступления ясно показали, что сталинизм не списан в архив советской науки, что он возрождается вновь.

XXXII

Дубининская критика Дарвина

и генетики поведения

Хотя большое значение в упомянутой выше статье в журнале "Коммунист" Дубинин придал своему излюбленному коньку: шельмованию научно-обоснованных тестов (вроде теста "Ай-Кью"), применяемых во многих странах для профориентации, для выявления талантов в той или иной области, он сделал еще один решительный шаг. Подобно Лысенко, он взялся критиковать Дарвина. По его мнению, Дарвин недооценил роль среды, окружения человека в его эволюционном развитии.

"Ни сам Дарвин, ни его последователи, √ писал Дубинин, √ не учли того, что появление общественно-производственных отношений создало качественно новые условия для протекания биологической эволюции" (298).

Это утверждение было ложным, так как на самом деле у Дарвина и его последователей (Гексли, Кропоткина и многих других) можно найти совершенно конкретные указания, насколько и каким образом могло меняться направление естественного отбора под влиянием усложнения общественной жизни, разделения труда и т. д.

Столь же безосновательной была критика и современных генетиков, якобы допускающих

"идеологические ошибки при непонимании истинной сущности человека √ непонимании того, что социальные качества его не контролируются генами" (299).

Никаких доказательств правомочности своих обвинений он не приводил, и все ограничивалось декларациями. То же относилось и к оценке тестов. В этом вопросе он снова прибегал к примитивными передержкам, чтобы перевести разговор о тестах на нечто такое, чему тесты вовсе и не служили, но что казалось исключительно важным партийным руководителям всех рангов:

"...неудивительно, √ писал он, √ что, согласно таким тестам, у детей малоимущих классов величина "Ай-Кью" оказалась ниже, чем у отпрысков обеспеченных семей; то же самое и у американских негров по сравнению с белыми" (300).

Я знаю, что Дубинину было прекрасно известно, что он говорит неправду. Еще в 1967 году я принес ему (и он при мне вслух прочитал) перевод американской статьи, в которой говорилось, как американские генетики отвергли правомочность использования тестов для межрасовых распрей. Поэтому он намеренно утаивал, что вывод о неприменимости тестов "Ай-Кью" к определению различий между представителями разных социальных и расовых групп впервые обосновали именно американские генетики, и что нигде в мире такие тесты не применяли для поиска расовых различий. Он скрывал, что именно члены Американского Общества генетиков человека после детального обсуждения границ применимости тестов на интеллектуальность заявили (за это заявление проголосовало 96% всех членов общества), что "тесты не годятся для сопоставления наследственной одаренности разных классов, наций, рас". Он равным образом умалчивал, критикуя генетиков на глазах партийных функционеров, что наука давно установила обусловленность социальных болезней характером самого социума. Тем самым социальные структуры не имели никакого отношения к оценке научного значения упомянутых выше тестов, используемых в отношении индивидуумов, что, впрочем, отлично осознавали генетики.

В то же время практика тестирования была в СССР запрещена коммунистическими властями, и Дубинин просто выслуживался перед ними, пытаясь представить дело так, будто передовая советская наука доказала вредность тестов. При этом он прибегал к недозволенному в науке приему √ приписыванию оппонентам тех взглядов, которые они никогда не высказывали. В частности, проблема тестирования не имеет ничего общего с поисками так называемых "генов гениальности". Ученые, занимающиеся тестированием, ставят своей целью дать систему методов отбора лиц, которые имеют предрасположенность к определенному виду деятельности, а вовсе не занимаются выискиванием "генов интеллектуальности". Дубинин же намеренно валил всё в одну кучу, надеясь на взрыв нужных ему эмоций у того круга читателей, которым предназначался журнал "Коммунист", заявляя нижеследующее:

"Попытки, длящиеся в течение всего текущего столетия, доказать, что различия нормальных людей по интеллекту зависят от "генов интеллектуальности", ничего не дали" (301),

О том, что методы тестирования дали возможность миллионам людей найти наиболее соответствующие их наклонностям сферы практической деятельности, Дубинин умалчивал.

Затем, как писал Эфроимсон в ответе на статью Дубинина, который редакторы журнала ⌠Коммунист■ отказались опубликовать, ⌠десятью строками лихого, забористого текста Дубинин перечеркивал весь положительный опыт применения тестов, презрительно характеризуя работу по определению уровня интеллекта тестами как социал-дарвинистские, расистские эксперименты. Эта установка, прозвучав со страниц центрального партийного журнала, конечно, нацело закрывала область практического использования в СССР так нужных именно в этой стране тестов для отбора лучших по способностям, а не по анкетным данным, специалистов во всех областях■.

Далее, отрицая закономерности, вскрытые генетикой, описывающие взаимодействие среды и генотипа в формировании интеллекта человека и его профессиональных способностей, обзывая теорию, учитывающую оба фактора √ среду и гены √ "эклектичной" (302) и "механически переносящей на человека законы генетики животных" (303), Дубинин утверждал в своей статье:

"каждый нормальный ребенок может обучиться всему, во что вовлекает его социальная программа" (304). "Одаренность √ это эффективное развитие человеческих сущностных качеств при сочетании нормального генотипа с благоприятными условиями его развития" (305).

Последнее, наверно, было особенно приятно слышать тем, кто определял политику в области образования, культуры и т. д. Не нужно заботиться о поисках талантов, не нужно, чтобы об этом болела голова. Выдающийся специалист в области генетики, дока по части человеческой наследственности, сам вышедший якобы из беспризорников в академики, говорит, что был бы нормальный генотип (вот только закавыка √ а что такое нормальный и ненормальный генотипы? Например, Пушкин был, как пишут биографы, неспособен к математике, но гениален в литературе; так его генотип был нормален или нет?), было бы благоприятным общество (а кто же не знает, что советское общество √ самое благоприятное во всех отношениях) √ и конвейер по производству гениев будет функционировать.

Статья Дубинина в журнале "Коммунист" как бы подводила итог его многолетним спорам с образованными генетиками √ специалистами в своей области. Будучи опубликованной в центральной партийной печати, она тут же возымела действие на практике. Партийные функционеры на местах стали ⌠исправлять "перегибы■, на которые указывал академик с благословения ЦК партии.

Так, в издательстве "Просвещение" готовили к выпуску в свет очередной учебник, написанный грамотным биологом ленинградским профессором Ю. И. Полянским. Неожиданно ему позвонили в Ленинград из издательства и сообщили, что в связи с установками статьи Дубинина в "Коммунисте" из рукописи нового учебника исключена глава о генетике человека.

Еще дальше пошли в Киеве. Из ЦК компартии Украины позвонили в Министерство высшего и среднего специального образования республики и спросили: "На каком основании в университете продолжает работать заведующим кафедрой генетики и селекции биологического факультета некто Г. Бердышев, допустивший грубейшие политические ошибки в своей книге, раскритикованной академиком Дубининым в центральной партийной печати?". В министерстве грозный звонок наделал много шума. На ноги подняли ректорат, партком университета. Профессору Бердышеву, доктору биологических наук, грозило увольнение только за то, что в одной из своих книг он процитировал несколько фраз из статьи не врага советской власти и не подрывного элемента, а директора Института биологии развития имени Н. К. Кольцова академика Б. Л. Астаурова в поддержку идей Эфроимсона о наследуемости альтруизма. За этими фразами Дубинин усмотрел недопустимую в СССР пропаганду расистских идей, о чем и поведал в "Коммунисте". В Киеве была создана специальная комиссия для проверки "дела Бердышева".

Но никакого состава преступления комиссия не обнаружила. "Дело" оказалось пустым. Тогда профессора и преподаватели биофака собрались на специальное заседание, на котором было решено направить в нужные инстанции специальную петицию с указанием, что вся деятельность профессора Бердышева проверена, ничего в его поступках крамольного не найдено и решено просить не придавать такого значения всего лишь нескольким фразам в статье Дубинина, хотя бы и опубликованной в журнале "Коммунист". "Дело Бердышева" закончилось для киевского профессора благополучно.

Антинаучная выходка Дубинина не прошла для него на этот раз безответно. На заседании Научного Совета АН СССР по философским проблемам естествознания в январе 1981 года со страстной речью протеста против взглядов Дубинина на роль социальной среды в формировании человека выступил известный советский химик, отдавший в былые времена много сил борьбе с лысенкоизмом академик и генерал-майор химической службы Иван Людвигович Кнунянц. Затем на весеннем общем собрании Академии наук СССР в 1981 году такое же заключение прозвучало из уст известного академика-математика, бывшего ректора Ленинградского университета, с 1964 года переехавшего работать в Сибирское отделение АН СССР, Александра Даниловича Александрова.

⌠1. Главная идея Дубинина, √ сказал академик Александров, √ представляет собой явную глупость. Действительная проблема состоит в исследовании того, какие черты психики, каким образом, в какой степени зависят от наследственности и от условий жизни... Действительная проблема состоит в исследовании физиологических, биохимических, физических структур и "механизмов", обусловливающих психические явления. Дубинин же закрывает и эту проблему.

2. Статья аморальная и даже подлая.

Она наполнена выпадами в адрес множества авторов, выпадами порой вздорными и безобразными. Так, в начале статьи [_в ⌠Коммунисте■_], стр. 63) Дубинин пишет:

"Социобиологи пытаются упразднить марксистское учение о социальной сущности человека, выдвигая тезис о том, что генетическая программа якобы руководит социальным поведением людей. К сожалению, не миновало сие поветрие и некоторых наших авторов. С их точки зрения, взаимодействие наследственности и среды "касается любых свойств и признаков...".

Последние слова √ это цитата из Б. Л. Астаурова, продолжающаяся дальше.

Я подчеркнул слова "руководит" и "взаимодействие". Ясно, что из взаимодействия руководство еще не следует. Поэтому вывод Дубинина, во-первых, лишен логики. Во-вторых, он приписывает Астаурову то, чего у него нет, и "пришивает" ему попытку "упразднить марксистское учение"... Так при отсутствии научных аргументов, при вздорности главной идеи, критика подменяется "ярлыками■■ (306).

То обстоятельство, что уничтожающие дубининскую логику замечания высказывали не только узкие специалисты-генетики, а даже представители других дисциплин, таких как химия и математика, говорило о многом. Это показывало, что на самом деле своими выходками Дубинин ожесточил многих. Также симптоматичным было то, что в число тех, кто осуждал его действия, вошли академики, которые нередко полагали себя небожителями и до суетных забот внизу не опускались. Однако по всей стране интеллектуальная элита рассматривала поведение академика и Ленинского лауреата как неприемлемое. Квалифицированную критику в адрес дубининской статьи и его прежних выступлений высказал В. П. Эфроимсон. Он разослал в конце 1980 года руководителям науки, директорам многих институтов, отдельным ученым свою большую статью "К проблеме наследственность и социальная преемственность" на 20 страницах, в которой опроверг все основные "постулаты" Дубинина. Заканчивая свою статью, Эфроимсон писал:

"Обсуждение всех тех вопросов, которых мы коснулись, должно было давно найти самое широкое место в советской печати, научной и массовой. То, что это не произошло, в большой мере вызвано заушательской тактикой Н. П. Дубинина. Пользуясь им же созданным вакуумом информации, точнее, созданной им дезинформацией, Н. П. Дубинин опубликовал в "Коммунисте" установочную статью, которая не будучи опровергнутой, нанесет СССР непоправимый урон, как в прошлом аналогичный урон нанес Т. Д. Лысенко" (307).

Заметим, что и эти выступления (смягченный по форме вариант выступления академика А. Д. Александрова был даже опубликован в "Вестнике Академии наук СССР" /308/) не привели ни к какому эффекту: в журнале "Коммунист" не было опровергнуто ни одно слово из статьи Дубинина, его самого не прорабатывали так, как тех, кого он подставил под удар (как, например, академика Полянского и профессора Бердышева). Более того, в этом журнале появилась статья, взявшая под защиту любимого автора (309), точно так же как в тридцатые-шестидесятые годы партийная печать неизменно брала под защиту Лысенко, когда его критиковали ученые. Затем в апреле 1981 года в газете ⌠Советская культура■ Дубинин продолжил свою линию, опубликовав статью ⌠Откуда берутся гении■ (310). Дубинин в ней от лица науки еще раз поддержал большевистскую, и, по его словам, единственно правильную идеологию.

XXXIII

Мой институт √ моя вотчина

Странная обстановка складывалась тем временем в Институте общей генетики. Всякого, входившего в здание института, встречала большая ⌠Доска почета■ на которой были размещены фотографии лучших работников института. На центральном месте красовалась фотокарточка новой жены Дубинина √ Лидии Георгиевны. До замужества она работала несколько лет лаборанткой у Прокофьевой-Бельговской, потом перешла в другую лабораторию. Высшего образования у нее не было, она не смогла поступить в ВУЗ и поэтому оставалась лаборанткой.

После трагической смерти своей прежней жены √ Т. А. Торопановой Дубинин женился внезапно, но на этот раз узы супружества связали его с молодой женой навсегда, до его смерти. Они составили пару, спаянную не только чисто супружески, но и духовно. Это всегда отмечали все, кто знал их.

Лидия Георгиевна перешла работать в лабораторию мужа, через несколько лет получила диплом о заочном окончании педагогического института и была назначена младшим научным сотрудником. Сильный голос Дубининой звучал всё повелительнее не только в дубининской лаборатории мутагенеза на втором этаже здания, но и на других этажах, вплоть до пятого, где новая секретарь партийного бюро института Калерия Петровна Гарина (тоже из лаборатории Николая Петровича) не просто безропотно, а с показным обожанием выполняла всё, что бы ни приказывала "хозяйка института".

Теперь Дубинину нечего было опасаться в собственном институте. Жена через ⌠своих людей■ собирала информацию о том, что творится в разных уголках, кто, что говорит, информация достигала ушей мужа, а тот уже действовал. В институте начались непрерывные увольнения всех, чем-то непотрафивших чете.

Обычно трудности очередного кандидата на выгон начинались с мелочей. Вдруг ему не разрешали ехать на какой-нибудь симпозиум с докладом ("в кассе института нет денег"), то задерживали с оформлением в печать статьи ("мы сейчас не можем заслушать вас с сообщением о вашей статье на семинаре, так как на ближайшие несколько семинаров уже назначены докладчики, а когда очередь кончится, пока неясно"), то сотрудник вдруг с ужасом обнаруживал свою фамилию на доске приказов в списке тех, кому объявлялись взыскания за ерундовые проступки (однажды Дубинин потребовал от меня объяснений, почему сотрудница моей группы √ кандидат наук Л. Левина была встречена им только что на улице около института? Оказалось, что она вынесла мужу ключ от квартиры, отлучившись с рабочего места на пару минут и попалась на глаза директору, которого шофер подвозил к институту. Проступок Левиной нельзя было даже квалифицировать как проступок, тем более, что она задерживалась часто затемно в лаборатории и работала продуктивно. Я объяснил это директору, но от выговора в приказе по институту это её не спасло).

А то вдруг у кого-то в один день оказывались отнятыми один, несколько, а то и все лаборанты и техники. Вечером человек планировал опыт, до этого его идея была согласована с Дубининым. Энтузиазм по поводу предстоящего опыта был общим... Но утром оказывалось, что подопечные лаборанты трудятся с сегодняшнего дня под личным присмотром Л. Г. Дубининой в её комнате, а до запланированных ранее опытов никому нет дела.

Бывали странности и другого рода. Вдруг сотрудник какой-то лаборатории или группы начинал очень нравиться или самому Дубинину или его жене, и строгий Николай Петрович неожиданно ⌠замечал■ кого-либо из общей толпы безымянных сотрудников. На общелабораторных вечеринках он усаживал его или её рядом с собой, любезничал и ухаживал, а если это была девушка, чуть ли не флиртовал (это на глазах-то у сидящей рядом и обычно придирчиво следящей за всем, а тут ничего вдруг не замечавшей жены). А в один из ближайших дней выяснялось, что этот сотрудник уже подготовил к печати статью с совместными с прежним заведующим результатами и его идеями, но без фамилии заведующего. При первом же слове удивления заведующего, высказанным директору или его супруге, сотрудник оказывался мгновенно от него переведенным в другую группу под начало директора. А так как людей быстро выгоняли не только из других, но и из собственной дубининской лаборатории (самой большой по штату), то перетекание кадров не переполняло ни один ⌠сосуд■. Как только дела принимали такой оборот, люди минимально сообразительные начинали подыскивать себе работу не стороне.

Одним из любимых развлечений четы Дубининых стало ⌠разыгрывание■ мест в ежегодном социалистическом соревновании на лучшую научную работу. Помимо почета, те, кто занимал первые три места, получали неплохое денежное вознаграждение, например, 500 рублей за первое место, что превышало втрое зарплату кандидата наук.

Естественно, желающих получить эти премии было больше, чем премий, и многие пытались, зная условия конкурса прошлого года, подсчитать заранее, могут ли они претендовать на премию в новом году с учетом того, что сделали они и другие коллеги по институту.

Анекдотичность всех этих расчетов и подсчетов выявлялась в день вывешивания списка премированных. Комиссии, разбиравшие и оценивавшие работы, были каждый год новыми, а вот премированными неизменно оказывались или Лидия Георгиевна Дубинина или близкие в данный момент к Дубинину люди. А чтобы ⌠традиция■ не нарушалась, каждый раз перед премированием менялись критерии для оценки, и все, пользовавшиеся старыми критериями, были посрамлены в их расчетах и ожиданиях.

Вся эта круговерть вела к одному: институт начали покидать отдельные ученые, целые группы, а затем и лаборатории.

В течение примерно года Дубинин держал в качестве ученого секретаря института (после ухода М. А. Арсеньевой) А. П. Дуброва. С Дубровым успешно работала группа сотрудников, перешедшая в ИОГЕН из Института биофизики. Они изучали действие ультрафиолетовых лучей на растения. Александр Петрович был предупредителен, вежлив, исполнителен, аккуратен. Он только что опубликовал в издательстве ⌠Наука■ большую монографию, то есть лучшего ученого секретаря института и придумать было трудно. Но в какой-то момент он стал ⌠увиливать■ от выполнения некоторых особо ⌠деликатных■ поручений Дубинина, несших несправедливые неприятности другим людям. В один день группа А. П. Дуброва была расформирована, а все сотрудники, включая самого Дуброва, уволены.

Затем точно так же были закрыты кабинет изотопов (зав. Е. И. Голуб), группа математической генетики (зав. В. А. Геодакян), группа изоферментов (А. Гроссман, В. Борисов и др.) и другие.

Все эти закрываемые группы формировались первоначально самим Дубининым. Вокруг них создавалась атмосфера новизны, перспективности, с ними буквально носились. Затем, через год или два, когда появлялись хорошие результаты, оказывалось, что либо руководители групп в чем-то соизволили не согласиться с мнением Николая Петровича, либо он усматривал потаенное (поди докажи, что его не было!) желание не указывать самого Николая Петровича среди соавторов готовящихся статей, или кто-то бегал к Сидорову, или Сахарову, или Соколову, или Астаурову, или Эфроимсону, или еще к какому-нибудь ⌠врагу■ Дубинина на консультации, или начинал ходить на те генетические заседания, которые Дубинин считал почему-то для себя враждебными... и этим навлекал на себя гнев.

Первый кристалл гнева выпадал в осадок, а затем уже начинался деловитый процесс докристаллизации... Человек оказывался уволенным. Изгнанию подвергались, как правило, молодые люди в расцвете сил, и тогда и позднее работавшие увлеченно и продуктивно.

В эту первую волну увольнений из института было удалено несколько десятков человек из пока еще небольшого по количеству сотрудников учреждения, насчитывавшего чуть больше 150 человек (вместе с обслуживающим персоналом). Если считать с ушедшими добровольно пятьюдесятью сотрудниками Арсеньевой, Сахарова, Сидорова и Соколова, также как с сотрудниками Туркова, это составило около половины списочного состава института.

Возможно, кто-то из бывших дубининских сотрудников не согласится со мной, что важнейшая причина в таком процессе была связана с тем огромным влиянием, которое оказывала на Дубинина его молодая жена. Мне же кажется, что все-таки ей принадлежала заглавная роль в спектакле, разыгрываемом каждый раз, когда очередная жертва мании величия Дубинина начинала чувствовать на себе систему его палочных аргументов. А не понравиться Лидии Георгиевне ничего не стоило. Она была болезненно, гипертрофированно самолюбива. Стоило кому-то на семинаре задать ей вопрос, на который она затруднилась ответить, стоило заговорить на её глазах с кем-то из ей лично неприятных людей, не так засмеяться, когда она утробно похохатывала, не отозваться восхищенно на новый наряд, да мало ли что взбредало ей в голову... и человек оказывался в немилости.

Вспоминаю, какой мне был устроен публичный разнос, когда я поддержал в одном вопросе ведущего сотрудника лаборатории Дубинина В. А. Тарасова. По его инициативе и на голом энтузиазме, то есть без всякой помощи дирекции, в подвале была оборудована маленькая комнатенка для автоклавов. Чем-то автоклавная помешала Лидии Георгиевне, никогда и в подвал-то не спускавшейся, а узнавшей о самом факте ⌠самоуправства■ от доносчицы Гариной. Тут же в кабинете Дубинина было устроено минисовещание, на котором этот факт был расценен как чуть ли не желание подорвать авторитет Николая Петровича. Я успел в тот день а коридоре сказать кому-то, что вот какой молодец Валентин Алексеевич Тарасов, сделал для всех доброе дело. Немедленно мои слова были донесены до ушей четы Дубинных, и я был призван к директору. Он задал мне вопрос о том, что за автоклавная появилась в подвальной комнате. Я, естественно повторил, что не только не вижу ничего зазорного в том, что люди создали из заброшенной кладовки нужное для многих, а не только для В. Тарасова подсобное помещение. Тут же я попал в число неблагодарных ⌠умников■.

Еще через некоторое время мне был устроен выговор лично Дубининым за то, что я посмел обсудить факты самоуправства его жены с Я. Л. Глембоцким. Яков Лазаревич очевидно поделился с Дубининым, которого считал своим другом, информацией о нашем разговоре. ⌠На каком основании Вы подвергли осуждению действия Лидии Георгиевны?■ √ был задан мне вопрос разгневанным директором.

Мои отношения с Дубининым испортились окончательно, когда я отказался подписать подготовленное им в Президиум Академии наук СССР и ЦК партии письмо ⌠рядовых сотрудников■, что журнал ⌠Генетика■ работает плохо, что в нем засилье статей сотрудников С. И. Алиханяна √ заместителя главного редактора журнала. По мысли Дубинина такой жест мог повлиять на мнение в ЦК о составе редколлегии и привести его в кресло главного редактора вместо академика П. М. Жуковского. Я был совершенно согласен с тем, что журнал ⌠Генетика■ неважный, совершенно правильно было и то, что Алиханян разыгрывал из себя хозяина-барина и приторговывал тем, что он мог ускорить или затормозить публикации статей (поэтому я сам никогда не посылал в этот журнал собственные статьи). Но и прибегать к такому ⌠оригинальному■ способу борьбы с монополизмом Алиханяна я вовсе не собирался, о чем без обиняков и сказал Дубинину, посоветовав и ему не пробавляться такими писульками, а организовать открытое и деловое обсуждение редакционной политики.

Эти примеры показывают, в какой атмосфере приходилось работать в Институте общей генетики, что клалось в основу претензий директора и служило основанием для репрессий.

Ярким примером того, как Дубинин безжалостно и несправедливо преследовал людей, стала история придирок к заведующему центральной и одной из самых больших по численности лаборатории молекулярной генетики бактерий и фагов. Несколько лет после создания института эта лаборатория считалась одной из лучших в институте. В ней под руководством Д. М. Гольдфарба разрабатывали оригинальные направления в исследовании таких центральных генетических процессов у микроорганизмов как рекомбинация и трансформация. Сам Гольдфарб был известным микробиологом, лауреатом премии имени Гамалея, членом редколлегий нескольких международных журналов, включая старейший генетический журнал "Молекулярная и общая генетика" (ранее "Zeitscrift fЯr Vererbungslehre"). Гольдфарб способствовал подъему общего научного уровня в институте. Он был лично знаком со многими корифеями науки в мире, приглашал их посетить институт, не раз сопровождал Дубинина в его поездках за границу (во Францию, в Индию). После прихода в институт Гольдфарб крайне уважительно относился к самому Дубинину, поддерживал его, как мог, чем даже навлек на себя гнев ⌠стариков-генетиков■. Но постепенно Дубинину надоело, что рядом с ним трудится первоклассный коллектив, во многом затмевающий его собственную лабораторию. Опять-таки немалую роль, на мой взгляд, в изменении отношения к Давиду Моисеевичу сыграла Лидия Георгиевна, которая осталась недовольной тем, как недостаточно почтительно Гольдфарб обращался к ней во время их двухмесячной поездки втроем в Индию. Именно после поездки отношение к Гольдфарбу стало невыносимым.

Он прошел через все ступени ⌠дубининского ада■ √ у него переманивали сотрудников, натравливали на него наиболее беспринципных и склонных к предательству людей. У Гольдфарба отнимали лаборантов, срезали фонды на оборудование и реактивы, задерживали публикацию статей, не давали сотрудникам лаборатории расти по служебной лестнице и т. д. Показательным примером стали те случаи, когда таким людям, как Л. Чернин, опубликовавшим большое число научных работ и проявившим себя как талантливые исследователи, демонстративно не давали звания старшего научного сотрудника.

Методы, применявшиеся Дубининым для морального воздействия на профессора Гольдфарба, были изощренными, а конечный их смысл просматривался без труда. Инвалида Великой Отечественной войны, потерявшего на войне ногу, человека, много лет страдавшего тяжелейшим диабетом, перенесшего два инфаркта сердца, постоянно держали в состоянии давления на него и со стороны самого Дубинина, издававшего один за другим нелепые приказы с выговорами, и в особенности со стороны партийной и профсоюзной организаций. Комиссия за комиссией, проверка за проверкой, проработка за проработкой, выговор за выговором... А вдруг человек не выдержит, а вдруг чаша терпения переполнится...

Требования комиссий бывали смехотворными, но всегда мелочно злобными. У Дубинина вечно находились ⌠инициативные продолжатели его дела■, готовые подчас переплюнуть директора по части пакостничества. Вот один показательный пример, как действовала политика Дубинина на людей с ⌠неординарной■ душой. Много лет в лаборатории близкого друга Гольдфарба члена-корреспондента АН СССР Романа Бениаминовича Хесина в Институте атомной энергии работал младшим научным сотрудником Саша Прозоров. Хесин Прозорова недолюбливал, и Гольдфарб много лет, в чем только мог, шел навстречу Саше, всячески поддерживал его, помог устроиться заведующим лабораторией в Институт генетики и селекции промышленных микроорганизмов, способствовал защите докторской диссертации, везде расхваливал Прозорова. Хорошие отзывы Гольдфарба подействовали и на Дубинина √ Прозорова пригласили заведовать лабораторией в ИОГЕН, а поскольку он был специалистом в довольно узкой области √ трансформации у бактерий, то получилось, что, создавая лабораторию Прозорова у себя в институте, Дубинин вынашивал и заднюю мысль: сделать эту лабораторию антиподом лаборатории Гольдфарба. В нормальных условиях этот расчет никак не мог бы быть реализован: ведь именно многолетнее пестование Прозорова Гольдфарбом открыло ему простор для деятельности. А посему, какая может быть злоба по отношению к Гольдфарбу? Получил лабораторию в академическом институте, теперь твори, работай как ученый.

Вместо этого Прозоров быстро сообразил, что у Дубинина к Гольдфарбу отношение сменилось, и решил, что ему выгоднее начать подпевать Дубинину. А тут еще Прозорова избрали членом партийного бюро института. Следовательно, открылось поле для высоко ценимой директором деятельности. В подпевании Дубинину Прозоров переплюнул многих. Дубинину было от чего радоваться: на его стороне оказался бывший протеже самого Гольдфарба. Эта история была образчиком того, каким затхлым стал моральный климат в институте, на что направлялась энергия его сотрудников.

Кончилось это для института опять плачевно. Авторитет Гольдфарба был настолько велик, что когда Давид Моисеевич, измученный непрестанными придирками, подал заявление о желании уйти на пенсию (ему исполнилось 60 лет), вице-президент АН СССР Ю. А. Овчинников отдал срочный приказ √ перевести всю лабораторию профессора Гольдфарба в Институт химической физики АН СССР, чтобы спасти её от разгона Дубининым! Правда, административно лабораторию от Дубинина отняли, а территориально она осталась на том же месте, и теперь при помощи сотрудников своей канцелярии Дубинин мог шпионить за Гольдфарбом, следить за его почтой, приходившими к нему посетителями, задерживать доставку заказанных реактивов и пр.

