Сергей Сокуров (original) (raw)
XPOHOC
ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА
ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ
ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ
ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ
СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА
ЭТНОНИМЫ
РЕЛИГИИ МИРА
СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ
МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ
КАРТА САЙТА
АВТОРЫ ХРОНОСА
ХРОНОС:
В Фейсбуке
ВКонтакте
В ЖЖ
Форум
Личный блог
Родственные проекты:
РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ
ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА
ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ
ПРАВИТЕЛИ МИРА
ВОЙНА 1812 ГОДА
ПЕРВАЯ МИРОВАЯ
СЛАВЯНСТВО
ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ
АПСУАРА
РУССКОЕ ПОЛЕ
Сергей Сокуров
Последний бой штабс-капитана Корнина
(фрагменты из романа «Феодора»)
Атака русских пехотинцев, 1814 год.
Предисловие от редакции
Мы представляем читателям очередной отрывок из романа Сергея Сокурова «Феодора», который готовится к изданию. Произведение охватывает период отечественной истории длиной в два века, начиная с 1812 года. Ранее нами опубликованы фрагменты под авторскими названиями «Штурм Геок-Тепе», «Отцеубийство» и «Пётр II Негош»; несколько отрывков увидели свет на иных порталах. Интерес к ним читающей публики даёт нам основание продолжить публикацию отдельных частей исторического романа. В предлагаемых здесь фрагментах действует один из основных персонажей произведения – однодворец Андрей, сын Борисов, который за доблестный поступок в бою под Парижем (в конце марта 1814 года) «из рук» императора Александра I получает право на фамилию Корнин. Но это только введение в выделенное повествование. Основное событие происходит 41 год спустя в осаждённом Севастополе. Последуем за автором.
Введение в тему: март 1814 года, на подступах к Парижу
Когда сдача Парижа войскам коалиции была предрешена, на голом холме, в виду столицы мира, остановилась роскошная кавалькада – монархи, военачальники и свиты их величеств. Издали выделялся признанный всеми глава победителей, император Александр Первый, рослый, на светло-сером жеребце, сам весь в белом. Отсюда открывался сразу весь настороженный Париж – его высокие черепичные крыши, бесчисленные башни, золочёный, в подражание кремлёвским храмам, купол Дома Инвалидов. В низине местами, под греющим уже мартовским солнцем блестела Сена. Между восточными кварталами города и холмом, на краю рощицы, подёрнутой зелёной дымкой, оживились было синие мундиры возле пушек, завидев кавалькаду. Да французские канониры, видимо, решили, что с такого расстояния цель недоступна, и успокоились.
В это время на разбитое шоссе под холмом выползли из-за поворота, в сопровождении пешей прислуги, упряжки полуроты лёгкой полевой артиллерии русских, судя по тёмно-зелёным мундирам и чёрным воротникам. За ними пылило сбитыми сапогами немногочисленное охранение, тоже в зелёном, но с красными воротниками. Внимание французов, готовых к бою, переключилось на ближнюю цель, появившуюся между ними и низким утренним солнцем. Артиллеристы на марше заметили неприятельские пушки поздно. Их внимание отвлекло блестящее зрелище на холме. Чтобы лучше рассмотреть венценосных особ, несколько офицеров стали подниматься по скату. Залп картечью от рощицы пришёлся по ним. Потери среди русских оказались значительными.
Артиллерийский поручик Андрей Борисов, не покинувший колонну ради удовольствия поглазеть на шитые золотом мундиры, волею случая остался старшим по званию при шести пушках. Не рискуя разворачивать орудия на открытом месте под прицелом неприятеля, он приказал ездовым съезжать в лощину, а пешим канонирам залечь на месте. Сам, не мешкая, бегом повёл солдат охранения к роще, в штыковую. Французы не успели дать второй залп. На них произвели впечатление не столько русские штыки (сами были горазды к такой работе), сколько бегущий на них впереди подразделения гигант с обнажённой головой, с тесаком в ручище, издающий лужёной глоткой громоподобное «ура». Бросив орудия незаклёпанными, последние защитники Парижа ретировались в рощу.
Лишь один хромоногий офицер замешкался у ближнего к дороге орудия. То ли растерялся, то ли старая рана не позволила последовать за товарищами. На него и выбежал Андрей. На миг приостановился. Ему показалось, что перед ним младший из братьев. Настолько лицом и фигурой француз и Петруша были схожи. В следующее мгновение Андрей понял, что обознался. Двойник, в отличие от русоволосого брата, оказался жгучим брюнетом, когда, сделав выпад банником, потерял кивер. Поединок на тесаке и баннике длился не долго. Француз остался лежать у колёс проклятой пушки.
Андрею не впервой было убивать. Лишать жизни ближнего стало его ремеслом с недоброй памяти Аустерлица. Правда, артиллеристам редко приходилось видеть ещё живые, последний миг живые глаза своих жертв. А этого француза, похожего на Петрушу, поручик, наклонившись, разглядывал с близкого расстояния. Француз умер не сразу. Что-то силился сказать, выдавливал отдельные слова. Андрей не понял. Кажется, пить просит. Во фляге поручика оставалось вино – на дне. Сорвал с пояса, ткнул в губы умирающего. Тот закашлялся и сразу затих.
Андрею стало не по себе. Боковым зрением заметил тень сбоку. Скосил глаза: короткая юбка в крупных складках, нарядные полусапожки – маркитантка, наверное. Эти девки, следующие за армиями, не только торговали галантереей, бакалеей, москательным товаром и, безотказно, собой, но и не гнушались обирать на поле боя мёртвых и умирающих. Схваченных за таким занятием убивали безжалостно. Не сразу дошли до Андрея слова незнакомки, сказанные по-русски, с цыганским акцентом: «Жаль его. Напрасно. И тебя жаль, поручик. Этим всю жизнь будешь мучиться, только в конце освободишься». Наконец оторвал взгляд от мёртвого лица, оглянулся. Маркитантка удалялась в сторону рощи. Её узкие плечи покрывала чёрная шаль, струились по спине из-под чёрного банта на затылке серебристые локоны. А слова её всё звучали в сознании поручика. Что за наваждение! Проклятая баба, вещунья!
Артиллерист не сразу обратил внимание на настойчивые оклики унтера: «Вашбродь, вашбродь!..» - «А! Что? Что тебе?» – тут только офицер увидел солдат охранения, сходящихся после атаки к своему командиру. Унтер красноречивым движением головы перевёл взгляд своего командира в сторону холма, с пёстрыми всадниками на макушке. Оттуда в их сторону скакал во весь опор шитый золотом мундир.
За коротким сражением у рощи наблюдали с вершины холма вершители судеб мира. Когда дело было кончено, царь Александр велел адъютанту с генеральскими эполетами подозвать бравого офицера. Артиллерист сразу узнал императора, не смутился, лишь вытянулся привычно перед начальством, подкупающим знаменитой на всю Европу «улыбкой глаз».
- Как зовут, герой?
- Поручик Андрей, сын Борисов, ваше величество.
- С сего дня - штабс-капитан, Андрей Борисович… Фамилия-то какая?
Теперь артиллерист смутился.
- Стало быть… Борисов… Мы однодворцы.
Русские в свите государя обменялись понимающими улыбками, «немцы» в лад тоже заулыбались, ничего не понимая. Царь обратился в пустоту по-французски:
- Как называется эта местность?
- Корни, - отозвались услужливые голоса.
- Корни? Хорошо, запишите героя штабс-капитаном Корниным, - и тронул поводья.
Из лощины уже выползали орудийные упряжки в окружении пешей прислуги. Новоиспечённый штабс-капитан Корнин, скользя худыми подошвами сапог по прошлогодней ослизлой траве, стал спускаться в свой привычный мир, к своим.
Сорок лет спустя. Вольноопределяющийся.
Отставной штабс-капитан Корнин не сомневался, что вторжение трёх языков, как сорок лет назад двунадесяти, будет остановлено и повёрнуто вспять. Самого Бонапартия бивали, а тут какой-то кривоногий племянничек, Третьим Наполеоном назвавшись, явился еси, грозит тараканьими усами. С лягушатниками, правда, теперь британцы заодно, да что они без Веллингтона и Блюхера! Ещё турки (неймётся им!). Всё о реванше мечтают, хоть чужими руками. Ходят слухи, за компанию собирается – как его? – Пьемонт. Что за козявка? Суворовского штыка не пробовала?
Уверенность в успехе русского оружия подкрепил ряд неудач союзников. Командующий английской эскадрой адмирал Непир не решился атаковать Кронштадт. Не удалось владычице морей захватить Соловецкие острова и город Колу на Мурманском побережье. Пугая одесситов залпами орудий с моря, союзники недосчитались военного судна «Тигр». А сражение за Петропавловск-на-Камчатке кончилось тем, что два батальона пехотинцев и матросов «морскогогенерала» Завойко сбросили в океан двухтысячный десант, высаженный с кораблей англо-французской эскадры. Антирусская коалиция отказалась от планов добиться успеха на Дунае и в Закавказье.
Все эти события брат и сестра живо обсуждали за вечерним самоваром. Газеты доставлял в Ивановку нарочный из уездного города.
- Скажу тебе, сестрица, затянется война. А это Отечеству во благо. Наши люди всё вытерпят, любые тяготы перенесут, а когда у тех шавок язык вывалится от усталости, Россия окажется при виктории.
Антонина слушала брата с радостью, ибо была горячей патриоткой. И с благоговением, ведь Андрюша чуть ли не генерал, штабс-капитан. Звание-то какое! Самим государём Александром Благословенным отличен. Ему всё видно из нижегородской глубинки: как полки строятся, как маршируют под музыку в дыму орудий.
Осенью 1854 года Уайт-Холл и Наполеон III решили нанести удар по главной базе Черноморского флота. Надеялись, что падение Севастополя ликвидирует русское влияние на востоке. Нападающие рассчитывали на быструю победу. На четырёх сотнях судов они перебросили армию с осадными орудиями из турецкой Варны в Крым. Их боевую эскадру составляли три десятка пароходов. Числом кораблей, огневой мощью, скоростью хода она превосходила парусный, в основном, флот под командованием адмирала Нахимова. Русские в Крыму располагали меньшими силами. В самом городе, вначале отнюдь не крепости, заняли оборонительные позиции десять тысяч матросов, сошедших на берег с кораблей, запертых в бухте. Позднее к ним (живым и павшим) добавится столько же, пополняя ряды тех и других. Осаждающие превосходили защитников в количестве мортир крупного калибра, имели значительный перевес в зарядах. На Пасхальной неделе 1855 года на полторы сотни тысяч смертоносных «гостинцев», выпущенных по городу, перенявшему славу древнего Херсонеса, защитники ответили лишь половиной этого числа снарядов. За каждого убитого заморского «гостя» осаждённые отдали три жизни. Иностранцы и в искусстве укрываться от огня превосходили хозяев полуострова.
Разумеется, «числа войны» стали достоянием общественности, когда Крымская компания ушла в историю. Однако о превосходстве Запада в живой силе и вооружениях повсюду говорили с первых дней боевых действий (и на удивление верно), делая выводы из туманных публикаций, из рассказов очевидцев, из слухов. Одни извиняли этим неудачи своих, другие возражали: воюй не числом, а уменьем. Третьи глубокомысленно замечали, мол, пуля – дура, штык – молодец. Приводилось в пример сражение армии Меншикова на Альме, где плотные колонны русских буквально расстреливались противником из нарезных винтовок–штуцеров и полевых орудий с нарезными же стволами с расстояния, недоступного для гладкоствольных ружей солдат Николая I. В неудачах обвиняли и военачальников. В сражении на Чёрной речке новый главнокомандующий, князь Горчаков, назначенный взамен павшего духом Меншикова уже новым императором, Александром II, начал штурм Федюхинских высот силами значительно меньшими, чем располагали обороняющиеся. Полегло десять тысяч русских солдат и впятеро меньше тех, со штуцерами, кого они достали штыками.
Старый штабс-капитан принял смену царствования с надеждой. В имени нового императора слышались победные звуки двенадцатого года: Александр! После поражения соотечественников в первом полевом сражении старый артиллерист стал задумчив и мрачен. Ему, окончившему службу с верой в родную пушку, которая, под названием орудие Шувалова, со времён Семилетней войны до вступления русских в Париж, обеспечивала победы Отечества, трудно было признать истину, что у Бога Войны появились новые фавориты. Демидовы проиграли в конкуренции Крупам, английским и французским партнёрам немецких промышленников. Увы, времена изменились. Тяжёлые медь и чугун уступили поле боя лёгкой стали. Всё чаще побеждал тот, кто лучше владел прикладными науками, чем латынью и языком парижских салонов. Оказалось, править миром надёжней из механической мастерской и научной лаборатории. Штабс-капитан, сделавший прощальный выстрел из орудия в 1818 году, вдруг осознал, что сегодня он столь же сведущ в военном искусстве, как и его сестра, которой уже отзвенел церковным колоколом при погосте семидесятый год. Что ему отвечать на её горестные вопросы? Лучше их не слышать. По утрам Корнин покидал усадьбу, прихватив для вида удочки. Немыслимое! - Он потерял вкус к уженью рыбы. Бродил полями, рощами, вверх-вниз по холмам. Бывало, сам седлал жеребца и, меняя аллюр, покрывал пустынные вёрсты к Волге и обратно.
Поражение русских под Балаклавой и на Инкерманских высотах вновь изменили стиль его поведения. Он извлёк из сундука свой ветхий тёмно-зелёный мундир, пересыпанный по рецепту Антонины сухими травами. Нашёл старые дырки под кресты и медали, что хранились в особой шкатулке. Думал, историческое сукно полезет на нём по швам. Ан нет, кафтан фрачного покроя с чёрным стоячим воротником, с красными эполетами, и серые панталоны пришлись впору. Значит, не расплылся к старости и не усох. Подумав, отложил кивер в сторону, оставил для носки при мундире нестроевой картуз артиллерийского офицера, который носил всегда с тех пор, как вышел в отставку.
- Каков молодец!- восхитилась сестра.
И действительно, шестидесятивосьмилетний штабс-капитан выглядел моложе многих своих сверстников. Атлетическое сложение поддерживал постоянным движением, физической работой во дворе – колол дрова, трудился с удовольствием на гумне, переносил с телег в амбар мешки с картошкой; много ходил. Мышцы лица его не одрябли, а пышные усы с подусниками, переходившие в бакенбарды, на манер Александра Николаевича, придавали значительность волжскому помещику. Он весь был серебряно сед, от коротких волос под картузом до растительности на лице.
В этом наряде, при крестах и медалях, надевая сверху, по погоде, то офицерскую шинель-крылатку, то шубу, но неизменно в картузе, выезжал несколько раз в уездный город. Побывал в Нижнем Новгороде. Антонина, чуя нехорошее, с пристрастием расспросила кучера. Тот поведал, что барин велит ему ждать у дворянского собрания или у избы, куда свозят рекрутов, а что там делает, ему, холопу, неведомо. В Нижнем сам губернатор вышел из дому провожать ивановского гостя, подвёл к экипажу, всё извинялся, что ничем помочь столь уважаемому человеку не в силах; годков много, таких в ополчение записывать строго запрещено.
Антонина была достаточно умудрена годами, чтобы понять: братец собирается на войну. И мысленно одобрила губернатора, который проявил твёрдость, не пуская ветерана Отечественной войны в Крым. Кажется, Андрей Борисович успокоился. Зиму просидел за обычными своими занятиями, чуть больше чем всегда читал книги по военному делу (дома и Клаузевиц был, и записки Юлия Цезаря, и воспоминания Наполеона). Первым бежал на крыльцо, когда привозили почту. Но мундира не снимал. Даже вечерний чай пил при орденах.
Собираться можно долго, вплоть до того дня, когда отпадёт надобность выходить за порог. Русскому человеку это свойственно. