Анатолий Заболоцкий - Василий Шукшин (original) (raw)
"Шукшин в жизни и на экране"
Записки кинооператора
Публикуются по изданию "Роман-Газета", N10, 1999 г.
"Уверуй, что все было не зря: наши песни, наши сказки, наши неимоверной тяжести победы, наши страдания, - не отдавай всего этого за понюх табаку... Мы умели жить. Помни это. Будь человеком" 21 августа 1974 г. (За 39 дней до смерти)
Институт кинематографии. Знакомство с Шукшиным
Причиной, побудившей меня заняться не своим делом и тем увеличить армию пишущих людей, стала посмертно создаваемая судьба Василия Макаровича Шукшина. Но прежде чем рассказать о Шукшине и моей прикладной работе над его фильмами в качестве оператора-постановщика, емких или едких разговорах наедине, трудных поездках по России (одно "холерное сидение" в Астрахани в августе 1970 года чего стоит), я должен вернуться далеко назад и начать с институтской поры.
Шукшин уже учился на втором курсе ВГИКа (Всесоюзный государственный институт кинематографии), куда я поступил в 1954 году со второй попытки. Вузовская атмосфера тех лет душевно втягивала и крепко формировала воззрения своих воспитанников. Без истоков не обойтись. И потому для ясности - о себе.
Родился на теперешнем дне рукотворного моря Красноярской ГЭС. Наша деревня Сыда была похожа на шукшинские Сростки, уютно рисовалась на высоком берегу реки Сыды и речки Узенки, а в пяти километрах, под горой Унюк, батюшка Енисей поглощал обе речки и казался мне в детстве безбрежным морем, а был всего-то не более двух километров ширины. В сегодняшних лоциях для судоводителей по Енисею о местах моего детства можно прочесть: "Урочище Сыда - место для укрытия судов во время штормов".
На третьем курсе института я получил письмо от мамы вскоре после перекрытия Енисея плотиной, она писала, что на родине нашей, в бывшей деревне Сыде, на месте отеческих могил толща воды двадцать девять метров, и гробы пустыми всплывают, все еще моет вода землю (по существующему тогда закону на дне моря оказались все умершие за сто дней до затопления). Тысячи семей разметала по свету "дешевая энергия" Красноярской ГЭС. С 1948 года в районе затопления было запрещено всякое строительство. Три десятка лет шло угасание сел и деревень. Рушились семейные связи, разлеталась по великим и малым стройкам молодежь, многие оседали в армии.
Константин Леонтьевич, мой дед по отцовской линии, был родом из Белоруссии. Рос сиротой, в Столыпинскую реформу переселился в Сибирь, крепко сел на землю, изрядно расплодился (девять детей), прожил девяносто один год. К концу жизни потеряв зрение, дед почти сутками слушал радио и рассуждал вслух: "Что же это будет? Никто не работает, все учатся и потом в конторах сидят. А жизнь-то держится на рабочих руках и умельцах. Погибель придет". Тут же и себя осуждал: "Зачем я-то держал десять коров, шесть лошадей? Что за жадность гнала? Выхвалиться перед соседями? Гнул хребтину, а теперь сижу слепой, и смерти Бог не дает". Когда я засобирался в киноинститут, он не однажды отговаривал: "Ох, не ходи, деточка! Видел я это кино еще в девятьсот восьмом годе. Полотно повесили... и назвали же кино - деньги кинь и пошел. Торгаши, наверно, придумали. Не лезь. Обманут".
И все же с сентября 1954 года началась моя учеба во ВГИКе. Институт в то время достраивался, занятия проводились в половине корпуса, другая половина была в лесах, достраивалось и студенческое общежитие у платформы Яуза, и первый год мы таскали с этажей строительный мусор, а жили в зимних дачах, арендуемых институтом у владельцев по Ярославской железной дороге. Мне выпало жить на станции Мамонтовка. Утром чуть свет бежали на электричку. Если в начале седьмого не проснешься - на первую пару лекций не поспеешь. Мерзли в этих дачах и на платформе, зато каким же раем показалось новое общежитие, куда переселились на следующую осень: четверо в одной ком- нате! Пятый этаж - женский, четвертый этаж - режиссерский, на третьем - сценаристы и киноведы, на втором - художники и операторы. После холодных веранд пахнущее краской общежитие в Ростокине грезилось родным домом. До окончания института я жил в комнате с Францем Томсом (комсомольским вожаком из ГДР), Владимиром Чумаком и Валерием Контаревым. Вскоре Чумак съехал, его койку занял Юшенька Тунтуев. Сегодня Франц Томе и Валера Контарев уже в лучшем мире, остальные - скоблимся. Первый семестр я слезно тосковал по родительскому дому. Мою подавленность развеивал только Вася Кирбижеков, земляк из Хакасии, пока не уехал снимать фильм "Пора таежного подснежника". "Продержись два года, а там само покатится!" - наставлял он меня весело. Однако обстановка на курсе и тоска по дому так томили меня, что я серьезно норовил уехать домой. Мою подавленность заметил з&ведующий кафедрой фотокомпозиции Александр Андреевич Левицкий, он предложил мне в зимние каникулы провести курсовую съемку фотокомпозиции по мотивам повести Н. В. Гоголя "Майская ночь", и я был спрятан от тоски по дому интересной работой. Непривычно пусты мастерские и коридоры института, сам Александр Андреевич неспешно обучает меня секретам съемки. Обрадованный добрым отношением мастера, я безвылазно просидел в пави- льоне зимние каникулы, качественно исполнив работы раньше сокурсников. И еще: первые годы в Москве на целые воскресные дни спускался я в метро и оглядывал станции, пробовал фотографировать. В метро я забывал думать о доме, оно поражало, радовало и казалось богатством, и моим тоже. Искренне я верил - "все вокруг мое", как учили. Подолгу разглядывал "Комсомольскую"- кольцевую. Больше других нравились мне "Дворец Советов" (нынче "Кропоткинская") и станция "Маяковская" (я тогда не знал, что она целиком оформлена камнем с гробницы князя Пожарского из Суздалй). Ближайшей к институту станцией в ту пору был "Проспект Мира", только именовался он "Ботаническая". Хорошо помню, на выходе с эскалатора я всегда разглядывал мозаичный портрет Мичурина. Проходя мимо почти ежедневно, я думал:
это лицо будет улыбаться всегда сотням поколений - мозаика вечный материал, забудут фамилию Мичурина, а лицо улыбчивое останется, как фаюмский портрет. А тут как-то пришлось подняться на этом эскалаторе - нет Мичурина; вернулся, проехал еще раз -- стена чистая... Сдолбили.
За время, проведенное в институте и общежитии, мы - "темная масса", по словам преподавателя Е. А. Иофиса, рвущаяся в "гении", - взрослея, многому учились. Разрасталось страстное желание быть специалистом, и обязательно такого класса, как А. Головня, А. Москвин, Грег Толанд, С. Урусевский, М. Магидсон, И. Шатров, М. Кириллов. Жадно смотрел фильмы, иногда по четыре в день, слушал речи мастеров, многие не понимал, но верил и радовался: кино - самое главное из искусств. Заворожили лирической съемкой туманов в дипломном фильме "На Оке" Авдеев и Ашрапов, я грезил ночами о съемке бакенщиков на Енисее. Особым кумиром, всеми педагогами поминаемый, был Эйзенштейн. О нем в зимние вечера, у кого-нибудь в комнате, втолковывал нам "бессребреник" Наум Клейман. Я переснимал с экрана композиции "Ивана Грозного", копировал сохранившиеся кадры "Бежина луга", накапливал кадры из фильма "Старое и новое". Особенно не задумывался о смысле - интересовала только форма. "Бежин луг" смыт, запрещен - уже тем гениален.