Вывод из его института лаборатории Гольдфарба не успокоил Дубинина. В своей ненависти к известному ученому он порой доходил до трудно объяснимых с позиции нормального рассудка поступков.

Так, более чем через год после перевода от него лаборатории Давида Моисеевича, когда уже можно было бы и позабыть всё с ним связанное, Дубинин решил ⌠насолить■ своему бывшему сотруднику в международном плане.

Много лет профессор Гольдфарб был членом редколлегии ряда международных изданий, включая, как уже говорилось, журнал "Молекулярная и общая генетика" (сокращенно МОГ). Дубинину докладывали, что Гольдфарбу всё время приходят пакеты из МОГ, а Гольдфарб отправляет туда свои письма. Неожиданно Дубинин направил двум главным редакторам этого журнала √ Георгу Мёльхерсу и Хельмуту Бёме письма следующего содержания:

"Профессору Г. Мёльхерсу

Биологический институт Макса Планка

Корренсштрассе 45

Д-74 Тюбинген, ФРГ

Февраля 12, 1980

Дорогой профессор Г. Мёльхерс!

Я рад информировать главных редакторов, что доктор Д. Гольдфарб перешел на пенсию в 1978 году. Я предлагаю заменить его (как редактора) проф. А. Пеховым, являющимся заведующим лабораторией генетики плазмид нашего института (его почтовый адрес тот же, что и мой).

С наилучшими пожеланиями Вам и МОГ и дальнейших успехов в научном сотрудничестве.

Искренне Ваш

Академик Н. П. Дубинин

Директор, Институт общей генетики Акад. Наук СССР,

ул. Губкина, 3, В-333, ГСП-1

Москва 117809, СССР

Копия Х. Бёме" (311).

Дубинин рассчитывал, что этим письмом он убьет двух зайцев: нанесет удар Гольдфарбу и посадит своего человека (нового любимчика из бывших когда-то ярых лысенкоистов) в редакцию важнейшего генетического журнала. Но вышло обратное. От Мёльхерса пришел разгневанный ответ, копии которого вместе с копиями дубининского письма к нему редактор направил ряду коллег на Западе и в России (я получил копии от своего старинного друга Хельмута Бёме, так же как и Мёльхерс возмущенного посланием директора советского института):

"Профессору Н. П. Дубинину

Институт общей генетики

Губкина 3, В-333, ГСП-1

Москва 117809, СССР

2. 4. 80

Дорогой профессор Дубинин,

вы информировали меня вашим письмом от февраля 12, 1980, что профессор Гольдфарб √ пенсионер с 1978 года. Я знал этот факт, и он не имеет никакого отношения к его редакторству в "Молекулярной и общей генетике". Профессор Штуббе (один из редакторов журнала, президент АН ГДР √ В. С.) и я сам √ пенсионеры уже в течение многих лет. Сотрудничество в штате редакторов нашего журнала √ это совершенно личное дело. Даже издатели, собственники нашего журнала, связаны лишь личной предприимчивостью.

Несколько лет тому назад я уже был крайне изумлен, когда вы соизволили ответить на письмо, посланное всем соредакторам, в том числе и профессору Гольдфарбу тоже. Уже тогда я просил вас не вмешиваться во внутренние дела нашего журнала. Я был участником "Научного форума", созванного по поручению Хельсинкской Конференции по безопасности и сотрудничеству в Европе 15. 2 √ 2. 3 1980 г. в Гамбурге. В заключительном документе, единогласно подписанном делегациями 35 стран, включая СССР, есть важный параграф: "Еще раз мы заявляем, что ответственность за соблюдение прав человека и фундаментальные свободы ложится на все Государства-участники как одна из основ для существенного улучшения их взаимоотношений и международного научного сотрудничества на всех уровнях". Это справедливо и для сотрудничества в МОГ в течение многих лет.

Мы выражаем общее мнение с коллегой Бёме, что дополнительное включение соредакторов есть дело редколлегии и издателей.

С уважением

искренне ваш

Мёльхерс" (312).

За исключением трех последних слов, являющихся стандартными для любого воспитанного человека, всё письмо старейшего и уважаемого биолога было пронизано возмущением поступком Дубинина. Да и как можно было относиться к нему иначе.

Но крутой нрав Дубинина касался не только тех, кто был всегда на некотором удалении от него, как было с Гольдфарбом, например. Неожиданно Дубинин жестоко расправился со своим любимчиком В. К. Щербаковым.

Последний потихонечку забирал всё больше власти в свои руки. Он был грамотным человеком и стал главным советчиком Дубинина, готовил для него многие бумаги, подбирал всевозможные материалы, представительствовал от лица института в разных комиссиях, приглашал к Дубинину корреспондентов. Одно то, что он руководил полутора десятками аспирантов, показывало, насколько неординарным был этот человек. Первоклассных работ аспиранты не делали, но из среднего, довольно низкого уровня советской науки тех лет, не выбивались. Гонорар за руководство аспирантами Дубинин забирал себе, предоставляя помощнику использовать их в качестве "бесплатной" рабочей силы. Но и этот неоплачиваемый подарок был щедрым: благодаря такому положению вещей у Щербакова выходили одна за другой статьи (которые, впрочем, он сам и писал), и можно было думать, что в ближайшее время он защитит докторскую диссертацию, выполненную руками этих аспирантов, как правило, приехавших из союзных республик. Юркие молодые ребята и девушки, все как один выходцы из привилегированных, в основном партийных, кругов (часто дети секретарей ЦК союзных компартий или министров), иногда с акцентом говорящие по-русски и потому предпочитавшие помалкивать на публике, бессловесно выполняли все задания Щербакова, столь же молниеносно защищали диссертации, написанные главным образом тем же Виталием Константиновичем, и разъезжались по южным республикам ⌠кувать■ науку дальше. Официально считалось, что все они √ аспиранты Дубинина, но только прикрепленные к Щербакову, учитывая большую занятость великого академика. Впрочем, как минимум, два раза в жизни они удостаивались чести лично беседовать с Дубининым √ перед приемом в аспирантуру и по ее окончании.

Но чем больше их завершало аспирантуру, тем становился заносчивее и злее сам Щербаков. В институте стали поговаривать, что Дубинина и Дубинину его тон и его поведение начинают раздражать. Странно, что сам Виталий Константинович этого не замечал.

В один из дней многие в институте оказались свидетелями странной картины. На лестничной площадке второго этажа перед приемной директора толпилась группа аспирантов и аспиранток, разгоряченных, размахивающих руками, перемежающих крики на русском языке с гортанными фразами на родных языках. Они что-то кричали о чрезмерно завышенной мини-шефом стоимости оплаты написания вместо них диссертаций и рвались зачем-то к Дубинину на прием. Было видно, что дело экстраординарное и грязное. Тут же был и раскрасневшийся Щербаков, пытавшийся как-то урезонить бузотеривших и что-то им обещавший.

Дальше события развивались с нарастающей быстротой. Аспиранты прорвались к Дубинину и что-то наговорили. Как рассказывали в институте, они жаловались на чрезмерные аппетиты Щербакова и просидись все разом к Дубинину под его личное руководство. Требование было, конечно, курьезным. Они и без того числились его аспирантами. Теперь же они хотели освободиться от опеки Щербакова. Неожиданно для многих Дубинин это требование удовлетворил. Возможно, он хотел подавить в зародыше возникшую дрязгу. Ведь помимо всего прочего, грязь, всплывшая на поверхность, могла испачкать не только подчиненного, но и его многолетнего покровителя. А, возможно, Щербаков лично надоел Дубинину настолько, что он решил воспользоваться предлогом, чтобы прижать бывшего любимчика.

Тут взорвался Щербаков. Он потребовал от Дубинина отмены решения и стал стращать его тем, что предаст гласности многие факты, разоблачающие финансовую нечистоплотность самого директора. Хладнокровный Дубинин однако не испугался нисколько. Он выставил Виталия Константиновича от себя с таким треском, которого никак нельзя еще было предположить за день до этой истории. В мгновение ока любимчик превратился в гонимого. Но все-таки пока ничего страшного для него (не считая отнятия кучи аспирантов) не произошло.

Однако за многие годы совместной работы и тесных общений с директором у Щербакова накопилось много такой информации о нем, которой он решил козырять. Вряд ли он вел бы себя так вызывающе, если бы не был уверен в своей победе. Он ходил в эти дни по институту и всем желающим показывал папки с документами и приговаривал: ⌠Да у меня на НикПета такое досье, там такие факты, что если я их обнародую, ему до конца дней не отмыться. Я его утоплю, если он меня пальцем тронет■.

Щербаков ссылался на многочисленные случаи перевоза институтского оборудования на дачу академика и в его дом, включая холодильники, цветной телевизор, кинокамеру и прочее и прочее. Он перелистывал в своем досье накладные с номерами приборов, показывал расписки о получении упоминаемой техники в институте и утверждал, что любой следователь установит, что номера эти совпадают с номерами приборов в доме и на даче Дубинина. Щербаков бросился к корреспондентам, благо многих из них он знал хорошо лично, побежал в прокуратуру, в Президиум Академии наук, ко многим крупным ученым.

Но все его усилия оказались напрасными. В прокуратуре объяснили просто: "Мы на академиков дел не заводим". Корреспонденты слушали рассказы с интересом, но ничего публиковать не собирались, а в Президиуме слишком много раз и до того выплывала фамилия Щербакова, и разбирать теперешнюю грязь охотников не нашлось.

Как только до Дубинина докатились слухи об ⌠ожесточении■ бывшего доверенного человека, он тут же издал приказ о закрытии лаборатории эволюционной генетики. Щербаков, а с ним и многие другие оказались на улице*.

Та же судьба ждала нескольких других ближайших к Дубинину людей. Большинство выгонявшихся из ИОГЕН'а ученых в основном считало для себя неприличным продолжать склоки и дрязги с Дубининым. За пятнадцатилетний срок существования Института общей генетики в нем сменился почти полностью численный состав сотрудников. При такой чехарде, при постоянной замене людей творческих подхалимами и угодниками, конечно, ни о какой серьезной работе не могло быть и речи.

Институт общей генетики √ головной институт страны по изучению закономерностей наследственности так и не стал местом, где бы плодотворно трудились те известные ученые страны, которые еще сохранились в живых после многолетнего лысенковского диктата. Из-за этого многие важные направления так и не получили в СССР сколько-нибудь серьезного развития. А, с другой стороны, институт, созданный специально для того, чтобы преодолеть отставание советской науки, стал заполняться случайными серыми людьми, избираемыми только по одному критерию √ личному отношению к самому Дубинину. Не раз из-за этого он попадал впросак. Вот только один из примеров: написала некая К. Б. Булаева учебник по общей биологии для школьников и предложила Дубинину быть первым автором. Он не просто согласился. Булаева была зачислена старшим научным сотрудником в его институт. Текст рукописи учебника Дубинин видимо даже не посмотрел, а после выхода книги в свет в нем были обнаружены ошибки, в печати появилась разгромная рецензия (313).

Из более сотни квалифицированных генетиков, пришедших в институт в 1966 году, осталось 9 человек! Сохранилось лишь два сотрудника, которые заведовали лабораториями с первого года существования института! Только кандидатов и докторов наук было изгнано, сокращено и уволено "по собственному желанию" 120 человек!

Заменялись они людьми неквалифицированными, но лично угодными Дубинину. Полноценно заниматься наукой на уровне современных требований они не могли, что было засвидетельствовано даже специальной комиссией, созданной для проверки деятельности института распоряжением Президиума АН СССР (314) после истории с попыткой разгона лаборатории Д. М. Гольдфарба. Комиссия была вынуждена записать в своем решении:

"В результате бесед с зав. Лабораториями к. б. н. Ю. В. Пашиным┘ Э. Н. Ваулиной, А. М. Машуровым и К. П. Гариной сложилось впечатление, что указанные лица по своей подготовке мало подходят к должности руководителей генетических лабораторий" (315).

В своих мемуарах, осуждая Лысенко, Дубинин писал:

" Одной из ошибок Т. Д. Лысенко было то, что он сузил кадры генетики до групп, которые подбирались по признаку преданности ему" (316).

Но стоило ему возглавить ведущий генетический институт, созданный на месте разогнанного института Лысенко, как он воспринял целиком тактику своего предшественника, перенял его методы и начал претворять их в жизнь с тем же или даже с большим размахом. Один из старших научных сотрудников института, сохранившихся в нем еще с лысенковских времен, как-то в сердцах проговорил после заседания Ученого Совета ИОГЕН: ⌠Да, уж что-что, а нравы, воцарившиеся на месте лысенковского института, превосходят по своей реакционности то, что творил Трофим Денисович. Мы такого разгула низменных страстей себе тогда и представить не могли■.

XXXIV

⌠Перспективные сорта■ Института общей генетики

В конце 1973 года в аппарате ЦК партии была собрана группа из 5 человек для подготовки нового масштабного Постановления ЦК КПСС и Советского Правительства о развитии в СССР молекулярной биологии и молекулярной генетики. В эти годы, помимо руководства лабораторией молекулярной биологии и генетики ВАСХНИЛ, я был назначен Президиумом этой академии ученым секретарем Научного совета по молекулярной биологии и генетике ВАСХНИЛ, и меня включили в состав этой группы. Я был единственным беспартийным из пяти человек, в нее входивших.

На первом же заседании (все они проходили в здании ЦК партии в отделе химической промышленности) руководитель группы Борис Павлович Готтих строго предупредил нас, что нужно планировать развитие будущих работ так, чтобы избежать возможных притязаний Дубинина. Аргументация Готтиха была вполне логичной: грамотных сотрудников в ИОГЕН'е мало, если они вообще есть, самого Дубинина во всю влечет к аферам и преувеличениям, его монополизм может привести только к одному √ он будет требовать уйму валюты, ставок и т. п., а отдача от этого будет минимальной. Задача же, стоявшая перед советской наукой по развитию молекулярной биологии и генетики, была настолько сложна, нерешенных проблем так много, что нужно было стремиться к планированию реальных работ, а не к пусканию пыли в глаза. Потемкинские деревни спасти не могли.

Постановление готовилось несколько месяцев. В него входили самые разные пункты и разделы, которые дорабатывались всевозможными министерствами и ведомствами, академиями √ отраслевыми и республиканскими. Их предложения поступали к нам в комиссию, и мы, проанализировав и сопоставив сходившиеся из разных мест сведения, последовательно наращивали объем будущего постановления ЦК КПСС и Советского Правительства. В начале 1974 года проект пошел на окончательное согласование с этими ведомствами, и тогда Дубинин узнал о готовящемся документе. От кого-то он узнал, видимо, и состав группы, его готовившей.

Прошло три месяца. Постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР ╧304 было опубликовано 13 марта 1974 года. Недели через две меня срочно вызвал Президент ВАСХНИЛ П. П. Лобанов и познакомил с огромным письмом Дубинина на имя Л. И. Брежнева. К письму была приложена бумажка с подписью второго секретаря ЦК КПСС А. П. Кириленко, из которой следовало, что Политбюро ЦК КПСС создало комиссию в составе В. А. Кириллина (Председатель Государственного Комитета по науке и технике Совета Министров СССР), Ю. А. Овчинникова (вице-президент АН СССР), Б. В. Петровского (министр здравоохранения СССР), В. Д. Тимакова (Президент АМН СССР), Л. И. Хитруна (первый заместитель министра сельского хозяйства СССР) и, кажется, Н. С. Егорова (заместитель министра высшего и среднего специального образования СССР), которая должна рассмотреть предложения Дубинина и подготовить по ним записку в ЦК КПСС.

Письмо Дубинина было огромным √ страницах на тридцати. К нему было присовокуплено еще несколько приложений. Цель письма легко угадывалась. "Влезть" в подготовленное и уже принятое постановление по молекулярной биологии и молекулярной генетике Дубинин так и не сумел и решил просто свести его на нет, послав для этого кучу предложений лично Брежневу. В этом письме фигурировали почти все разделы научной программы, включенные в постановление, но подавались они так, что в каждом конкретном случае из слов Дубинина вытекало, что в его √ ведущем институте страны √ уже давно по этим вопросам думают и работают, существует большой задел, а посему руководство всеми разделами планируемой работы нужно поручить ему, Дубинину, или его людям. Никто лучше их не сможет двинуть вперед дело преодоления отставания СССР от Запада в данных вопросах.

Записка Дубинина была написана бойко, предложения перемежались цифрами, указаниями на собственные успехи. Она не могла произвести на членов Политбюро дурного впечатления. Скорее наоборот, могло показаться, что только что вышедшее Постановление что-то серьезное в каждой позиции не учло.

Так во всех ведомствах страны, имевших отношение к подготовке постановления ╧304, началась спешная работа по проверке предложений Дубинина и приводимых им данных. Просто отмахнуться от письма, как это часто водится, было нельзя √ поручение главного руководящего органа страны, политбюро ЦК партии, обязывало строго разобраться в предложениях Дубинина.

Начали проверку и мы в ВАСХНИЛ и в МСХ СССР в отношении тех вопросов, которые касались практической генетики растений и животных. Я встретился с Л. И. Хитруном, он распорядился, какие главки министерства начнут проверку, в какие сроки заключения главков поступят в Научный Совет по молекулярной биологии и генетике ВАСХНИЛ для окончательного ответа ведомства (МСХ СССР) на записку академика. Однако, чем больше мы проверяли, тем более интересная картина открывалась. Всё, буквально всё, чем Дубинин хвастался, оказалось на поверку подтасовкой данных, обманом так им на словах горячо любимого Политбюро.

В окончательном документе, подписанном начальником Главного управления сельскохозяйственной науки и пропаганды МСХ СССР академиком ВАСХНИЛ Н. И. Володарским, академиком-секретарем Отделения растениеводства и селекции ВАСХНИЛ академиком Н. В. Турбиным и мною как ученым секретарем Научного совета по молекулярной биологии и генетике ВАСХНИЛ говорилось:

"...Организационные мероприятия для развития научно-исследовательских работ в области генетики и селекции, предлагаемые академиком Н. П. Дубининым, уже претворены в жизнь.

В записке Н. П. Дубинина не выдвигается принципиально новых научных идей... В своей записке Н. П. Дубинин делает некоторые заявления, противоречащие реальным фактам (далее были перечислены факты о раздувании успехов с выведением новых сортов подсолнечника и картофеля, которые уже проверяли ранее и нашли, что сорта эти неэффективны √ В. С.)...

Большое внимание в записке уделяется якобы имеющим место идеологическим и философским разногласиям в среде советских генетиков старшего поколения. Между тем совершенно не раскрывается конкретное содержание этих разногласий. Поэтому трудно судить, что имеет автор ввиду. Совершенно нельзя согласиться с утверждением Н. П. Дубинина, что "организаторы съезда* уклонились от идеологических и политических вопросов, не поставили во весь рост задач связи науки с практикой", увлекшись "усилиями в занятии мест в президиуме ВОГИС". Такое заявление является оскорблением большого коллектива советских ученых-генетиков и селекционеров, проделавших большую работу на съезде по консолидации сил ученых в решении актуальных проблем генетики и практической селекции." (317),

Собранные в главках Минсельхоза СССР данные показали, что в тех пунктах записки в Политбюро, в которых автор утверждал, что в его институте под его личным руководством якобы выведены замечательные сорта картофеля, подсолнечника, пшеницы, ни слова правды не было. На сколько-нибудь значительных площадях их не высевали, поскольку урожаи этих сортов были низкими. Например, в записке в Политбюро и в статье в газете "Правда" он сообщал о великолепных достоинствах сорта "Весна". Но этот выдающийся, по его словам, сорт, хоть и прошел через сортоиспытание, но не закрепился на полях. Это не помешало Дубинину найти удачный способ для рекламы. Он заявил в обращении в Политбюро, что за год посевы сорта удвоились! На этот раз это не было неправдой. Скрыл Дубинин лишь реальные цифры удвоившихся площадей. А были они, согласно данным Центрального статистического управления (их привел в своем письме в Президиум АН СССР Министр сельского хозяйства СССР В. К. Месяц), ничтожными: в 1979 году посевы "замечательного" сорта заняли... 10 гектаров, а в 1980 году - 20 га! Не сотни, не тысячи га, чем всегда гордятся селекционеры, а всего лишь двадцать гектаров. Трубить на всю страну и хвастаться академику Дубинину было нечем!

Таким был ответ Дубинина на запросы практики, ждавшей коренного перелома в отношении применения достижений генетики для целей сельскохозяйственного производства. Его поведение было столь же циничным, что и у его предшественника Лысенко. Так что, в конце концов, руководители науки на всех уровнях начали советовать Дубинину перестать будоражить общественность липовыми успехами в практике, сосредоточить усилия на теоретических направлениях генетики, оставив в покое практическую область.

XXXV

Селекция соленых огурчиков на корню

После падения Лысенко в 1964 году все издательства страны получили возможность начать публикацию книг по генетике. Образовался даже голод на эти книги. Раскупали их с невиданной быстротой √ еще бы книги морганистов!

Но написанных книг по генетике в стране было мало. Старейший генетик Николай Николаевич Медведев создал практическое руководство для обучения классическим методам генетики. Срочно перевели и напечатали маленькую популярную книжечку английской исследовательницы Шарлотты Ауэрбах "Генетика в атомном веке". Вышли в свет несколько монографий, научно-популярных книг. В. П. Эфроимсон еще задолго до этого времени подготовил сильную по стилю и убедительную книгу о преступлениях лысенкоистов перед наукой и народом и передал экземпляры этой книги в ЦК КПСС, заместителю главного прокурора СССР*, заместителю министра обороны и многим другим руководителям. Но нечего и говорить, что об её публикации в СССР не могло быть и речи. Детальная критика Эфроимсоном Лысенко рикошетом отдавала по тем, кто фактически породил Лысенко, а за такие произведения можно было ⌠навесить срок■, но никак не печатать их в советских типографиях.

В общем, получив права гражданства, генетика нуждалась и в популяризаторах, и в серьезных толкователях, и в первооткрывателях. Особая нужда в книгах ощущалась в среде огромной армии селекционеров. Они алкали знаний и не находили их.

В этих условиях Дубинину был открыт практически неограниченный доступ к издательским портфелям, и он начал "наводнять" рынок собственными произведениями и книгами, написанными в соавторстве. Издательство Атомиздат опубликовало "Проблемы радиационной генетики" (1961), "Молекулярная генетика и действие излучений на наследственность" (1963), "Эволюция популяций и радиация" (1966) и написанную вместе с В. С. Губаревым популярную книжку "Нить жизни" (1966), "Просвещение" √ "Теоретические основы и методы работ И. В. Мичурина" (1966), а чуть позже "Горизонты генетики" (1970), издательство "Колос" √ "Новые методы селекции растений" (в соавторстве с В. А. Паниным /1967/), издательство "Знание" √ брошюру "Генетика и сельское хозяйство" (1969). Издательство "Наука" выпустило в свет в 1967 году написанную совместно с Я. Л. Глембоцким (а как стало ясно позже и другими лицами, авторство которых Дубинин утаил) книгу "Генетика популяций и селекция" (1967) и учебник "Общая генетика" (1970). Кроме того в различных журналах и сборниках было опубликовано огромное количество так называемых проблемных статей, а по сути дела довольно поверхностных обзоров, перечислявших в той или иной последовательности одни и те же факты.

Эти работы были бы важны как сводки, позволяющие увидеть тенденции развития генетики в мире, узнать многие факты, накопленные наукой. Но они оказались написаны плохо, наспех, и уж нечего говорить, что ничего своего в этих книгах и обзорах не было. А затем произошло худшее из возможного.

В журнале "Известия Академии наук СССР, серия биологическая" в 1972 году Дубинин издал "дежурный" обзор "Актуальные проблемы современной генетики" (319), а через пару месяцев этот же обзор, лишь косметически подправленный, был опубликован в журнале "Сельскохозяйственная биология" (320).

После их выхода поползли странные слухи. Стали поговаривать, что Дубинина какие-то злонамеренные люди, что называется, ⌠купили■ на возможно специально для него сфабрикованной профанации. То, что он попал на удочку ⌠злонамеренных людей■ (как потом оказалось, его очередных любимчиков), было и удивительным и смешным: Дубинина поймали одновременно и на плагиате, и на выдающейся (иначе это не назовешь) безграмотности.

Обе статьи (или одна статья с незначительной правкой) содержали, как и всегда в подобных статьях Дубинина, набранные отовсюду факты, цитаты, чужие сведения, перемешанные произвольно и призванные привлечь внимание и руководства и низов к актуальным проблемам развивающейся генетики. Чего тут только не было! Вслед за разделом "Тактические задачи генетической селекции"* следовал раздел "Стратегические задачи в проблеме управления наследственностью", рассуждения о "Сущности явления наследственности" чередовались с изложением мыслей автора о "Проблеме формирования нового человека" и роли генетики и общества в этом процессе.

Но, конечно, на первое место, как того и требовало новое время, Дубинин ставил успехи молекулярной генетики: искусственный синтез генов, перенос их в клетки бактерий с помощью ДНК вирусов (так называемую трансдукцию) и другие новинки генетического манипулирования.

"Теперь как о реальных задачах √ писал Дубинин, √ можно говорить о реконструкции клеток человека генами бактерий, вирусов, фагов, то же касается животных и растений" (321).

Что означает эта фраза, не могли понять ни бактериологи, ни вирусологи, ни растениеводы, ни животноводы, ни генетики человека. Реконструкция √ и все тут. Понимай, как знаешь! Новая идея!

А дальше шла расшифровка загадки Дубинина. Оказывается, ни о какой реконструкции речь не шла. Всё это было лихо закручено для красного словца. А на самом деле автор сообщал, что есть две сферы приложения успехов (правда, будущих) генетической инженерии: одна √ медицинская, а другая - сельскохозяйственная. С медицинской всё было просто.

"Надо ввести, - учил Дубинин, - ген инсулина в клетки бактерий, чтобы перевести получение инсулина на уровень микробиологического производства" (322).

Ну, впрочем, этому учили все, кто сколько-нибудь понимал в стратегии генетической инженерии.

Зато предложение Дубинина о сельскохозяйственном применении генетики было "новаторским". Оно вызвало гомерический хохот среди специалистов. Академик с серьезным видом, вполне наукообразно предложил селекционерам программу по выведению самозасаливающихся на корню огурцов!

Вот под каким соусом глубокомыслия подавалось это невиданное в истории науки (и абсолютно безграмотное) предложение. Цитирую один и тот же текст, приведенный без каких бы то ни было изменений и в академическом журнале √ для теоретиков и в полупрактическом журнале √ для работников сельскохозяйственной биологии:

"Высшие растения, например, не обладают способностью фиксировать азот воздуха, но введение в их клетки генов от низших форм должно преобразить весь почвообразовательный процесс. Уже начаты опыты по передаче пшенице гена, ответственного за фиксацию атмосферного азота*. В апреле 1972 г. появилось сообщение (внимание, читатель, вот она, сенсационная новость, серьезно сообщаемая академиком наивным читателям - В. С.) о том, что путем трансдукции (то есть внесения гена с помощью вируса - совсем пустячок! - В. С.) раннему сорту огурцов был привит комплекс генов, ответственных за молочнокислое брожение. Так был получен новый сорт огурцов, обладающих замечательными вкусовыми качествами. У этих форм клеточные мембраны стали значительно более проницаемыми для ионов натрия (323).

Все эти подходы в области реконструкции генетики клеток еще раз показывают, что генетика, разработав молекулярные основы наследственности, сулит человечеству безграничную власть над живой природой" (324).

Итак, "безграничная власть над живой природой", начатая с получения огурцов "с замечательными вкусовыми качествами", молочнокислых, да еще насасывающих в себя большое количество ионов натрия из почвы. Серьезное утверждение академика √ знатока генетики, да еще ссылающегося на сообщение в совсем недавнем (апрельском) журнале, было сенсацией.

Искать журнал, поведавший изначально о новинке, пришлось недолго. В киосках страны в апреле 1972 года действительно продавался научно-популярный журнал "Химия и жизнь", решивший позабавить народ по случаю веселого ⌠праздника дураков■ √ 1-го апреля.

На первой странице обложки журнала красовался рисунок, на котором изображались парящие над землей летающие тарелки в виде не то шестеренок, не то автомобильных шин. А на последней странице обложки над той же землей "парил" текст, набранный так, что его контур напоминал очертания репы или брюквы. Над текстом красовался штандарт с бойкой надписью:

ДЕЛИКАТЕС РАСТЕТ НА ГРЯДКЕ

Современная

генетика, вооруженная

знанием молекулярных основ

наследственности, сулит человечеству

безграничную власть над живой природой.

