Анатолий Танков. Антология семинарской жизни
Воспоминание из прошлого Курской семинарии / Православие.Ru (original) (raw)

Литература о духовных семинариях, их учащихся и учащих до сих пор остается мало известной даже в православной читающей аудитории. Между тем художественные произведения, мемуарные записки и публицистически очерки, которые, являясь весьма специфическим историческим свидетельством, посвящены внутреннему и внешнему описанию духовных школ, позволяют узнать много интересного об учебном процессе, досуге, быте, фольклоре семинаристов.

Живые, искренние повествования, авторами которых обычно выступают люди, уже умудренные богатым жизненным опытом – прежде всего религиозным (архиереи, священники, преподаватели, выпускники семинарий и др.), дают уникальную возможность исподволь проследить этапы духовного роста, глубже понять причины, побуждающие к беззаветному, жертвенному служению Христу.

Именно поэтому вниманию читателей нашего сайта впервые предлагается «Антология семинарской жизни», в которой будет представлена – в намеренно мозаичном порядке – широкая панорама семинаристского житья-бытья XVIII – начала XXI веков.

Курская духовная семинария. Фото начала XX в.

40 лет исполнилось с того времени, когда в строе нашей родной Курской духовной семинарии были начаты крупные преобразования по новому для того времени Уставу духовных семинарий и училищ 1867 года. Я был воспитанником семинарии один учебный год – 1871/72, как раз накануне начала преобразования, и теперь хочется – хоть в кратком очерке – помянуть то время, рассказать несколько более или менее достопримечательных фактов прошлого времени, помянуть добрым сыновним словом бывших своих наставников, из которых очень немногие теперь еще здравствуют. Приступая к своему рассказу, считаю долгом оговориться, что я буду передавать лишь свои впечатления, как они были тогда навеяны на меня пребыванием в Белгороде и в семинарии[1], и, разумеется, не считаю себя вправе делать какие-либо выводы из своих юношеских наблюдений…

Обучаясь в Курском духовном училище, мы, воспитанники его, очень мало имели сведений о духовной семинарии, учении в ней и тамошнем быте. Причиной тому была отдаленность Белгорода от Курска и некоторые другие обстоятельства. Что касается до меня с моим братом Владимиром, с которым мы в училище обучались в одном классе, то мы, как это ни странно может показаться с первого взгляда, имели более подробные сведения о Курской семинарии 30-х и конца 40-х годов прошлого века, чем о современной, потому что наш родитель любил часто и обстоятельно рассказывать о двух периодах своей учебной жизни – во время пребывания в семинарии учеником (1833–1839) и профессором библиологии (1848–1850).

Первый случай, который заставил все наше семейство немало говорить о современной семинарии, было получение поздней ночью телеграммы от правления семинарии с предложением моему родителю согласиться на баллотировку на должность инспектора семинарии, который должен был иметь, как и ректор, ученую степень магистра. Собрание преподавателей просило ответа в непродолжительном времени на телеграмму, в то же время объясняя в ней, что единогласное избрание моего родителя он должен считать обеспеченным. Так как мои родители не имели обыкновения скрывать от нас семейных дел, то и мы участвовали в суждениях pro и contra полученного предложения. Мой родитель справедливо считал его весьма лестным для себя, но, имея привычную законоучительскую должность с прекрасным жалованием 1600 рублей в год и до 200 рублей доходов от гимназической церкви, что по тогдашним дешевым ценам на все равнялось по теперешнему времени 3600 рублям, имея свой дом в Курске и другие благоприятные условия жизни, решился поблагодарить корпорацию наставников и отказаться от предложения. Так же мой родитель поступил тогда, когда предстояло избрание ректора семинарии и из Святейшего Синода поступило к тогдашнему преосвященному Курскому Сергию[2] отношение, в котором указывалось на то, что желательно предложить баллотироваться на должность ректора протоиереям города Курска – магистрам отцу Алексию Танкову и отцу Николаю Булгакову, недавно бывшему ректором Курского духовного училища.

Заинтересовываясь все больше и больше семинарией, мы узнали, что ректором ее избран законоучитель воронежской гимназии протоиерей Матфей Васильевич Невский. Бывший в Курске для представления преосвященному Сергию, отец ректор счел долгом посетить дома заслуженных отцов протоиереев, и был у нас. Помню, как старались принять самым лучшим образом дорогого гостя мои родители. Беседа была продолжительная и оживленная, так как у обоих законоучителей – моего родителя и отца Матфея Васильевича – было много общих тем для собеседования. Он радушно отнесся к нам с братом как к будущим воспитанникам управляемой им семинарии.