Посещение художественных выставок в годы учебы вошло в привычку. Я обегал выставки по нескольку раз, возвращаясь иногда для просмотра одной картины или рисунка. Посещал Театральную и Историческую библиотеки, стал бывать в магазинах старой книги. В ту пору букинистические магазины Москвы были полны старыми книгами, и стоили они недорого. Собрание сочинений Достоевского издательства "Маркс" 1905 года - 470 рублей (47 рублей после хрущевской денежной реформы). Девяностотомное собрание Льва Толстого, за том - 1 рубль (10 копеек), в розницу можно было купить за 50 копеек. Лежали выпуски "Мир искусства", комплекты журналов "Аполлон", "Столица и усадьба", "Золотое руно", разрозненные номера. К концу учебы строил планы: в дни зарплаты буду покупать на 30 рублей конфет и уж на одну треть - книг. Не сбылись планы...
В годы нашего обучения в институте преподавали живые классики - Довженко, Пыжова, Левицкий, Ромм, Желябужский, Чиаурели, Герасимов, Головня, Волчек и многие другие, проводились почти регулярно встречи с создателями своих и зарубежных новых фильмов. В актовом зале обычно яблоку было негде упасть. Стояла тишина. Ловилось каждое слово. Фильмов тогда выходило не больше десяти в год, и появление каждого было событием. Свежепостроенное здание института, колонны, высокие двери, чистые стены всегда празднично влияли на самочувствие обитателей. Несколько лет назад я побывал во ВГИКе и был удручен унылым видом того же здания; даже ордера, замученные нитрокрасками, потеряли объем - туман какой-то. Стайки молодежи, и везде демонстративно курящие девицы. ВГИК выглядел неуютно... И припомнилась одна из последних для меня встреч в актовом зале - с французским режиссером Клодом Отан- Лара и актрисой Сильвией Монфор. Представил их ректор нашего института А. В. Грошев. Режиссер через переводчика говорил о своем фильме. Актриса, скучая, сидела на стуле, и наши девушки жадно разглядывали ее наряд. Вынув сигарету, она закурила. У нас в институте курить можно было только в отведенных для этого местах. Почти докурив сигарету, Монфор не нашла взглядом пепельницу и выстрелила окурком в сторону. Он очутился на другом краю сцены, но на виду. И зал стал следить за струйкой дыма. Струйка окрепла, ее заметил ректор, но, не приняв решения сразу, отвернулся. Когда окурок совсем заворожил весь зал, ректор встал, поднял окурок и унес его за кулисы. Когда он вернулся, зал встретил его вздохом одобрения, а Сильвия взглядом поблагодарила избавителя от пожара. Потом наши девушки в общежитии пускали дым, подражая французской актрисе...
Поступив в институт, я чувствовал себя среди своих сокурсников абсолютно белой вороной во всем, но особенно в обмундировании и снабжении. Сейчас-то я уверен, именно это обстоятельство и заставило меня выбиваться только трудом. И теперь помню, как, проводя лекции по обработке светочувствительных материалов, Е. А. Иофис поднимал меня: "Ну что, "гений"? Как получается изображение? О чем говорят эти сенситограммы?!" Мне было не до его иронии, страх прижимал к столу, а он ведь худой помощник соображению. Однако я карабкался постичь профессию, старательно пристраиваясь к повадкам москвичей своего курса. А уже на третьем курсе меня втянуло московское подворье. Появилась и цель - фильм, который потрясет Запад, тогда и признают.
К концу 60-х годов в институте зачастили собрания; учились говорить доморощенные интеллектуалы, в основном москвичи, и в своей комнате мы одобряли выступления Дай Смирновой, Димы Оганяна, братьев Шенгелая, Леши Габриловича, Армена Медведева. Ходили по институту с иголочки одетые, уверенные "орлы" Волчека - Гайдомович, Рыбин, Княжинский, Горемыкин, Уэцкий, пошел слух о даровитом Юре Ильенко. Выступал на собраниях всегда и Шукшин, он получал слово "от народа". На трибуне он появлялся в гимнастерке (после-то признавался: "Ничего больше и не было"), отбивая шаг сапогами, раскачиваясь. Слова выговаривал четко. Говорил он, как мне казалось, опираясь на текущие лозунги, дойдя до конкретного, всегда бил интеллектуалов, а мне-то они и любы были. Я за ними шел без огляду.
Шукшина я в ту пору не принимал, как с сибиряком здоровался, и не более того, старался не разговаривать. Осуждал однозначно. Оглядываясь на прошлое, абсолютно согласен с написанным об этом же периоде Саранцевым: "Совершенно ясно, что во ВГИКе с первого курса, а может, еще и с абитуриентских ступенек этого учебного заведения, конфликт Шукшина обострился окончательно, стал социально и этически вполне им осознанным... Вне этого конфликта с окружением - нет Шукшина. Писателя. Режиссера. Актера..."
К концу учебного процесса я был уверен, что кино есть только на Западе, наше - слабые его задворки. Утвердиться в этой мысли помогла и производственная практика на "Ленфильме". Четыре месяца пробыли мы в Ленинфаде: Улдис Браун, Валерий Контарев, Владимир Чумак, Игорь Богданов, Савва Кулиш и я. В Ленинграде нас застало триумфальное шествие фильма "Летят журавли". Много раз мы смотрели этот фильм. На Невском проспекте в теперешнем ВТО два сеанса подряд не выходили мы из зала, завороженные пластикой фильма, и видели, как рыдали кинематографисты. Все вроде просто: каждый профессионал подготовлен исполнить такое художество, ан не успел. Выходило, искали все, а нашли Калатозов, Урусевский. На первом сеансе я сидел рядом с оператором Наумовым-Стражем, отцом режиссера Владимира Наумова. Он всхлипывал весь сеанс. Почему профессионалы плачут? Савва Кулиш, смеясь, вразумил: "Дурачок, от зависти они пухнут".
Мне выпало быть приписанным к фильму "День первый" режиссера Фридриха Эрмлера - высокопреподносимого педагогами института, зачисленного в классики кино. Нас, студентов, до него не допускали. На съемочной площадке он сидел на именном стуле, окруженный штабом помощников и администраторов. Все его почему-то боялись, хотя он всем добродушно улыбался. Производство фильма финансировалось богато. Съемки велись неторопливо. Фильм повествовал о первом дне после Октябрьской революции в Петрограде. Много съемок было в Зимнем дворце, организованных оборотистым Семеном Голощекиным всегда вовремя, но творцы фильма не спешили. Мне посчастливилось провести несколько часов на крышах Эрмитажа и арки Главного штаба - для выбора точек съемки. Крыша Эрмитажа - целый мир! Моя фотосъемка на крыше не пригодилась, однако за практику мне выплатили 250 рублей. Целое состояние! Тогда я купил первый в своей жизни костюм.
Золотой осенью 1958 года я вернулся с практики в институт счастливым, полным надежд и веры. Я норовил быть на уровне своих сокурсников: благоговел перед ними уже только потому, что они коренные москвичи и им прямая дорога на "Мосфильм". В институте кинематографии царило правило игривых намеков, умолчаний, мы стеснялись своего отечественного искусства и не знали его. К примеру, обучаясь пластическому видению мира, никто из нас не слышал о письмах Сурикова, Коровина, Шишкина, Крамского об этом. Активно питали нас яркие монографии, привезенные студентами из соцстран, или приносимые москви- чами издания "Скира". Откуда, на какой ниве подготовки могли возникнуть во мне сомнения не принять на веру, что великим искусством владеют Миро, Малевич, Шагал? В ту пору появились конфеты с изображением на обертке картины Шишкина, иронически нареченной "Мишки на лесозаготовках". И ведь не только я этого великана, изображавшего лес, художником не считал. Я помню шутку, когда мы очутились на месте поленовского "Московского дворика". Один из эрудитов крикнул: "Грачи прилетели", - дружный смех был наградой знатоку передвижников. Мол, все они едина куча.