Например, сейчас предпринимаются попытки

привить пшенице ген, ответственный за фиксацию

атмосферного азота √ на засеянные этой пшеницей

поля не надо будет уже вносить азотные удобрения.

Такой сорт пшеницы пока еще не удалось создать.

Однако, как сообщает апрельский номер журнала

"Zeitschrift fЯr RЯbenselection" за 1972 год, методом

пересадки генов удалось вывести новый сорт огурцов,

обладающих замечательными вкусовыми качествами.

С помощью обычной методики (трансдукции через вирус)

раннему сорту огурцов был привит комплекс генов,

ответственный за молочнокислое брожение. В результате,

по мере созревания, в плодах стали происходить

соответствующие биохимические процессы. Пересадка

гена повлекла за собой также побочный эффект:

клеточные мембраны стали значительно более

проницаемыми для ионов натрия. Только что

поспевшие плоды имеют ярко выраженный

вкус и аромат малосольных огурчиков.

Авторы работы надеются, что им

удастся интенсифицировать

процесс всасывания ионов

натрия - тогда с грядки

можно будет снимать

огурцы крепкого

посола.

Под статьей, в том месте, где репа сужалась, были напечатаны три буквы, набранные жирным шрифтом: М. Н. С. - общепринятое сокращение должности младшего научного сотрудника (325).

Текст "репоподобной" заметки и был почти дословно переписан Дубининым в свою статью. Налицо был факт злостного плагиата, и если бы не полная анекдотичность всей истории, то, наверное, анонимный автор заметки МНС в ⌠Химии и жизни■ мог бы привлечь академика к ответственности за списывание. Но способа горше насолить себе самому, придумать было трудно.

Заметка в популярном журнале не оставляла никакого сомнения в отсутствии серьезности у редакционных шутников: и ссылка (для солидности) на журнал "Zeitschrift fЯr RЯbenselection" (дословно "Журнал селекции репы", имеющий подтекст: RЯben - это не только репа, но и... круглый дурак; такого журнала, конечно, в природе не существует), и упоминание о том, что журнал этот вышел в свет в апреле того же 1972 года (а как бы в редакции "Химии и жизни" узнали об этом, если сам номер журнала, в котором поведали об огурчиках, пока еще не крепкого посола, вышел также в апреле того же года), и, наконец, сама форма текста заметки √ только слепому могли показаться заслуживающими серьезного внимания.

А через три месяца даже тем, кому в глаза не бросилась с первого раза первоапрелистость сообщения об огурчиках, редакция ⌠Химии и жизни■ всё разъяснила. В разделе "Переписка" вслед за ответом:

"Североуральск, С. Т-ву (к_ак в старые добрые времена сократили бы название "Североуральского Товарищества" - В. С._): Редакция не дает никаких консультаций по изготовлению и применению ядовитых и взрывчатых веществ"

было напечатано следующее:

"А. И., Москва: Вы совершенно правы √ сообщение о малосольных огурцах, растущих прямо на грядке, было первоапрельской шуткой" (326).

Разъяснения Дубинин прочитать не удосужился: ему было уже не до того, чтобы обращать внимание на какую-то "переписку" в июльском номере "Химии и жизни". Его статьи с широковещательным текстом о соленых огурчиках с замечательным вкусом (про аромат академик опустил) ушли в печать весьма оперативно. На одной из них значилось: "поступила в редакцию 21 апреля 1972 года", так что к июлю Дубинин и думать забыл о старых статьях. На повестке дня стояли другие заботы.

Вскоре после выхода злополучных статей состоялось заседание Президиума ВАСХНИЛ, на котором была рассмотрена эта история. Научное руководство журналом "Сельскохозяйственная биология" было возложено на Академию сельхознаук, сам журнал был создан вместо закрытой лысенковской "Агробиологии" и потому понятно было желание руководства Академии избежать повторения лысенковских ляпсусов.

После обсуждения все члены Президиума пришли к заключению, что нужно потребовать от Дубинина публичного опровержения разрекламированной им "развесистой клюквы".

В конце 3-го номера "Сельскохозяйственной биологии" за 1973 год была набрана мельчайшим шрифтом (мельче придумать было нельзя) такая заметка:

"В редакцию "Сельскохозяйственной биологии"

Очень сожалею, что воспользовавшись непроверенной информацией, в моей статье, помещенной в ╧1 Вашего журнала за 1973 г., я допустил досадную ошибку, касающуюся переделки наследственности у огурцов. Приношу редакции и читателям журнала свои извинения.

Н. Дубинин".

(327).

В Академии наук СССР заседания Президиума по поводу соленых огурцов не состоялось, а посему перед читателями "Известий Академии наук, серия биологическая" Дубинин извиняться не стал. Зачем зря волновать себя и расстраивать читателей, раз не требуют.

Остается рассказать лишь об одном: как же этот казус случился с казалось бы образованным генетиком √ Дубининым. Есть элемент закономерности в этом, на первый взгляд, нетипичном случае.

С годами у Дубинина рос и рос аппетит на публикацию всё большего количества статей. Сам он уже не поспевал за всем, а объять хотелось необъятное. Поэтому в ход пошли новые методы. Приближенным к себе сотрудникам (из думающих) раздавались просьбы-задания. "Подготовьте кратенько материал об успехах в той области, в которой вы лично работаете". Сотрудник готовил, Дубинин всё ему принесенное компоновал в единый текст... и новая статья была готова.

Точно так он поступил и на этот раз. Одно из заданий было дано заведующему новой специально созданной лаборатории (правда, из давно существовавших в институте групп) кандидату биологических наук Ю. П. Винецкому (раньше он был старшим научным сотрудником у профессора Д. М. Гольдфарба). Винецкий, как он рассказывал нескольким своим знакомым и мне в том числе, отлично понял, что Дубинину не хочется самому сидеть в библиотеках и изучать текущую литературу, и что он предпочитает воспользоваться знаниями сотрудников для подготовки собственных литературных произведений. Поэтому Юрий Павлович решил разыграть из себя несмышленыша, не способного раскусить подвох в юмористической (первоапрельской) статейке, выдав её за серьезную публикацию, и этим ⌠подшутить■ над директором.

Он перепечатал на машинке текст из ⌠Химии и жизни■, опустив самые бросающиеся в глаза три фразы: про пшеницу - ⌠Такой сорт пшеницы пока не удалось создать■ и две про огурцы - одну о ⌠ярко выраженном вкусе и аромате плодов малосольных огурчиков■ и другую насчет надежд на ⌠интенсификацию процессов всасывания■ и получения ⌠огурцов крепкого посола■. Страничку он отдал Дубинину, утаив источник, из которого почерпнул информацию. Делал он это, по его словам, якобы для того, чтобы директор, во-первых, опозорился, а, во-вторых, перестал бы в будущем привлекать его к подготовке шпаргалок для проблемных статей. Была вроде бы и третья цель: Винецкий мечтал сделать эпохальное открытие нового механизма изменения наследственности у растений, и ему не хотелось, чтобы кто-то в будущем приписывался к его статьям (пусть, дескать, директор считает, что раз Юрий Павлович человек несерьезный, то ведь и ставить свою подпись рядом с его фамилией небезопасно). Конечно, на столь сильный резонанс от своей выходки Винецкий никак не рассчитывал. Но, как мы увидим в следующей главе, шуткой с огурчиками не прекратились ⌠подарки■ Винецкого Дубинину.

XXXVI

Грустная история о том, как в ИОГЕН'е

"синтезировали" ген

Демонстрацию трудящихся и парад войск на Красной площади в Москве 7 ноября ежегодно смотрела по телевизору вся страна. Следила и моя семья за тем, как сначала по площади громыхали танки, бронетранспортеры, везли баллистические ракеты, способные нести атомные и водородные бомбы, а потом пошли колонны демонстрантов. Телекомментаторы вели репортажи с трибун. Знатные люди страны рапортовали о трудовых успехах: колхозники о том, сколько хлеба они намолотили, шахтеры √ сколько угля выдали на-гора, металлурги толковали о плавках...

И вдруг мои дети закричали: "Папа, папа, скорее. Дубинина показывают..."

И в самом деле комментатор стояла у Кремлевской стены с микрофоном перед Н. П. Дубининым и объясняла телезрителям, кто он такой, как он уже был здесь, на Красной площади, более полстолетия назад и фотографировался с Лениным, а затем передала микрофон самому Дубинину. То, о чем Дубинин поведал, шмыгая носом (было довольно холодно), побило в моих глазах все достижения. Академик сообщил, что только что, как подарок к ноябрьскому празднику 1973 года, в руководимом им институте завершена работа колоссальной важности. ⌠Мы закончили, √ сказал Дубинин, √ искусственный синтез гена■. Говорил он и еще кое о чем, тоже весьма маловероятном (о создании, например, новых сортов подсолнечника, дающих эффект гетерозиса), но весть о синтезе гена перебила всё остальное по своему значению.

Тут надо в двух словах сказать о том, почему так остро была воспринята эта сенсация с Красной площади.

Почти тремя годами раньше, в 1970 году, в Висконсинском университете в США Гобинд Корана √ индус, переехавший жить в Америку, химически синтезировал в лаборатории ген по заранее определенной программе. Этому синтезу предшествовала огромная подготовительная работа, шедшая параллельно во многих исследовательских центрах мира. То, что еще десять лет назад всем казалось настолько далеким, таким невозможным, на глазах материализовалось в открытиях, следовавших друг за другом плотным косяком. Но и технология генетических опытов час от часа усложнялась. Затраты на опыты росли непомерно. Конкуренция среди исследователей ужесточалась. И, конечно, сужался круг тех, кто имел достаточную выучку, знал методы, обладал нужным оборудованием и достаточными финансами, словом, был в состоянии вступить в гонку с преследованием.

А гонка была настоящая. Самые передовые лаборатории соревновались друг с другом за то, чтобы успеть прийти первыми к финишу. 3 июня 1970 года газета ⌠Вашингтон пост■ сообщила: ⌠Ученые создали первый ген в опытной пробирке■. Речь шла об уже упомянутой работе 47-летнего Гобинд Корана, чуть ранее, в 1968 году, удостоенного высшей научной награды √ Нобелевской премии за свои пионерские исследования в области химического синтеза макромолекул. Теперь он применил свои знания и опыт для искусственного синтеза молекулы заранее изученного и, надо сказать, маленького по размеру гена. Другой известный ученый, также лауреат Нобелевской премии генетик Джошуа Ледерберг назвал это ⌠поворотным событием в истории молекулярной генетики■ и добавил: ⌠Это произошло на два года раньше, чем я предполагал■.

Однако технически работа Кораны была достаточно сложна, её повторение с другими генами казалось делом не близкого будущего. Нужно было разработать технологию даже не химического, а полубиологического синтеза генов. Сложность работы усугублялась тем, что Корана с помощью хитрых манипуляций должен был в процессе синтеза медленно, но исключительно точно, без единой ошибки, наращивать цепочку данного гена, причем, повторяю, гена еще весьма короткого. Если на работу по синтезу небольшого гена ушло около 7 лет, то сколько понадобится на искусственный синтез более длинных генов?

Нужен был принципиально иной подход. И подход этот был найден. Оказалось, что природа уже знает способ относительно легкого синтеза копий генов с помощью особого природного фермента, имеющегося в клетках и животных и растений.

Первые и весьма косвенные указания на существование неизвестного процесса образования копий генов были получены в опытах ученика С. С. Четверикова профессора Сергея Михайловича Гершензона еще в 1961 году. Работавший в Киеве с дрозофилами Гершензон описал процесс синтеза молекул ДНК (то есть молекул, образующих гены) на их копиях √ молекулах так называемой информационной РНК (сокращенно, и-РНК). Отрезки молекул и-РНК служили шаблоном, матрицей, на которых синтезировали их зеркальные копии, но уже состоящие не из РНК, а из ДНК. Гершензон доложил свои данные на V Международном биохимическом конгрессе в Москве в 1961 году, но дальше дело не пошло: не хватало реактивов, приборов (нужно было закупать их на золото в капстранах, а валюты на работы киевского ученого не отпускали, да и к тому же Гершензон не имел биохимического образования и не мог полноценно работать в весьма специализированной области генетической энзимологии). Сама его идея показалась кое-кому дикой, она опрокидывала многие общепринятые представления, ставшие догмами. Помню, как Дубинин, вернувшись в 1966 году из инспекторской поездки в Киев, где работал Сергей Михайлович, буквально глумился над "выдумкой" Гершензона на лабораторном семинаре.

И вдруг в конце 1970 года оказалось, что предполагавшийся Гершензоном процесс существует на самом деле, американцы Говард Темин и Дэвид Балтимор смогли даже выделить специальный фермент, ведущий синтез копий информационных РНК. Его назвали обратной транскриптазой. О Гершензоне, естественно, уже никто и не вспоминал: советский приоритет был утерян. Этот фермент решили применить для более простого синтеза генов. В январе 1972 года сразу три группы американских исследователей опубликовали статьи о том, что им удалось с помощью этого фермента синтезировать три разных гена. Началась новая эра в исследованиях, приведших к созданию генетической инженерии.

Таким был фон, на котором Дубинин решил блеснуть своим открытием. Что же нового сделал он? Чем он обогатил мировую науку?

Сразу после публикации американских статей, в которых было описано выделение нового фермента и применение его для целей искусственного синтеза генов, в СССР многие ощутили воочию, насколько отстала советская наука от западной, какая пропасть их разделяет. Речь не могла идти о том, чтобы даже в ногу шагать, а хотелось хоть в чем-то догнать, хоть что-то наверстать.

Академик В. А. Энгельгардт, директор Института молекулярной биологии АН СССР, предложил попробовать выучиться хотя бы элементам той технологии, которая была известна западным коллегам, воспроизвести хотя бы самое простое √ для начала попробовать выделить, пусть в не очень очищенном виде, но мало-мальски активный фермент, управляющий синтезом копий генов. Срочно нескольких молодых людей, сносно говорящих по-английски и проверенных на благонадежность, отправили учиться на Запад, благо американские и французские коллеги не захлопывали двери лабораторий перед носом у советских ребят и не прятали от них секретов, как это всегда делали в СССР. Одновременно руководство Академии наук СССР выделило средства, чтобы закупить на Западе реактивы и некоторые дорогостоящие приборы, нужные для работы, ухлопав на это много сотен тысяч рублей валюты.

Энгельгардт придумал иное название ферменту (не ⌠обратная транскриптаза■, как именовали фермент те, кто его выделил и очистил, а ⌠ревертаза■), и под этим новым названием ⌠Проект Ревертаза■* начал осуществляться в Институте молекулярной биологии в Москве, в Институте молекулярной биологии и генетики в Киеве, в Институте цитологии и генетики в Новосибирске и в ряде других мест. Началась совместная работа. Цель её была одна √ попытаться повторить западный опыт по выделению и очистке обратной транскриптазы и проверке её свойства копировать информационные РНК √ иными словами, получать отрезки индивидуальных генов.

Работа пошла. Фермент, хоть и не очень чистый и активный, но все-таки вполне пригодный для решения поставленной задачи, выделять научились*. К этому времени американцы уже настолько усовершенствовали свою технологию, что ряд западных фирм стал просто торговать (конечно, за приличные деньги) препаратами этого фермента и даже наборами для обучения работе с этим ферментом.

Чтобы интенсифицировать ⌠Проект Ревертаза■, к нему пристегнули часть институтов (из числа ведущих) ряда стран социалистического блока √ Венгрии, ГДР, Чехословакии.

Конечно, Дубинина в числе соисполнителей не было и быть не могло. В его слабеньком институте просто не было ни финансовых возможностей, ни обученных людей, которые бы могли потянуть работу.

Впрочем, один человек все-таки тяготел к ней. Это был не заведующий лабораторией, а лишь старший научный сотрудник Георгий Абрамович Дворкин, доктор биологических наук, вечно висевший на ниточке, √ постоянный кандидат на увольнение. В 1967 году, когда уходила из ИОГЕН лаборатория Б. Н. Сидорова, в которой Дворкин числился, Дубинин уговорил его остаться, наобещав гору всяких благодеяний. Дворкин Дубинину поверил. Но все обещания оказались забытыми, и при любом сокращении штатов Дворкин √ глубоко образованный в современной генетике, непременно попадал в список на увольнение. Поскольку специалистов такого класса в стране было очень немного, за Дворкина тут же вступались ведущие ученые из других институтов, писали петиции, протесты, выступали на всяких совещаниях, стараясь вразумить Николая Петровича. Он был упрям, и уже Президиуму АН СССР приходилось приказывать вычеркнуть Дворкина из списка тех, кто обречен на увольнение, обязуя Дубинина создать молодому доктору наук условия для работы. Через некоторое время история повторялась, и бедный Георгий Абрамович начинал обходить кабинеты начальников в Президиуме Академии с мольбой о помощи. Его опять включали в какую-нибудь лабораторию, пока еще не закрываемую Дубининым, чтобы через какое-то время история повторилась вновь. Так Дворкин оказался в лаборатории, созданной Дубининым для Винецкого.

Но раз у Дворкина не было своей лаборатории, то и не было своего оборудования, своего бюджета на реактивы и прочих атрибутов творчества, зато у него была высокая репутация и неплохие связи в разных институтах, и он по собственной инициативе предлагал свои услуги для участия в той или иной мере, в какой это ему было под силу, каким-нибудь ⌠китам■ советской молекулярной биологии. Случилось так, что он частным образом договорился с теми, кто работал по проекту ⌠Ревертаза■, взять маленький участок на себя. Из одной партии выделенного фермента ревертазы участники работы согласились выделить минимальное его количество для опытов с препаратом информационной РНК, которую брался выделить Дворкин со своими двумя помощниками. Ничего нового в его работе также не было √ выделение этой информационной РНК стало для грамотных биохимиков рутинной операцией.

Два молодых помощника Дворкина - старшие лаборанты, недавно закончившие МГУ, А. Попов и А. Федотов, успешно свою часть работы завершили. Дворкин передал их препарат информационной РНК тем, кто работал с ферментом обратной транскриптазой. Препарат обработали этим ферментом и отправили полученный продукт в Киев, чтобы там другие участники ⌠Проекта Ревертаза■ завершили работу √ проверили окончательно, был ли хорош дворкинский препарат информационной РНК, как активно он служил шаблоном для синтеза копии в форме ДНК (то есть удалось ли получить копию и-РНК в виде отрезка гена) и т. п. Настали дни ожидания результатов.

Первый звонок из Киева был обнадеживающим. Оставалось дожидаться полных результатов проверки.

Всё это происходило за несколько дней до ноябрьских праздников 1973 года по случаю годовщины Октябрьской революции. В один из этих дней Г. А. Дворкин поделился своими добрыми предчувствиями с заведующим лабораторией, в которую теперь его включили √ Ю. П. Винецким. Тот выслушал рассказ, быстро оценил ситуацию, тут же, не говоря ни слова, поднялся с первого этажа, где был его кабинет, на второй этаж √ в кабинет Дубинина и выложил новость директору √ смотрите, мол, какие выдающиеся работы идут у меня в лаборатории: участвуем в синтезе гена.

Для Винецкого известие об отправке препарата в Киев явилось сущей находкой. Его отношения с директором после истории с солеными огурчиками, информацию о которых он сам подсунул Дубинину, были натянутыми. И вдруг такая находка!

Дубинин тоже быстро сообразил, какой ему преподнесли праздничный подарок. Он тут же поднялся на пятый этаж, где размещалась группа Дворкина в комнате, отнятой у Гольдфарба. Встретив Дворкина в коридоре, Дубинин начал трясти его руку и громко благодарить за синтез гена. Изгой института в мгновение ока стал его героем.

√ Да никакого пока синтеза гена нет, √ возражал Дворкин, √ наш препарат информационной РНК еще в Киеве, вроде он активностью обладает, но какой, я еще не знаю.

√ Не скромничайте, Георгий Абрамович, √ парировал Дубинин. √ Вы сделали большое дело. Мы вас премируем.

Время шло к концу рабочего дня, была пятница √ 5 ноября. Излишне долго спорить с Дубининым, доказывать ему, что ничего пока еще не произошло, что собственно даже если их препарат окажется активным, то это хорошо для Дворкина, но ничего не значит для работы по синтезу гена, Георгий Абрамович не стал. Он понимал, что Дубинин на самом деле знаком с проблемой и прекрасно осознает, что главный компонент работы √ фермент добыли без Дворкина, что чистили и проверяли его на других матрицах и в Киеве, и в Москве, что если фермент окажется активным, то основная работа по проверке его способности копировать информационные РНК будет проводится не только на препаратах, добытых сотрудниками Дворкина. Что, наконец, и в выделении ими информационной РНК на их объекте нет никакой новизны: они успешно воспроизвели, повторили, качественно и грамотно, на вполне современном уровне, методику, разработанную задолго до них другими авторами (что само по себе совсем не плохо, но не является открытием).

Ничего этого Дворкин не успел сказать, а Дубинин, не дожидаясь разъяснений, столь же торжественно повернулся, осчастливив Георгия Абрамовича улыбкой и посулами премии впервые за много лет работы в ИОГЕН'е, и ушел к себе.

А через день, утром 7 ноября 1973 года, вся страна услышала из уст Дубинина, стоящего у Кремлевской стены, о сенсационном событии: в ИОГЕН синтезировали ген!

В первый же день после праздников многие из тех, кто знал и о проекте ⌠Ревертаза■ и о реальном положении дел с проблемой синтеза генов, начали звонить друг другу и недоуменно спрашивать, что же произошло на самом деле в ИОГЕН? О чем это Дубинин ляпнул на Красной площади?

Передачу от стен Кремля транслировали средства информации на весь мир. Постепенно круги о сенсации разошлись по многим странам (328). Корреспонденты западных газет и журналов начали донимать вопросами тех, кто что-то смыслил в советских успехах в генетике. Те только пожимали плечами. Поскольку во всем мире укоренилось мнение, что русские вечно скрывают их главную научную продукцию, особенно приоритетную и сулящую в будущем возможность военного применения, а потом внезапно ошарашивают весь мир известиями, что они первыми создали и испытали водородную бомбу, или первыми вывели спутник на орбиту Земли, или первыми послали человека в космос, стали думать, что может быть в тайне от всего мира русские теперь научились синтезировать особым образом гены. Ведь ни одной публикации из Института Дубинина в научных журналах, ни одного сообщения на конференциях сделано не было. Запахло секретом, внезапно выболтанным академиком у Кремлевской стены.

Но пока шли споры, судили и рядили, Дубинин без дела не сидел. Ему удалось раздуть сенсацию о липовом успехе. Ровно через месяц, 7 декабря 1973 года, газета ⌠Комсомольская правда■ опубликовала большой репортаж из Института общей генетики, подготовленный корреспонденткой Н. Логиновой под детективным названием ⌠О чем молчит ген■ (329). Репортаж был иллюстрирован: со страниц газеты на читателя смотрел сам Н. П. Дубинин, над ним виднелась фотография 35 флакончиков к американскому сцинтилляционному счетчику радиоактивности (подпись к этой фотографии была верхом журналистского ⌠остроумия■: ⌠В этих флаконах находится материал, позволяющий определить длину цепи гена■. С равным успехом можно было бы поместить фотографию любого предмета, и не обязательно американского, и сказать, что в нем находится нечто, что позволит определить длину гена), а под портретом Дубинина, сопровождающемся подписью: ⌠Весь год у нас пройдет под знаком гена■, - говорит директор ИОГЕН академик Н. П. Дубинин■, была помещена фотография старших лаборантов с задумчивыми лицами. Подпись к их фотографии гласила: ⌠Александр Попов и Александр Федотов √ сотрудники лаборатории биохимической генетики, одна из работ которой завершилась таким блестящим результатом как синтез гена■.

Уже по одним подписям к фотоснимкам можно было убедиться в том, какой рекламный флёр был наброшен корреспонденткой на всё случившееся. Великое событие в истории советской биологии √ вот как расценила ⌠Комсомольская правда■ историю, поведанную Дубининым на Красной площади миллионам телезрителей и радиослушателей.

И опять источником рекламы был сам Николай Петрович.

⌠Когда в редакцию позвонили и сказали, что советским ученым удалось синтезировать ген, у нас у всех радостно засветились лица: "Наконец-то!".

Что сейчас в Институте общей генетики АН СССР? Праздник, рукопожатия, фанфары?■ √

так лихо начала Логинова репортаж с места события (330).

А в институте и еще больше за его пределами царили растерянность и чувства, далекие от восторга. Несколько дней Винецкий пытался поддерживать атмосферу праздника, первые сообщения Дворкина и Винецкого на заседании Президиума ВОГИС и Научного Совета по генетике и селекции, которое состоялось в Мозжинке через несколько дней после 7 ноября, были в том русле, которое проложил Дубинин своим бравурным выступлением на Красной площади. Но затем Дворкин быстро понял, что в перспективе выходка Дубинина может принести только неприятности. Он начал всеми силами снижать накал восторгов, раздуваемых Дубининым и Винецким. Однако журналистка постаралась отразить именно праздничные настроения в своей статье. Она с восторгом рассказывала о семинаре института, на котором Дубинин потребовал от Дворкина отчета о работе его группы. Для вечно бодрящейся комсомольской газеты эта атмосфера, возможно, представлялась великолепной, веселой, совсем не казенной, но когда Логинова передавала споры ученых о том, как назвать то, что было сделано группой Дворкина и чего добились эти ребята в конечном счете, сквозь восторг явственно проглядывали растерянность и недовольство случившимся многих сотрудников даже в этом институте.

" - Сколько бы мы ни засучивали рукава, мы не можем пока сказать "это ген" или "это не ген". Нужно дать более корректное определение. (Шум в зале).

- Товарищи, у каждого из нас есть интуитивное представление о том, что такое ген. (Смех в зале). Иначе мы не знали бы, о чем сейчас говорим. (Громкий смех).

Спор продолжался...

- Так что же все-таки синтезировали у вас в лаборатории Винецкого? - спрашиваю я у Дубинина.

- Ген, - отвечает Николай Петрович" (331).

Снова с помощью газетной шумихи Дубинин, точно так, как всю жизнь делал Лысенко, сумел подменить серьезную работу враньем об открытиях, пустил пыль в глаза советской и мировой общественности.

Конечно, наиболее позорным было то, что Дубинин присвоил себе нечестным путем лавры в области синтеза генов. В Проект ⌠Ревертаза■ были вовлечены десятки серьезных ученых, работавших интенсивно и много. Они еще свое исследование не закончили, а Дубинин сумел затмить их вот-вот ожидавшийся успех, ⌠снял пенку■, не приложив никаких усилий. По этой части он оказался замечательным мастером, знающим, что, как и откуда надо провозглашать.

Тогда академик В. А. Энгельгардт срочно собрал у себя в кабинете в Институте молекулярной биологии пресс-конференцию для ведущих журналистов, освещающих в стране новости науки, чтобы объяснить, что же на самом деле произошло. Он попросил их не идти на поводу у Дубинина, приводил факты, касающиеся той реальной работы, которую вели сообща специалисты многих институтов в рамках ⌠проекта Ревертаза■.

√ Но как же нам быть, √ взмолилась представительница редакции науки Агентства Печати Новости Светлана Григорьевна Винокурова, √ мы завалены запросами западных информационных агентств, в которых требуют рассказать о том, что на самом деле сделано в институте Дубинина, о синтезе каких генов он сказал на Красной площади. Ведь это же не шутка √ сказать на Красной площади! Это ведь нельзя подать как ошибку, или вранье. С Красной площади должна звучать только правда!

Ситуация, действительно, для многих складывалась прескверная. Присвоив чужие лавры, Дубинин ловко обошел Энгельгардта, действительно ⌠снял пенки■ с работы, еще не законченной ее истинными исполнителями, и форма, в которой он всё это проделал, была таковой, что публично осудить его было почти невозможно. На самом деле, разве могли в Советском Союзе быть признаны ошибочными слова, произносимые в день всенародной демонстрации на Красной площади в микрофон на весь мир!

Но и признать за Дубининым открытие, которого не существовало, тоже было нельзя. На 7 февраля 1974 года было назначено заседание Секции химико-технологических и биологических наук Президиума Академии наук СССР под председательством вице-президента АН СССР Ю. А. Овчинникова. После бурных прений ведущие ученые страны в области химии и биологии приняли постановление, в котором в мягких выражениях осудили аферистские притязания Дубинина относительно искусственного синтеза гена (332). Конечно, вспомнили на заседании и историю с солеными огурчиками. Дубинину было строго указано на то, чтобы в будущем такие эпизоды, бросающие тень на мундир советского руководителя науки, больше не повторялись.