Наступило наконец время отправляться в Белгород, в семинарию. Все лето 1871 года прошло у нас в приготовлении к семинарскому экзамену. Я окончил курс училища первым учеником, мой брат – вторым. Мы узнали, что первым учеником Обоянского духовного училища окончил Федор Гаврилович Танков, сын отца протоиерея Г.А. Танкова, наш двоюродный брат. Кроме того, мы имели в виду еще трех «перваков» из других духовных училищ Курской губернии, и хотелось, конечно, получше выдержать вступительный экзамен, который, как говорили, будет строг, что и оправдалось на самом деле.

Нам – моему родителю, матушке и обоим братьям – пришлось в первый раз ехать по железной дороге в Белгород. Помню, как с большим волнением и даже опасениями вошли мы в отделение вагона второго класса, но более или менее покойное движение поезда, удобство сидения на мягких диванах и новые интересные впечатления сразу уничтожили несколько подавленное, было, настроение и заменили его бодрым и любознательным.

В Белгород мы прибыли поздно вечером, остановились в небольшой гостинице. Раннее утро уже застало нас в Троицком монастырском соборе, где после обедни, по желанию моего родителя и всех нас, была совершена панихида у гробницы святителя Иоасафа, угодника и чудотворца Божия, а затем просительный молебен при начале всякого доброго дела. После Курска Белгород показался мне своеобразным малороссийским городом, живущим спокойною, неспешною жизнью. По окончания богомоления мой родитель с обоими сыновьями явился к отцу ректору семинарии и инспектору Василию Алексеевичу Ключареву. Матфей Васильевич Невский принял нас радушно и все спрашивал моего родителя о том, что не известно ли чего-либо в Курске об ожидаемом еще тогда переводе семинарии из Белгорода в Курск. Отцу ректору очень желалось, чтобы это совершилось как можно скорее, хотя бы в Курске пришлось временно поместить семинарию в наемной квартире. Не менее благосклонно мы были встречены Василием Алексеевичем Ключаревым, который в моем родителе узнал своего профессора в семинарии, а мой отец был очень рад этому. Оказалось, что сегодня начало экзаменов, и, попрощавшись с отцом, мы остались во дворе семинарии, где подошли к группе бывших учеников Курского училища и стали обмениваться своими впечатлениями. Вообще же ученики пяти училищ Курской губернии пока не смешивались между собой: земляки, так сказать, жались друг к другу.

По звонку вошли мы в здание семинарии, в так называемые «сени», из которых вели двери в классы и которые служили местом прогулок во время классных перемен. И вот я воочию увидел те знаменитые «сени», о которых так часто рассказывал мой родитель, излагая, как здесь бывали публичные экзамены и другие собрания в учебной жизни семинарии. Здесь мы увидели много учеников и духовных лиц – отцов иереев, диаконов и причетников, приведших своих сыновей в семинарию, в том числе отца протоиерея Н.И. Булгакова, упомянутого мною магистра богословия из Курска. Повидавшись с нами, он спросил о нашем родителе и узнал, что он, представив нас начальствующим лицам, уже оставил семинарию. Повидался с нами и наш курский сосед – преподаватель семинарии Алексей Андреевич Чистяков, магистр Московской духовной академии.

По прибытии педагогического персонала мы приступили к экзаменам. Мое внимание обратило то обстоятельство, что прежде начала испытаний все ученики были разделены по предметам экзамена: закону Божию, русскому языку, латинскому языку, греческому языку, арифметике и географии – на шесть групп. Каждая приступила к экзамену по выпавшему на ее долю предмету в данный день. Мы с братом попали в первую группу. Особенность порядка спрашивания экзаменующихся состояла в том, что предварительно все ученики тянули по билетам жребий, кому в каком порядке отвечать. Этот остроумный способ давал возможность не сидеть в классе, ожидая в течение часов своей очереди, а подойти к тому времени, когда приближалась очередь. Еще большее удобство заключалось в том, что нас разделили на четыре группы: первая сейчас же приступила к экзамену, вторая должна была явиться в 12 часов, третья – в 4 часа дня, а последняя – в 6 часов вечера. Ученики имели право в свободное время не быть в семинарии. Подобным образом жребий мы брали во все дни экзаменов, которые были весьма обстоятельны и подробны, от 8 часов утра до 8 часов вечера, только с двухчасовым перерывом. Таких серьезных экзаменов мы не видели никогда в училище. Попав в первую группу экзаменующихся по закону Божию, мы вошли в класс. Комиссия экзаменаторов состояла из иеромонаха отца Анатолия, известного историка Курской епархии, преподавателя изъяснения Священного Писания Крутикова и члена правления семинарии от духовенства отца иерея Софронова. Вдруг мы заметили, что в классную комнату вошел и отец Николай Булгаков; ему подали стул, и он занял место в проходе между скамейками. Все ученики были удивлены этим; впоследствии узнали, что сын его, испытывая боязнь ответа в новом учебном заведении и в новой обстановке, просил своего родителя присутствовать при его ответе. Это было разрешено, и, чтобы не задерживать отца протоиерея, сына его спросили первым.