В ходу у нас, студентов, были свежие мысли Феллини, Бергмана, Антониони, Годара. Мы пробовали освоить для экрана отрывки из Сартра, Рильке, Кафки и даже Кьеркегора, и никто не слышал о живущих в то время в Москве Алексее Лосеве или Константине Мельникове. В общежитии любили помянуть русскую печь, на которой едет Иванушка. Много лет позже я на себе испытал давнее изобретение - печь, очутившись в заброшенной деревне Архангельской области. Печь, протопленная семью поленьями, спасала нас от гибели в тридцатиградусные морозы. Но там мне не вспомнилось, как высмеивали мы русскую печь и баню по-черному.
Наш операторский курс вел профессор Леонид Васильевич Косматов, но он был плотно занят на съемках вначале трех фильмов "Хождения по мукам", а потом сразу фильма "Вольница" в содружестве с режиссером Г. В. Рошалем. Курс, на четыре года оставленный без мастера, опекал А. Д. Головня. Он-то и стал, для меня во всяком случае, отцом-воспитателем в профессии и жизни. Обладая, кроме администраторского дара, педагогическим чутьем, он находил момент так поговорить с тобой, что нередко врезалось в память на годы. Он точно видел затраты и способности студентов, снимавших учебные ленты, при этом часто пользовался не покинувшим его до конца дней земных словцом "деточки".
После практики вдруг попросит тетрадь для записей, возьмет домой, в следующий раз, начиная разговор, скажет: "Деточки, не говорите мне, какой он оператор, - покажите мне его записную книжку, там весь он. Учитесь выражать свои мысли. Ведите профессиональный дневник". Щадя достоинство автора, разбирал записи. Натаскивал. И всегда звал работать с книгой - больше читать. Сам читал отрывки из Гоголя вслух. Верил, кто-то из нас будет снимать "Тараса Бульбу". "Гоголь сценарий написал, только снять осталось". До сего дня не снят "Тарас Бульба", говорят, поляки против - обидятся! Бондарчук всю жизнь мечтал о "Тара- се...", а снял "Тихий Дон" на английском языке.
Руководитель диплома К. М. Венц отрядил меня и сокурсника Александра Проконова снять курсовую режиссеру Валентину Виноградову, сокурснику Шукшина, подготовившему разработку по рассказу Серафимовича "Две смерти" (для него она была преддипломной работой). Мы дружно принялись за дело. Виноградов работал с боксерской хваткой. Тщательно искал исполнителей, особенно героиню, и, несмотря на протесты своих педагогов, утвердил на роль не поступившую на актерский факультет А. Евдокимову, но и крепко настаивал, чтобы мы, операторы, достойно подали лицо актрисы на экране, - судья сам М. И. Ромм. Ну и пришлось ей попотеть под лучами бесчисленных бебиков (малых осветительных приборов)! Вразумленные школой фильма "Летят журавли", мы искали пятнистый свет на лице, способный из красавицы урода сотворить, реже - наоборот. Подготовка съемок затягивалась, на сами съемки не оставалось времени, но мы их все-таки начали и кое-как завершили. Много было промахов, в основном связанных с организацией: то снятую мебель уже забрали на другую съемку, то исполнитель в военные лагеря уехал, заменяем на другого - бессмыслицу ищем, как оправдать и т. д., но были и внятные сцены, радующие нас. На нашу беду, в это время развернулась борьба с безыдейностью и космополитизмом. В разгар этой кампании срочно затребовали на просмотр сырой, не отсмотренный нами как следует материал - нашли, естественно, и формализм, и безыдейность, оправдание белогвардейщины; короче, работу свернули. М. И. Ромм приватно хва- лил Виноградова. Потерянный, но улыбающийся Валя рассказывал нам об этом, а мы ничего не понимали. Шло время - никаких приказов, однако не принятую на актерский факультет Аллу Евдокимову тут же зачислили на второй курс, она радостно обнимала нас как виновников ее торжества. Долго мы были в неведении, за что нас растоптали. Потом много раз на моих глазах растерзывали немонтированный материал малоопытных создателей. Незаконченный, он всегда уязвим для матерых мастеров.
Какие были резоны у М. И. Ромма закрыть наш диплом? Для меня они тогда были не разгаданы. К концу семестра нас, операторов, оставшихся без диплома, срочно отрядили снять пантомиму по трагедии Расина "Федра", поставленную преподавателем А. А. Румневым с участием студентов мастерской О. Пыжовой и Б. Бибикова. По наспех снятому материалу пришлось защищать диплом! - заканчивались заседания Государственной экзаменационной комиссии. Получил я свою "четверку". Поплакал и вскоре уехал в Минск согласно распределению. Однажды посмотрел я на экране прибереженный материал дипломной ленты "Две смерти" и обмер - за что так тихо и навсегда его прихлопнули? Ведь там были очень недурные сцены, В атмосфере института тех лет,, насквозь западнической, Виноградов с темой, по-человечески сочувственной к белогвардейцам, удобно подходил на роль мальчика для битья, его побили и пригрели (в коридорах называли надеждой курса). Мастерская выполнила параграф борьбы с текущими недостатками, по космополитизму ударили, но Виноградов надолго завял. Утвердился я во мнении, что в мастерской Ромма не искали Ломоносовых. При мне Шукшину (в последние годы его жизни) позвонил Марлен Мартынович Хуциев и продолжительно уговаривал его подробно написать для сборника о Ромме. Шукшин ссылался, что уже много раз писал о нем и все доброе вытянул из себя. Вот небольшие отрывки из опубликованных высказываний Шукшина о Ромме. "Михаил Ильич Ромм... Голос его - глуховатый, несколько как бы удивленный, терпеливый, часто с легкой, необидной усмешкой, голос человека доброго, но который устал твердить людям простые истины. Устал, но не перестает твердить. Две из них - необходимость добра и знаний - имелось в виду усвоить как главную тему искусства... И все пять лет потом повторял: "Надо работать, ребятки". И так это засело во мне - что надо работать, работать и работать: до чего-нибудь все же можно доработаться. "Надо читать", "Подумайте", - все это тоже приглашение работать. "Попробуйте еще" - это все работать и работать. Он и сам работал до последнего дня. Так только и живут в искусстве - это я теперь до конца знаю... Ромм следил за моими первыми шагами. Но настал момент, когда он сказал: "Теперь - сам, ты парень крепкий". Радостно все это было, и грустно, и важно".
Положив трубку, Макарыч заходил по кухне, размышляя вслух: "Наступит срок, напишу всю правду и про Михаила Ильича! Человек он ох как значимый и всемогущий! Только я ему еще и поперечным был. Правду наших отношений сейчас и "Посев" не обнародует. Нет, благодетелем моим он не бывал, в любимцах у него я не хаживал, посмешищем на курсе числился, подыгрывал, прила- живался существовать. Несколько раз стоял вопрос об отчислении, но особо - когда с негром в общежитии сцепился, заступился за девицу. Чудом уцелел, свирепее всех добивал меня секретарь бюро комсомола Леша Салтыков: "Выгнать, и только".
На режиссерский факультет, не однажды вспоминал Макарыч, попал он по воле Николая Охлопкова. "Поступал на режиссерский после пяти лет службы на флоте, имел привилегию - вне конкурса, а знания, ясно, "корабельные". В приемной ко- миссии, на мое счастье, был Николай Охлопков. Он сам сибиряк, в ту пору в славе. Он - земеля - меня вытянул на розыгрыш, спросив: "А где теперь критик Белинский?" Я ему подыграл: "Кажись, по- мер?" И про "Войну и мир" честно сознался: "Не прочел - толста больно". Он оценил мое признание. А думаешь, московские мои сокурсники знатоками Толстого были? Охлопков, царство ему небесное, отстоял мое поступление в режиссеры".