В результате обсуждения было принято решение не ограничиться одними словами, а разослать в 60 адресов специальную записку, в которой в тщательно завуалированной форме (чтобы, упаси Бог, не бросить тень на то место, откуда Дубинин пустил утку) сообщить факты лжи, допущенной им и осудить его постоянное стремление вводить в заблуждение советскую и мировую общественность. Но надежды на то, что таким шагом удастся остановить Дубинина, были, конечно, наивными. Для Винецкого же очередная история кончилась плохо: пришлось Юрию Павловичу с поста заведующего лабораторией института Академии наук СССР уходить в отраслевой Институт генетики и селекции промышленных микроорганизмов Главмикробиопрома СССР.

XXXVII

Приписывание себе единоличного авторства

в большинстве работ, выполненных

в соавторстве с коллегами

С момента создания ИОГЕН АН СССР Дубинин получил много возможностей, чтобы держаться на виду. Он использовал любую минуту для саморекламы, прославления своего замечательного жизненного пути, своих выдающихся успехов и на научном и на общественном поприще, своей необычайной прозорливости, умения смотреть в корень и, конечно же, блюсти чистоту пролетарской науки.

Последнее, по его расчету, должно было выглядеть особенно привлекательным в глазах партийной верхушки страны Советов, где шла непрестанная публичная возня вокруг чистоты революционного пролетарского знамени, которое все время якобы хотят осквернить всякие ревизионисты, уклонисты и оппортунисты.

Но человек не живет в безвоздушном пространстве. Его мысли зреют, шлифуются под влиянием родителей и учителей. Умение не забывать их, не заслонять своей персоной память о других √ было, есть и будет свойством, присущим натурам высоким, благородным.

Дубинин же стал всё реже вспоминать в статьях, книгах, выступлениях своих учителей, коллег и друзей, выставляя всюду на первое место одного себя.

Излюбленным его приемом стало весьма оригинальное цитирование работ, посвященных тому или иному вопросу: выбиралось несколько публикаций на этот счет, первой ставилась работа, имевшая лишь одного автора √ его самого, затем шли статьи с участием других сотрудников.

Примечательно, что он в самом начале своей карьеры разработал ⌠особый■ метод, предназначенный для того, чтобы приписывать себе любимому все основные результаты совместных с кем-либо публикаций. Как только кто-то из его сотрудников приходил к новой идее или получал новые данные, он самостоятельно печатал короткие тезисы в трудах конференций или научных съездов (на которые его неизменно приглашали на протяжении всей жизни по нескольку раз в году), в которых ⌠успевал■ в одном-двух предложениях изложить суть новой идеи или факта. Из-за краткости текста места для указания соавтора этой идеи или факта ⌠не хватало■, и всё появлялось только под его фамилией. В будущем такая единоличная краткая заметка или тезис, часто не совсем на ту тему, но зато содержащая хотя бы одну фразу по поводу будущей совместной публикации, давала ему повод делать вид, что именно он был провозвестником данного исследования, его первооткрывателем, предсказавшим нужное направление, в которое уже потом устремлялся кто-то из его коллег, воодушевленный светлой идеей гениального первопроходца.

Если же оказывалось так, что одновременно с Дубининым его будущий соавтор печатал свою личную статью (которая чаще всего и была истинно пионерской), то её он попросту "забывал" цитировать, чтобы она не ломала стройное построение его монопольного лидерства.

Начиная с середины 60-х годов, эта тактика стала приобретать воистину колоссальные размеры. Из-под пера Дубинина одна за другой выходили книги, в которых он создавал свой образ великого генетика, не затемненный ничьим соседством. Например, он поставил себя на первое место во многих открытиях, сделанных совместно со своими коллегами, в огромной книге "Генетика популяций и радиация", изданной в 1966 году Атомиздатом (333) (тот же прием был характерен и для других его книг).

В частности, он сообщал читателям:

"В 1929-1933 г. г. теория неделимости гена была господствующей, однако в эти годы... было открыто явление, получившее название ступенчатого аллелизма. Это открытие и создание на его основе центровой теории гена, было сделано Н. П. Дубининым в 1929 году" (334).

Мы уже знаем из предыдущих глав, что на самом деле приоритет в этом открытии принадлежал А. С. Серебровскому, который еще в 1928 году пришел к выводу (335), что принятое в то время толкование природы гена неверно. Выступая в 1928 году на Третьем Всероссийском съезде зоологов, анатомов и гистологов в Ленинграде, он сказал, что многие непонятные в то время вопросы генетики будут разрешены,

"если только мы отбросим ничем серьезно не обоснованное представление о гене, как о изолированной морфологической части хромосом, не поддающейся дроблению" (336).

Основываясь на своем предположении, он организовал экспериментальную проверку собственной гипотезы силами своих сотрудников, включая и Дубинина, только что защитившего диплом в Московском университете. Дубининская работа была выполнена одновременно с другими сотрудниками лаборатории, но он подготовил свою статью первым, и, естественно, что его мутантам гена скьют были присвоены номера sc-1, sc-2 и sc-3. В течение года появилось много других статей из лаборатории Серебровского, в которых были обнародованы данные о следующих двенадцати мутантах из той же серии. Совокупность этих работ подтвердила правоту идеи Серебровского о ⌠ступенчатом аллеломорфизме■. Важно подчеркнуть, что в том же номере ⌠Журнала экспериментальной биологии■ за 1929 год, где была опубликовалана статья Дубинина о трех его мутантах (337), была помещена важная для понимания всей проблемы ступенчатого аллеломорфизма статья И. И. Агола (338). Всего же в исследовании, наряду с руководителем и автором идеи А. С. Серебровским, участвовало более 10 человек. Однако Дубинин позже использовал то, что первыми в списке оказались мутации, обнаруженные им. Спорить с ним ни Серебровский, скончавшийся в 1948 году, ни И. И. Агол, беззаконно расстрелянный как враг народа в середине тридцатых годов, ни подавляющее большинство других его коллег, коих он счастливо пережил, не могли.

То же относится к описанию генетико-автоматических процессов, о которых впервые в мире написал С. С. Четвериков в 1926 году (он называл процесс генетико-стохастическим). Как было сказано выше (см. главу X), его ученик Д. Д. Ромашов полтора года после ареста учителя в 1928 году размышлял об этой идее, вдвоем с Колмогоровым они проработали математическую модель процесса, о чем Ромашов и рассказал как-то Дубинину. Тот позвал к себе на семинар Ромашова, а дальше была реализована уже известная нам схема √ короткая заметка Дубинина на этот счет, затем большая работа Ромашова, под которой Дубинин подписался вместе с ним как соавтор (написанный его рукой оригинал этой статьи перед смертью Дмитрий Дмитриевич передал мне). Теперь же Дубинин приписывал успех главным образом себе, оставляя Ромашова на втором плане:

"Не равновесие, а вечное движение свойственно генетическим процессам, идущим в популяциях. Эта картина движения генов была развита в теории генетико-автоматических процессов (теории дрейфа генов) (Райт, 1931; Н. П. Дубинин, 1931; Н. П. Дубинин и Д. Д. Ромашов, 1932)" (339).

Итак, все просто: на первом месте великие √ американец С. Райт и он, Николай Петрович, пришедшие к открытию одновременно в 1931 году, а уж потом они вдвоем с Д. Д. Ромашовым, развившие готовую идею годом позже. Опускалось лишь то, что идея генетико-автоматических процессов была продумана Ромашовым в деталях еще в 1930 году, когда и в помине не было ни статьи Райта, ни статьи самого Дубинина. Автор книги "забывал" процитировать статью Ромашова 1931 года "Об условиях "равновесия" в популяции" (340). Словом, открытие Ромашова (или в лучшем случае Четверикова, Ромашова, Колмогорова и Дубинина) оказывалось приписанным одному себе. Рассчитывал, наверное, при этом Дубинин на то, что возразить против этого будет некому: Дмитрий Дмитриевич Ромашов, отсидевший срок в сталинских лагерях, был к этому времени мертв.

Обсуждая роль мутаций в эволюции, Дубинин писал:

"Этому посвящена гипотеза Н. П. Дубинина (1932, 1937) о том, что мутационный процесс √ адаптивный признак вида" (341),

хотя отлично знал, что никакой оригинальности в его высказываниях в 1932 и 1937 годах не было. Это был перепев хорошо известных идей С. С. Четверикова (1926), Р. Фишера (1930), С. Райта (1931) и многих других генетиков!

Но все эти умолчания, искажения, приписывания, делаемые в собственных обзорах и книгах, были еще довольно невинными упражнениями. Гораздо более серьезными по своим последствиям могли стать статьи, которые готовились для опубликования в начале 1970-х годов в новом, третьем издании Большой Советской Энциклопедии. Обширная серия генетических статей была заказана Дубинину редколлегией энциклопедии, а он перепоручил их написание ряду своих сотрудников тех лет, в том числе и мне. Меня он попросил написать статьи "Ген", "Геном", "Генетический код", "Генетико-автоматические процессы" и еще примерно 15 статьей из генетического цикла. Я подготовил тексты в срок, Дубинин их проглядел, поставил свою фамилию как первый автор (я и пикнуть не успел, да и кто бы стал слушать младшего научного сотрудника), и отправил их в редакцию как совместно с ним написанные.

Прошло больше года. В конце 1970 года я вместе со своей группой перешел работать в ВАСХНИЛ, а в середине февраля 1971 года окончательные тексты отредактированных статей пришли ко мне на подпись, как одному из соавторов. Подписи Дубинина не было. Я просмотрел тексты, всё было, на мой взгляд, правильно, подписал статьи и вернул их в редакцию. После этого, как я узнал позже, статьи отправили на визирование Дубинину.

Неожиданно, спустя 3 месяца заведующий редакцией биологии БСЭ О. М. Бенюмов вдруг попросил меня срочно заехать в редакцию и показал правку, внесенную лично Дубининым. Бенюмова насторожило, что Дубинин вычеркнул все фамилии, кроме своей, в перечне авторов разных открытий. Такая вольность показалась даже в редакции несколько чрезмерной.

Расчет Дубинина был прост. Он увидел, что я уже подписался, и резонно решил, что еще раз мне их не пошлют, и они будут напечатаны с его исправлениями. После же драки кулаками махать было бы поздно. Поэтому он и решил воспользоваться моментом. А момент был важный. Ведь БСЭ была самым авторитетным в СССР изданием. Окажись в ней искусственно преувеличенным приоритет Дубинина в каком-либо вопросе и искажения прочно вошли бы в историю, как хорошо установленные факты.

Когда я увидел плоды "редакторской" деятельности Дубинина, я оторопел. В статье "Генетико-автоматические процессы" в определении этого термина, где было сказано: "Генетико-автоматические процессы, или генетико-стохастические процессы по Четверикову", Дубинин вычеркнул фамилию С. С. Четверикова и заменил её своей. В статье "Ген" аналогичный прием: вычеркивание одной фамилии и замена своей, был использован в отношении Серебровского. Здесь же Дубинин лихо заменил год выхода статьи И. И. Агола - 1929-й на 1930-й. Ведь всё равно ни читатели, ни редакторы не будут искать по ветхим журналам точную дату выхода каких-то отдельных работ. Никому и в голову не придет этим заняться. Зато собственный приоритет встает на "прочную" основу фактов: мол, статья моя вышла в двадцать девятом году, а всех остальных, включая Агола, годом и более позже!

Попутно Дубинин в этой же статье "Ген" вычеркнул фамилии В. В. Сахарова, М. Е. Лобашева и С. М. Гершензона как специалистов, первыми начавших широкие исследования химического мутагенеза. Все трое относились к Дубинину критически... и он решил "насолить" им задним числом в авторитетном издании (В. В. Сахарова к этому времени не было уже в живых). Список притязаний на собственные открытия этим не кончался.

Положение складывалось явно ненормальное. Все манипуляции по вычеркиванию одних имен и замене их другими именами были проделаны в момент, когда статьи в соответствии с графиком издания, должны были уйти в печать. Согласовывать всё по-новому и вносить очередные исправления было уже некогда. В то же время под статьями ⌠Ген■, ⌠Генетический код■ и несколькими другими (более крупными, чем обычные краткие заметки) была напечатана вместе с дубининской моя фамилия как автора. Значит, все эти ошибки теперь должны были появиться на свет от моего имени, и доказывать позже, что я не виноват, будет поздно.

Надо сказать, это была нелегкая моральная задача. Хоть я и ушел из дубининского института далеко не в радужном состоянии духа, но я старался не забывать, что он инициировал мой перевод на физфак, осуществленный И. Е. Таммом и И. Г. Петровским, что в моих монографиях, вышедших в в Издательстве Академии наук СССР, он был указан ответственным редактором.

Впрочем, очень сильно быть обязанным Дубинину за то, что мои книги увидели свет, я не мог. Это произошло без его помощи и даже при несколько странных обстоятельствах.

В те годы, которые я проработал в институте общей генетики, я опубликовал две монографии: "Молекулярные механизмы мутагенеза" (1969) и "Очерки истории молекулярной генетики" (1970), научно-популярную книгу ⌠Арифметика наследственности■ (1970), изданную Детгизом, и небольшую книжку ⌠Репарация генетических систем■, вышедшую в издательстве ⌠Знание■ в 1970 году. В качестве рецензента рукописи ⌠Арифметики наследственности■ Дубинин, как и еще несколько человек, написал хорошую рецензию. К книжке о репарирующих ферментах клеток он касательства не имел. А вот первые две книги были напечатаны издательством Академии наук СССР ⌠Наука■, и по правилам этого издательства всякий автор, не являющийся членом-корреспондентом или академиком АН СССР, должен был иметь ответственного редактора своих книг, желательно из числа членов Академии. Естественно, что у меня, младшего научного сотрудника и тогда еще кандидата наук, ответственным редактором был указан непосредственный начальник академик Н. П. Дубинин.

Однако первая книга появилась на свет не совсем обычным путем. Для публикации книг в Издательстве ⌠Наука■ существовали строгие правила. Заявку на книгу должен был рассмотреть Ученый Совет академического института и рекомендовать вставить будущий труд в формируемый на следующий год план издательства. После утверждения в институте, заявку пересылали в соответствующий Проблемный Совет Академии, оттуда сводная заявка по данной дисциплине шла в одно из Отделений Академии наук. Там её также должны были утвердить (или могли не утвердить), после чего готовили сводную заявку Отделения для Редакционно-издательского Совета при Президиуме АН (так называемое РИСО). Там распределяли будущие печатные ресурсы по наукам, устанавливали лимиты на каждую дисциплину, затем смотрели заявки Отделений и только тогда вставляли (или не вставляли) все прошедшие такое сито работы в план Издательства ⌠Наука■ на следующий год. Разумеется, младшим научным сотрудникам пробиться через все барьеры было практически невозможно. Я, естественно, в то время ни этой кухни, ни многих других вещей не знал.

Дубинин, как только я оказался в его институте, зная уже о моей большой книге для Детгиза, и, когда я предложил написать монографию о радиационном и химическом мутагенезе, видимо посчитал, что я могу осилить такую работу, и предложил подготовить книгу в соавторстве с ним. Заявленный объем рукописи под названием ⌠Радиационный и химический мутагенез■ был большим √ 50 печатных листов (около тысячи двухсот страниц машинописного текста). Он попросил меня написать аннотацию, примерный план будущей монографии, всё мною написанное просмотрел и забрал себе. Больше я ничего не знал, так как все остальные заботы с Ученым и Проблемным Советами, с Отделением общей биологии, РИСО ложились на него. Но в Проблемном Совете он пока был председателем, в Отделении общей биологии лауреата Ленинской премии, академика и директора уважали. В общем в издательский план на 1968 год наша книга была включена.

После представления аннотации и плана книги мы разделили обязанности, и я начал работу над своей частью. Завершить её я должен был, как мне было сказано, к февралю 1968 года.

В первую неделю февраля Дубинин был в отъезде, так что только числа десятого февраля я смог принести ему около 800 страниц текста с примерно сотней иллюстраций. Он, как им было в тот момент мне сказано, даже забыл, что заявлял совместную со мной книгу. "Когда это вы успели такой фолиант накатать?" √ проговорил он и сообщил, что к своей части еще не приступал. Видимо лицо у меня было соответствующее этой новости. Он посмотрел на меня и предложил: ⌠Слушайте, а может быть вам попытаться издать свою часть без меня? Попробуйте съездить в издательство и разузнать■.

Возможно, он не знал того, что в ⌠Науке■ было жесткое правило: рукописи, вставленные в план, должны были поступить в Издательство до 1 февраля соответствующего года, поэтому в последний рабочий день января на лестнице здания в Подсосенском переулке, где тогда располагалось издательство, выстраивалась длинная очередь авторов с папками под-мышкой. Сдавали рукописи в срок, чтобы потом успевать их дорабатывать. Никаких исключений из правил никому не делалось. Трудно поверить, что Дубинин с этим правилом был незнаком: ведь он же сам назвал мне дату √ февраль следующего года.

Поэтому, когда я появился в издательстве в середине февраля с вопросом, могу ли я один сдать свою часть книги, так как академик Дубинин свою часть не закончил и отправил меня в издательство одного, на меня смотрели как на сумасшедшего. Единственно, что остановило редакторов от того, чтобы сразу показать на дверь, был по-видимому юный возраст автора (на фоне остальных авторов этого издательства). Посмотрев в напечатанный план издательства и увидев, что действительно в нем числится книга в 50 печатных листов и указаны авторы √ Дубинин и Сойфер, заведующий биологической редакцией отправил меня к главному редактору издательства. Там мой вопрос тоже показался совершенно нелепым и потому вызывающим интерес. ⌠А вы что, не знали о категорическом требовании сдавать рукописи в срок?■ √ спросила меня строгая дама. ⌠Тогда есть только один путь к изданию Вашей книги■, √ продолжила она. ⌠Поезжайте в Отделение общей биологии Президиума Академии наук, может быть они Вам помогут получить разрешение РИСО. Такое разрешение имеет право подписать только председатель РИСО, вице-президент АН СССР М. Д. Миллионщиков, но вряд ли Вам удастся к нему попасть. Он человек сильно засекреченный■.

Получалось, что я работал исступленно год и всё впустую. То, что Дубинин не предупредил о возможности такого исхода, меня тогда сильно расстроило. Но в Отделении общей биологии меня приняла добрая и заботливая женщина, Татьяна Николаевна Щербиновская. После ахов и охов и перелистывания почти тысячи страниц рукописи (а Щербиновская, кстати, сама была редактором академического журнала и прекрасным стилистом) она мне тоже сказала, что к Миллионщикову дорога закрыта и стала размышлять о том, как попасть хотя бы к ученому секретарю РИСО. Тут я сказал, что Миллионщиков, помимо вице-президентства еще работавший в Институте атомной энергии имени Курчатова, знал меня довольно хорошо в Атомном, когда я там был в аспирантуре, и я могу попробовать попасть к нему на прием. ⌠Тогда пойдите в такой-то корпус и попросите секретаря, чтобы она вас пропустила к вице-президенту■, √ проговорила Татьяна Николаевна. Она напечатала на машинке краткое формальное письмо в РИСО с изложением причин задержки со сдачей рукописи, указав, что в печать представляется только одна половина запланированной книги (я придумал на ходу новое название ⌠Молекулярные механизмы мутагенеза■), затем взяла меня за руку и отвела в соседнее здание, где я зашел в приемную Миллионщикова и узнал, что Михаил Дмитриевич вот-вот должен приехать. Я вышел в коридор и застыл у стенки, а через полчаса он поднялся по лестнице одетый, увидал меня и изумленно спросил, а что я здесь делаю. Мы прошли с ним в кабинет и через 10 минут проблема была решена; на письме Щербиновской появилась разрешающая подпись вице-президента с непонятной пока мне, но, как оказалось, очень важной припиской √ ⌠Разрешаю издать в улучшенном оформлении■.

В течение полугода я продолжал, уже с редактором издательства, готовить рукопись к печати. Дубинину как ответственному редактору я весь окончательный текст передал, но он даже его не посмотрел. Книга вышла без единого его замечания, и лишь на обороте титульного листа значилось: ⌠Ответственный редактор академик Н. П. Дубинин■.

Таким образом много счастливых случайностей помогло выйти первой книге в свет. Однако, в целом, нужно признать, что дело могло кончиться для меня и плачевно. Дубинин, разумеется, отлично понимал те трудности, которые меня ожидали, если я не приду к идее поставить его соавтором, и, заняв позицию в сторонке, лишь ждал, когда я сам смогу убедиться в этой простой истине. Если бы не редкостное сочетание счастливых случайностей (при проявленном мной упрямстве), труд, которому я отдал столько сил и времени, мог бы света и не увидеть. В целом, в издании первой написанной мной монографии характер моего бывшего шефа проявился красочно.

Зато во вторую мою книгу для этого издательства, рекомендованную к печати Ученым Советом Института истории естествознания и техники АН СССР (я снова поставил Дубинина ответственным редактором), он постарался, где только можно, вставить предложения или абзацы о его собственных работах, но что касается остального текста, то его он нисколько не волновал.

Поэтому, чем дальше я размышлял над случившемся в Большой Советской Энциклопедии, тем больше проникался уверенностью, что прошлое восхищение Дубининым и факт совместной с ним двухлетней работы не дает мне морального права участвовать в фальсификации им сведений о работах моих учителей (таких как С. С. Четвериков или В В. Сахаров) или людей, с которыми у меня были добрые многолетние отношения (таких как Д. Д. Ромашов, Б. Н. Сидоров и Н. Н. Соколов), что я должен не сидеть сложа руки, а сделать всё от меня зависящее, чтобы восстановить историческую правду. Мне не хотелось выступать публично против Дубинина, но и занять позицию стороннего безучастного наблюдателя я счел для себя морально неприемлемым. Я письменно обратился в несколько инстанций с настойчивой просьбой добиться восстановления первоначального текста даже ценой задержки выхода томов энциклопедии в срок. На пяти страницах письма я изложил факты и свое несогласие с тактикой Н. П. Дубинина и направил его 18 мая 1971 года в Отдел науки ЦК КПСС, Президенту АН СССР М. В. Келдышу и Главному редактору БСЭ академику А. М. Прохорову, лауреату Нобелевской премии по физике.

Через несколько дней А. М. Прохоров собрал у себя совещание, в котором приняли участие работники редакции, он сам и академик И. Л. Кнунянц √ член главной редколлегии БСЭ.

Прохоров попросил меня по каждому пункту представить доказательства. Он внимательно смотрел старые статьи, опубликованные стенограммы съездов и конференций, сверял даты, цифры, читал вслух цитаты из Дубинина и из книг и статей других авторов. Долгое время он хранил, в отличие от горячего Ивана Людвиговича Кнунянца, академическое спокойствие. Но, наконец, и его прорвало. Картина возвеличивания себя исподтишка в ущерб памяти тех, с кем Дубинин много лет работал бок о бок, вывела его из равновесия. Прохоров громко закричал, что такое моральное падение должно быть предотвращено, что тома необходимо задержать, истину восстановить, а затем с ожесточением подписал на всех статьях, принесенных ему: "Восстановить прежний текст. А. Прохоров". Правда восторжествовала!

Но не надолго. В 1973 году Н. П. Дубинин выпустил толстенный том мемуаров, названный им "Вечное движение", в котором самореклама, сравнимая разве что с самой хвастливой автобиографией всех времен Бенвенутто Челлини (опубликованной в 1728 году), достигла апогея.

По его словам получалось, что он чуть ли не в одиночку боролся против Лысенко, что он один (и раньше всех) разглядел его суть. При этом задним числом он обелял Лысенко, утверждал, что многие из его идей были правильными и что дорогу лысенкоизму открыла якобы неверная позиция Вавилова, Кольцова, Серебровского, Филипченко, что якобы их преувеличенные обещания правительству и партии были серьезной ошибкой, после чего партийное руководство страны и решило поддержать Лысенко, за которым якобы стояла ⌠серьезная поддержка на селе■.

Центральные разделы книги были посвящены объяснениям того, что все его собственные работы со студенческой поры были гениальными, эпохальными, основополагающими, а вот Н. К. Кольцов участвовал в контрреволюционной организации и этим себя навечно запятнал, А. С. Серебровский был злостным евгеником, к тому же брал на себя залихватские, заведомо невыполнимые обязательства по внедрению достижений генетики в практику животноводства, чем скомпрометировал генетику в глазах селекционеров и руководства страны, Н. И. Вавилов страдал еще большим шапкозакидательством, за что его справедливо невзлюбил Сталин, Б. Н. Сидоров после сессии ВАСХНИЛ 1948 года так струсил, что собрался идти на поклон к Лысенко, а Н. И. Шапиро сразу после сессии ВАСХНИЛ, оказавшись с Дубининым вместе в машине, начал твердить, что Лысенко пришел навсегда, а потому надо бросать генетику и идти в услужением лысенкоистам. Дубинин вспоминал, что его лично еще в студенческие годы коробило то, как тот же Шапиро вместе с Л. В. Ферри*, чтобы получить хорошие отметки, подделывали результаты практических работ.

⌠Вечное движение■ вызвало взрыв негодования в генетических кругах СССР. Многие задавали вопрос: как могло случится, что такая самореклама увидела свет? Кто рецензировал её?

Ларчик открылся просто. Рецензию на книгу перед её опубликованием дал человек, ничего не смыслящий в генетике и не имеющий к ней никакого, даже формального отношения, как говорили, генерал КГБ, пролезший в академики АМН СССР, √ директор Института эпидемиологии, микробиологии и иммунологии им. Н. Ф. Гамалея Оганес Вагаршакович Бароян. Ему было всё равно, оскверняет ли Дубинин память заслуженных или замученных генетиков, превозносит ли он Лысенко, занимается ли он саморекламой. В книге не содержалось ничего, что могло, по его мнению, нанести ущерб СССР, а это для него было во сто крат важнее, чем научная и социальная истина, престиж науки.

Я уже упоминал о том, что вскоре после выхода книги в свет выдающийся американский генетик русского происхождения Феодосий Григорьевич Добржанский прислал мне возмущенное письмо по поводу содержания книги Дубинина (17).

На заседании Центрального совета ВОГИС имени Н. И. Вавилова в 1974 году многие видные ученые выступили с осуждением основных идей книги Дубинина. В течение нескольких часов убеленные сединами специалисты, видевшие своими глазами, как и что происходило в их профессиональной среде, с возмущением говорили о том, что любого другого человека, но, конечно, не Дубинина, потрясло бы. В газеты, журналы, в Президиум АН СССР, в ЦК партии пошли письма и протесты против опубликования рекламной, лживой книги, по рукам ходили как серьезные многостраничные работы, опровергающие фактами основные положения дубининской книги (как уже упоминавшаяся статья "К чему привело нежелание АН СССР действовать последовательно?" на 40 страницах), так и пародии на книгу (вроде трехстраничного юмористического памфлета М. Д. Голубовского, метко названного "Вечное выдвижение").

В статье "К чему привело нежелание АН СССР действовать последовательно?" было сказано:

"Для описания и раскрытия передержек и очковтирательств, содержащихся в "Вечном движении" нужно несколько разоблачительных томов (которые никто не опубликует). Поэтому приходится выбирать либо особо подлые, либо стратегически значительные... Но так или иначе, деятельность Н. П. Дубинина уже нанесла огромный стратегический урон советской науке. Часть этого урона связана с тем, что благодаря его раскольнической деятельности в советской генетике взяли верх, как это показал только что состоявшийся съезд (имелся ввиду II съезд ВОГИС - В. С.), многочисленные околонаучные и научные присваиватели чужих трудов ...Такими пакостями книга просто насыщена. О том, что вся деятельность Лысенко была построена на фальсификациях, обмане, мошенничестве, не упоминается. Из книги, кроме того, следует, что именно Н. П. Дубининым и только им сделаны величайшие открытия в генетике... Если лысенкоизм после 30-летнего господства (целиком из-за поддержки партгосаппарата) провалился полностью и исчез, а Лысенко и Ко остались безнаказанными на высоких постах, и общественное мнение бессильно призвать их к ответу, и при этом Н. П. Дубинин реабилитирует их путем компрометации мучеников, то это для множества зарубежных ученых, инженеров, интеллигенции только резервное доказательство того, что СССР √ тоталитарное государство с тупицами во главе и холуями на средних звеньях... Фальсификационная, очковтирательская, холуйская книга Н. П. Дубинина мешает пониманию сути дела не только массам, но и руководству" (342).