Затем пошли ответы по очереди. Я заметил, как неравно проявлялись знания у учеников разных училищ. Видимо было, что ученики одного училища отвечали бодро, сознательно, даже щеголяли знаниями, особенно по катехизису, другие же, так сказать, вымучивали из себя ответы. Экзаменаторы так и сыпали вопросами. Наши куряне по закону Божию не показали себя особенно хорошо. Я, зная наизусть священную историю, катехизис, начертание церковного устава и богослужения, отвечая по ним не запинаясь, едва выпутывался из тех вопросов, которые изобильно задавал мне отец Анатолий, нашедший, что так как я являюсь его тезкой, то мне надо уделить побольше внимания на экзамене.

Проэкзаменовавшись и получив по отличной отметке, отправились мы домой. У здания семинарии нас поджидала матушка и сообщила, что мы будем приняты на квартиру в доме известного белгородского купца Фомы Козьмича Гончарова, у которого 20 лет тому назад квартировали мои родители. После обеда родители с нами делали визиты своим старым знакомым.

Экзамены продолжались шесть дней. По географии мне пришлось отвечать поздним вечером. Желая основательно выведать наши познания по этому предмету, комиссия не воспользовалась обыкновенными картами с надписями, но, за неимением в семинарии так называемых немых карт, на двух штативах были утверждены старинные карты с латинскими надписями. Для нас же, учеников, такие карты были совершенно равны немым, так как прочитать латинские надписи мы могли только очень присмотревшись к ним, а по необходимости своевременно отвечать на вопросы по карте это нельзя было сделать. Выделились ученики Курского училища на экзамене по греческому языку, преподавателем которого был в училище один из достойнейших наставников того времени Н.А. Алексеев. Он незаметно, нетребовательно, но настойчиво и систематично доводил хороших и вообще старательных учеников до столь солидных знаний, что мы в высшем отделении училища искусно переводили, пользуясь хрестоматией, статьи из «Анабазиса» и «Киропедии» Ксенофонта, басни Эзопа, сочинения Лукиана и Арриана. Семинарская комиссия предложила нам экспортом Евангелие на греческом языке, и мы с честью выполнили эту задачу, но зато латинский язык, бывший в руках помощника смотрителя, а потом смотрителя училища Ивана Никитовича Иванова, хромал на обе ноги. Он, как начальник на училищном экзамене, выставил по своему предмету 20 пятерок, а в семинарии несколько пятерочников не ответили даже удовлетворительно, получили по двойке и, сплоховав еще по другому предмету, не были приняты в семинарию. Не удался нам экзамен и по русскому языку, что и не было удивительно: за два года высшего отделения у нас перебывали три учителя: К.П. Волобуев, С.И. Кияницин и Н.И. Рождественский.

Наконец экзамены были завершены. Что касается до их результатов, то надо сказать, что порядочное число учеников не удостоилось поступления в семинарию как плохо подготовленные. Для выслушивания постановления педагогического собрания семинарии мы были собраны в «сени», где секретарь правления семинарии преподаватель гражданской истории П.П. Азбукин прочитал списки принятых в низшее отделение семинарии. С напряженным вниманием слушалось чтение списков, так как по ним можно было узнать не только, кто поступил в семинарию, но и каким по списку и в какой разряд учащихся зачислен.

П.П. Азбукин сначала причитал список принятых в первое отделение с низшего класса. Начало этого списка гласило так: «Анатолий Танков, Владимир Танков, Феодор Танков, Николай Марков и т.д.». По окончании чтения списков отец ректор поздравил учеников с принятием, и мы стали семинаристами.

Из непринятых значительное число экзаменовавшихся поступили в Белгородскую учительскую семинарию.

Не могу не вспомнить того интересного факта, что когда мой родитель вместе с отцом протоиереем Николаем Булгаковым делали в семинарии прощальные визиты и откланивались в помещении канцелярии отцу ректору, А.А. Чистякову и другим преподавателям, то один из них, милейший П.А. Щапов, обратив внимание на то, что в данное время семинария в своих стенах принимает совместно четырех магистров богословия, воскликнул: «Святии магистри!» «Блаженный кандидате!» – ответил П.А. Щапову мой родитель.

Постараюсь теперь рассказать о преподавании учебных предметов в 1-м классе семинарии и сделать характеристику нашего учения.

Изъяснение Священного Писания у нас, в первом отделении, преподавал кандидат Московской духовной академии, недавно окончивший курс ее, И.А. Крутиков. Для изучения данного предмета руководствами были: Библия, пособие при изучении Священного Писания [В.А.] Смарагдова и записки самого преподавателя, изложенные конспективно и составлявшие обозрения каждого урока, по окончании которого Крутиков выдавал нам по одному листку почтовой бумаги с написанным на нем обозрением. Особенностью преподавания было то, что И.А. Крутиков всеми мерами старался о том, чтобы ученики прочитали текст священных книг, разобрались в нем, умели пересказывать главы этих книг и знали толкование смысла текста, в особенности не вполне понятных его слов и выражений. Почти весь урок проходил в непосредственном изучении текста Библии.

Такой самый, конечно, рациональный метод изучения Священного Писания, безусловно в настоящее время имеющий широкое применение, в наше время был желанною новостью, так как ранее ученики семинарии и даже студенты академии очень много изучали о Библии Ветхого и Нового завета и по поводу Библии, а не подлинный ее текст и его смысл. Лет 30 спустя после своего учения в семинарии я узнал, как сам А.И. Крутиков был направлен на тот метод преподавания, который он применял. Читая одну из книг «Душеполезного чтения», я ознакомился с письмами затворника епископа Феофана. Из одного письма, напечатанного в этом журнале, я узнал, что Крутиков, родственник святителя Феофана, будучи назначен в Курскую семинарию, испрашивая благословения у преосвященного на путь учебной деятельности, просил наставления, как преподавать вверенный ему предмет. Преосвященный Феофан начертал ему подробное наставление, как вести дело, и настойчиво, с особым ударением ставил во главу угла непосредственное знакомство учеников с текстом Священного Писания. «Остальное все тогда приложится», – писал он.

Объяснения Крутикова были ясны и интересны, спрашивал он учеников хотя нечасто (нас было 75 человек), но обстоятельно, был ровен, выдержан, аккуратен, благожелателен к воспитанникам и любим ими…

Словесность преподавал нам А.А. Чистяков, магистр Московской духовной академии. Обладая большими способностями и трудоспособностью, он высоко шел в Курском духовном училище и в семинарии. Познания А.А. в семинарских предметах были настолько замечательны, что когда в 1866 году Московская духовная академия вызвала из Курской семинарии воспитанников, а в это время ученики высшего отделения прошли только один год учения и, следовательно, не закончили еще курсы семинарии, то семинарское правление без малейших колебаний отрекомендовала академии А.А. Чистякова как даровитого кандидата в студенты академии. Он согласился поступить в академию и здесь окончил курс в числе первых магистров и 1870 году был назначен в Белгород. Будучи еще студентом 4-го курса, А.А. подал свою диссертацию, затрагивающую чрезвычайно интересную и важную тему истории Церкви, а именно: «Историческое изложение духовно-нравственных мер, проводимых духовенством по отношению к расколу старообрядчества». Прекрасно написанное сочинение, которое печаталось в Курских епархиальных ведомостях 70-х годов прошлого века, до настоящего времени остается единственным по своим достоинствам. Приходиться очень жалеть о том, что диссертация А.А.Чистякова, которую он продолжил, будучи уже преподавателем семинарии, не вышла в свете отдельною книгою.

Преподавание словесности велось А.А. Чистяковым по следующему методу. Его дядей, замечательным педагогом и писателем М.Б. Чистяковым, был оставлен курс «Теория словесности» в двух частях – очень серьезно и с большой эрудицией написанная книга излагала теорию словесного творчества с психологической, философской и эстетической точки зрения. Труд М.Б. Чистякова был впервые издан в 50-х годах прошлого [XIX] века, давно уже стал библиографическою редкостью, но и до сей поры не потерял своего значения, являясь прекрасным пособием для преподавателя словесности, не говоря уже о том, что он написан точно, ясно, определительным и кратким языком. И вот А.А. на уроках разбирал с нами во всех отношениях образцы словесности, в особенности поэтические произведения, а к следующему уроку выдавал по одному полулисту обыкновенной писчей бумаги с изложением теоретических сведений, взятых им из «Теории словесности» М.Б. Чистякова. А.А. Чистяков отличался большим мастерством в анализе литературных произведений и особенно любил показывать и доказывать, как у классических писателей каждое слово, каждое выражение нельзя ни выкинуть, ни заменить, ни переставить.

«Формулы выражений, – любил говаривать он, – в которые писатель-гений или истинный талант облекает свои мысли, суть те же математические формулы, не допускающие ни выбросов, ни дополнений». Нередко он нам указывал на какую-либо фразу, находящуюся на первой странице поэтического произведения автора, которая подготовляет известное настроение читателя для сцены, которой замыкается это произведение. В рецензировании наших сочинений А.А. Чистяков был необыкновенно строг, требуя, главным образом, проведения строгого логизма в мышлении и изложении. От этого и лучшие ученики по сочинениям получали у него невысокие отметки – 4, а иногда и 3. Сочинения почти все были испещрены поправками и замечаниями А.А. Чистякова. Из области его отношения к рецензированию сочинений и требований от них я расскажу следующий интересный случай. Вскоре по поступлению в семинарию мне пришлось писать на такую тему, на которую полгода назад я писал уже нашему наставнику по русскому языку в Курском духовном училище Н.И. Рождественскому. Он предложил нам тему «Описание ярмарки в Курске по случаю выноса иконы Знамение Пресвятой Богородицы в Коренную пустынь», а А.А. назначил описать известную ученику городскую или сельскую ярмарку. Таким образом, ученикам семинарии – курянам пришлось, так сказать, повторить свое описание. Описывая в своем сочинении стечение народа в Курске и разнохарактерную толпу на улицах, я упомянул о том, как на перекрестках нищая братия поет «Лазаря», импровизируя свои духовные стихи, как даже продавец кваса приглашает желающих отведать его напитка не обыкновенною торговою прозою, а стишками: «Квас со льдом – молодой, / Настоящий, медовой…».

«Так мы из уст народа, – прибавил я, – слышим как бы начатки народной поэзии, народного первобытного творчества». Против этого выражения Николай Иванович Рождественский написал: «Спасибо, Танков!», одобряя, как он говорил, наблюдательность автора. Алексей же Андреевич Чистяков против того же выражения поместил: «Пустой крик продавцов квасу и народная поэзия – не одно и то же».

Когда А.А. в первый раз возвратил нам сочинения, то первые ученики упали духом и, как говорится, повесили головы, особенно в виду того, что во втором отделении 1-го класса (или, по тогдашнему распорядку, низшего отделения), где преподаватель словесности был другой, за сочинения было выставлено достаточное количество отличных и очень хороших отметок, но А.А. был очень щедр в оценке устных ответов, так что они покрывали собой письменные неудачи.

Латинский язык преподавал А.М. Федотов, в мое время уже пожилой человек, но энергичный и деятельный учитель, любивший оживлять класс совместной работой. Но для нас, курян, латынь доставалась солоно. Дело в том, что мы начали переводить Тита Ливия «Ab urbe condita», как известно, написанного не легким языком, а потому и в гимназиях переводимого в 7-м или даже в 8-м классе. После недостаточного учения в духовном училище по предмету латинского языка, при небольших познаниях наших, когда мы в выпускном классе переводили только некоторые жизнеописания Корнелия Непота, минуя более легких писателей – Юлия Цезаря и Саллюстия, переводить Тита Ливия было очень трудно. К тому же мы начали проходить пространную грамматику Смирнова – учебник в 400 без малого страниц. Заниматься по латыни, что бы не отстать от других, приходилось вплотную. Андрей Андреевич Федотов с первого раза завалил нас требованиями, а в руках наших было издание Тита Ливия без комментариев и примечаний и без словаря – простой тейбнеровский текст[3] Anabasis» Ксенофонта, мы опять стали переводить того же автора. Но нужно сказать, что наставник Петр Алексеевич Щапов, в то время молодой щеголеватый человек, не особенно гоняясь за переводами из Ксенофонта, значительную часть уроков уделял чтению книг и статей о греческих древностях, искусстве, литературе и прочем, давал ученикам смотреть рисунки, изображавшие разные предметы из жизни античного мира и тому подобное. По моему мнению, все это имело большое значение для воспитанников, совершенно незнакомых дотоле с эллинским миром. Иногда он заставлял писать в классе перевод отрывков из Ксенофонта на русский язык. П.А. Щапов славился в семинарии своим мастерским чтением поэмы И.С. Никитина «Кулак», так что ученики часто просили прочитать эту поэму. Исполняя это, он доставлял истинное удовольствие умелой декламацией.. Слова искали в громадном словаре [И.Я.] Кронеберга, а комментарий выслушивали уже на уроках, после того как Федотов, бывало, повыспросит учеников и даст свой перевод, сопровождая его разъяснениями. Конечно, требовательность наставника приносила большую пользу. Но зато мы, куряне, отдыхали на уроках греческого языка: будучи прекрасно подготовлены в училище Н.А. Алексеевым, оказались сильнее многих других. После перевода у него «

Математику преподавал в нашем отделении инспектор семинарии Василий Алексеевич Ключарев. Он установил метод своего преподавания по руководству профессора духовной академии [Д.И.] Ростиславова. Учебником у нас была алгебра [А.] Давидова, но В.А. усиленно рекомендовал и даже сам давал ученикам книгу Ростиславова, замечательно искусно составленную в смысле постепенного перехода от легчайшего к труднейшему и прояснения для учеников более трудных статей алгебры, так как в первый год нелегко было пройти всю алгебру, не выпуская из нее и логарифмов. Каждый урок В.А. давал свои объяснения на доске, заставлял учеников повторять объясненное и вообще достигал цели, но решать задач с учениками он не любил, может быть за недостатком времени.

Преподаватель истории в 1-м классе семинарии во время моего учения там был Павел Петрович Азбукин, секретарь семинарского правления. Обладая прекрасными познаниями во всеобщей и русской истории, он вел дело преподавания очень удачно, хорошо рассказывал о тех событиях и лицах, которые должны были войти в будущий наш урок, заинтересовывал учащихся чтением избранных мест из исторических сочинений и вообще был очень хорошим преподавателем. По его рекомендации я приобрел себе все шесть томов «Всеобщей истории» [Г.] Вебера, и только прочитав их от доски до доски, понял, что такое ход всеобщей истории путем опознания искусно скомбинированных Вебером фактов, изложенных в строгой системе. По мнению Павла Петровича Азбукина, всякий ученик среднего учебного заведения, претендующий на основательное знание истории на высшую оценку его знаний, должен был прочесть исторические труды Вебера или [Ф.-К.] Шлоссера, а также С.М. Соловьева. Изложение учебника, самого наилучшего, говорит он, не даст и не может дать ясного представления об истории мира.

И он всецело прав. Знание по учебнику, по необходимости сокращенному уже самим автором донельзя, дает только бледный эскиз предмета, не более. Исторический же курс показывает, что страшная масса событий серьезных и важных совершалась на лице земли в протекшее время.

Немецкий язык преподавал в семинарии Владимир Иванович Введенский, впоследствии смотритель Курского духовного училища, а потом помощник классных наставников в одной из харьковских гимназий. Изучавшие немецкий язык семинаристы собирались в первом отделении, изучавшие французский – во втором, где преподавал этот язык А.А. Федотов. Большинство слушало немецкий язык, в значительной степени вследствие недавних в 1870–1871 году блестящих побед немцев над французами. Тогда печать и общество отсюда выводили заключение о преимуществах не только военного устройства в Германии, но и ее культуры пред французский, и преклонение пред победителями было очень сильное. Я живо помню, что когда на первом уроке своем В.И. Введенский на свой вопрос: «Почему следует отдать предпочтение изучению немецкого язык пред французским?» – получил от одного из учеников ответ: «Потому что немцы победили французов», – согласился, что одна из веских причин преимущественного знания языка победоносной нации, а затем указал на высокое значение немецкой науки и литературы.

Пение преподавал Роман Иванович Егоров, в то же время бывший учителем греческого языка в Белгородском духовном училище. Так как ученики семинарии вообще уже в училищах достаточно усвоили себе то пение, которое обычно было принято в церковном богослужении, то уроки пения проходили в повторении, так сказать, исполнения церковных песнопений. На тех из них, которые пелись недостаточно отчетливо, Ром. Ив. останавливался долее, но новых шагов в пении в первом году семинарского учения мы не делали.

Семинарский, или, как его иногда называли в городе, ректорский, хор был довольно хорош, отчасти вследствие участия в нем прекрасных голосов, а с другой стороны, и от старания регента его – ученика семинарии Огнева, управлявшего хором даже тогда, когда в пении участвовал Роман Иванович, стоящий в ряду других хористов. Из них можно назвать прекрасными певцами: П.Д. Ефремова (из Курского духовного училища), Крыжановского, Дудинского (из харьковских училищ) и других, имена которых теперь могу не припомнить. В семинарском хоре иногда пели преподаватели семинарии Крутиков и Алфеев. Однажды в пении на поздней обедне участвовал приехавший из Харькова оперный певец, бывший ученик Белгородского духовного училища и семинарии [М.Д.] Васильев, впоследствии артист императорской Санкт-Петербургской оперы. Семинарский хор не считал для себя отягощением постоянно разучивать новые ноты песнопений и концертов и исполнять их. Разучивание это всецело производилось регентом хора Огневым, спевки бывали часто, и я, из любознательности присутствуя на них, был свидетелем той массы труда и стараний, которые на спевках выпадали на долю как Огнева, так и относившихся к нему с полным уважением и вниманием товарищей-хористов.

Левым клиросом певцов управлял ученик 1-го класса семинарии, мой товарищ Иосиф Попов, впоследствии регент архиерейского хора, долгое время бывший священником курской слободы Ямской. Он же устроил хор из семинаристов и мальчиков – учеников светских школ и управлял им в одной из церквей Белгорода, где хор обыкновенно пел раннюю обедню.

По просьбе Попова, я однажды был на ранней обедне, слушал пение этого частного хора из воспитанников семинарии, и оно произвело на меня очень хорошее впечатление.

В первом полугодии 1871/1872 учебного года на всенощном богослужении наш семинарский хор исполнял ирмосы канона «Отверзу уста моя, и наполнятся духа» по напеву, который носил название «харьковского», отличался очень высокими нотами forte и fortissimo теноров и особенно басов, а так как семинаристы-басы обладали очень высокими голосами и их было довольно много, то пение канона было громоподобным, но исполняемым стильно и красиво. И вот однажды, выслушав всенощную в Свято-Троицком монастыре, куда обычно ходили семинаристы, мы с братом пошли в Крестовую церковь архиерейского дома, уже с 1833 года занимаемого наместниками преосвященных, так как Белгородский монастырь по управлению принадлежал Курским преосвященным. В Крестовой церкви совершалось всенощное бдение, потому что в октябре 1871 года преосвященный Сергий, впоследствии митрополит Московский, находился в Белгороде. Так как всенощная в Крестовой церкви начиналась в 7 часов вечера, то мы пришли туда как раз к пению канона, а пел в Крестовой церкви полный хор архиерейских певчих. И представьте себе, хором ирмосы тоже канона были пропеты самым простым клиросным напевом, но до того низким строем, что главную роль играло исполнение октавы, а у октависта архиерейского хора был до того низкий, но сильный голос, что он считался феноменальным. И действительно, в том же году он по желанию соборного прихода в городе Бердянске был приглашен туда диаконом на отличнейших условиях. Такое сочетание «высшего и низкого гласа» произвело на меня неизгладимое впечатление.

Упомянув о пребывании в данное время Курского преосвященного Сергия в Белгороде, я должен сказать о знаменательном отношении его к Белгороду. Находя, что в Белгороде с 1667 по 1833 год, то есть 166 лет, пребывали иерархи – митрополиты, архиепископы и епископы – и там совершали богослужения, отсутствием которых более всего были опечалены белгородцы после перевода архиерейской кафедры в Курск, что в Белгороде находится семинария, что там почивают мощи святителя Иоасафа, преосвященный Сергий считал необходимым пребывать в Белгороде значительное время в году. В мое время он проживал здесь весь октябрь месяц 1871 года и от Фоминой недели до праздника Вознесения Господня включительно в 1872 году.

Для нас, детей священно- и церковнослужителей города Курска, это обстоятельство имело в высшей степени отрадное значение, так как мы привыкли в Курске в воскресные и праздничные дни бывать в Знаменском соборе и присутствовать на архиерейском богослужении. Вследствие же продолжительного пребывания преосвященного Сергия в Белгороде, мы имели возможность и здесь видеть его святительское служение. В первое его пребывание пел полный архиерейский хор, во второе – половина его, тогда семинарский хор находился в левом клиросе. В октябре в свите преосвященного был протодиакон П.З. Молотков, в другой же раз – славившийся своим прекрасным могучим басом первый иеродиакон Знаменского монастыря отец Порфирий, в 1872 году посвященный в иеромонахи. Так как церковь белгородского Свято-Троицкого монастыря не обширна, то феноменальный голос П.З. Молоткова здесь звучал величественно, что произвело на всех сильное впечатление. По просьбам прихожан преосвященный Сергий совершал богослужение в приходских храмах Белгорода, а также в женском монастыре. Он посещал и нашу семинарию. Для преподания благословения он был приглашен и в только что открытую тогда Белгородскую учительскую семинарию.

Долговременное пребывание в Белгороде преосвященного Сергия, как я и сказал, придавало Белгороду особое значение, особенно в церковном отношении, так как в это время центр епархиального управления до известной степени перемещался сюда. К этому же надо отнести тот факт, что в 1872 году после Пасхи, также во время нахождения преосвященного в Белгороде, здесь состоялся и общеепархиальный съезд духовенства для обсуждения и разрешения подлежащих его компетенции дел. В это время съезд заседал в одном из зданий духовной семинарии и был довольно продолжителен. Отцы – депутаты съезда, по назначению отца ключаря, служили с его преосвященством и участвовали при совершении молебствия в Свято-Троицком соборе.

Закончу свои воспоминания о годе своего учения в Курской духовной семинарии. Мои товарищи из разных духовных училищ мало-помалу свыкались друг с другом и сформировывались в дружный класс, который учился очень хорошо; одним из веских доказательств этого факта является то, что по окончании 4-го класса семинарии 17 воспитанников, вышедших из нее, поступили в университеты и другие высшие учебные заведения. Все они занимали высшие места в классном семинарском списке, а впоследствии, по окончанию курса, – в университетах или специальных учебных заведениях; некоторые из них достигали профессорских кафедр. Но и из тех воспитанников, которые продолжали учение в семинарии в 5-м и 6-м классах и окончили с успехом полный курс семинарских наук, некоторые поступили в духовные академии и, окончив курс, заняли преподавательские должности, а один из них – И.П. Яхонтов, бывший ученик Курского духовного училища, – был оставлен при Московской духовной академии для приготовления к профессорскому званию как лучший студент выпуска 1881 года, но, к сожалению, вскоре скончался от тяжкой болезни.

Так как во время моего учения в семинарии не воспрещалось ученикам, желающим послушать лекции преподавателей в старших классах, посещать их уроки, то несколько лучших учеников нашего отделения 1-го класса считали для себя чрезвычайно интересным бывать на лекциях недавно вступившего в состав преподавательской корпорации молодого преподавателя Иакова Андреевича Новицкого, ныне глубокоуважаемого отца ректора семинарии, митрофорного протоиерея. Иаков Андреевич читал лекции по философским предметам и педагогии, и он производил сильное и могущественное впечатление на умы и сердца воспитанников. Содержание лекций, отличаясь редкою научностью и искусным подбором соответствующего материала, было запечатлено блестящим, увлекательным и импонирующим в педагогическом смысле изложением. На любознательных воспитанников семинарии лекции производили сильное влияние и возбуждали большую и многополезную работу мысли и вызывали оживленный обмен мнениями. Вообще ученики 3-го и 4-го класса, в которых преподавал Иаков Андреевич, всеми мерами старались угодить своему любимому преподавателю хорошими ответами, внимательным исполнением письменных работ и прочее. Все воспитанники называли Иакова Андреевича «светилом семинарии», и это наименование было совершенно справедливым. Иногда, на счастье учащихся, в тот или другой период времени бывают преподаватели, которые являются властителями дум учащегося в известном учебном заведении юного поколения, и таким властителем дум можно было всецело признать Иакова Андреевича.

В 1871 году стали выходить в свет «Курские епархиальные ведомости», редактируемые и издаваемые при Курской духовной семинарии в Белгороде. В числе деятельных сотрудников этого печатного органа Курской епархии был И.А. Новицкий. Статьи его по философским и педагогическим вопросам, отличавшиеся глубоким интересом мысли и простым увлекательным стилем, читались с неослабевающим вниманием. Эти статьи заинтересовывали и учеников семинарии и служили прекрасным добавлением к его классным лекциям.

После праздников святой Пасхи занятия в семинарии продолжились почти по половины июля, считая, конечно, в том числе и экзамены, так как по уставу, действовавшему тогда, каникулы считались от 15 июля до 1 сентября. Но мой старший брат Владимир захворал, и вследствие этого, согласно разрешению правления семинарии, основанному на прошении моего родителя и медицинском свидетельстве курского врачебного инспектора Ивана Федоровича Тихомирова, мой брат и я были подвергнуты испытаниям по некоторым предметам семинарского курса ранее обычного времени. Выдержав все экзамены в конце июня, мы возвратились в Курск. В ноябре же 1872 года я по экзамену поступил в курскую гимназию.

Публикуется по: Курские епархиальные ведомости. 1914. № 5. С. 110–116; № 12. С. 255–260; № 21. С. 450–454; № 42. С. 854–855.