Михаил Ильич Ромм тут, видно, уступил. Запустил Шукшина с дипломом не на учебной студии, а на "Мосфильме". Шукшин снял "Из Лебяжьего сообщают" - защитил диплом и завис. Предлагали ехать в Свердловск, но он уже понимал: кино можно делать только в Москве. На "Мосфильм" с его курса Михаил Ильич взял только Сашу Рабиновича (Митта - такую он себе фамилию завел вместо отеческой), Андрея Тарковского и Саню Гордона. Пожелай бы Ромм, ничего бы не стоило и Шукшину попасть на "Мосфильм". А формальная преграда - не москвич. "Диплом сочли слабеньким - я и не рыпался. Из общежития вгиковского на Яузе гнали, кормился актерством. Снимался где позовут, за многое теперь совестно. Михаил Ильич мог помочь мне, если б верил".
Надежда засветилась после публикации в журнале "Октябрь". Главный редактор журнала Все- волод Кочетов и Ольга Румянцева помогли осесть Шукшину в Москве. И никто больше.
1 октября 1960 года появился я на "Беларусь- фильме" и с головой ушел в работу на студии, до 1969 года не используя даже положенных отпусков. Студия "Беларусьфильм" располагалась тогда в костеле на площади Ленина в Минске. Второй этаж, где нынче круглый с нишами и витражами зал Дома кино, был съемочным павильоном. А для съемки сцены по фильму'режиссера Корш-Саблина "На росстанях" завели туда лошадь, сняли, а потом каких трудов стоило лошадь свести по крутым ступеням на землю. И глаза ей завязывали, все равно пришлось строить деревянный настил и обивать его тряпьем. Сегодня с легкой руки руководства студии, бывших секретарей Союза кинематографистов БССР Никифорова, Карпова, Пташука костел отдан верующим. Сколько деньжищ было вло жено в его перестройку, и вот заново все надо рушить, - да выдержит ли костел? Не дешевле ли построить новый, а этот уже оставить как памятник безвременью. Вот уж поистине - все ничье.
В те далекие шестидесятые годы студия "Бела- русьфильм" только входила в силу, собирались специалисты. Нам, молодым, в ту пору крепко повезло, через год-другой после студенческой скамьи мы получили возможность самостоятельно работать, сначала по короткометражным, а вскоре и полнометражным фильмам. Вооруженный полученным в институте, общежитии, Москве миропониманием, я был готов развалить все старые установления (живопись передвижников представлялась мне тогда задворками фотографии) - уверенный в правоте только нефигуративного искусства, корежил я действительность широкоугольной оптикой, заковывал актеров светом в неестественные позы, почему-то редко наталкиваясь на их гнев.
За несколько лет работы без простоев приобрел производственно-профессиональный опыт, а жизнь и общение с собратьями по киноделу возвратили меня к реализму.4 Когда мною были сняты уже фильмы "Последний хлеб" и "Через кладбище", на "Беларусьфильм" приехал на актерскую пробу к своему сокурснику В. Виноградову В. М. Шукшин. "Пощупать студию", - как он заявил. Мы встретились в столовой родственно. "Ну, земеля, как ты тут прижился?" Сидели в буфете под фикусом. Солнце отражалось от стола из пластмассы. Появился Гена Шпаликов, показал кинематографи- ческую шутку-экспромт: неожиданно бросил кепку на вершину фикуса, оттуда понесло туманом взбаламученной пыли. Обозначились полосы в лу- чах солнечных из окна. Гена объявил: "Не туда смотрите - в стаканы!" Красное вино запорошила пыль. Шпаликов застыл в улыбке. Буфетчица принялась выгонять, грозилась доложить директору Дорскому. Я попытался уладить конфликт, но еще больше обозлил буфетчицу. Шукшин вел себя уже не так, как в общежитии, был молчалив и степенен. Вино из стакана не пригубил, слушал застольников, как старшекурсник поступающих, и буфетчицу умироволил легко. Когда уходили из буфета, рассказал, что скоро будет издана у него в Москве отдельная книжица рассказов и он надеется печататься в толстых журналах, что актером объездил все студии и понял: самостоятельно работать можно только в Москве.
Вечером Шукшин уехал в Москву. В душе от него остался след добрый, зовущий. Я продолжал работать по "Альпийской балладе", а затем несколько лет по фильму "Христос приземлился в Гродно". Копилось мастерство, от ученического формотворчества я приходил к реальному пониманию возможностей кино, опыт подсказывал цену доку- ментальности (фиксировать живое чувство актера в художественном кино и стремиться передавать документально среду обитания). Не раз вспоминались лекции профессора Н. Н. Третьякова, тонкое прочтение им русских художников. Заново повернулся я к передвижничеству. Частые командировки для выбора натуры позволяли бывать в запасниках многих музеев страны. Подолгу разглядывая картины, находил в них смысл, который в одном кадре или фотографии не удержать.
Оглядываясь на годы, проведенные на "Беларусьфильме", радуюсь - мне удалось победить малограмотное левачество, привитое прогрессивной атмосферой ВГИКа тех лет. Я трудился, почитай, без выходных дней. Пожалуй, и обо мне слова: "Он до смерти работает, до полусмерти пьет". Хлопотно-трудоемкое дело операторской профессии сродни крестьянскому труду. Никто из режиссеров ведь не перебрался в операторы, и как же они не жалуют оператора, выбившегося в режиссеры. Приглядитесь. У крестьянина никогда не бывает свободного времени. Так и оператор-постановщик фильма, особенно во время съемочного периода, - то, что увидит зритель на экране, контролирует единолично через объектив камеры он, и никто на съемочной площадке, кроме него, не представляет всей организационной работы, проводимой перед съемкой. Когда приходит снятый материал и смотрится не впечатляюще, все грехи валятся на оператора. Чаще других работников съемочной группы его заменяют. Тарковский снимал "Сталкера" три раза - сделал три варианта! - меняя операторов каждый раз. Если уж ты усидел и снял весь материал, режиссер всегда говорит: "Я снял... Я сделал..." -- и фильм уже в монтаже станет целиком его детищем, а я, оператор, чувствую себя крестьянином, который сеет и сдает хлеб, а его все равно покупают за морем. Поневоле загорюешь.
Следил за появлением публикаций Шукшина, а когда посмотрел на студии только что законченный фильм "Странные люди", мне показалось, что картина неряшливо снята, хорошо написанные диалоги и актерское исполнение требуют иного отбора со стороны художника и оператора. Появившись в очередной раз в Москве (адрес Макарыч мне оставил), я приехал с утра на улицу Русанова, на звонок открыл сам Макарыч с беленькой девочкой на руках, тут же, ногу ему обвив, выглядывала другая: "Видишь, вот настрогал, и попробуй займись добрым делом".
Пошли на ту самую, всеми поминаемую, малометражную кухню. Напрямик высказал, зачем к нему с вокзала привернул: "Вася, твой фильм снимать должно лучше, чувствую и предлагаю свои услуги". Он посмотрел с усмешкой, показалось, даже зло, игранул желваками. По скулам рукой провел: "А может, лучше так: читай любой рассказ, бери, ставь сам, я тебе право на экранизацию даю. Будь автором". - "Нет, Вася, иная моя профессия. Я оператор, своим делом овладел, хочу помочь, чтобы твое дело выглядело убедительнее, правда, для добычи нужен еще художник, а лучше и композитор". - "Э, брат, разве моя воля собирать артель? Непозволительно. У меня хозяин Бритиков во где сидит, - уложил он руку коромыслом на шее, - да еще директор-экономист Краковский. Артель у меня студийная, не мной сколоченная. Я при них, почитай. Чуть что - это невозможно технически, то не получится, денег мало. Всепрофес- сионалы опытнейшие. Вот если попытаться на "Степане Разине" добиваться, чтобы ты на равных был с Валей Гинзбургом, но ведь это материально не- выгодно. Постановочные пополам (будут ли еще, дождись их), а жить на два дома, - рассуждал Макарыч, - ведь тебе в Москве придется кружиться года три?! Подумай!" Не откладывая, говорю: "Со- гласен". - "Не торопись, из Минска согласишься, не горячись". - "Согласен", - говорю снова и уверенно. Он обрадован твердости. "Ну смотри, не сдайся потом! А я за уговоренное воевать буду". Потолковали о текущем. Расстались с надеждой:
будем работать вместе, только бы настал час.