В статье содержался призыв к научной общественности самой взяться за раскрытие фактов саморекламы и обмана в книге Дубинина.

"Если руководящие товарищи не поняли значения этого, не понимают, что сами себя дискредитируют, что научная молодежь на примере лысенкоизма и Н. П. Дубинина обучается вседозволенности и халтуре, то прямая обязанность АН СССР √ этим руководящим товарищам объяснять все решительно и неуклонно. Тяжелая, неприятная обязанность, но от нее нельзя отвертеться" (343).

Всем критикам всё "разъяснила" центральная коммунистическая газета "Правда". В партийной газете была опубликована хвалебная рецензия академика-медика П. К. Анохина, который, также как Бароян, ничего не понимал в генетике, но зато был вхож в высшие партийные круги. Аналогично Барояну, Анохин не узрел ничего плохого в опусе Дубинина и расхвалил его на все лады (344).

Порядки в советской стране были такими, что после статьи в "Правде" уже нечего было и думать, чтобы какой-либо печатный орган осмелился выступить с критикой в адрес дубининской книги. Хвалебные рецензии пошли косяком (345). А через два года Издательство политической литературы, не обратив ни малейшего внимания на протесты специалистов, выпустило "Вечное движение" вторым изданием. Затем появилось третье её издание. Никакие письма генетиков в ЦК КПСС не помогли: самореклама Дубинина во многих отношениях была коммунистам выгодна, ведь он славословил коммунистический режим и коммунистическую практику, а нападки на генетиков и защиту им лысенкоизма лидеры страны только приветствовали. Из книги Дубинина вытекало, что партия не сделала никакой ошибки, возвышая Лысенко четверть века и арестовывая, ссылая, изгоняя из лабораторий ученых, запрещая генетику, кибернетику, математическую экономику, педологию и многие другие дисциплины. Коммунисты могли молиться на Дубинина. Не случайно ему присвоили звание Лауреата Ленинской премии, Героя социалистического труда, наградили тремя орденами Ленина и другими орденами и медалями. Он сумел удержаться на посту директора ИОГЕН до 1981 года (почти до 75-летнего возраста, уйдя лишь после настойчивых ⌠напоминаний■ из президиума АН СССР). Скончался Н. П. Дубинин 27 марта 1998 года на 92-м году жизни, пережив всех своих бывших коллег и критиков.

XXXVIII

Закономерный крах личности талантливого

ученого

Весомыми научными успехами встречал Дубинин свое пятидесятилетие. Крупнейшие советские генетики подписали хвалебный стихотворный адрес, в котором превозносились заслуги Дубинина и перед наукой, и перед обществом, и перед демократическими традициями. Помните:

"Ты был одним из тех немногих,

Кто совесть чистой сохранил,

Кто не свернул с прямой дороги,

Душой ни разу не кривил".

Однако уже через 10 лет почти все, подписавшие этот адрес, отшатнулись от Дубинина, покинули его институт, сменив свое в высшей степени восторженное отношение к нему на неуважение и даже порой открыто выказываемое презрение.

Он превратился в дельца от науки, в откровенного политикана, не брезгующего ничем, даже фальсификацией исторических и научных (как это случилось в его статье с Гольдманом) фотоснимков, запугиванием подчиненных, клеветой на бывших учителей и коллег.

В середине 1960-х годов Дубинин начал заимствовать чужие труды и выдавать их за свои, ухитряясь при этом получать за книги и статьи с фальсификацией исторических сведений солидные гонорары.

В 1967 году вышла книга Н. П. Дубинина и Я. Л. Глембоцкого "Генетика популяций и селекция" (346). Она состояла из двух неравных половин √ первой, в которой разбирались вопросы селекции растений, и второй, посвященной генетике и селекции животных. В предисловии Дубинин в сноске указывал, что им использованы для написания первой части книги рукописные материалы Н. А. Чуксановой, за что он приносит ей "глубокую признательность" (339).

По форме всё было вежливо и интеллигентно. Однако только по форме.

Спустя короткое время стало известно, что вся "растительная" часть книги написана не Дубининым, а именно тем "незначительным" лицом, с которым можно было без особых опасений обойтись выражением "глубокой" признательности в примечании - Ниной Александровной Чуксановой.

Оказалось, что за несколько лет до этого Н. А. Чуксанова, написавшая вместе с Д. В. Лебедевым письмо Хрущеву, которое подписали 300 крупнейших ученых страны, подготовила большую рукопись объемом около 250 машинописных страниц и передала её Дубинину. Издать работу сама в годы засилья лысенкоизма она не могла, оставалась надежда на могучего Николая Петровича, набиравшего силу. Чуксанова рассудила, что дело не в личных амбициях, а в существе. Ей было не до того, чтобы гнаться за непременным увековечиванием своего имени. Лишь бы работа, отнявшая значительный кусок жизни, не пропала, как пропали, сгинули в лету десятки и сотни рукописей других генетиков. Лишь бы труд увидел свет в каком-угодно виде, √ рассудила Чуксанова, √ а всё остальное пустяки и не стоят беспокойства. С этими мыслями она и отдала свой заветный труд Дубинину с просьбой помочь опубликовать его в каком-угодно виде и где угодно √ с указанием имени автора или без оного.

Дубинин рукопись взял, обещал посодействовать, продержал её несколько лет у себя в шкафу... и вот пристроил, но под своим именем. Вместо того, чтобы поставить на обложке её фамилию в качестве автора, он заменил её фамилию своей и ограничился благодарностью в предисловии.

Неприятная история получилась и со второй частью книги.

Работал заместителем Дубинина по Лаборатории радиационной генетики в первые годы её становления Андрей Викторович Платонов. Этот спокойный рассудительный человек немало способствовал развитию лаборатории. Был он неплохим специалистом в области генетики животных, но Дубинин держал его, что называется, "в черном теле". Платонов исполнял роль, среднюю между завхозом и заместителем по административным вопросам, на занятия наукой времени почти не оставалось, да и числился Андрей Викторович, несмотря на наличие ученой степени кандидата наук, младшим научным сотрудником.

Но он все-таки не бросал научной деятельности, и, терпеливо выполняя административно-хозяйственные поручения Дубинина, сидел вечерами и ночами над большой работой по генетическим основам селекции животных, мечтая, в конце концов, защитить докторскую диссертацию по этой теме.

В какой-то момент он закончил черновой вариант диссертации и дал экземпляр Дубинину для просмотра и критических замечаний (кому же еще, как не заведующему лабораторией, дать на просмотр). Это была объемистая рукопись в несколько сот страниц машинописного текста.

Дубинин взял рукопись, но читать ему было недосуг. Так она и валялась в шкафу. Платонов несколько раз напоминал Дубинину о ней таким тоном, каким напоминают зависящие по всем статьям люди от их всесильных патронов √ стараясь делать это как можно мягче, неназойливее... А время шло. Защищаться всё равно было негде, диссертации генетиков не принял бы к защите ни один ученый совет в стране, ведь позиции лысенкоистов были пока сильны.

Через несколько лет Платонову надоела его внешне вполне "презентабельная" роль приближенного к великому Дубинину, не видевшему в нем ничего, кроме объекта для эксплуатации. Подвернулась какая-то более приличная работа, где можно было посвящать больше времени занятиям наукой, и Платонов ушел. Просить вернуть его рукопись он постеснялся.

А когда Дубинин в 1966 году стал директором ИОГЕН и академиком, когда перед ним распахнули двери все издательства страны, он вдруг вспомнил о платоновской рукописи, достал её, полистал, увидел дельные мысли и решил пустить работу в ход, только способ для этого нашел "оригинальный" с виду, хотя и вполне в духе любимых им "развлечений".

Он позвал к себе в кабинет заведующего лабораторией генетики животных Якова Лазаревича Глембоцкого и стал уговаривать срочно подготовить с ним книгу "Генетика популяций и селекция", договор на написание которой у Дубинина был уже заключен с издательством, и время поджимало: пора уже было сдавать рукопись в редакцию. Глембоцкий, как он рассказывал мне лет восемь спустя, начал отнекиваться, дескать, не успеть, времени нет совсем, а дело не простое. Тогда Дубинин достал платоновскую папку с рукописью (из которой был изъят титульный лист с фамилией диссертанта) и, не говоря ни слова о том, кто автор пухлого труда, показал её Глембоцкому со словами: "Да работы совсем немного, Яков Лазаревич. У меня давно пылится без движения рукопись на эту тему. Пройдитесь по ней своей мастерской рукой, посмотрите, может быть что-то нужно добавить. Я и сам бы сделал, да времени нет, и специалист я по животным аховый. А гонорар разделим пополам".

На этих условиях Глембоцкий взял рукопись, быстро её отредактировал, добавил новые разделы, подновил список литературы, привел в соответствие с дубининской (как мы теперь знаем, чуксановской) частью, и книга ушла в издательство.

Когда она вышла в свет, Платонов в ужасе обнаружил, что огромные куски его текста вошли в книгу Дубинина и Глембоцкого даже без ссылки на его фамилию. Само по себе это было обидно. Но кроме личных чувств были обстоятельства и поважнее.

Андрей Викторович к тому времени завершил полностью написание докторской, времена уже сменились, можно было беспрепятственно подавать диссертации по генетике к защите. Конечно, в этих условиях публикация книги совместно с академиком могла бы сыграть огромную положительную роль. Но теперь случилось обратное: вместо помощи в защите книга Дубинина и Глембоцкого могла сильно помешать. Пойди докажи, что не ты списал дословно текст из книги, опубликованной академиком и ведущим в стране генетиком животных, а наоборот, у тебя украли.

Платонов решил, что разговаривать с Дубининым бесполезно. Он поехал к Якову Лазаревичу и изложил ему свою беду. Для Глембоцкого рассказ Платонова также был крайне неприятным. Для любого честного и взыскательного к себе ученого, избранный обоими соавторами книги метод её ⌠написания■ был бы чужд. Глембоцкий много лет работал вместе с Дубининым и мог легко увидеть, что текст переданной им рукописи был далек от дубининского стиля. Однако Яков Лазаревич предпочел не замечать этого. Когда Платонов пришел к нему, он стал уговаривать Андрея Викторовича, что был убежден, что Дубинин передал ему свои собственные страницы, потому что на самом деле не успевал под напором свалившихся на него директорских обязанностей довести дело до конца. Как мог, Глембоцкий успокоил А. В. Платонова, ему была обещана помощь в защите докторской, но Платонов так переживал, что вскоре скончался, так и не успев защититься и унеся в могилу свое неутешное горе.

Конечно, Глембоцкий мог бы предать публичной огласке случившееся, принести хотя бы запоздалые извинения истинному автору рукописи, но будучи человеком несмелым, всю жизнь проведшим рядом с Дубининым, Яков Лазаревич щадил и последнего, оставался с ним в добром мире. Помню только, как он однажды проговорил мне: ⌠Знаете, когда я был мальчиком, мне казалось всё довольно простым. Через два дома от нас жил человек, про которого все знали, что он член Черной Сотни. Его самого мы, еврейские дети, всегда обегали стороной. А теперь встречаешь какого-нибудь внешне вполне презентабельного человека, члена партии, остепененного, начальника, ведешь себя с ним открыто, не избегаешь. А потом вдруг выясняешь, что он √ закоренелый черносотенец■.

Можно было бы думать, что истории и с Чуксановой, и с Платоновым √ досадные случайности, подстерегшие ⌠неопытного писателя■ Дубинина в начале его массированного наступления с армией книг. Однако то же самое случилось со значительными по размеру кусками из книги Н. Н. Воронцова и одной из моих книг.

В 1974 году мне предоставился случай спросить об этом плагиате самого Николая Петровича. В разделе IV я уже рассказывал о том, как он пригласил меня поговорить о жизни после того, как узнал о моем участии в подготовке проекта Постановления ЦК КПСС и Совета Министров СССР ╧ 304 о развитии молекулярной биологии и молекулярной генетики в СССР. Во время этой длинной беседы я спросил его об одном важном тогда для меня вопросе. В то время один из дотошных читателей генетической литературы обнаружил странный факт: в моей книге ⌠Очерки истории молекулярной генетики■ (ответственным редактором которой числился Дубинин) и в его книге ⌠Горизонты генетики■, изданной позже, оказались совпадающими до запятой большие куски текста. Читатель написал письмо в Научный Совет по генетике АН СССР, требуя разбирательства относительно того, кто у кого списал, и судебного преследования плагиатора. Председатель Совета Д. К. Беляев, в прошлом заместитель Дубинина по новосибирскому Институту цитологии и генетики, а теперь также как и многие другие генетики, не таящийся его недоброжелатель, во время очередного приезда в Москву из Новосибирска пригласил меня в гостиницу, дотошно сравнил тексты в обеих книгах, убедился, что Дубинин за год до выхода в свет его книги подписал мою в печать как ответственный редактор, и понял, что именно Дубинин воспользовался написанным мною. После этого Беляев стал уговаривать меня подать в суд на Дубинина за плагиат, который было так легко доказать. Однако отправлять дело в суд я не стал и вообще от всех разбирательств этого вопроса отказался, но жгучее любопытство меня разбирало: зачем Дубинину понадобилось пользоваться чужим текстом. Поэтому во время той встречи я его спросил:

√ Ну, хорошо, Николай Петрович, Бог с ней, с этой щекотливой темой о Вашем дворянстве и лысенковском крестьянстве. А скажите мне, зачем Вам понадобилось большие куски из мой книги в свою позаимствовать.

Дубинин развел руки в стороны и вымолвил:

√ Бес попутал! Чистое наваждение! Знаете, я подписал договор с издательством ⌠Просвещение■ на книгу по генетике. Получил, как водится, аванс. Весь его истратил, а тут заявляется редактор из ⌠Просвещения■ и требует за неделю сдать в редакцию текст. Что делать!? Открыл я вот этот ящик (и он выдвинул нижний правый ящик стола), смотрю огромная стопа напечатанных страниц. Я вытащил страниц сто, начал читать, смотрю, все как-то очень гладко и хорошо. Потом из другого ящика еще чего-то нагреб, собрал все воедино, добавил несколько недавно написанных статей. Так и появилась книга ⌠Горизонты генетики■. И только потом я узнал, что в столе лежала рукопись Вашей книги, еще с тех пор, когда Вы дали мне её для ознакомления. Начало и конец куда-то запропастились, а я и забыл, что это √ Ваша рукопись. Простите меня. По недоразумению это вышло, а не по злой воле.

Дубинин, конечно, знал, что я отказался возбуждать ДЕЛО о плагиате, и видимо был за это признателен, поэтому так просто искренне на мой вопрос ответил.

Но беда заключалась в т ом, что описанные выше случаи были не случайностями. Те, кто знал его ближе, отмечали, что и раньше Дубинин во многих своих публикациях не брезговал тем, чтобы переписывать целиком абзацы из чужих работ и вставлять их без указания истинного автора в свои публикации (348). Так что использование чужих трудов было совсем не случайным, с годами стиль академика не изменился.

Вот так и жил великий советский генетик, опустившийся до уровня продолжателя дела Трофима Лысенко, самозваный беспризорник, Николай Петрович Дубинин. Он уже не мог работать как прежде. Всё больше и больше он погрязал в аферах, демагогии, мошенничестве. Он старился, но не утихал, не становился добрее, терпимее к людям и обстоятельствам. Его уже не удовлетворяли привычные ему атрибуты уважения и почитания. Он ездил на встречи с пионерами, выступал перед чекистами, по телевидению, по радио. Его уже не страшило то, что коллеги и друзья, все как один, отвернулись от него и перестали его ценить. На смену им пришли новые знакомые, ничего не смыслящие в генетике, но зато держащие в руках приводные ремни управления страной. С ними было проще, их также интересовали те страсти, которые раздирали душу стареющего, но по прежнему чванливого академика. Он был талантлив в юности, имел актерские данные, но растратил дарованные родителями богатства на пустое тщеславие. Пушкин подразделил людей, достигавших высот в своей профессии, на гениев и злодеев, на Моцартов и Сальери, а здесь в одном существе сплелись обе черты, и хоть не тянул он никогда на гениальность, но все-таки был талантлив, однако постепенно повадки сальериевские вытесняли задатки моцартовские. В конце концов от талантливости ничего не осталось.

Соответственно с этим менялся и стиль его работы. Взамен научного поиска пришло стремление любыми силами удерживаться "на волне событий". Реальным усилиям на поприще исследований он стал предпочитать запланированный обман общественного мнения, как это было в истории с "синтезом гена". Дубинин с годами предпочел ценить не свое научное, а так называемое общественное лицо. Научные аргументы он стал заменять высказываниями классиков марксизма-ленинизма. Он фактически разгромил свой собственный институт, остановил прогресс во многих отраслях советской генетики, доказав всенародно, что политика в советских условиях, во-первых, покоится на грязном фундаменте, а, во-вторых, превращается из дела принципа в лавирование и приспособленчество.

А так как наука, принужденная слишком долго служить не сама себе, а целям для нее посторонним и чуждым, начинает неминуемо хиреть, как бы ни был импозантен с виду наряд того, кто менял лабораторный халат на тогу властителя, то закономерно, что из талантливого ученого Дубинин превратился в напыщенную пустышку, способную лишь повелевать имеющимися в его распоряжении холуями и лакейски раболепствовать перед власть предержащими. Всё это вместе взятое тем не менее не несло ему утоления жажды власти и почета.

Он угас как исследователь, и всё чаще генетики старшего поколения повторяли, что никогда за ним не числилось ни одной собственной сколько-нибудь ценной и оригинальной работы, что он с первых шагов своей карьеры умел примыкать к кому-то, высказывавшему действительно интересные идеи, предлагал автору более широкое, чем у него исходно было, толкование той же идеи, входил на этом основании в соавторство, а затем ухитрялся оттеснить с первого места истинного первооткрывателя. Так было с Серебровским, Ромашовым, Сидоровым, Сахаровым и другими. С сожалением приходится признать, что в силу в том числе и оторванности Советского Союза от мира, закрытости страны на многие десятилетия ⌠железным занавесом■, даже те пионерские исследования, в которых Дубинин участвовал, не остались в мировой науке записанными за ним или за российскими учеными. Оторванность страны от мира сыграла трагическую роль в науке СССР.

Особенно неверными оказались притязания Дубинина на его положительную роль в практике социалистического сельского хозяйства. Его деятельность не принесла ничего стране и её народу в этом отношении. Он часто будоражил верхи заявлениями о том, что вот-вот, благодаря его непрекращающемуся научному подвигу, будут достигнуты серьезные успехи в практике. Однако этого не произошло. Как однажды мне говорил с раздражением президент ВАСХНИЛ П. П. Лобанов: ⌠Опять на днях у меня был Дубинин. Снова, как много уже раз на протяжении последних тридцати лет, он мне заявил, что в очередной раз стоит на пороге великого открытия. Так он десятилетиями и стоит на этом пороге и никак за порог не переступит■.

Изменился сам характер Дубинина. Вместо живого, веселого человека перед окружавшими его людьми представала всё чаще, и, в конце концов, застыла навсегда фигура неразговорчивого, угрюмо молчащего сноба, с потухшим взором, с маской ничем не возмущаемого спокойствия на лице. Фигура могла бесстрастно выслушивать посетителей, допускаемых к нему в кабинет с большим разбором, давать односложные ответы и снова замолкать в гордом осознании собственной значимости. Человеческие эмоции были изгнаны навсегда из этого кабинета, они более не воспламеняли охладевшую кровь горделивого мэтра.

"С ним стало невозможно разговаривать, √ пожаловался как-то в откровенной беседе со мной один из тех, кто проработал с ним в его же лаборатории 11 лет (начиная с конца 1970 года) и был им явно ценим и приближен. √ Нашего директора перестали волновать идеи и устремления сотрудников. С ним просто не о чем говорить. Он слушает, что ему говоришь, слушает, откровенно скучая. На все вопросы, или разочарования, или, напротив волнения следует один ответ: такое приглушенное, тихое, слегка растянутое "Да-а-а", и ты не знаешь, то ли "Да-а-а" √ он согласен, или "Да-а-а" √ он совсем не согласен. И больше ничего".

"Я надеялся, √ продолжал этот близкий Дубинину сотрудник лаборатории, √ отправляясь с ним как-то за границу, что уж там, где мы будем окружены чужими людьми, где языковый барьер лишит его всякого общения с кем бы то ни было, найти, наконец, время для задушевной беседы, для взаимопроникновения в мир свойственных нам обоим идей. Мне так не хватало понимания его отношения к тому, что делаю я, и в равной мере я стремился услышать, что же он сам сейчас кладет в основу развития своей лаборатории, чем он дышит, о чем думает, что нас всех в его мыслях и планах ожидает в будущем?

Но все эти надежды оказались напрасными. То же "Да-а-а" было ответом на все мои попытки заговорить, я опять увидел тот же глубокомысленный бесстрастный взгляд и полнейшее равнодушие ко всему на свете".

Это говорил его ближайший сотрудник, доктор наук, сам человек неболтливый и знающий себе цену, пожалуй, единственный мыслящий и интересный исследователь в дубининской лаборатории. Не правда ли, жуткое по своей сути признание.

И как закономерный итог этого самоотталкивания от научного сообщества, коллег и бывших приятелей стало выпячивание псевдореволюционных идей, адресованных другой аудитории √ партийным боссам страны. Ложные, даже абсурдные идеи о решающей роли среды и коммунистического воспитания в становлении человеческой личности и более того √ унаследуемости этого влияния среды имели своей целью не просто возвысить себя в глазах единственной власти в стране √ власти партийной. Эти идеи несли в себе и вторую, не менее значительную в его глазах цель: унизить перед партийной властью всех других генетиков, утверждающих обратное, считавших роль среды и роль генов в формировании человека хотя бы равноценными. Отсюда вытекала и предательская по отношению к своим коллегам тактика: выставление их, особенно тех, кого он считал своими личными недругами, в качестве идейных врагов коммунистического общества, отщепенцев, воспринимающих лишь западную идеологию и поклоняющихся чуждым идолам.

В течение многих лет он использовал любые возможности, чтобы порочить самых известных из современных ему генетиков в стране и в особенности академика Б. Л. Астаурова. По сути дела он отравил его существование в последнее десятилетие его жизни и сыграл решающую роль в преждевременной кончине этого талантливого ученого.

Астауров был болезненно самолюбив, нервно реагировал на любые жизненные коллизии, а, будучи одновременно и человеком чести, и воспитанным и интеллигентным, все свои сильные эмоции переживал молча, пряча их внутрь себя. К нему √ первому Президенту Всесоюзного общества генетиков и селекционеров имени Н. И. Вавилова шли за помощью и поддержкой все, кого Дубинин притеснял. Первое время в астауровском Институте биологии развития АН СССР находили приют все серьезные исследователи из ИОГЕН. Затем уже свободных штатных единиц не стало, и Борис Львович помогал устраивать бывших дубининских сотрудников в других местах.

Астауров поддерживал многих генетиков в борьбе за издание их трудов, вернее, за преодоление дубининского засилья в книгоиздательском деле. Благодаря его личному вмешательству (как правило, поддерживавшемуся академиком Д. К. Беляевым через Научный совет по генетике и селекции АН СССР) вышли книги В. П. Эфроимсона, В. М. Полынина и другие.

Рыцарь чести Б. Л. Астауров всегда смело защищал права и человеческое достоинство своих коллег. С 1 по 5 июня 1970 года Дубинин проводил в своем институте международный симпозиум "Молекулярные механизмы генетических процессов" с приглашением большого числа иностранных ученых. Неожиданно за несколько дней до открытия симпозиума Ж. А. Медведев, ставший известным обличителем лысенковщины, работал тогда старшим научным сотрудником в Боровске во Всесоюзном НИИ физиологии, биохимии и питания сельскохозяйственных животных, а жил по-прежнему в Обнинске, был насильно помещен в закрытую психиатрическую лечебницу. Упрятав его за решетку, власти пытались предотвратить возможные контакты Медведева с зарубежными коллегами, приехавшими на симпозиум.

На второй день работы симпозиума, перед началом дневного заседания в зале появился никому не известный человек. Участники симпозиума еще только собирались, усаживались по рядам, переговаривались. Послеобеденная дрёма медленно уступала место рабочему настроению.

Пришедший поднялся на небольшую сцену, придвинул доску к ее краю и написал на ней крупными буквами:

⌠Я, АКАДЕМИК А. САХАРОВ,

ПРИЗЫВАЮ ПОДПИСАТЬСЯ ПОД

ПЕТИЦИЕЙ ЗА ОСВОБОЖДЕНИЕ

Ж. А. МЕДВЕДЕВА ИЗ ПСИХОЛЕЧЕБНИЦЫ.

Я БУДУ СТОЯТЬ С ПЕТИЦИЕЙ

ЗДЕСЬ, У ДОСКИ.■

По началу мало кто обратил внимание на эту надпись. Иностранцы, занимавшие первые два-три ряда (примерно из 10 рядов в небольшом зале) не поняли надписи по-русски, советские же участники в большинстве своем были заняты какими-то посторонними делами √ заседание еще ведь не началось.

Но все-таки кто-то надпись узрел и угодливо побежал докладывать начальству. Академик А. Д. Сахаров был уже в то время известным борцом за права человека, его вовсю преследовали власти. Через несколько минут в зал вбежала запыхавшаяся начальник 1-го отдела ИОГЕН (в переводе на общедоступный язык √ представитель КГБ в институте) А. П. Двойнева, видимо, летевшая через две ступеньки на верхний этаж, где располагался зал. Она бросилась с яростью к доске и, грубо отталкивая А. Д. Сахарова, начала стирать написанное мокрой тряпкой. Через пару минут в зал трусцой вбежал Дубинин и, шипя от негодования, стараясь не привлекать к себе особенного внимания иностранцев, начал оттеснять А. Д. Сахарова поближе к двери, повторяя: "Здесь не место √ здесь не место┘ Прошу Вас, Андрей Дмитриевич┘ Не мешайте нам работать... мы тут не при чем... пожалуйста... не надо... этих демонстраций... у нас научный симпозиум... и не срывайте нам его".

Тут же к Дубинину присоединилась А. П. Двойнева. Так вдвоем √ низенький Дубинин и могучая "Ляксандра" Двойнева, наступая на академика Сахарова и тесня его к дверям, ведущим к лестнице, вывели Сахарова из зала, а затем и из здания института. Политическое "кредо" Дубинина раскрылось в этом поступке как нельзя лучше.

Поведение Астаурова было иным. Через день в самом начале рабочего дня к нему в кабинет были вызваны все заведующие лабораториями (всего собралось, как вспоминал присутствовавший при этом один из завлабов и тогдашний секретарь партийной организации института член-корреспондент АН СССР А. В. Яблоков) девять человек. Звенящим от волнения голосом Астауров сказал им следующее:

√ Позавчера, как Вы возможно знаете из передач западного радио, был арестован и помещен в закрытую психиатрическую лечебницу Ж. А. Медведев. Этот арест не обусловлен медицинскими показаниями и вызывает озабоченность. Несколько ученых (академики А. Д. Сахаров, П. Л. Капица и я) решили, что нужно хотя бы выяснить досконально, в каких условиях содержат Жореса Александровича и можно ли ему чем-то помочь. Возможно, завтра я не буду уже директором института, пойдут слухи, а я хочу, чтобы вы узнали о моих действиях, которые я решил предпринять, не со слов кого бы то ни было, а от меня непосредственно. Я решил поехать в ту больницу, где держат Медведева, переговорить с местным начальством, постараться встретиться с заключенным под стражу и на месте понять, что происходит и как найти выход из положения. Вот зачем я Вас собрал и вот, что я хотел Вам рассказать (349).

После этого он, пренебрегая опасностью (повторю еще раз: ведь, он был не частным лицом, а директором академического института), поехал в Калугу, где Ж. А. Медведев был заперт в психушке, добился свидания с ним и с руководителями больницы, стараясь максимально облегчить его жизнь. Независимо от Астаурова туда же в психушку отправился выдающийся русский писатель Владимир Тендряков. По возвращении в Москву Астауров уговорил академика П. Л. Капицу вступиться вместе с ним за Ж. А. Медведева. И на самом деле через непродолжительное время его освободили из заточения.

Стоит ли говорить, что эта история подлила масла в огонь вражды к Астаурову, распалявшей душу Дубинина. Не стану утомлять читателя перечислением множества укусов, выпадов исподтишка, открытых нападок, которыми Дубинин постоянно донимал Астаурова. Расскажу лишь последний случай, ставший для Астаурова смертельным.

