Галансков Ю Т — Избранные стихи (original) (raw)

Юрий Тимофеевич Галансков

ИЗБРАННЫЕ СТИХИ

«Высокий, худощавый брюнет, с порывистыми движениями и глазами библейского пророка. Когда он поднимался на постамент, площадь — свидетельствую — замирала. Не потому, что стихи были гениальные, а потому, что это были те дерзкие слова, которых ждала, с которыми была заодно молодая, не желающая повторять ошибки отцов аудитория. «Человеческий манифест» Юрия Галанскова был знаменем и паролем “Маяковки”».

Вступление к поэме "Апельсиновая шкура"

Я — поэт.

Мне восемнадцать лет.

Возможно, поэтому

хочется

в тело Земли

вцепиться

усилием рук и ног,

в щепки разбить границы

Вы по ночам спите,

мучаете ваших жён.

А я в стихотворные нити

И когда кто-нибудь из вас

не верит в мой творческий рост,

я прикуриваю от горящих глаз

или от кремлёвских звёзд.

Все утверждают, что, вроде, я груб,

и ни один иначе;

а я улыбаюсь гвоздиками губ

и изредка ландышем плачу...

Я белкой резвился на ёлке по иглам,

я цвёл на вишнёвой ветке.

И вдруг, неожиданно, сделался тигром

у жизни в железной клетке.

Конструкция

"Папа, снимите хомутики", —

маленький мальчик изрёк.

"Видишь, сыночек, прутики;

а если ещё поперёк?..

Дай-ка тетрадку в клетку.

Здесь нарисуй

глаза,

птичку,

солнце

и ветку,

и на щеке — слеза..."

И на тетрадке в клетку

тихо рисует зверёк

птичку,

солнце

и ветку

* * *

Рванулось пламя из ствола

под кроной ивы молодой.

И лебедь вскинул два крыла

над окровавленной водой.

Другая птица вверх взлетела,

И, за крыло сложив крыло...

Её стремительное тело,

упав, разбрызгало стекло.

То было утром — рано, рано.

Лишь солнце землю припекло. —

И чёрный пруд кровавым шрамом,

* * *

События спешили устареть.

Родился силуэт тревоги.

Никто не властен был стереть

следы разбоя на дороге.

Вчера спокойная, толпа

сегодня тайною владела,

играла фетишем столпа,

и страстям не было предела...

Ещё вчера рукоплескали,

вручая здания ключи,

а утром лозунги искали

в газетах:

"Это палачи".

События спешили устареть.

Родился силуэт тревоги.

Никто не властен был стереть

следы разбоя на дороге...

Убийство

Суд.

Закрытые двери.

Судьи-звери

рычали,

сжимая лапы;

подсудимые молчали —

во рту торчали

Из глаз вылезал

гнева залп.

Он зал разрезал,

сердца пронзал

и петли вязал

тиранам,

Чиновник чётко читал приговор —

Утром

тишина шептала:

"Тише, тише".

Солнце поднималось

выше, выше.

И на землю вяло

луч роняло.

С ветки птичка щебетала:

"Они были,

их не стало;

их убили,

Часы кремлёвские били,

людей будили.

Люди вставали,

пили, ели,

в блюдце глядели,

Человеческий манифест

Всё чаще и чаще в ночной тиши

вдруг начинаю рыдать.

Ведь даже крупицу богатств души

уже невозможно отдать.

Никому не нужно:

в поисках Идиота

так измотаешься за день!

А люди идут, отработав,

туда где деньги и б...

И пусть.

Сквозь людскую лавину

я пройду непохожий, один,

как будто кусок рубина,

сверкающий между льдин.

Не-бо!

Хочу сиять я;

ночью мне разреши

на бархате чёрного платья

Министрам, вождям и газетам —

Вставайте, лежащие ниц!

Видите, шарики атомной смерти

у Мира в могилах глазниц.

Вставайте!

О, алая кровь бунтарства!

Идите и доломайте

гнилую тюрьму государства!

Идите по трупам пугливых

тащить для голодных людей

чёрные бомбы, как сливы,

Где они —

те, кто нужны,

чтобы горло пушек зажать,

чтобы вырезать язвы войны

священным ножом мятежа?

Где они?

Или их вовсе нет? —

Вон у станков их тени,

Человек исчез,

ничтожный, как муха,

он еле шевелится в строчках книг.

Выйду на площадь

и городу в ухо

втисну отчаянья крик!

А потом, пистолет достав,

прижму его крепко к виску...

Не дам никому растоптать

души белоснежный лоскут.

Люди,

уйдите, не надо...

Бросьте меня утешать.

Всё равно среди вашего ада

мне уже нечем дышать!

Приветствуйте Подлость и Голод!

А я, поваленный наземь,

плюю в ваш железный город,

набитый деньгами и грязью.

Небо!

Не знаю что делаю...

Мне бы карающий нож!

Видишь, как кто-то на белое

выплеснул чёрную ложь.

Видишь, как вечера тьма

жуёт окровавленный стяг...

И жизнь страшна как тюрьма,

воздвигнутая на костях!

Падаю!

Вам оставляю — лысеть.

Не стану питаться падалью —

как все.

Не стану

кишкам на потребу

плоды на могилах срезать.

Не нужно мне вашего хлеба,

замешанного на слезах.

И падаю, и взлетаю

в полубреду,

в полусне.

И чувствую, как расцветает

человеческое

Привыкли видеть,

расхаживая

вдоль улиц в свободный час,

лица, жизнью изгаженные,

такие же, как и у вас.

И вдруг, —

словно грома раскаты

и словно явление миру Христа,

восстала

растоптанная и распятая

человеческая красота!

Это — я,

призывающий к правде и бунту,

не желающий больше служить,

рву ваши чёрные путы,

сотканные из лжи!

Это — я,

законом закованный,

кричу Человеческий манифест, —

и пусть мне ворон выклёвывает

на мраморе тела

Война

ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!

Москва,

Нью-Йорк,

Каир.

Войну отвергают все.

Но, будто бы белка,

измученный мир

вертится в пушечном колесе.

Птицы петиций — и что же? —

наплевано в лики анкет.

Хотят человеческой кожей

обтягивать тело ракет.

А люди —

всесильные люди,

шатаясь на паре костей,

несут материнские груди

вскармливать медных детей...

Стойте, скоты,

в деревянный острог загонят,

привяжут веревкой,

ударит уверенно между рог,

палач, умудренный сноровкой.

Потом, в руке железо сжав,

уверенный и властный,

повяжет лезвием ножа

на шею бантик красный.

Не дай убить,

взреви, чтоб глохли.

Узлами мускулы связав,

срывай ремни, ломай оглобли...

С кровавой сеткой на глазах,

сжигая в ноздрях гнева пламя,

роняя пену изо рта,

вздымай же голову, как знамя,

2. За революцией — революция

Казалось, все те же уставшие лица,

все те же мысли,

и чувства нее те ж.

А я утверждаю, что где-то таится

огромный Всемирный мятеж.

Над бомбами вырос вопрос,

и мир в ожиданье затих.

Поэты себе под нос

бубнили старинный стих,

кричали ура,

бились в истерике,

делали венчиком алые губки...

И вдруг —

в ослабевших руках Америки

кровью окрасился сахар Кубы.

В глуби пирамид заиграла труба:

сфинкс пробудился и вышел из мрака.

И, будто бы факел в руках раба,

вспыхнула нефть Ирака.

Европа казалась распятой,

но прорастали росточки;

диктаторы и дипломаты

дрожали на атомной бочке.

Болезни.

Голод.

Усталость.

И кто-то бредил войной...

Я чувствовал, что осталось

Может быть,

в прокаженные города

я приду ненужным врачом

и пойму, что мир навсегда

страдать и стрелять обречен.

Но, по-моему, нет и нет.

Посмотрите, какая заря,

и какой, посмотрите, рассвет

ожидает Меня — Бунтаря.

Приду,

принесу генералам блюдо

из грубого Марсова мяса.

И переделывать бомбы буду

в сочные ананасы.

Пройду сквозь запутанность лабиринтов

сорвать и отбросить решетки тюрьмы.

И крысы рванутся из рук лаборантов

к горлу творцов чумы.

И не зло, а музейную ношу —

супербомбы, язвы и туберкулез —

принесу и небрежно брошу

пессимистам, мокрым от слез.

Справедливости окровавленные уста

Я, прошедший сквозь все века,

предвидя итог лет,

ночью

из тайника

Я, пацифист-мятежник,

который,

мудр и красив, как Пророк,

вдруг опускаю штору

Кровавым гимном гореть

Все равно я безумный олень

Все равно в порнографии душ

И пути все равно не ведут

туда,

где так гениально дано:

земле разбудить зерно,

ростку темноту пробуравить,

зеленые руки расправить,

душистую выставить чашу,

и алчную мудрость вашу

просто и во плоти

Но хватит играть в слова,

в висок упирается ствол...

И рухнула голова

Окровавленный скальпель роняя на пол,

уже не в силах себя разогнуть,

застынет врач вопросительным знаком,

увидев огромное, во всю грудь — сердце.

Собой овладев на мгновение,

вдруг

выдавит он: "А легкие где ж?

Сердце!

И лишь лепестками вокруг —

бледные личики мертвых надежд..."

Это было последнее тело — квартира,

где жило сердце,

щедро увенчанное

извечною жаждой несчастного мира

утверждения надежд человечества.

Мир обречен! К бездыханному телу

явитесь вы

и уставитесь тупо.

Но что же вы будете делать

Рвать, бесноваться, смеяться

или

рыдать, к погребенью готовясь.

Интересно, в какой могиле

вы зароете вашу совесть?

трубить,

сомкнувшись

Я поднимаюсь,

меня не убить

ни подлостью, ни свинцом.

Зло в этом мире давно зачем-то,

но слушайте совесть и верьте ей —

законами духа и тела начертано

мне в этой жизни бессмертие.

Просто я вас забавляю словами.

Измученный насмерть, я просто устал

нести в себе

разбитые вами

справедливости окровавленные уста.

Отныне истиной будет:

законы добра поправ,

победитель всегда неправ,

Ваша сила смертельно опасна,

ваши мысли преступно хитрят,

вы друг друга кусаете зря,

истощая себя ежечасно.

На лысине площади нет ни травинки,

в черепе кружат слепни идей,

и волчьих ягод кровинки

Твоя борьба,

твое сраженье,

твое преступное участье

обречено на пораженье,

на катастрофу,

Я жгу знамена,

я меняю

воззванья, марши и мятежность

на золото и зелень мая,

на человеческую нежность.

В обитель ливней и лучей

я рвусь сквозь мертвый пласт гудрона.

И жизнь,

и плод,

и ключ ключей —

Да-да, все так,

но не в пустыню

смиренным иноком уйду —

я буду здесь

и здесь отныне

Война — войне!

Зови любить,

разбить в мозгах замки оков,

казармы зернами бомбить

и сеять стрелы васильков.

На этот бой меня веди,

мой справедливый честный Бог,

или зачем в моей груди

Будет день!

Города и заводы

задохнутся от стали и стона.

Развращенные ложью народы

вдруг увидят наши знамена.

Купол неба с грохотом треснет,

обнажив золотые вены,

и ливнями наших песен

наполнится воздух мгновенно.

Станут сказки апостолов былью,

вами попранные в гордыне.

Они будут шрифтом извилин

напечатаны в каждом отныне.

И как прежде, страстями объятый,

будет мир неустанно искать...

но только не в горле брата

Сайт управляется системой uCoz