"Степан Разин" на киностудии имени Горького
1969 год. Подготовка к фильму "Степан Разин" на киностудии имени М. Горького.
После разговора с Шукшиным на маленькой кухне прошло больше двух лет. Я отработал полнометражный фильм "Безумие" на "Таллинфильме" в постановке К. Кийска и с режиссером В. Заком - документальный фильм о Дагестане "Полдень" на студии "Центрнаучфильм" для клуба кинопутешествий, возглавляемого Шнейдеровым. Отработав на двух непохожих студиях, получил урок общения с уймой новых, ранее незнакомых людей, много изъездил по разным углам державы. И вот пришла весть: Макарыч просил появиться в Москве. Запускают "Разина".
Студия скрипит. Пошла организационная канитель, говорения. Идут недели хождений по кабинетам кадровым, плановым, редакторским. Валерий Аркадьевич Гинзбург принял меня ласково - даже дома (Валерий Аркадьевич - оператор- постановщик студии имени Горького, известен еще как родной брат барда Галича, с ним мы должны были снимать фильм о Степане Разине). Вскоре после знакомства в кабинетах студии на разных уровнях, чаще всего в кабинете зам. директора студии Семенова, затевал Гинзбург выяснения: "Кто будет у камеры? Кто за свет отвечать?" Многодневно проводился кабинетный допрос. Семенов обычно обращался ко мне: "Как вы предполагаете вести работу вдвоем?" Я говорил одно и то же: "Хочу работать на Шукшина в любом качестве, а если почувствую, что делу помеха, уйду в тот час, а где мне сидеть, у камеры или на лесах, не важно". Расходились, вопрос не решив, шли на производственные разговоры в конструкторское бюро, где серьезной проблемой вставал разинский флот - фанерными стругами не обойтись. Не проходило недели, чтобы Валерий Аркадьевич не поднимал вопрос о статусе операторов; в очередной раз он предложил: быть ему режиссером-оператором, а мне - просто оператором у камеры. Шукшин слушал не впервой эти разговоры в кабинете Семенова, чувствуя себя несколько виноватым в этом щекотливом вопросе - вроде эксплуатирует две единицы вместо одной, кадрами положенной на фильм. Когда же услышал предложение Валерия Аркадьевича быть режиссером-оператором, вмиг взлетел со стула и тоном, не терпящим возражения: "Ну, режиссером я буду сам, один, и разговор закрываю". Ушли из кабинета Семенова без выводов. Ничего не решилось. Я видел, что меня уже тихо начинает ненавидеть временно ведущий организацию фильма директор Яков Звонков. Я получался виновником нервотрепок еще не начавшегося фильма. Звонков раздражался по любому поводу, меня касающемуся. Макарыч все видел, но от меня не отрекался. Я уже готов был отступиться. Макарыч свирепел: "Ты что! Даром не сдадимся!" Администрация начала меня тихо "садить". Приеду с выбора натуры - нет мне места в гостинице, на улице ночую; и понеслись слухи к Макарычу, что у меня несносный характер, да мало ли прегрешений пошло по следу из той же Белоруссии.
Поскольку подготовительные работы предстояло вести много месяцев и не был известен план производства, в один прекрасный день из группы уехал на съемки совместного с Венгрией фильма Гинзбург. Ушел и Яков Звонков, а нашу съемочную группу возглавил директор Г. Е. Шолохов. Как показало время, то был тактический маневр. На студии тогда решили фильм заморозить, но постепенно. Уезжая в Венгрию, Гинзбург знал - никаких съемок "Разина" не будет. Ведущий экономист Краковский ошеломил студию сметой - десять миллионов рублей. Мы вначале обрадовались "деньжищам" - любой фильм построить можно. Но даже Станислав Иосифович Ростоцкий, встретившись на лестнице, раскричался вдруг: "Почему мы должны доверить тебе такую ответственную работу, ты не принимаешь никакого участия в общественной жизни коллектива?! Почему у тебя в подчинении работает Примак, да, может, он сам лучше тебя снимает?" А Примак стоит со мной рядом. Что мог ответить я мастеру, именитому общественнику-орденоносцу Станиславу Ростоцкому? Провалиться сквозь землю хотелось, и только.
В этой обстановке издан приказ директора студии Г. В. Бритикова: "Приступить к подготовительным работам по фильму "Степан Разин". Директором назначен Г. Е. Шолохов, художником-постановщиком - П. Пашкевич, операторами - В. Гинзбург и А. Заболоцкий, постановщиком - В. Шукшин. Мы начали поездки по местам разинских походов. Ездили по стране, сидели в хранилищах, накапливали иконографический материал. Изрядно утомившись, "прошли" Саратов, Симбирск, Казань, Свияжск. В Казани добылся нам такой документальный сюжетец: почти в черте города, недалеко от железной дороги, посреди озера, на островке, стоит обелиск на холмике, в холме - дверь. Обелиск поставлен в честь покорения Казани войском Ивана Грозного. Старушка рассказывала, что памятник сей не раз подвергался осквернению татарским населением. Однажды появился у него добровольный хранитель. Он держал лодку, следил за островком, травку подсаживал, а во время ледостава оставался на острове, пока лед не устоится. Снять бы все это, начиная с появления заберегов, потом льда, а потом снега, - и смотритель в комнате подземной, буржуйка подымливает. Мимо острова через четыре - десять минут тяжелые составы... "Вот и сними этот сюжет, - предлагал Макарыч. - Накопи материал; подумаем, как развить или переработать в разинском замысле". Вот такие поиски в подготовительном периоде предполагал вести Василий Макарович.
В Казани нашлась фотография купца Волосова. Шукшин записал все о нем. В "Печках-лавочках" эта фотография в эпизоде с Гердтом, когда он, говоря в трубку: "Пишу воспоминания", - перебирает фотографии, и камера фиксирует лицо купца. Если не найдем похожего типа, хоть прическу повторим. Утверждаем грим купцу Плахову. (Тот самый купец, которого разинцы под стругом на веревках протаскивают и спрашивают: "Видел войско Степана Разина?" После первого раза он признался, что видел. После третьего согласился - не видел.) Роль исполнять будет пловец-профессионал. Грим мы нашли. Осталось найти пловца. Мокрые длиннющие волосы ковылем плывут за купцом, а когда его вытаскивают на струг, пряди стелются вдоль лица, как у Леонардо да Винчи.
В разгаре лета появились мы в Астрахани. Был июль 1970 года. Астрахань встретила нас невыносимой жарищей, не было спасения даже в башнях кремля (реставрация, проводившаяся там, еще была далека от завершения, но мы решили достраивать декоративно и снимать в астраханском кремле).
В одном из храмов увидели невероятный завал книг. Горы, местами покрытые шапками плесени. То были изъятые из библиотек книги с 30-х годов и далее. Любопытно было в 70-м году открывать книгу и рядом с названием разглядывать иногда по пять штампов: "Проверено" - год 1931-й, затем - 1933-й, дальше - 1935-й и т. д. Холодок пробегал по спине. Среди сотрудников библиотеки нашлись почитатели Шукшина, они пустили нас в эти отсыревшие подвалы, благо наверху жара,- на два дня мы отклонились от разинских забот. Чего только не попадалось в этих завалах. Сначала Василий Макарович зарылся в периодику - журналы "Печать и революция", "Новый мир", газеты - собирал материалы о коллективизации, был у него уже план и название -- "Ненависть". Весь этот завал должны были уничтожить - не доходили руки, не хватало транспорта. История царской семьи, Хлебников, Северянин, Крученых "Черная тайна Есенина", "Конь бледный" Бориса Савинкова - все валялось в этой куче. Была у нас надежда: приедем на съемки - разгребем залежи. Какова сейчас судьба этого айсберга?
В Астрахани с гостиницей оказалось сложнее, чем в любом из городов за всю поездку. Директор Г. Е. Шолохов через обком поселил Шукшина в гостинице "Астория", в замученном многослойной перекраской здании стиля модерн, а нас поселил в цирковое общежитие рядом с парком имени Карла Маркса. Общежитие новое, заполненное воздушными гимнастами и дрессировщиками. И совсем рядом, на причудливо-резной деревянной арке - выцветшая голова Карла Маркса, а за аркой - сам парк с белеными скульптурами и накренившимся деревянным театром (в этом чуде плотничьего ремесла - передавала молва - пел Шаляпин; несколько лет тому назад газеты сообщили, что он сгорел в сухое время от шалостей несовершеннолетних;
у меня остались снимки театра).
Мы объехали Астрахань, она подходила для съемок далекого прошлого - поражая не столько грязью, сколько обреченностью. Боязно было поднять фотоаппарат... Даже не самоцензура, страх являлся, от Янго-аула особенно. Не запущенность, а ожидание конца.
Нам оставалось побывать в дельте великой реки и на берегу одного из рукавов Балды. Утром катер в назначенное время не появился. А вскоре по местному радио объявили карантин на неопределенное время в связи со случаями заболевания холерой. Зачастили машины "скорой помощи" с сиренами. На домах стали появляться наклеенные листовки с черепом, красной полосой, внизу надпись: "Не входить. Холера". Поредели на улицах прохожие, больше появилось военных. И только жара была неизменной. Кинулись в аэропорт - закрыт. И никакой информации. Междугородные телефоны не работают. Неделя неизвестности. В эти дни всякое приходило в голову, а ко всему - занедужил животом наш художник Петр Пашкевич, увезли в изолятор, а я с ним в комнате поселен, по законам - контактный - должен загреметь и я. На мое счастье, не было меня во время появления врачей в комнате, а дежурная сказала - один он в комнате жил. К концу недели мы нашли местонахождение Пашкевича. Он метался в окне изолятора, завидев нас издалека. Доступ к изолятору охраняли солдаты и милиция. "Ни дня без рюмки" - назвали эту "операцию". Ошалевший от радости Пашкевич показывал нам бутылки с водкой из окна палаты, уже переданные ему охраной. Водку во время холеры врачи рекомендовали пить для профилактики.
Макарыч переселился к нам в цирковое веселье. Жара угнетала даже ночью - за 30 градусов. Воду хлорировали до предела, вся посуда была белой. Открылся прием телеграмм рекомендованного содержания: "Задерживаюсь по работе, высылайте деньги. Жив. Здоров". Всякое отклонение приемщица вычеркивала у тебя на глазах. Через неделю стали мы проникать в парк имени Карла Маркса, а вскоре и на пристань. На якорях стояло несколько круизных пароходов, застрявшие на них туристы "гудели", подогреваемые духотой, по набережной ходили патрули с автоматами. Истерики как возникали, так и утихали... На опустевших рынках цены упали, а был самый разгар созревания овощей: помидоры - 5 копеек, арбузы - 4 копейки, осетрина свежая - 1 рубль 40 копеек за килограмм, водка "Российская" - 3 рубля 10 копеек - другой не было. Мы раздобыли ведро, два кипятильника и перешли на самообслуживание. "Российская" была нашим лекарством. А Василий Макарович, насмотревшись жизни в устье великой русской реки, которая не смыкалась с мечтой Некрасова - "Суда- красавцы побегут по вольной реке", - засел "перелопачивать" (как он выражался) "Степана Ра- зина". Все мы были свидетелями его трудолюбия. Весь световой день просиживал он у стола. Когда ни зайдешь, всегда он склонен к столу. Пользуясь передышкой, пьет кофе, и опять за свое: "Последний раз перелопачу и отдам в печать, печатный вариант поможет быстрее двинуться фильму". За время сидения в Астрахани он продвинулся по роману до момента пленения и смерти Степана. "В этой жаре душа надорвется. Дома допишу финал".
Когда прошел слух, что карантин продлится до трех месяцев, возобновили мы посещение книжного завала. Проникшись доверием, уважая интерес и трудолюбие Василия Макаровича, астраханцы познакомили группу с фондом купца Крупского, состоящим на учете библиотеки, и просили помощи и защиты. Столичное руководство библиотек требует передать из фонда самое уникальное в центральное хранилище, под предлогом отсутствия условий для хранения, но ведь всем ясно - это повод для прямого, скажем, грабежа. Почему мы не можем владеть сами своим наследством, жаловались Шукшину сотрудники. Пока мы всячески, можно сказать, прячем фонд купца Крупского. Нам известно, горячо рассказывает преданная хранилищу сотрудница, сколько периферийных фондов под видом централизации просто разворовано или рассыпано по хранилищам. Она впервые поведала нам тогда историю библиотеки купца Кузнецова из Красноярска, вошедшей в основной фонд библиотеки Конгресса США. Что стало сегодня с фондом купца Крупского в Астрахани?
Шукшин получил доступ в этот фонд и брал меня с собой. Что уж за человек был купец Крупский, поинтересоваться бы его биографией, почему он вез в Астрахань греческие, римские копии подлинников? Я в этом фонде наткнулся на пухлую монографию о строительстве храма Христа Спасителя в Москве. Заинтересовался перечнем фамилий - отпечатаны золотом вместо предисловия - всех граждан России, внесших вклад на постройку этого храма, даже если человек внес полтинник; списки в алфавитном порядке, независимо от суммы, - по губерниям и уездам шло перечисление фамилий; обетный этот храм Александра I в честь победы над Наполеоном построен на народные пожертвования; вмещал одновременно одиннадцать тысяч прихожан, строили его более сорока лет. Высоко оценивались акустические достоинства храма.
Василий Макарович выискивал в фондах источники для разинского замысла. В Астрахани собрал незнакомые ранее материалы о патриархе Никоне, о церковной смуте, староверах. "Разве мог Разин рубить икону? - так было в сценарии. - Он же христианин. Ведь это я, сегодняшний, рублю". Тему веры Разина и взаимоотношения его с патриархом Никоном намеревался он переосмыслить, и начиналось это в холерной Астрахани, летом 1970 года.
Через месяц и девять дней, пройдя неуютную процедуру недельного изолятора, походно организованного в корпусе педагогического института унизительным медицинским контролем, по дезинфицированной ковровой дорожке вошли мы в автобус, доставивший нашу группу к трапу самолета, следующего в Москву. Неделя в изоляторе казалась утомительнее всего астраханского карантина. Считали минуты. Вся группа находилась в одной комнате. На стене от былой обстановки осталась в застекленной раме репродукция известной сцены "Воскресник в Кремле": члены ЦК несут бревно. Во время врачебных проверок в комнату входило несколько врачей в сопровождении медсестер. По одному вызывали для контроля, остальные должны были стоять у окна спиной к врачам. Глядя в окно, кто-нибудь из нас просил отвернуть картину к стене. Если бы удалось тогда снять лицо Макарыча, когда отходил он от окна, услышав свою фамилию! Думаю, испытания астраханских будней он перенес бы потом в образ Разина. Унижение проходом через изолятор подогрето двойной охраной. Здание, переполненное людьми, окружено солдатами с автоматами, а через пятьдесят метров - милицейским кордоном. И здоровые люди, сидящие в ожидании неизвестности. Кому-то вздумалось делать бумажные самолетики, и вот рвут книги, и тысячи голубей-самолетов летят, втыкаясь в охрану. Запреты по радио только возбуждают людей, травы под окнами не видать - усеяно все бумажными голубями.
В Саратове, Астрахани, в изоляторе Шукшин спрашивал многих: "Сколько поколений своей фамилии ты помнишь?" Выходило, вся наша история заканчивается на бабушке. Нет у нас ни одной крестьянской фамилии, прослеженной хотя бы до десятого колена, то есть два века. О разрушении фамилии, рода, семьи крестьянской он копил материал к повести "Ненависть". Подогрели его замысел записки Белоголового о крестьянской семье Боткиных, а ведь мы в институте знали, что преподаватель Ольга Хохлова родом из этой семьи. Сблизиться с Хохловой было в планах Шукшина.
За время подготовки к "Разину" в поисках подлинных предметов эпохи мы побывали во множестве музеев, особенно провинциальных. Шукшин, всегда вежливо выслушав говорения сотрудников музея, любил часами разглядывать экспозиции в одиночестве и обязательно находил для себя какие-то факты, которые в гостинице вспоминал, поглядывая в записную тетрадь, иногда что-то дописывал. Почти везде, узнав о его присутствии, работники музеев обращались к нему за помощью - уберечь фонды от разорения центральными или местными властями. Одни шепотом рассказывали, как местные власти требуют сдать в банк драгоценные музейные экспонаты, а, мол, краеведческий хлам и унесут - восполним. Другие просили помочь вернуть не возвращаемые столичными музеями произведения после участия в выставках или забран- ные под предлогом отсутствия условий хранения. В Саратове власти музей закрыли, не оповестив даже почему. Мы прошлись по заросшему двору. Запущенное красивое здание, а ведь Художественный музей Саратова старше Русского музея.
В Астрахани в картинной галерее имени Кустодиева (астраханцы произносят фамилию своего земляка с ударением на "и") Шукшин надолго ос- тался у портрета отца скульптора-волгаря Цапли- на, виденного им в Москве у родственников, в за- брошенном подвале-мастерской на улице 25 Октября. Как уберечь его работы от распыления? Вот собрали бы в Астрахани! Нет денег! А держать однотипные экспозиции во всех областных музеях? Обойма одних и тех же имен художников. "Выходит, все музеи приобретают и экспонируют произведения по единой разнарядке?" - спрашивал Шукшин Петра Исидоровича Пашкевича. "Экспонируются лучшие мастера", - защищался Пашкевич, а сам каждый рас спрашивал экскурсовода:
"Какой век?" Шукшин потом при случае вышучивал Петра: "Какой увек?".
По возвращении из Астрахани, пользуясь летним затишьем, Шукшин навещал издательства и определялся с консультантами. Редакторат и Госкино предлагали консультантами Пашуту и Шмидта (сына известного полярника, редактора Советской энциклопедии 1937 года). Каким путем Шукшин вышел на историка Александра Александровича Зимина, я так и не узнал. После карантина была в Макарыче окрыленность. В один из дней он позвал меня поехать с ним, и по дороге я узнал - на квартиру к Зимину. Угловой дом на улице Дмитрия Ульянова. Александр Александрович простецки принял нас, отдал прочитанный литературный сценарий, согласился и работать: "Только я ведь эту эпоху меньше знаю. У меня Иван Грозный". Пили чай. Александр Александрович разобрал ситуацию сценарную, одну, другую, - конкретность радовала Шукшина. Когда мы вышли на Ленинский проспект: "Консультантов больше искать не буду. Его интуиция нам поможет. А еще Николая Николаевича Третьякова позовем, старика Мельникова. Вот наши консультанты, союзники и критики. Весь если их души тронет лента - дело свершено".
Несколько слов о Константине Степановиче Мельникове. Еще в Минске московский режиссер предложил мне снять для него материал о забытом у нас, но почитаемом на Западе архитекторе;
для знакомства он привел меня в Кривоарбатский переулок к Константину Степановичу. Когда уходили, хозяин попридержал меня на лестнице и попросил зайти к нему завтра утром. При встрече Константин Степанович объявил: "Мил человек, я тебе сразу скажу. Снимай обо мне ты. Я твоему режиссеру не доверяю чисто по-человечески. Хочу исповедально поговорить перед камерой, у меня и рукопись "Архитектура моей жизни". Никто не берется ее печатать. А режиссер - другой человек. Берись". Ни моя защита режиссера, ни объяснения, что я только оператор и мне не скоро доверят фильм, Константина Степановича не убедили. Шли годы, а съемок провести я не сумел. Константин Степанович при моем появлении в доме с добродушной жалостью говорил: "Шагомер ты наш, Шагомер". Рукопись и сегодня лежит в Кривоарбатском переулке у его сына Виктора Константиновича. Вот цитата из нее, которая мне запомнилась: "Беспутство - дар русской стихии творить бесценное".
Приступив к работе по "Разину", я рассказал об этом Василию Макаровичу, и почти сразу вместе с ним мы появились у Константина Степановича. Конструктивистов, к которым причисляли Мельникова, Шукшин не принимал, как и большинство людей, считал Мельникова уже давно в прошлом. Встретившись с Константином Степановичем, которому было уже за восемьдесят, Шукшин увидел перед собой матерого крестьянина, сохранившего ясную память и скопленные знания. Они пламенно проговорили несколько часов, пока супруга не попросила пощады. Прощались друзьями. Макарыч радовался: "Вот о ком я напишу воспоминания!" Потом он еще раз сказал об этом намерении - вот при каких обстоятельствах. Принес из редакции журнала "Наш современник" (в члены редколлегии которого с недавних пор был включен) рукопись В. Распутина "Живи и помни", дал ее мне прочесть, сам уезжал на съемки. Передавая ему рукопись, на обычное его: "Ну как?" - говорю: "Вася, крепкая вещь, вот фильм-то тебе сделать! Читай, не оторвешься". - "Некогда читать, буду рекомендовать к печати. Надо писать свое. Вот стукнет шестьдесят, ослабнет напор, буду читать рукописи. Разве мне неохота? Начну писать воспоминания. О Ромме напишу всю правду. О Мельникове - я о нем скучаю, хоть и виделся однажды".
Беседа с архитектором К.С. в Мельниковым в Кривоарбатском переулке.
После посещения дома в Кривоарбатском переулке решили действовать так. Актерские пробы по "Разину" будем проводить не в павильоне, а в доме Мельникова, а поскольку большинство исполнителей ясны Шукшину, снимем на фото с вариантами фима и костюмов, а пленку, положенную на пробы, изведем для съемки. Материал весь подготовить и отложить... подробно снять похороны Константина Степановича. Если мы уйдем раньше - снимут после нас, однако название фильма пусть останется - "Загубленное дарование". Жизнь раскидала нас, но замысел подобный реализован в кино при освещении судьбы Алексея Федоровича Лосева на Ленинградской студии документальных фильмов.
Студийное сопротивление Шукшин ощущал. Бритиков избегал разговора, был неискренен. У Шукшина оставался последний козырь. Помню, получая как-то звание или награду, он добился личной встречи с председателем Совета Министров РСФСР Г. И. Вороновым. На встрече Шукшин и поставил вопрос о производстве "Разина" и получил реальную поддержку - сценарий был принят в Госкино. Выговорил он и повторную встречу в случае необходимости. Макарыч уверовал в эту личность. "Посмотри на портреты членов Политбюро (перед праздниками они были на стенах многих зданий) - из всех у него самый крепкий характер. Губы властные. Может, он не позволит грабить Россию? Последняя моя надежда - поддержка Воронова. Госкино завалит", - рассуждал Шукшин. Однако к моменту закрытия фильма Воронов уже был отодвинут со своего поста. Но то, что Шукшин верно чувствовал, от кого может быть поддержка, подтвердилось через два десятка лет. В интервью "От оттепели до застоя" ("Известия", 18.11.1988) бывший член Политбюро вовсе не похож на оправдывающегося перевертыша, стержень личности просматривается, и убежденность не сломлена, несмотря на давление журналиста Р. Лынева, который ведет разговор, словно участковый с провинившимся жильцом.
Уж небо осенью дышало. Г. Е. Шолохов не торопил, как это обычно делают директора картин. Мы совершали поездки под его водительством. В Псково-Печерском монастыре нежданно тепло принял Шукшина, а с ним и всех нас, наместник монастыря отец Алимпий. Затевался откровенный диалог. Шукшин, как после признавался, "расшифровываться" не решился, боялся, а вдруг и отецнаместник "подсадной". "Подождем другого случая. Вот так же я однажды разговорился откровенно с Бритиковым, правда, тогда еще вино брал. Весь ему выложился, с того и началось гонение. Так что не работать мне на студии Горького. А будь я тогда поумнее, работалось бы сейчас вольготнее. Высовываться рано начал. Дурачка надо подольше корчить".
Псковские, особенно окраинные, церковки манили к себе простотой, и мы колесили тряскими дорогами. Однажды заночевали в пустующем пансионате недалеко от Пушкинских гор. К вечеру начальство пансиона засуетилось. Зовут всех на уху домой. Удивлены - идем. Стол ломится. Ну, думаем, и в глубинке о "Разине" уже наслышаны, знают Шукшина в Союзе. Подвыпив, хозяева несут учебники, портрет, даже книги к... Г. Е. Шолохову, поставить автографы. Геннадию Евгеньевичу пришлось доигрывать роль до конца. Шукшин под- ливал огня в этот спектакль. Геннадий Евгеньевич играл роль Шолохова так же исправно, как и роль директора фильма "Степан Разин", зная, что фильма не будет. Но не открывал правду Шукшину.
Особой была поездка на Вологодчину - Кубенское озеро, Белозерск, Кириллов... В Вологде Шукшин остановился у В. И. Белова. С Беловым Шукшин познакомил меня раньше, в Москве, и от Василия Ивановича я уже узнал, что, еще будучи студентом Литинститута, он прочитал первый сборник Шукшина - "Сельские жители", написал ему письмо, и они встретились в общежитии Литинститута. С тех пор неотступно советовал Шукшину бросить кино, заняться литературой. С тех пор они и спознались, и ко дню нашей поездки были уже давними знакомцами, хлебнувшими немало житейского лиха.
В. Шукшин и В. Белов в перерыве съемок фильма "Калина красная" (г. Белозерск)
Вечером, после поездки, Белов повел Шукшина к Виктору Петровичу Астафьеву, то было их первое личное знакомство (я тоже впервые видел своего земляка). Застолье у Виктора Петровича велось хозяином единолично, изредка возникал Витя Коротаев, Вспоминали Рубцова, но самого его тогда не было в городе. Мне казалось, такие вечеpa будут всегда. Было приятно проживать, ничего не оставляя в памяти. Но когда через пять лет в этой же комнате я снимал В. П. Астафьева для фильма "Мелочи жизни", он говорил об этой встрече. Шукшин запомнился Виктору Петровичу молчуном.
Не осталось без внимания и "Золотое кольцо" -- Владимир, Тутаев, Ростов Великий, где Шукшин проводил съемки "странных" людей. В Суздале в ту пору начинал внедряться "Интурист", а вместе с ним и показуха. Мы выбрали для съемок только Успенский и Дмитровский соборы Владимира и интерьер церкви в Тутаеве. Дмитровский собор Шукшин просил снять таким, каким видел он его однажды, в сырую оттепель: моросило, вдруг налетел холодный ветер - заморозило, все оделось в стеклянный ледяной панцирь. Изысканно выглядело каменное чудо Дмитровского собора.
От того времени остался у меня сборник рассказов "Земляки", изданный "Советской Россией" в 1970 году, с таким автографом: "Анатолию - с пожеланием здоровья и стойкости в трудное время. Сентябрь 1970 г.".
Замысел фильма разрастался. Накапливалось историческое знание. Литературный эскиз сценария "Я пришел дать вам волю" был уже тесен для автора. Шукшин все больше внутренне впрягался как исполнитель и автор в душу Степана Разина. Кроме одоления магии моря людского, вставали вопросы религиозного самочувствия, отношений с соратниками, предательство и расплата, смерть - своя и тех, что гибли перед глазами бессчетно. Как ни крути, Разин был разбойником.
Но вот пришел час. Сильные мира киностудии имени Горького в лице редакторов и членов художественного совета, среди которых были С. Ростоцкий и М. Донской, Т. Лиознова, и отсутствующих, но разделивших мнение художественного совета С. Герасимова и Л. Кулиджанова, под председательством директора студии Г. В. Бритикова, прекратили проведение подготовительных работ по фильму "Степан Разин". Особо речистой запомнилась Кира Парамонова, только что вернувшаяся из Юго- славии, где отсмотрела фильм о народном восстании. Она взволнованно задала тон, убеждая аудиторию: "Ничего, кроме насилия, не будет, судя по сценарию, и в "Степане Разине". Ведущий директор-экономист Краковский очередной раз всплыл с убийственной сметой - 10 миллионов рублей (и трех-то миллионов Госкино не собиралось давать). Лиознова жалящим голосом, усомнившись в самой личности Разина и замысла, заявила: "Если студия приступит к съемке трех картин о Разине (сама в это время уже финансировалась на 13 серий о Штирлице), большинство режиссеров студии должны остаться без работы". Худсовет был единодушный и недолгий, за фильм вступился лишь Паша Арсенов, но на него зашикали. Решение: закрыть на неопределенный срок, до лучших времен.
Невесело вышли мы после худсовета со студии проклиная в душе день, когда судьба впутала нас в кино. А тут еще, проходя возле ВГИКа, увидел выходящих из его дверей Сергея Герасимова с Тамарой Макаровой, окруженных народом. У машины он остановился, и мы услышали дружный смех Шукшин приостановился, съежился, потом опустил голову и пошел мимо. Я, поспевая за ним, наблюдал за проводами Герасимова, мне казалось, боковым зрением тоже видел Шукшина. В спину Макарычу я напомнил: "Ты же собирался просить поддержки, разве не повод?" Макарыч, ускоряя шаг, двигался к остановке: "Какая поддержка, если он на худсовет не пришел, а сам рядом, в институте. Ему все известно, без него фильмы на студии не делаются". Пока ждали такси, Макарыч горько пошутил, разряжая обстановку, прошуршав рукой по моей спине: "Монгольские кожанки от фарцовщицы - вот и вся добыча наша". (Незадолго перед этим мы купили у перекупщицы по 75 рублей черные куртки из монгольской кожи. В этой куртке Макарыч снимался потом в роли Егора Прокудина.)
В утешение Госкино позволило Шукшину запуститься со сценарием "Печки-лавочки", ранее отвергнутым для постановки. Работа над фильмом "Печки-лавочки" - другой пласт существования, и о нем - дальше. Здесь же, к слову, такой эпизод. Возглавил фильм "Печки-лавочки" директор Яков Звонков. От начала до окончания. Спустя много лет я встретил гуляющего с собачкой пенсионера Звонкова у северных ворот ВДНХ, разговорились. Глядя на памятный изгиб студийного здания, я упомянул с жалостью о давней неудаче с попыткой съемок "Разина". Ведь оставалось только снимать - столько подготовки, надежд, да и Шукшин, глядишь, сохранился бы. Звонков "утешил" меня: "Эх, Толя, ничего не могло выйти. Все знали - зря вы дергались! И ваш директор Шолохов, и Пашкевич знали". - "Неужели Геннадий Евгеньевич знал?" - переспросил я. "Как он мог не знать, если я, не будучи вашим директором, знал?" - "Ну, а почему вы Макарычу, хотя бы шепотом, не объявили? Вы же, сколько я видел, уважали его?" - "Эх, милый, если бы я ему об этом сказал, он побежал бы в дирекцию, мне и до пенсии бы не доработать. Вы не знали силы студийные, вот и колотились попусту. Шукшин надеялся силушку ту сломить. Да где там. Мне его было жалко, а что мог я для него сделать?" - закончил наш разговор Звонков. На том и разошлись.