В 1974 году сотрудник астауровского института доктор биологических наук И. М. Шапиро был командирован в составе официальной делегации на научный симпозиум в Италию и там попросил политического убежища. Поступок Шапиро наделал много шума в Москве. Но роковым образом он сказался на Астаурове.

Сразу, как только стало известно, что Шапиро перешел на положение невозвращенца, Дубинин развел бурную деятельность. Он выступил на специальном заседании бюро Отделения общей биологии АН СССР, где обвинил Астаурова в потере политической бдительности, в слабом знании морального лица своих сотрудников, в плохой воспитательной работе в своем институте. То же он повторил еще раз в ряде мест. Подтекст выступлений был один √ Астаурову не место на посту директора академического института.

Забывал Дубинин упомянуть только о том, что он сам был близко знаком с Ильей Моисеевичем Шапиро, можно сказать, был с ним на дружеской ноге. Что он сманивал его несколько лет к себе в Институт (на моих глазах в 1968-1970 годах), и если бы не противоборство ближайшего окружения Дубинина тех лет, то Шапиро перешел бы к Дубинину. А это было бы важно для Дубинина, чтобы показать, что не только от него уходят люди к Астаурову, но и наоборот √ от Астаурова перебегают к нему. Утаивал он и то, что в самые острые моменты Дубинин не раз прибегал к помощи Ильи Шапиро для нужных выступлений, для подписи под разными бумагами, что даже при защите кандидатской диссертации его женой Л. Г. Дубининой в качестве одного из двух оппонентов был приглашен (наряду с Н. П. Бочковым) именно И. М. Шапиро.

Так что уж если кто и "недоглядел врага" √ так это сам Николай Петрович, а не Б. Л. Астауров, недолюбливавший Шапиро, но из присущей ему порядочности не делавший ему ничего плохого и даже, как видим, командировавший его в капстрану, что само по себе было серьезным в условиях СССР благожелательным жестом по отношению к беспартийному еврею Шапиро.

История с невозвращенцем больно ударила по Астаурову. Ему и так пришлось давать объяснения в разных инстанциях, а тут еще Дубинин со своей активностью продолжал будоражить "общественное мнение" по поводу "идейного" лица академика Астаурова. Это привело к трагическому концу. Астауров слег в больницу. А в эти же дни, нисколько не щадя его здоровья, "порученцы" дважды возили ему письмо, добиваясь, вернее, вымогая подпись в числе других известных академиков под осуждением их же коллеги, академика А. Д. Сахарова, за его якобы антисоветскую деятельность. Астауров в отличие от Дубинина отказался подписывать такое письмо, и пополз зловещий слух, что уже теперь-то Астаурова непременно освободят от поста директора. Выдержать всё вместе взятое сил не хватило, и он внезапно скончался от разрыва сердца.

На похороны Бориса Львовича съехались генетики со всей страны. Когда от имени нашего института прикладной молекулярной биологии и генетики ВАСХНИЛ я привез в здание Дома ученых венок, то с трудом нашел место для него √ все стены, колонны в большом зале были заставлены венками с траурными лентами.

На панихиде академик И. Л. Кнунянц, не таясь и не скрывая ярости, сказал, что "нельзя оставить в покое тех, кто довел Астаурова до внезапной смерти, что нужно потребовать от этих лиц ответа и ответа серьезного". Все хорошо понимали, кого имел ввиду Иван Людвигович.

Как это ни удивительно, но выразить свою "скорбь" решил и Дубинин. Он подъехал на директорском лимузине к особняку Дома Ученых на Кропоткинской, но ему не дали пройти и нескольких шагов за ворота Дома ученых. И улица и двор перед особняком были запружены народом, и как только он вышел из машины и сделал несколько шагов к зданию, из толпы раздались негодующие крики: "Вон отсюда!", "Как вам не стыдно, Дубинин!", "Убийца!". Ему не оставалось ничего другого, как безмолвно повернуться, сесть в машину и ретироваться.

Смерть Астаурова не остановила Дубинина. Он продолжал клеймить покойного за мнимые ошибки, обращаясь к партийной аудитории в своих книгах и статьях в ⌠Правде■, ⌠Коммунисте■ и других подобных изданиях, о чем я уже писал выше. Точно так же он поступал и в отношении других генетиков, особенно Д. К. Беляева и В. П. Эфроимсона. Взгляды, подогнанные под ранжир официально признаваемой идеологии, стали для Дубинина важнее всего на свете, определили его взаимоотношения с той наукой, которой он посвятил себя в молодости, и с теми людьми, которые честно служили этой науке.

Но вот психологическая задача, которая не может не приходить на ум каждому, кто задумается над жизнью Дубинина. Ведь он начал с неплохих работ, его имя вошло в число тех, кто развил и упрочил генетику в России. Как бы ни спорили те, кто знал Дубинина с молодых лет, что ничего, буквально ничего самостоятельного он в жизни не совершил, а что всю жизнь только и делал, что талантливо развивал чужие озарения, придавая им универсальность и всеобъемлемость, но даже в этой роли он был талантлив.

Нет никаких сомнений, что Дубинин обладал большим научным потенциалом в начале карьеры, хотя позже многочисленные статьи по так называемой марксистской философии науки и по истории науки были явно конъюнктурными и примитивными. В них Дубинин скользил по поверхности, не выявив нисколько глубины ума и не отойдя от сиюминутных императивов сталинской и послесталинской коммунистической действительности. Нельзя исключить, что именно эти политиканские усилия потянули его вниз*. А затем равнодействующая его научной продуктивности, являющаяся результатом сложения всех сил, употребляемых в жизни любым ученым, стала всё уменьшаться и уменьшаться по величине.

Дубинин всё больше сил отдавал политиканству. Для него первостепенную важность стала играть возможность подняться по службе еще выше. За это он готов был в чем угодно потрафить властям. Доминировать стали интересы карьерные. А вступив на топкую почву болота карьеризма, он погружался всё ниже и ниже в трясину и радовался этому погружению, гордился им. Ибо несло это болото жизненные блага, поднимало в глазах других политиканов, возвышало среди научных чиновников.

Тратя огромное время на демонстрацию властям политически мотивированного поведения, Дубинин ослаблял свои позиции как ученого. На смену науке шли околонаучные байки, строгость мышления заменялась "политически правильными" выкладками в русле господствовавшей идеологии.

Чтобы удержаться на поверхности, он был вынужден пойти по пути оформления в виде серьезных по виду работ всяких полуфабрикатов. Искусственное раздувание их ценности (вроде эфемерного волнового мутагенеза, который Дубинин превозносил и которым некритически занимались его самые слабые сотрудники, пробавлявшиеся настоящим пустозвонством) стало привычным. Это было нужно ему лишь для одного √ для создания впечатления у околонаучной публики непрекращающегося активного вклада в развитие науки.

Но потом и это кончилось. А держаться наверху хотелось изо всех сил. Признать свою остановку, а затем отставание, было невмоготу. В момент, когда после многолетней борьбы в него, наконец-то, поверили и в ЦК партии и в Президиуме Академии наук, и в других ⌠рукой-водящих инстанциях■, вдруг перестать ⌠выдавать на-гора■ фундаментальные работы было подобно смерти.

И Дубинин пошел той дорогой, которая только и оставалась для него открытой в условиях некритического отношения к ⌠единомышленникам■ со стороны партийных верхов, дорогой обмана, блефования, афер, словом, хорошо известной дорогой Лысенко.

Конечно, у Дубинина был еще один путь: открыть доступ в свой мирок молодым талантам, начать растить свою школу серьезных исследователей. Но тогда велика была бы опасность под дружным напором молодых оказаться позади их сомкнутых рядов. При том монополизме, который Дубинин насадил, при той философии сильной личности, подминающей под себя всех, об этом пути нечего было и думать.

Он хорошо осознал правила тоталитарного строя. Из всех альтернатив в окружавшем его обществе реальной оставалась одна √ переход на позиции монополизма в науке со всеми вытекавшими отсюда следствиями. Если бы Дубинин не пошел по этой дорожке, то нашелся бы другой человек, который бы встал на неё и начал бы реализовывать эту же программу, при этом вытесняя его с захваченных позиций. Не Дубинин, так Алиханян, не Алиханян, так Бочков, или еще кто-то стал бы следующим за ним диктатором. Так же, как и Дубинин не мог замыкать ряд, а был лишь звеном единой цепи (и цепь закончилась пока лишь в связи с падением коммунистического строя).

Вот здесь-то мы и подходим к ответу на важнейший вопрос: что же стало первопричиной перерождения Дубинина и как ученого и как человека, что определило его трансформацию из плодотворного исследователя в откровенного диктатора и научную пустышку, адекватного Т. Д. Лысенко.

Факты жизни обоих диктаторов советской биологии показали, что в идеологических и государственных условиях тоталитарного государства им было предоставлено одно и то же поле для развития их ⌠таланта■. Родись Дубинин в демократической стране, и совсем иным был бы его жизненный путь, не дала бы ему иная среда развиться в монополиста, не удалось бы ему реализовать на практике многочисленные эпизоды его жизни. А в обществе тоталитарном он талантливо воспринял квинтэссенцию того, что поощряла власть и окружавший его социум, талантливо подал себя властям именно в этой роли и выиграл бег с препятствиями. Он доказал, что обладал ярким талантом социального адаптанта. Именно в этом он отличался от людей с моральными запретами, от людей с независимым характером, с самоуважением. Принципы самооценки у Дубинина были другими, чем у академиков И. П. Павлова, П. Л. Капицы, Л. Д. Ландау или А. Д. Сахарова, у Б. Л. Астаурова и И. Л. Кнунянца, чем у профессоров В. П. Эфроимсона и И. А. Рапопорта. На тринадцатом году жизни убили его отца, и мать √ жена царского офицера нашла путь услужения новым властителям и смогла добыть сыну ⌠путевку в жизнь■, вывести его в большие люди. Она жила с сыном до глубокой старости и была видимо его доверенной советчицей. Потом сообразительный сын увидел, как легко расправились на его глазах с видным философом Абрамом Дебориным примитивные Марк Митин и Павел Юдин. Дубинин примерил себя к обстоятельствам и точно так же, как Митин и Юдин, пошел в атаку на Серебровского, потом на Кольцова, потом на Лысенко, потом на Эфроимсона, Астаурова, Беляева, и других, и еще других.

Психологи учат нас, что личность человека многогранна, что могут быть самые разные мотивы поведения, а на мотивацию могут влиять разные личностные стимулы √ имманентные и экзогенные, что бездна внешних условий и внутренних переживаний может стоять за внешне одинаковыми поведенческими аспектами личности. Но в случае Дубинина вряд ли стоит искать эти глубокие и разноплановые побудительные моменты. Мелодия его жизни не содержала обертонов и была чистой и даже примитивной. Его характер и личные устремления выстроила в один примитивный ряд политическая система, а сам он стал выучеником Системы, точно таким же, каким был первый государственный выдвиженец в биологии в СССР √ Трофим Денисович Лысенко. Николай Петрович Дубинин был просто талантливым социальным адаптантом. Именно поэтому он так настаивал на ⌠социальной программе наследования■, что, будучи человеком неглупым, на своем примере видел, как среда формирует личность. Забывал он только одно, что такая личность не просто теряла черты ученого, а превращалась в примитив, что она утрачивала не просто возможность быть многогранной, а что в жизненной перспективе от неё ускользало нечто более важное, чем сегодняшний успех, √ репутация порядочного человека. Получилось, что в погоне за соответствием требованиям Системы он сам отстранялся от принципов морали, сам растаптывал те ростки талантливости, которые возможно и могли у него проявиться, не вступи он на зыбкую почву приспособленчества и морального оскудения. Счастье творчества он сам сменял на ⌠блага■, предоставляемые социалистической Системой своим (а не чужим или чуждым). В этой Системе критерии самооценки подавлялись, а позывы к самовыдвижению поощрялись.

Дубинин, как и Лысенко, уяснил главное правило: если партийные боссы смогут признать в тебе своего идейного сотоварища, если они увидят в тебе человека, искренне принявшего участие в политической игре за идеалы, называемые для отвода глаз идеалами диктатуры пролетариата, если боссы поверят, что ты именно такой, а не перекрасившийся думающий интеллигентик, то тебе дадут свободу делать всё, что тебе захочется, с окружающими тебя оппонентами в обмен на то, что ты не свернешь с этого пути. Лишь бы ты поддерживал заданный сегодня курс, лишь бы был верен ⌠курсу партии■. Если же при всем этом ты будешь ⌠выдавать на-гора■ новые сорта (или высказываемые к нужному сроку, скажем, к съезду партии, обещания вывести эти сорта), если ты будешь время от времени будоражить верхи проектами будущих грандиозных достижений (имеющих в основании, конечно, единственно правильную идеологию), то тебя будут признавать ценным, нужным и, может быть, даже единственным.

И тогда можно будет шельмовать особо мешающих тебе коллег, приписывая им идейные ошибки, грозящие поступательному ходу советского общества в светлое завтра. Можно создавать в подведомственном тебе учреждении обстановку подавления с тобой несогласных, шантажа, выгонять всех, кто не раболепствует и не согласен курить тебе фимиам, можно заменять людей толковых людьми бестолковыми, но угодливыми. Можно беспрепятственно наполнять книжный рынок (благо издательское дело целиком в руках государства, и проблемы покупательского спроса никого не волнуют) собственными ⌠трудами■, перепевающими одно и то же по десятому разу. Зато дельные книги толковых людей никогда не пробьются на столы к редакторам госиздательств (там всегда будут лежать рукописи твоих книг и книг тех, кого ты сам лично рекомендовал). На книжные полки магазинов или библиотек будут в гордом одиночестве вставать одна за другой твои книги, а на счете в сберкассе расти колонка цифр заработанных тобой гонораров.

Таким моральным оскудением завершалась уникальная воспитательная программа большевизма, ⌠выковывавшая■ индивидуумов со сходным поведением. Собственно, ничем иным и не могла завершаться эта программа, построенная на введении ⌠классового принципа■ в подбор кадров, на воспитании нового типа специалистов √ социалистической ⌠интеллигенции■, подконтрольной чинам из партийных органов и органов политического сыска. Индивидуальные различия в ходе воспитания Homo soveticus стирались. Люди начинали вести себя в огромном большинстве стереотипно.

Находить свое место в жизни √ дело уважаемое всюду в мире. Сумел человек выбиться в люди, достиг вершин в ремесле, в искусстве, в науке, в управлении, в мире финансов √ значит, проявил себя, свою силу, характер. Правда, в СССР не было принято выражать признательность силе человека. Хвалили не человека √ хвалили советский строй, советскую Систему. Она дала образование, она не дала погибнуть, ей обязаны люди √ от рождения до смерти. Обязаны всем, что имеют, чего добились. Передовая система! И вот яркий пример превосходства этой системы. Выучила она батрацкого сына Николая Дубинина. Вывела его в люди, допустив в свои университеты. Сработал ленинский декрет.

Только был в этой работе изъян. Не распознала Система чужака √ сына царского офицера, прикинувшегося батраком. Обвел вокруг пальца Систему офицерский сын с задатками актера. Своего он добился. И школу окончил, и университеты превзошел. Молодец. Наверняка не он один √ талантливый и рвущийся в университеты √ лгал и выкручивался. В ситуации, близкой к той, в какой оказался Коли Дубинина в 1923 году, наверняка многие вели себя сходно. Такие условия породила Советская Система, что Дубинин стал врать. Да и вообще трудно сказать, а что бы на его месте сделал другой, окажись он сыном офицера Царского флота, да еще подвернись ему случай заручиться "беспризорной" путевкой из Брянского или любого другого губнаробраза?

Так кто же сделал из смышленого мальчика, наделенного умом, сообразительностью, даже артистическими данными √ несомненными свойствами врожденного таланта √ лгуном и приспособленцем? Эта самая Система! Что ему оставалось делать? Донкихотствовать? Доказывать, что он умный и уже потому достоин права учиться в советском университете? Так ведь он всё равно бы этим никому ничего не доказал!

Зато теперь Система могла гордиться успехами своего питомца, которому она дала советское образование и которого она вывела на дорогу обмана и демагогии. Это и были её университеты, её ⌠высокая■ моральная школа. Помните: ⌠У советских собственная гордость √ на буржуев смотрим свысока!■

Казалось бы, какая пропасть разделяла полуграмотного Лысенко и образованного Дубинина?! Сколь различными были их первоначальные шаги в науке. Но итог оказался одинаковым. Крестьянский сын и потомок офицера и дворянина, поставленные в ненормальные социальные условия, уравнялись в поиске идеалов и в поступках. Система создала то, что ей было нужно. Пожалуй, только в этом циничном уравнивании и можно было усмотреть моральный базис для рассуждений Дубинина о решающей роли среды. В этом принижающем душу, бесовском наваждении среда и впрямь играла довлеющую роль.

Когда я уже работал над этой книгой, когда снова читал и перечитывал статьи и книги Дубинина, вспоминал свое прежнее восхищение им в студенческую пору и тогдашнее желание иметь в нем пример для подражания, когда я возвращался мыслью в два года совместной с ним работы в его лаборатории, я не раз задумывался над тем, как сложившаяся в советской России Система сломала этого сильного человека. Мне было, в общем, обидно осознавать, что этот изначально талантливый человек был принужден с детства самозабвенно врать и изворачиваться, последовательно, шаг за шагом изменял самому себе √ чтобы попасть в университет, чтобы устроиться в исследовательскую лабораторию, чтобы стать заведующим, чтобы пробиться в академию, чтобы занять пост директора, чтобы получить ленинскую премию, чтобы попасть в число очередных орденоносцев, чтобы вступить в партию, чтобы заполучить поездки за границу, чтобы напечатать очередную книгу, чтобы удержаться на посту директора, и так далее, через череду этих бесконечных ⌠чтобы■. Откажись он от своей роли, и не получил бы и половины почестей и наград, которыми власти оплачивали его моральное падение, его потерю собственного "я". А сколько еще оставалось такого, что так хотелось получить!

Он продолжал свое восхождение, использовал складывавшиеся условия. Другого пути для себя он не видел. Он верно и тонко назвал том своих мемуаров ⌠Вечное движение■. Только цель, к которой он двигался без передышки, неустанно, была не той, которую он живописал. И мотивы, руководившие им во время ⌠вечного движения■, были совсем не теми, какие он пытался навязать читателю. Социалистическая система, с её вывернутой наизнанку моралью, понуждала таких слабых совестью индивидуумов признавать верными ложные принципы, подменяла моральные ориентиры, учила вранью, беспринципному поведению и коварству.

В своих мемуарах Дубинин тонко и поэтично повествовал о днях, проведенных на охоте, рыбалке, в поездках по стране и миру. Меня изумляли его рассказы о встречах с глазу на глаз с волками, из которых он выходил победителем, о поездке в утлой байдарке через разбушевавшуюся широченную Каму, когда так легко расстаться с жизнью. Д. М. Гольдфарб, вернувшись из совместной поездки с Дубининым в Индию, рассказывал мне, что однажды очутившись на берегу Индийского океана, они увидели столб с надписью: "Здесь погиб, загрызенный акулами, офицер английской армии, такой-то". Пока Гольдфарб размышлял над судьбой несчастного англичанина, Дубинин разделся и, словно наперекор опасности, бросился в воды океана. Нет, Николай Петрович был незаурядной смелости человеком. Но во что же он, в конечном счете, превратился! Чему была отдана смелость, удаль, ум, способности этого человека!

Эти мысли тяжелее всякого осуждения. Бессилие человека быть самим собой в социалистическом обществе √ вот, что страшило меня и приносило самые тяжелые разочарования. Единые идеалы Системы диктовали единую тактику поведения в этой Системе. И никому не удавалось выскочить из этого заколдованного круга, если он соглашался с правилами игры.

Примечания и ссылки

1 М. Лещинский. История одной фотографии. Журнал "Советский Союз", 1063, ╧11 /165/, стр. 12-13.

2. Там же, стр. 13.

3 Там же.

4 Там же.

5 Личное сообщение участника встречи, кандидата с. х. наук В. Д. Туркова, октябрь1978.

6 См. прим. /1/, стр. 13.

7 В. Зоркин. И нашелся второй. История кинокадра. Газета "Советская Россия" 13 января 1965 года.

8 Там же.

9 Н. П. Дубинин. Вечное движение. Издательство политической литературы, М., 1973.

10 Там же, стр. 17.

11 Там же, стр. 15.

12 Там же, стр. 16.

13 Там же.

14 С. Романовский. Журнал "Мурзилка", ╧9, стр. 13.

15 Там же.

16 М. Д. Голубовский. Вечное выдвижение. Памфлет. Самиздат, 1973.

17. Ф. Г. Добржанский. Письмо В. Н. Сойферу от 27 сентября 1973 года. Оригинал хранится в моем архиве, а копии переданы в архив Американского общества генетиков и в Санкт-Петербургское Отделение Института истории естествознания и техники.

18 Библиотека Американского Философского общества, APSL. B:065 Th. Dobzhansky Papers. Kerkis }2 fold., 1969-1975.

19. И. Ной. К истории одного кинокадра. Не ошибся ли академик Н. П. Дубинин? Цитировано по машинописной копии рукописи, хранящейся в моем архиве.

20 Там же.

21 См. прим. (9), стр. 16.

22 " Ленин". Биографическая хроника, т. 7, Москва, 1976, стр. 148-149; газета "Известия", 3 мая 1919 г., ╧93 (645) - репортаж с Красной площади 1 мая 1919 г.; "Ленин". Сборник фотографий и кинокадров в двух томах, том 2, кинокадры 1918-1922 годов, М., издательство "Искусство", 1972, стр. 157-160.

23 См. прим. (19).

24 Там же.

25 Там же.

26 Ной И. С. Методологические проблемы советской криминологии. Саратов, 1975. 137 с.

27 В.И.Ленин. О приеме в высшие учебные заведения РСФСР. Проект Постановления Совета Народных Комиссаров. Сочинения, т. 28, стр. 31.

28 Малая Советская Энциклопедия, 2 изд., том 4, М., ОГИЗ РСФСР, Госинститут "Советская энциклопедия", стр. 114.

29 Н. П. Дубинин. Полюс жизни. Газета "Комсомольская правда", ╧102/12569/, стр. 4.

30 Там же.

31 Там же.

32 Там же.

33 Там же.

34 В. Кузнецов (В. Н. Сойфер). Советский генетик (К присуждению Н. П. Дубинину Ленинской премии). Вестник АПН ⌠По Советскому Союзу■, ╧95 (1334) - А, стр. 1- 3 (Вестник опубликован на всех европейских языках).

35 Там же.

36 Цитировано по книге Н. П. Дубинина ⌠Вечное движение■, см. прим. (9), стр. 400- 401.

37 Там же, стр. 12.

38 Там же.

39 Там же, стр. 13.

40 См.: "Малый энциклопедический словарь" Брокгауза и Ефрона, т. 1, приложение, а также БСЭ, 3 изд., т. 29, 1978, стр. 207.

41 См.: Большая Советская Энциклопедия, 3 изд., т. 25, 1976, стр. 160.

42 см. прим. /9/, стр. 13.

43 Там же, стр. 14.

44 Там же, стр. 14.

45 Там же, стр. 30-32.

46 Цитировано по: Своевременные мысли или пророки в своем отечестве, Л., 1989, стр. 93-96., см. также: Хрестоматия по истории России. 1917-1940, Под Ред. проф. М. Е. Главатского, М., АО ⌠Аспект-Пресс■, 1994б 404-407.

47 Н. П. Дубинин. Влияние последовательных оплодотворений на признаки потомства у Drosophila melanogaster, Журнал экспериментальной биологии, том 4, вып. 2, стр. 131-159, 1928.

48 А. С. Серебровский, Н. П. Дубинин, И. И. Агол, В. Н. Слепков и Б. Е. Альтшулер. Получение мутаций рентгеновскими лучами у Drosophila melanogaster, ЖЭБ, том 4, вып. 3-4, стр. 161-180, 1928.

49 См. прим. /47/, стр. 131.

50 Сойфер В. Н. Роль школы академика Г. А. Надсона в исследовании индуцированного мутагенеза. Труды XIII Международного Конгресса по истории науки, 1971, Москва, 18-24 августа, секция IX, стр. 165-167. Сойфер В. Н. Молекулярные механизмы мутагенеза, Издательство ⌠Наука■, М., 1969.

Сойфер В. Н. Очерки истории молекулярной генетики. Издательство ⌠Наука■, М., 1970, стр. 26-27; W.N.Sojfer. Die Molekulare Mechanismen der Mutagenesis und Reparatur. Akademia Verlag. Berlin, 1975l V.N.Soyfer. Molecular Basis of Mutations, In: Ecolutiobary Biology (Th. Dobzhansky, M. Hecht and W. Steere, eds.), 1976, vol. 8, pp. 121-235, Academiv Press, New York.

51 Дубинин Н. П. Исследование ступенчатого аллеломорфизма у Drosophila melanogaster. Трансгенации scute1, scute2, scute3. Журнал экспериментальной биологии, т. 5, вып. 2, стр. 53-85, 1929.

52 Перечень генов Drosophila melanogaster их свойств дан в книге D. L. Lindsley and G.

G. Zimm. The Genome of Drosophila melanogaster, Academic Press, 1992. Мутация scute исходно была описана Морганом, Бриджесом и Стёртевантом в 1925 году. Важную информацию о биохимических свойствах генов scute и achata можно найти в работах: Carramolino, L., Ruiz Gomez, M., Guerrero, M.C., Campuzano, S., Modolell, J. (1982) DNA map of mutations at the scute locus of Drosophila melanogaster. EMBO J., 1982, v. 1, pp. 1185--1191; Alonso, M.C., Cabrera, C.V. The achaete-scute gene complex of Drosophila melanogaster comprises four homologous genes. EMBO J., 1988, v. 7, No. 8, pp. 2585--2591. Выражаю благодарность за сообщение этих сведений профессору Карлу Фрикселу из нашего университета.

53 Серебровский А. С. и Дубинин Н. П. Искусственное получение мутаций и проблема гена. Журнал экспериментальной биологии, 1929, том 4, вып. 4,235- 247. Дубинин Н. П. Исследование явления ступенчатого аллеломорфизма у Dr. melanogaster. I. Аллеломорфы scute1, scute2, scute3. Журнал экспериментальной биологии, 1929, том 5, вып. 2, 53-85. И. И. Агол. Ступенчатый аллеломорфизм у Drosophila melanogaster. II. К вопросу о строении и природе гена. Журнал экспериментальной биологии, т. 5, вып. 2, стр. 86-101, 1929. Гайсинович А. О. Ступенчатый аллеломорфизм у Dr. melanogaster. III. Аллеломорф sc5. Журнал экспериментальной биологии, 1930, т. 6, вып. 1,15-24. А. С. Серебровский. Исследование ступенчатого аллеломорфизма. IV. Трансгенация scute6 и случай ⌠неаллеломорфизма■ членов общей лестницы аллеломорфов. Журнал экспериментальной биологии, 1930, том 6, вып. 2, 61-72. Левит С. Г. Ступенчатый аллеломорфизм у Dr. melanogaster. V. Мутация scute9 и вопрос об аллеломорфах- организаторах. Журнал экспериментальной биологии, 1930, том. 6, вып. 4, 287- 299. Дубинин Н. П. Ступенчатый аллеломорфизм у Dr. melanogaster. VI. Аллеломорфы sc7, achaeta √ scute10, Ach1√ Sc11, Ach3 √ Sc13. Журнал экспериментальной биологии, 1930, том 6, вып 4, 300-324. Шапиро Н. И. Ступенчатый аллеломорфизм у Dr. melanogaster. VII. Трансгенация scute 12 в связи с последующим возникновением yellow6. Журнал экспериментальной биологии, 1930, том 6, вып. 4, 347-364. Дубинин Н. П. Ступенчатый аллеломорфизм у Dr. melanogaster. VIII. Центровая теория гена achaeta √ scute. Журнал экспериментальной биологии, 1930, том 6, вып. 4, 325--346. Дубинин Н. П. Ступенчатый аллеломорфизм у Dr. melanogaster. IX. Аллеломорф achaeta5 √ scute15. Журнал экспериментальной биологии, 1931, том 7, вып. 5-6, 525-551. Сидоров Б. Н. Ступенчатый аллеломорфизм у Dr. melanogaster. Аллеломорф scute10. Журнал экспериментальной биологии, 1931, том 7, вып. 1, 28-40. Дубинин Н. П. Ступенчатый аллеломорфизм у Dr. melanogaster. X. Закономерности центрового строения ступенчатых аллеломорфов scute и achaeta. Журнал экспериментальной биологии, 1931, том 7, вып. 5-6, 601--635.

54 Популярный разбор идей, положенных в основу серии работ по ступенчатому аллеломорфизму и результатов, полученных в этой серии исследований, можно найти в статье: В. Н. Сойфер "Ген: разрушение? Нет, созидание!", опубликованной в журнале "Знание-сила", ╧5, стр. 6-7, 1966; а также в главе XI "Ступенчатый аллеломорфизм" книги В. Сойфера "Арифметика наследственности", М., Изд. "Детская литература", 1970, стр. 136-147; детальный разбор этих исследований приведен в монографии: В. Н. Сойфер, "Очерки истории молекулярной генетики", М., Изд. "Наука", 1970, стр. 177-189.

55 Н. П. Дубинин. Исследование ступенчатого аллеломорфизма. VII. Центровая теория гена scute-achaeta. Журнал экспериментальной биологии, т. 6, вып. 4, стр. 325-346, 1930.

56 См. например, N.P.Dubinin. Allelomorphentreppen bei Drosophila melanogaster. Biolog. Zentrabl., 1929, Bd. 49, Heft 6, 328-339; Levit, S. G. Untersuchungen uber Treppenallelomorphismus. V. Arch. Entw. Mechan., 1930, CXXII, Heft 4: Agol, J. J.

Ste[-allelomorphism in Drosophila melanogaster. Genetics, 1930, v. 16, No. 3;

N.P.Dubinin. Step-allelomorphism in Drosophila melanogaster. The allelomorphs achaeta2-scute10,achaeta1√scute11. and achaeta3 √scute10. J. Genetics, 1932, vol XXV, No. 2, pp. 163-181; N.P.Dubinin. Step-allelomorphism and the theory of centres of the geneв achaeta-scute. J. Genet., v. XXVI, No. 1, 37-58, 1932; N. P. Dubinin. Step-allelomorphism in _Drosophila melanogaste_r. Journal of Genetics, vol. XXVII, No. 3, pp. 443-464.

57 Soyfer, V. N. The consequences of political dictatorship for Russian science. Nature Reviews//Genetics, volume 2, September 2001, pp.723-729.

58 A.S.Serebrovsky, N.P.Dubinin. X-rays experiments with Drosophila. Journal of Heredity, v. 21, 1930.

59 Дубинин Н. П. Лестничные аллеломорфы у Drosophila melanogaster (Предварительное сообщение). Труды I Всесоюзного съезда по генетике, се- лекции, семеноводству и племенному животноводству, Ленинграде, 1929, том. 1, стр. 231-239.

60 Т. Д. Лысенко, Д. А. Долгушин. К вопросу о сущности озими. Труды I Всесоюзного съезда по генетике, селекции, семеноводству и племенному животноводству в Ленинграде 10-16 января 1929 года, том 3, Ленинград, стр. 189-199. О разгоревшейся после доклада дискуссии и последующем отношении Лысенко к его критикам см. В. Н. Сойфер. Власть и наука. История разгрома генетики в СССР, Изд. "Hermitage", Tenafly, N.J., 1989, стр. 31-57.

61 Н. П. Дубинин. Ступенчатый аллеломорфизм и теория центрового строения гена. Труды IV Всесоюзного съезда зоологов, анатомов и гистологов, Киев, 6-12 мая 1930 г., Киев-Харьков, 1931, стр. 137-139.

62 В. Сафонов. Эволюция в стакане. Работы Н. П. Дубинина в кабинете генетики при Зоологическом институте. Журнал "Молодая гвардия", ╧9, 1929, стр. 98-99.

63 Т. Д. Лысенко. Влияние термического фактора на продолжительность фаз развития растений. Опыт со злаками и хлопчатником. Труды Азербайджанской Центральной опытно-селекционной станции имени тов. Орджоникидзе, вып. 3, Баку, 1928.

64 См. прим. /9/, стр. 9.

65 Макс Людвигович Левин (1885√1937 ?) √ окончил гимназию в Москве, получил

высшее образование в Германии (в Мейсене и Галле), по возвращении в Москву вступил в 1906 году в партию социал-революционеров (эсэров), арестован за революционную деятельность в том же году, пробыл больше года в тюрьме, был сослан в Тверь, бежал в Цюрих. В 1913 г. защитил докторскую диссертацию, был основателем революционного Баварского Союза "Спартак" и Баварской Компартии, был одним из вождей Баварской республики. За его голову власти Германии после падения республики обещали награду в 10 тысяч марок, но Левину удалось бежать. С 1921 года жил в советской России, в 1925 году вступил в РКП(б), с 1927 года работал в Комакадемии: заведовал сначала математическим, а позже биологическим отделением Секции естественных и точных наук, в 1928 году основал Отделение истории наук, был кандидатом в члены и членом Президиума Комакадемии (с 1928 г.). С 1932 года работал в МГУ, одновременно был одним из редакторов Большой Советской Энциклопедии, ⌠Зоологического журнала■ и ряда других изданий. В 1937 году арестован, погиб в заключении (расстрелян?), реабилитирован посмертно.

Соломон Григорьевич Левит (1894√1938) √ выходец из беднейшей еврейской семьи. Родился в г. Вилкомир (при советской власти город Укмерге Литовской ССР), отец √ сторож (инвалид), в семье еще трое сыновей, С. Г. √ младший из них. Окончил реальное училище, затем учился в Виленской казенной гимназии (с 5 класса). С 10 лет зарабатывал себе на хлеб и учебу репетиторством. В 1915 году поступил на юридический факультет Петроградского университета, затем вскоре перевелся на естественный факультет Московского Императорского Университета. В 1919 году пошел в Красную Армию, более года служил фельдшером, переболел тифом и был демобилизован, продолжил учебу в МГУ. Был членном БУНД, с 1920 года √ член РКП(б). В 1921 году окончил медицинский факультет МГУ, был оставлен на кафедре госпитальной терапии (зав. каф. Плетнев), был членом руководства МГУ (1922-1925г. г.), в 1924 году организовал в МГУ кружок врачей-материалистов. В 1925 году командирован в Германию, где специализировался по физической и коллоидной химии (у проф. Ронна). До 1930 года √ ученый секретарь Секции естественных и точных наук Комакадемии. В 1928 году организовал Лабораторию по изучению наслственности и наследственной конституции человека, с 1930 года преобразованную в Медико-биологический институт (позже Медико- генетический институт имени М. Горького). Левит стал директором этого института. В декабре 1930 года получил возможность как Рокфеллеровский стипендиат поехать в США (вместе с И. И. Аголом и М. С. Навашиным) для стажировки, работал в лаборатории проф. Г. Дж. Мёллера в Университете штата Техас в городе Остин в течение чуть более года. После возвращения в СССР, поскольку в его отсутствие директором Медико-биологического института был Борис Борисович Коган, Левит в течение около полугода заведовал кафедрой патофизиологии 2-го Московского мединститута. Затем он смог добиться возвращения к генетической работе в качестве директора института, переименованного по его предложению в Медико-генетический институт имени Максима Горького. По возвращении в институт Левит уделял большое внимание привлечению к работе института клиник Москвы, откуда можно было получать материалы для исследований. Был редактором ⌠Медико-биологического журнала■. 5 июля 1937 года Левита сняли с поста директора института, около полугода работу ему не предоставляли, и он был вынужден отмечаться в милиции, в январе 1938 года его арестовали и, по- видимому, вскоре расстреляли. От Института первое время оставалась небольшая лаборатория во главе с Соломоном Наумовичем Ардашниковым (любимым учеником Левита), но вскоре и она была распущена, а институт официально закрыт. С. Г. Левит реабилитирован посмертно. (Выражаю признательность дочери С. Г. √ Тиле Соломоновне Левит за предоставление биографических сведений о её отце).

Израиль Иосифович Агол (1891√1937) √ окончил гимназию в Вильно (сейчас Вильнюс), был членом партии БУНД, затем социал-демократической партии (эсдеки), с октября 1917 года √ в партии большевиков. В 1919 году √ член ЦИК Белоруссии, входил в состав недолго существовавшего Правительства Литвы и Белоруссии, в 1919√1921 г. г. участвовал в Гражданской войне, с 1921 г. был сотрудником редакций газет ⌠Правда■ и ⌠Труд■, одновременно обучаясь на медицинском факультете Московского университета, который закончил в 1923 году, работал сначала психиатром, в 1924 году поступил в Институт красной профессуры (каф. философии, позже каф. естественных наук), работал одновременно в лаборатории М. М. Завадовского, а затем А. С. Серебровского при Комакадемии. Выполнил оригинальную работу о трехмерном строении ге на ("К вопросу о строении и природе гена". ⌠Журнал экспериментальной биологии■, 1929, т. 5, вып. 2, стр. 86√101) и быстро вошел в число авторитетных советских генетиков, стажировался в США, с марта 1929 года был назначен директором Тимирязевского научно-исследовательского института при Комакадемии, стал одним из руководителей советской науки (работал в Главнвуке), в 1936 г. ⌠Правда■ сообщила о его аресте как вредителя. Реабилитирован посмертно.

65 А.М.Деборин. Диалектика и естествознание. М.√Л., 1929.

67 Журнал ⌠Естествознание и марксизм■, 1929, ╧ 3, стр. 211.

68 Постановление ЦК ВКП(б) "О журнале ⌠Под знаменем марксизма■ от 25 января 1931 г.

69 А. Авторханов. Мемуары, Possev-Verlag, Frankfurt/Main, 1983.

70 Н. П. Дубинин. Природа и строение гена. Журнал ⌠Естествознание и марксизм■, 1929, ╧1, стр. 59-75; его же: Генетика и неоламаркизм, там же, 1929, ╧4, стр. 74-89.

71 См. прим. /9/, стр. 90.

71а Дубинин Н. П. Последнее слово науки о наследственности, журнал ⌠Революция и культура■, 1928, ╧18, стр. 40-52; его же Проблема гена в том же журнале, 1929, ╧15, стр. 39-44.

72 В. И. Ленин. Материализм и эмпириокритицизм. Критические заметки об одной реакционной философии. 1909.

73 Н. Валентинов "Встречи с Лениным", Chalidze Publications, New York, 1979, стр. 283-305.

74 Там же, стр. 305.

75 В. И. Ленин. Собрание сочинений, 3 издание, М., Политиздат, 1947, т. 14, стр. 295

76 Там же, стр. 294.

77 В. Н. Сойфер. Власть и наука. История разгрома генетики в СССР, 1989, Hermitage, Tenafly, N. J., стр. 240-248.

78 Н. П. Дубинин и Г. Г. Фризен. Невозможность объяснения случаев ступенчатого аллеломорфизма scute и achaeta с точки зрения физиологической теории наследственности Гольдшмидта. Журнал экспериментальной биологии, т. 7, вып. 5-6, стр. 625-635, 1931.

79 А. С. Серебровский. О менделировании многоплодия у человека. Журнал ⌠Известия Института экспериментальной биологии, 1821, вып. 1.

80 А. С. Серебровский. Антропогенетика и евгеника в социалистическом обществе. Медико-биологический журнал, М., 1929, вып. 5, стр. 3-19.

81 Там же, стр. 3.

82 The Wellborn Science. Eugenics in Germany, France, Brazil and Russia (ed. Mark B. Adams), New York-Oxford, Oxford University Press, 1990, 242 pp.

83 Mark B. Adams. Eugenics in Russia. 1900-1940, Ibid., pp. 153-231.

83а H. J. Muller. Out of the Night. A Biologists View of the Future. N. Y. 1935. Сокращенный перевод на русский язык помещен в книге Г. Мёллер. Избранные работы по генетике, М. - Л., 1937.

84 См. прим. (80), стр. 16.

85 Там же, стр. 13.

86 Там же.

87 Там же, стр. 16.

88 Там же.

89 Там же, стр. 18.

90 Там же, стр. 19.

91 Там же, стр. 17.

92 Там же.

93 А. С. Серебровский. Письмо в редакцию. ⌠Медико-биологический журнал■,1930, вып. 5, стр. 147-148.

94 Там же.

95 Там же, стр. 148,

96 См. прим. (9), стр. 106.

97 Там же.

98 Там же, стр. 106-107.

99 См прим. (93), стр. 107.

100 Benzer, S. On the topography of the genetic fine structure. Proc. Natl. Acad. Sci. U.S.A, 1961, v. 47, pp. 403-415.

101 В. Н. Сойфер. Молекулярные механизмы мутагенеза. 1969. М., Изд. ⌠Наука■, стр. 275-290.

102 См. прим. (9), стр. 107-108.

103 Там же, стр. 111.

104 С. С. Четвериков. О некоторых моментах эволюционного учения с точки зрения современной генетики. Журнал экспериментальной биологии, 1926, том 2,: вып. 1, стр. 3-54.

105 С. И. Четвериков. Невозвратное прошлое, М. , 2001. Изд. ⌠Территория■.

106 В кн. Московская власть: Городские Головы 1782√1997, выпуск 1, М., 1997, Изд. Центра исследования традиций и деятелей городского самоуправления, стр. 126-130.

107 Четвериков С. С. Воспоминания, продиктованне мне, опубликованы в журнале ⌠Природа■, 1974, ╧2, стр. 57-74.

108 С. С. Четвериков.Отрывок из воспоминаний, продиктованных мне, опубликован под названыем ⌠Первый год в Московском университете■, журнал ⌠Природа■, 1980, ╧ 5, стр. 50-55.

108а См. прим. (104), а также издание работы на англ. языке (ПРИВЕСТИ)

109 И. В. Сталин. Анархизм или социализм? дать ссылку

110 И. В. Сталин Письмо членам Политбюро о Лысенко √взять архивные данные из 4 изд,

111 Личное сообщение академика АН УССР С. М. Гершензона, август 1971 г.

112 Личное сообщение А. В. Яблокова 24 октября 2004 года.

112а американское издание работы Четверикова.

112б Биография Четверикова в, написанная Добржанским.

113 Письмо Б. Л. Астаурова В. Н. Сойферу. 30 марта 1972 г., стр. 5.

114 С. С. Четвериков. Волны жизни

115 А. С. Серебровский. Генетический анализ популяции домашних кур горцев Дагестана. /К проблеме геногеографии/, Журнал экспериментальной биологии, т. III, вып. 1-2, стр. 63, 1927.

116 Д. Д. Ромашов. Об условиях "равновесия" в популяции. Журнал экспериментальной биологии, т. VII, вып. 4, стр. 442-454, 1931.

117 Н. П. Дубинин и Д. Д. Ромашов. Генетико-автоматические процессы и проблема экогенотипов. Генетическое строение вида и его эволюция. Статья I. Биологический журнал, т. I, вып. 5-6, стр. 52-95, 1932.

118 См. прим. (9), стр. 132.

119 Цитировано по хранящемуся у меня письму С. С. Четверикова от , стр. ???????

120 См. прим. (9), стр. 132.

121 Там же, стр. 133.

122 Н. П. Дубинин и Б. Н. Сидоров. Зависимость действия гена от положения в системе. Биологический журнал, т. III, вып. 2, стр. 307-331, 1934).

123 Н. П. Дубинин. Экспериментальное уменьшение числа пар хромосом у Drosophila melanogaster. Биологический журнал, т. III, вып. 5, стр. 719-736, 1934.

124 Это утверждение Т. Д. Лысенко не раз высказывал на сессиях ВАСХНИЛ, в основном укоряя Н. И. Вавилова за то, что тот часто цитировал мировую литературу, пытаясь сослаться на авторитет западных ученых, а не только на свои знания и наблюдения. Ту же сентенцию я услышал от Лысенко во время нескольких многочасовых бесед с ним в годы, когда я учился в Тимирязевской Академии. Пытаясь наставлять меня на ⌠путь истинный■, он употреблял в приложении к западным ученым словечко ⌠бусурманы■ и пытался меня предостеречь, чтобы я не увлекался их вредными поползновениями.

125 Цитировано по книге документов "По пути, проложенному в Хельсинки", Политиздат, Москва, 1980, стр. 461-462.

126 См. прим. (9), стр. 142.

127 А. Костерин. Что они сделали для своего класса. Газета "Известия", 4 ноября 1933 г. (с портретом Дубинина).

128 А. Крылова. О назначении ученого. Журнал "Наши достижения", 1936, ╧4, стр. 87-96.

129 Кольцов Н. К. Мои ученики. Газета "Известия", 21 мая 1935 года; его же: 15 лет работы (Об Институте экспериментальной биологии). Журнал "Наука и жизнь", 1934, ╧1, стр. 52-54 и другие.

130 Кольцов Н. К. Мои ученики. Газета "Известия", 21 мая 1935 года.

131 Н. К. Кольцов. Наследственные молекулы. Журнал "Наука и жизнь", 1935, ╧╧5 и 6.

132 Н. К. Кольцов. Организация клетки. ПРИВЕСТИ ВЫХОДНЫЕ ДАННЫЕ

133 Т. Д. Лысенко Яровизация, ╧3 НАЙТИ СТАТЬЮ и дать ссылку на эту цитату.

134 Н. П. Дубинин. Теоретическая генетика в СССР за 20 лет, журнал ⌠Фронт науки и техники■, 1937, ╧8/9, стр. 63-85.

135 Там же, цитировано по /9/, стр. 179-180.

136 Там же.

137 Там же, стр. 180.

138 Там же.

139 Письмо приведено в статье А. Е. Гайсиновича и К. О. Россиянова, озаглавленной ⌠Я глубоко убежден, что я прав■. Н. К. Кольцов и лысенковщина. Журнал ⌠Природа■, ╧5,1989, стр. 86-95 (цитата взята со стр. 89) и в ╧6 за тот же год, стр. 95-103.

140 Цитировано по кн.: В. Н. Сойфер. Власть и наука. История разгрома коммунистами генетики в СССР, Москва, 2002,,, изд. ЧеРо, стр. 419.

141 Н. И. Вавилов, Пути советской селекции. Доклад на сессии ВАСХНИЛ 22 декабря 1936 года, "Известия АН СССР, сер. биологическая, ╧3, стр. 635-670, 1937.

142 Н. И. Вавилов, Пути советской селекции", Известия АН СССР, сер. биологическая, ╧3, стр. 670, 1937.

143 См. прим. (9), стр. 169.

144 Н. К. Кольцов Памяти павших. М., 1906.

145 В. Н. Сойфер. Мужество великого Кольцова. Журнал ⌠Наука и жизнь■, 2002, ╧8, стр. 32-44 и публикация той же статьи в Интернете √ Website ⌠Русский переплет■, 2002. См. также главу IX в книге Власть и наука (см. прим. 115), стр. 402-437.

146 Цитировано по: В. Полынин. Пророк в своем отечестве, 1969, стр. 111.

147 Там же, стр. 110.

148 Н. К. Кольцов. Улучшение человеческой породы. Речь на годичном заседании Русского евгенетического общества 20 октября 1921 года, ⌠Русский евгенический журнал■, 1923, т. 1, вып 1, стр. 1-27; напечатана отдельным изданием: Н. К. Кольцов. Улучшение человеческой породы. Петроград, Изд. ⌠Время■, 1923, 62 стр. Цитата взята со стр. 19.

149 Там же, стр. 18.

150 Там же, стр. 10.

151 Там же, стр. 25.

152 Там же, стр. 27.

153 Н. К. Кольцов. О потомстве великих людей. ⌠Русский евгенический журнал■, 1928, т. 6, вып. 4, стр. 164-177.

154 Н. К. Кольцов. Родословные наших выдвиженцев. ⌠Русский евгенический журнал■,1926, т. 4, вып. 3-4, стр. 103-143

155 Там же.

156 Я. А. Яковлев. О дарвинизме и некоторых антидарвинистах. Газета ⌠Правда■, 12 апреля 1937 г., перепечатана в газете "Соцземледелие", 14 апреля 1937 г., ╧85 (2473), стр. 2-3.

157 Президент Академии академик А. И. Муралов. Решения пленума ЦК ВКП(б) √ в основу работы. ⌠Бюллетень ВАСХНИЛ■, 1937, ╧4, стр. 8-11; Редакционная статья "В свете критики и самокритики. Сокращенная стенограмма прений на Активе Академии". Там же, 1937, ╧4, стр. 12-29; А. А. Нуринов. На либеральной ноте. Собрание актива в Академии сельскохозяйственных наук. Газета ⌠Социалистическое земледелие■, 3 апреля 1937 г., ╧76 (2464), стр. 2; Проф. И. Презент, А. Нуринов. О пророке от евгеники Н. К. Кольцове и его евгенических соратниках. Газета ⌠Социалистическое земледелие■,12 апреля 1937 г., ╧84 (2472), стр. 2-3; М. С. Дунин, доктор сельскохозяйственных наук. Отступление с "боем". Там же, 18 апреля 1937 г., ╧89 (2477), стр. 2-3; Доктор сельскохозяйственных наук М. Дунин. К вершинам науки. Там же, 7 ноября 1937 г., ╧266 (2644), стр. 2; И. Презент. О лженаучных воззрениях проф. Н. К. Кольцова. Журнал ⌠Под знаменем марксизма■, 1939, ╧5, стр. 146-153;

Г. Ермаков, К. Краснов. Реакционные упражнения некоторых биологов. Журнал ⌠Социалистическая реконструкция сельского хозяйства■, 1937, ╧7 (июль), стр. 108-116. Авторы писали:

"Мы не стали бы выступать по данному вопросу на страницах журнала..., если бы, к сожалению, не было таких людей, которые разделяют взгляды ⌠ученых■ из фашистских обществ. К сожалению, мы даже в числе академиков Академии сельскохозяйственных наук им. Ленина имеем таких академиков как Н. К. Кольцов и А. С. Серебровский, которые немало потрудились над разработкой евгенических "теорий" фашиствующего порядка".

См. также главу IX в книге В. Н. Сойфер, Власть и наука. Разгром коммунистами генетики в СССР, Изд. ЧеРо, М., 2002, стр. 402-437.

158 Н. П. Дубинин. Статья в журнале ⌠Фронт науки и техники■, см. прим. /94/.

159 См. при. (77), стр. 299-392.

160 Б. А. Келлер. Николай Васильевич Цицин (кандидат в действительные члены СССР), газета ⌠Правда■, 10 января 1939 г., ╧10 (7695), стр. 3.

161 Акад. А. Н. Бах, акад. Б. А. Келлер, проф. Х. С. Коштоянц, канд. биол. наук А. Щербаков, Р. Дозорцева, Е. Поликарпова, Н. Нуждин, С. Краевой, К. Косиков. Лжеученым не место в Академии наук. Газета ⌠Правда■, 11 января 1939, ╧11 (7696), стр. 4.

162 В. Н. Сойфер. Научная этика и ⌠триумф мракобесов■. В кн. ⌠Лекции Почетных Докторов Сибирского отделения РАН■. Новосибирск, 2003, стр. 128-193.

163 См. прим. (140), стр.426-429.

164 См. прим. (9), стр. 71.

165 В. Н. Сойфер. Мужество великого Кольцова. Журнал ⌠Наука и жизнь■, 2002, ╧8, стр. 32-44.

166 Г. Ермаков, К. Краснов. Реакционные упражнения некоторых биологов. Журнал ⌠Социалистическая реконструкция сельского хозяйства■, 1937, ╧7 (июль), стр. 108-116. Говоря о евгенике и евгеническом обществе, авторы писали:

"Мы не стали бы выступать по данному вопросу на страницах журнала ..., если бы, к сожалению, не было таких людей, которые разделяют взгляды ⌠ученых■ из фашистских обществ. К сожалению, мы даже в числе академиков Академии сельскохозяйственных наук им. Ленина имеем таких академиков как Н.К.Кольцов и А.С.Серебровский, которые немало потрудились над разработкой евгенических "теорий" фашиствующего порядка".

167 Редакционная статья "В свете критики и самокритики. Сокращенная стенограмма прений на Активе Академии". Там же, 1937, ╧4, стр. 19-24. Цитата взята со стр. 26.

168 А. Нуринов. На либеральной ноте. Собрание актива в Академии сельскохозяйственных наук. Газета ⌠Социалистическое земледелие■, 3 апреля 1937 г., ╧76 (2464), стр. 2.

169 Проф. И. Презент, А.Нуринов. О пророке от евгеники Н.К.Кольцове и его евгенических соратниках. Газета ⌠Социалистическое земледелие■, 12 апреля 1937 г., ╧84 (2472), стр. 2-3.

170 Строки из выступления Н. К. Кольцова приведены в статье А.Е.Гайсиновича и К.О.Россиянова. Журнал ⌠Природа■, ╧5, 1989, стр. 86-95 и ╧6 за тот же год, стр. 95-103.

171 Цитировано по книге: В. Полынин. Пророк в своем отечестве, стр. 113.

172 Личное сообщение И. А. Рапопорта, сделанное в 1967 году,

173 См. прим. (9), стр. 183-184.

174 Там же, стр. 70-71 и 183.

175 Там же, стр. 184.

176 Там же, стр. 185.

177 И. Б. Збарский. Объект ╧ 1. Изд. ⌠Вагриус■, М. 2000, стр. 109.

178 См. прим. (159), стр. 432-433.

179 Запись сделана во время беседы с В. П. Эфроимсоном в 1985 году.

180 М. Б. Митин. Журнал "Под знаменем марксизма", 1939, ╧10. Его же: Вступительное слово на совещании по генетике и селекции. Журнал ЦК ВКП(б) ⌠Под знаменем марксизма■, 1939, ╧11, стр. 86. См. также: М. Митин. За передовую советскую генетическую науку. Газета ⌠Правда■, 7 декабря 1939 г., ╧337 (8022), стр. 3.

181 М. Б. Митин. Сборник статей "За материалистическую биологическую науку", Изд. АН СССР, М.-Л., 1949. В этой книге наиболее грубые места из его выступлений на совещании в редакции журнала и из газеты ⌠Правда■ автор изъял.

182 См.: И. Т. Фролов. Генетика и диалектика, М., Изд. "Наука", 1968, стр. 97, 103- 106.

183 Отдельный выпуск журнала "Под знаменем марксизма" был отведен под сокращенную и сильно отредактированную стенограмму дискуссии в редакции журнала, см. ╧11, 1939.

184 См. прим. (9), стр. 218.

185 Там же, стр. 211.

186 Там же, стр. 213.

187 Там же, стр. 183.

188 Там же.

189 "Под знаменем марксизма", 1939, ╧11, цитировано по: Вечное движение, см. прим. (9), стр. 197.

190 См. прим. (9), стр. 198.

191 Там же, стр. 199.

192 Там же, стр. 200.

193 Там же, стр. 202.

194 Там же, стр. 203.

195 Там же, стр. 204.

196 Там же, стр. 203.

197 Там же, стр. 205-206.

198 Там же, стр. 211.

199 Там же, стр. 212.

200 Там же.

201 Там же, стр. 225-226.

202 V. N. Soyfer. The consequences of political dictatorship for world science. The Nature Yearbook of Science and Technology (ed. Declan Butler), 2002, pp. 845-851.

203 См. прим. (9), стр. 222.

204 Там же.

205 Там же, стр. 223.

206 Там же.

207 Там же, стр. 207.

208 Там же, стр. 192.

209 М. Д. Голубовский. Три периода жизни генетика Керкиса (1907-1977). Журнал ⌠Знание √ сила■, 1988, ╧ 8, стр. 50-51. Вслед за этой статьей в том же номере журнала помещены очень интересные воспоминания Керкиса о событиях 1939 и 1948 годов (стр. 52-59).

210 Ю. И. Керкис. Дела томатные. Там же, стр. 56.

211 А. И. Лусс. Взаимоотношения подвоя и привоя. В кн.: "Теоретические основы селекции растений", под ред. Н. И. Вавилова, Сельхозиздат, Л.-М., 1935, стр. 689-752.

212 См. прим. /9/, стр. 218.

213 В. В. Хвостова. Проблема генотипического влияния при прививках и трансплантации. ⌠Журнал общей биологии■, 1940, т.1, ╧3, стр.449 - 470.

214 См. прим. (9), стр. 219.

215Там же, стр. 226.

216 Там же, стр. 228.

217 Там же, стр. 233.

218 Газета "Правда", 24 марта 1943 г., ╧79.

219 Цитировано по фотокопии телеграммы, имеющейся в моем распоряжении.

220 Газета "Правда", 11 июня 1945 г., ╧139.

221 Иосиф Абрамович Рапопорт - Ученый, воин, гражданин. М., Изд. ⌠Наука■, 2003.

222 Личное сообщение Ю. А. Жданова в декабре 1987 года.

223 ЦПА ИМЛ, ф. 17, оп. 125, д. 366, л. 9-10, Письмо приведено полностью в публикации В. Д. Есакова и Е. С. Левиной ⌠Из истории борьбы с лысенковщиной■ в журнале ⌠Известия ЦК КПСС■, ╧4, 1991, стр. 126-129.

В этом большом письме, которое Жебрак начал готовить в конце 1944 года и направил в ЦК партии (секретарю ЦК Г. М. Маленкову) в начале 1945 года, он открыто и смело писал:

"Что касается борьбы против современной генетики, то она ведется в СССР только ак. Лысенко... Приходится признать, что деятельность ак. Лысенко в области генетики, ⌠философские■ выступления его многолетнего соратника т. Презента, утверждавшего, что генетику надо отвергнуть, так как она якобы противоречит принципам марксизма, и выступление т. Митина, определившего современную генетику как реакционное консервативное направление в науке, привели к падению уровня генетичской науки в СССР... Необходимо признать, что деятельность ак. Лысенко в области генетики наносит серьезный вред развитию биологической науки в нашей стране и роняет международный престиж советской науки" .

Жебрак отмечал, что Лысенко, "много раз объявлявший современную генетику лженаукой", став директором Института генетики АН СССР, "сократил всех основных работников Института и превратил Институт генетики в штаб вульгарной и бесцеремонной борьбы против мировой и русской генетической науки" (35). Жебрак предлагал объявить вредными "выступления ак. Лысенко, Митина и др.", изменить направление работы всей ВАСХНИЛ, сменить руководство институтом генетики АН СССР, начать издавать ⌠Советский генетический журнал■, командировать представителей генетиков в США и Англию "для обмена опытом и для ознакомления с успехами" в науке. Чуть позже Жебрак отправил Маленкову второе письмо на ту же тему (письмо хранилось в ЦПА ИМЛ, ф. 17, оп. 125, д. 360, л. 5).

Маленков собственноручно начертал на этом втором письме резолюцию начальнику Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Г. Ф. Александрову, указывая на оба письма Жебрака: ⌠Прошу ознакомиться с этими записками и перегворить со мной. Г. М. Маленков, 11/ II" (то есть, 11 февраля 1945 года, выделено мной √ В. С.) (ЦПА ИМЛ, ф. 17, оп. 125, д. 380, л. 5).

224 Жебрак направил еще одно письмо Маленкову 1 марта 1946 года с предложением о создании нового института в системе Академии наук СССР (см. ЦПА ИМЛ, ф. 17, оп. 125, д. 449, л. 48-49).

225 Жебрак был принят В. М. Молотовым16 апреля 1945 года, после чего с 1 сентября 1945 г. Жебрак приступил к работе в должности заведующего отделом сельскохозяйственной литературы Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) (не бросая преподавательскую работу) и проработал в этой должности до апреля 1946 года. В начале 1947 года Жебрак был проведен в депутаты Верховного Совета БССР, а 12 мая 1947 года назначен Советом Министров БССР Президентом Академии наук БССР, сохранив за собой кафедру генетики и селекции в Московской Тимирязевской академии.

226 Письмо (⌠Особое мнение■) Лысенко хранится в архиве РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 125, д. 547, лл., 120-121. Там же находятся другие документы, которые раскрывают детали создания нового института. Новый Президент Академии наук, родной брат Н. И. Вавилова, √ Сергей Иванович, назначенный на этот пост по распоряжению Сталина 17 июля 1945 года, активно способствовал организации этого института (см. его собственное признание / С. И. Вавилов. Выступление на расширенном заседании Президиума АН СССР. Журнал ⌠Вестник АН СССР■, 1948, ╧9, стр. 26). Вопрос о создании нового института был расмотрен первым пунктом на заседании Президиума АН СССР 18 июня 1946 года. Подавляющим большинством голосов идея была одобрена. Против проголосовали всего двое √ Лысенко и Н. С. Державин (академик, специалист по славянскому этносу). Бюро Отделения биологических наук одобрило как идею создания Института цитологии и генетики, так и перспективный план его исследований (Журнал "Вестник АН СССР", 1948, ╧9, стр. 89-90, 183, 184 и др.; см. также выступление Г. К. Хрущова на этом же заседании, там же, стр. 89- 90), а отдел кадров Академии начал выделять ставки для зачисления сотрудников в будущий институт (там же).

227 С. И. Вавилов и Академик-секретарь АН СССР Н. Г. Бруевич направили 24 января 1947 года заместителю Председателя Совета Министров СССР Л. П. Берия письмо, в котором на трех страницах были изложены научные и организационные предпосылки создания нового института (РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 125, д. 547, лл., 113-115). Бывший кольцовский институт, переименованный в Институт цитологии, гистологии и эмбриологии, было предложено разделить на два: институт с прежним названием и Институт генетики и цитологии. Уже во втором абзаце письма главный довод в пользу учреждения нового научного центра был объяснен без утайки:

"Необходимость создания [_нового института_] вызывается тем, что существующий Институт генетики, возглавляемый академиком Т. Д. Лысенко, разрабатывает в основном проблемы мичуринской генетики. Проектируемый Институт генетики и цитологии будет разрабатывать другие направления общей и теоретической генетики" (Там же, л. 113).

Затем были перечислены пять главных проблем, по которым планировалась работа института (в том числе третьим пунктом была названа "разработка методов физики и биохимии в проблеме наследственности"), описана структура будущих лабораторий, указано, что "в настоящее время кадры для Института генетики и цитологии представлены 8-ю докторами наук и 14-ю кандидатами" (Там же, л. 115) и высказано предложение о территориальном размещении института.

228 См. прим. (9), стр. 267.

229 Там же.

230 Подробно усилия по созданию нового института цитологии и генетики описаны в книге: В. Н. Сойфер. Власть и наука (четвертое издание), см. прим. (140), глава XII.

231 Докладная записка Президиума АН СССР в ЦК ВКП(б) о необходимости создания нового института с приложением проекта постановления Совета Министров СССР по этому вопросу (РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 125, д. 547, лл. 116- 117) и "Списка научных работников", которых предполагалось привлечь в новый центр (Там же, л. 118-119), была дополнена двухстраничным протестом Лысенко по этому поводу . Документы были направлены 27 января 1947 года в секретариат зам. председателя Совета Министров СССР Л. П. Берии, а уже через два дня Берия направил их секретарю ЦК А. А. Кузнецову с резолюцией "Прошу рассмотреть и решить в ЦК ВКП(б)". Последовавшая затем резолюция Кузнецова гласила: "Целесообразно решить в связи с вопрос[ом] заслушивания доклада Лысенко в июне в ОБ [Оргбюро ЦК ВКП(б)] АК[узнецов]. Ниже добавилась еще строка: "Согласен Жданов" (РЦХИДНИ, ф. 17, оп.125, д. 547, л. 122). Через день, 1 февраля1947 года, на документах был проставлен штамп, что их пересылают "Тех-с[овету] Оргбюро ЦК ВКП(б)". Оттуда они были направлены в Отдел науки Управления агитации и пропаганды. В Отделе науки была подготовлена обстоятельная записка по поводу целесообразности учреждения нового института. Подписавшие её 5 мая 1947 года Г. Ф. Александров и С. Г. Суворов дали положительное заключение:

"Эту просьбу следовало бы поддержать.

...Институт генетики [_т. е. лысенковский институт √ В. С._] ставит своей главной задачей разработку вегетативной гибридизации и адекватного унаследования изменений организма под влиянием внешней среды... В соответствии с теоретическими воззрениями академика Лысенко, руководимый им Институт не занимается исследованиями внутриклеточного (хромосомного) механизма наследственности и микроскопической структуры элементов (генов)" (РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 125, д. 547, лл. 124-12).

Александров и Суворов завизировали и приложили к своей записке проект Постановления Секретариата ЦК ВКП(б), на бланке в верхнем правом углу стояла надпечатка "Совершенно секретно" (фотокопия этого документа воспроизведена к книге В. Сойфера ⌠Власть и наука■, четвертое издание /см. прим. 140/ на стр. 587).

Отчет Лысенко о работе ВАСХНИЛ в ЦК партии должны были заслушать в первой половине июня 1947 года. 14 июня на бланке ВАСХНИЛ Лысенко написал записочку из четырех строк Секретарю ЦК партии Жданову, в которой сообщил, что направляет докладную записку в Оргбюро и отчет о деятельности ВАСХНИЛ (РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 125, д. 450, лл. 3-12). На одиннадцати страницах Отчета он перечислял 21 тему, по которым работали лысенковцы (РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 125, д. 450, лл. 2-12). Докладная записка (Там же, лл. 3-6) содержала комбинацию двух жанров √ наступательного и плакательного (текст приведен в книге ⌠Власть и наука■, см. прим. (140), стр. 592-593).

Одновременно Лысенко нашел путь к Сталину и добился его указания о прекращении нападок на ⌠Главного агронома страны■. В результате партийный орган не дал согласия на предложение Академии Наук СССР создать новый Институт, и 31 декабря 1948 года рукой Секретаря ЦК партии А. А. Кузнецова на всей папке с документами о создании Института цитологии и генетики, к которой были прикреплены письмо Лысенко в ЦК ВКП(б), его докладная записка и отчет, была сделана окончательная надпись ⌠В архив. А. Кузнецов■.

232 См. прим. (9), стр. 268.

233 Личное сообщение А. А. Малиновского, сделанное в 1972 году.

234 A.R.Zhebrak. Soviet Biology. Science, v. 102, No. 2649, October 5, 1945, p. 357-359.

235 N.P.Dubinin. Work of Soviet Biologists: Theoretical Genetics. Science, v. 105, No. 2718.

236 ⌠Суд чести■ над Жебраком подробно описан в главе XII книги Сойфера ⌠Власть и наука■, четвертое издание, 2002 (стр. 606--610) на основании архивных документов (РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 129, этому делу в архиве отведено два тома).

237 Стенограмма партсобрания, на котором рассматривался вопрос о передаче дела Дубинина в суд чести, находится в архиве (РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 125, ед. хр. 547 , л. 203 и последующие). См. также статью: А. С. Сонин; ⌠Дело■ Жебрака и Дубинина. Журнал ⌠Вопросы истории естествознания и техники■, вып. 1, 2000, стр. 34-68.

238 РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 125, ед. хран. 549 , л. 203.

239 Там же: л. 213.

240 Там же.

241 См. прим. (9), стр. 268.

242 Ученый Совет биофака МГУ решил провести 21 √ 26 марта 1947 года Вторую генетическую конференцию. В заслушанных докладах была дана оценка не только теоретическим достижениям в этой науке, но и рассмотрены вопросы практического применения данных генетики в разных областях. Лысенкоисты остались этим очень недовольны, и три их представителя √ министр сельского хозяйства СССР И. А. Бенедиктов и его первый заместитель П. П. Лобанов, а также заведующий сельхозотделом ЦК А. И. Козлов направили 27 марта 1947 года жалобу секретарям ЦК партии А. А. Жданову и Г. М. Маленкову, в которой были перечислены старые евгенические пристрастия председателя Оргкомитета конференции А. С. Серебровского (РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 125, д. 547, лл. 126-127).

Авторы письма предлагали "поручить специальной группе работников при участии академика Т. Д. Лысенко рассмотреть все материалы... конференции". А. А. Жданов тут же написал на их письме резолюцию Г. Ф. Александрову: "Срочно узнайте, в чем дело" (РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 125, д. 547, лл. 126.). 15 апреля Александров представил написанный сотрудником Отдела науки ЦК партии С. Г. Суворовым (физиком по специальности) разбор этой жалобы, согласно которому ни в одном пункте авторы письма не сообщили в Секретариат ЦК партии верной информации и было заявлено, что никакой крамолы в действиях генетиков не было (ЦПА ИМЛ, ф. 17, оп. 125, д. 547, лл. 128-131). Суворов заканчивал свой разбор следующей фразой:

"Все изложенное позволяет считать генетическую конференцию, проведенную в Московском университете, весьма полезной, а попытку тт. Бенедиктова, Лобанова и Козлова опорочить ее √ несправедливой, основанной на односторонней информации" (ЦПА ИМЛ, ф. 17, оп. 125, д. 547, л. 131, выдержки из документа приведены также в журнале ⌠Известия ЦК КПСС■, ╧4,1991, стр. 137).

В тот же день С. Г. Суворов отправил еще одну докладную записку А. А. Жданову, в которой была разобрана жалоба в ЦК партии академика ВАСХНИЛ Б. М. Завадовского об отказе ⌠Журнала общей биологии■ опубликовать его статью о теоретических ошибках Лысенко. Ссылаясь на аналогичные жалобы других ученых (Жебрака, Жуковского и др.), Суворов приводил слова главного редактора журнала Л. А. Орбели, заявившего в ходе беседы в ЦК ВКП(б), что "критика теоретических работ Т. Д. Лысенко связана с неприятностями, ввиду его особого положения, поэтому редакция не будет печатать критических статей без указания ЦК ВКП(б)" (Это письмо опубликовано в журнале ⌠Известия ЦК КПСС■, ╧ 4, 1991, стр. 134).

243 О положении в биологической науке. Стенографический отчет о сессии ВАСХНИЛ 31 июля √ 7 августа 1948 г.", ОГИЗ-Сельхозгиз, М., 1948.

244 Об исключительной храбрости, проявленной И.А. Рапопортом на фронтах Второй Мировой войны, см. в статье: Н. Гладков, полковник запаса. На подступах к Будапешту, журнал ⌠Военный вестник■, 1964, ╧12, стр. 10-13. Рапопорт командовал на передовой разведбатальоном, был награжден шестью боевыми орденами и дважды представлен к званию Героя Советского Союза, но оба раза, как информировали Иосифа Абрамовича, документы о представлении к высшей советской награде исчезали мистическим образом ⌠где-то наверху■.

245 Личное сообщение члена-корреспондента АН СССР И.А. Рапопорта, сделанное мне в 1969 году. 24 декабря 1987 г. И.А.Рапопорт подтвердил это еще раз, сказав мне со смехом:

⌠Мне и стенографистки помогли. В один из перерывов я проходил мимо их стола, и одна из них, немного меня знавшая, подмигнув, сказала: "Не беспокойтесь, мы самые острые места из вашего выступления и ваших реплик опустили".

246 См. прим. (243), стр. 134.

247 Там же, стр. 292.

248 дать ссылку на речь Немчинова

249 оттуда же про Жебрака

250 дать ссылку на архив

251 дать ссылку на страницу Власти и науки

252 См. прим. (9), стр. 280.

253 Там же, стр. 287-288.

254 Там же, стр. 289-290.

255 Н. П. Дубинин. Птицы лесов Урала. 1956.

256 Текст стихотворения и подписи цитированы по фотокопии, имеющейся в моем распоряжении.

257 П. А. Баранов, Н. П. Дубинин и М. И. Хаджинов. Проблема гибридной кукурузы (основные задачи и методы их разрешения), Ботанический журнал, 1955, ╧4, стр. 481-507.

258 Н. П. Дубинин. Об ошибках в вопросе происхождения видов. Бюллетень МОИП, отд. биол., 1955, т. 60, вып. 1, стр. 97-107; его же: Генетические методы управления гетерозисом - основа радикального повышения производительности растений и животных. Там же, 1955, т. 60, вып. 2, стр. 109- 116; его же: Современное состояние проблемы наследственности. Там же, 1957, т. 62, вып. 2, стр. 5-15; его же: О некоторых философских вопросах современной генетики. Там же, 1957, т. 62, вып. 5, стр. 11-16.

259 Дубинин Н. П. Методы физики, химии и математики в изучении проблемы наследственности. Вопросы философии, 1957, ╧6, стр. 148-154.

260 Аноним. К чему привело нежелание АН СССР действовать последовательно (предположительно, автором этой работы был В. П. Эфроимсон). Машинописный экземпляр на 40 стр. Цитата взята со стр. 8.

261 См.: газета "Правда", 2 июля 1959 г.

262 Н.Шмелев Curriculum Vitae √ Повесть о себе. Журнал ⌠Континент■, ╧98, 1998, стр.172.

263 Там же, стр. 173.

264 Там же, стр. 174.

265 См. прим. (9), стр. 390.

266 Г. М. Бошьян. О природе вирусов и микробов., М., Медгиз, 1949.

267 В. Н. Сойфер. Красная биология √ Псевдонаука в СССР. М., 1998. Издание Московского психолого-социального института. Издательство ⌠Флинта■, 262 стр.

268 Л. А. Калиниченко. Новое в науке о жизни. Роскультпросветиздат. М., 1953; см. также: Н. Н. Жуков-Вережников, И. Н. Майский, Л. А. Калиниченко. Еще раз к вопросу о виде и видообразовании в микробиологии. Журнал ⌠Успехи современной биологии■, 1955, т. 39, вып. 2, стр. 245-252; В. Д. Тимаков (ред.). Изменчивость микроорганизмов. Сборник статей, Медгиз, М., 1956.

269 Сведения сообщены В. П. Эфроимсоном в 1985 году.

270 Постановление ╧412 от 25 декабря 1964 года "О развитии в Академии наук СССР научно-исследовательских работ в области генетики".

271 Там же, пункт 10.

272 Там же.

273 Продиктовано по телефону Э. А. Жебраком 15 сентября 2004 года.

274 Valery N. Soyfer and Nina I. Yakovleva-Soyfer. Political dictatorship in the USSR and its influence on Soviet genetics. Genome, 1988, vol. 30, Suppl. 1, p. 403; В. Н. Сойфер. Второе падение Лысенко, журнал ⌠СССР: Внутренние противоречия■, см. также прим. /77/, стр. 665-667).

275 Поповский М. А. Управляемая наука. Overseas Publ., Лондон. 1978.

276 Б. Астауров. Член-корреспондент АН СССР. На пороге больших открытий. Газета ⌠Правда■, 8 октября 1961 г., ╧ 282(15772, стр. 2-3.

277 Н. К. Кольцов. Родословные наших выдвиженцев. "Русский евгенический журнал", 1926, т. 4, вып. 3-4, стр. 103-143; см. также его статью: О потомстве великих людей. Там же, 1928, т. 6, вып. 4, стр. 166-177.

278 Н. К. Кольцов. Родословные наших выдвиженцев. "Русский евгенический журнал", 1926, т. 4, вып. 3-4, , стр. 107.

279 Н. П. Дубинин. Генетика и будущее человечества. Изд. "Знание", М., 1971, стр. 4.

280 Там же, стр. 23

281 Там же.

282 Там же.

283 Там же, стр. 24-25.

284 См. прим. (9), стр. 426.

285 М. Д. Голубовский. Коэффициент интеллектуальности. Журнал "РТ", 1966, ╧27.

286 Там же.

287 А. Герцензон и А. Карпец, доктора юридических наук. Биология тут не причем. Газета "Известия", 26 января 1967 года, ╧22/15416, стр. 4.

288 М. Д. Голубовский, см. прим. (285)

289 И. С. Ной. Методологические проблемы советской криминологии. Саратов, 1975. 137 стр.

290 См. прим. (287).

291 См. прим. (9), стр. 433-434.

292 Там же.

293 Цитировано по записи выступлений на заседании Пленума ВОГИС и Научного Совета по генетике и селекции, сделанной В. П. Эфроимсоном, предоставившим запись автору.

294 В. П. Эфроимсон. Родословная альтруизма. Журнал "Новый мир", ╧10, 1971.

295 Б. Л. Астауров. Предисловие. Журнал "Новый мир", ╧10, стр. 214-224, 1971.

296 Н. П. Дубинин. Наследование биологическое и социальное. Журнал "Коммунист", 1980, ╧11, стр. 62-74.

297 Там же, стр. 64.

298 Там же, стр. 65.

299 Там же, стр. 71.

300 Там же, стр. 69.

301 Там же, стр. 68-69.

302 Там же, стр. 69.

303 Там же, стр. 73.

304 Там же, стр. 63.

305 Там же.

306 Цитировано по имеющемуся у меня тексту выступления А. Д. Александрова, распространенного им в машинописных копиях после общего собрания АН СССР. См. также журнал "Вестник АН СССР", 1981, ╧6, стр. 42-46.

307 В. П. Эфроимсон. К проблеме наследственность и социальная преемственность (рукопись на 20 стр.), 1980, стр. 20.

308 А. Д. Александров. По поводу статьи Н. П. Дубинина "Наследование биологическое и социальное", 1980. Выступление на общем собрании АН СССР, 21 ноября 1980 (изложение). Журнал "Вестник АН СССР", 1981, ╧6, стр. 42-46.

309 Л. Сэв. Проблема не только научная, но и политическая. Журнал "Коммунист", 1982, ╧4, стр. 69-70. А. Милохин. Полнее раскрыть и развить возможности человека. Журнал "Коммунист", 1982, ╧4, стр. 70-72. См. также отклики на статью Дубинина в том же журнале, 1983, ╧14, стр. 104-111.

310 Н. П. Дубинин. Откуда берутся гении. Газета "Советская культура", 17 апреля 1981, стр. 6.

311 Цитировано по имеющейся в моем распоряжении копии. Перевод с английского В. Н. Сойфера.

312 Цитировано по имеющейся у меня копии. Перевод с английского В. Н. Сойфера.

313 О пробном учебнике: Дубинин Н. П., Булаева К. Б. Общая биология (IX-X кл. средн. школы), М., 1978. В журнале "Биология в школе", 1978, ╧6, стр. 83.

314 Распоряжение Президиума АН СССР, ╧12000-624 от 11 апреля 1977 г.

315 Копия этого заключения комиссии была любезно предоставлена мне членом- корреспондентом АН СССР Р. В. Хесиным.

316 См. прим. (9), стр. 439.

317 Цитировано по имеющейся у меня копии записки.

318 В рукописных замечаниях В. П. Эфроимсона по моей рукописи книги ⌠Власть и наука■ он отметил, что Ж. А. Медведев написал ⌠очень талантливую книгу о взлете и падении Лысенко, но при этом он широко использовал переданную рукопись его книги о вреде Лысенко для СССР, не сочтя нужным выразить хотя бы благодарности за такую помощь■.

319 Н. П. Дубинин. Актуальные проблемы современной генетики. Журнал ⌠Известия Академии наук СССР, серия биологическая■, 1972, ╧6, стр. 804-821.

320 Н. П. Дубинин, Перспективные направления современных исследований в области генетики, Журнал ⌠Сельскохозяйственная биология■, т. VIII, ╧I, стр. 10-20, 1973.

321 См. журнал ⌠Известия АН СССР, серия биологическая■ (см. прим. /272/), стр. 811 и журнал ⌠Сельскохозяйственная биология■, т. VIII, ╧1, стр. 16.

322 Там же.

323 Там же.

324 Там же.

325 Журнал ⌠Химия и жизнь■, 1972, ╧4, задняя обложка.

326 Журнал " Химия и жизнь", ╧7, стр. 95, 1972.

327 См. журнал ⌠Сельскохозяйственная биология■, т. VIII, ╧3, стр. 471, 1973.

328 Съветски учени синтезирали ген. Работическо дело, 13 ноембри 1973 (На болгарском языке).

329 Н. Логинова. О чем молчит ген. Газета "Комсомольская правда", 7 декабря 1973 г., ╧284 /14875/, стр. 4.

330 Там же.

331 Там же.

332 Личное сообщение члена-корреспондента АН СССР Р. В. Хесина.

333 Н. П. Дубинин. Генетика популяций и радиация. Атомиздат, М. , 1966.

334 Там же, стр. 86

335 См. прим. (48).

336 А. С. Серебровский. "Проблема гена и его измерения", Труды 3-го Всероссийского съезда зоологов, анатомов и гистологов, Ленинград, 1928, стр. 51.

337 Н. П. Дубинин. Исследование явления ступенчатого аллеломорфизма у Drosophila melanogaster. I Аллеломорфы scute1, scute2 и scute3. Журнал экспериментальной биологии, т. 5, вып. 2, стр. 53-85.

338 И. И. Агол. Ступенчатый аллеломорфизм у Drosophila melanogaster. 2. К вопросу о строении и природе гена. Журнал экспериментальной биологии, т. 5, вып. 2, стр. 86-101, 1929.

339 См. прим. (333), стр. 49.

340 Д. Д. Ромашов. Об условиях "равновесия" в популяции "Журнал экспериментальной биологии", 1931, ╧ 4, стр. 442-454.

341 См. прим. (333), стр. 95.

342 См. прим. (260), цитировано по имеющейся у меня копии статьи.

343 Там же.

344 П. К. Анохин. За научную биологию. Газета "Правда", 17 августа 1973.

345 О. Бароян. О счастье научного творчества. Журнал "Техника - молодежи", 1974, ╧1, стр. 52-53. И. Заянчковский. Главный герой √ генетика. Газета "Вечерняя Уфа", 26 ноября 1973 г. Е. Павлихин. Мужество ученого. Журнал "Молодая гвардия", 1974, ╧8, стр. 304-309 и др.

346 Н. П. Дубинин, Я. Л. Глембоцкий. Генетика популяций и селекция, 1967, Изд. "Наука", М.

347 Там же, стр. 6.

348 Многие случаи такого заимствования были найдены Э. Д. Бакулиной, об этом мне рассказал её муж √ А. В. Яблоков 24 октября 2004 года.

349 Личное сообщение А. В. Яблокова 24 октября 2004 года.

350 В. П. Эфроимсон. Авторитет, а не авторитарность. Журнал ⌠Огонек■, 11 марта 1989 года, ╧11 (3216), стр. 11 √ 13).

Содержание

Предисловие 7

I. Мое знакомство с героем этой книги 14

II. Таинственные загадки безрадостного детства

будущего лауреата и академика 27

III. И нашелся второй 35

IV. Продолжение загадок: кто был отцом академика? 49

V. Дубинин становится учеником А. С. Серебровского 67

VI. Приобщение к лагерю марксистско-ленинских

философов 75

VII. Политиканские нападки Дубинина на Серебровского

и увольнение из Коммунистической академии 85

VIII. Работа в Институте свиноводства над проблемами

генетики популяций 101

IX. Трагическая судьба Сергея Сергеевича Четверикова 104

X. Генетико-автоматические процессы и переход в

институт Кольцова 114

XI. Научные достижения Дубинина в годы работы

в институте Кольцова и продолжение попыток

завоевать популярность среди партийных лидеров 122

XII. Кольцов добивается присуждения Дубинину ученой

степени доктора наук без защиты диссертации 124

XIII. Дубинин и Лысенко √ сходства в публичном

поведении 133

XIV. Кольцов и Дубинин открыто и резко критикуют

Лысенко 140

XV. Партийные начальники и лысенковцы обвиняют

Кольцова в идеологических преступлениях 144

XVI. Дубинин присоединяется к критикам Кольцова

в надежде завоевать симпатии начальства и

пройти в члены-корреспонденты Академии наук

СССР 151

XVII. Дискуссия по генетике 1939 года 165

XVIII. Исследования Дубинина в военные и первые

послевоенные годы 181

XIX. Усилия А. Р. Жебрака по созданию нового

генетического института в системе Академии

наук СССР 185

XX. Дубинина избирают членом-корреспондентом

Академии наук СССР: а лысенкоисты требуют

предать Жебрака и Дубинина ⌠Суду чести■ 189

XXI. Августовская сессия ВАСХНИЛ 1948 года 194

XXII. Дубинина вынуждают стать орнитологом 199

XXIII. Возвращение к генетическим исследованиям 202

XXIV. Активное противодействие Дубинина возвращению

к генетическим исследованиям Тимофеева-

Ресовского, Жебрака и Эфроимсона 212

XXV. Создание Института цитологии и генетики Сибирского Отделения АН СССР 219

XXVI. Нарочитое затягивание процедуры присуждения

степени доктора наук ведущим генетикам СССР 223

XXVII. Попытки Дубинина возглавить медицинскую

генетику в СССР 228

XXVIII. 1966 год: Дубинин становится директором

Института общей генетики АН СССР 240

XXIX. Четыре ведущих лаборатории покидают Дубинина 251

XXX. Дубинин теряет место председателя Научного

Совета по генетике и селекции Академии наук СССР 258

XXXI. ⌠Социальное наследование■? 261

XXXII. Дубининская критика Дарвина и генетики

поведения 282

XXXIII. Мой институт √ моя вотчина 290

XXXIV. ⌠Перспективные сорта■ Института общей

генетики 309

XXXV. Селекция соленых огурчиков на корню 315

XXXVI. Грустная история о том, как в ИОГЕН'е

"синтезировали" ген 325

XXXVII. Приписывание себе единоличного авторства в

большинстве работ, выполненных в соавторстве

с коллегами 340

XXXVIII.Закономерный крах личности талантливого ученого 360

Примечания и ссылки 380

Указатель имен 399

Оглавление 412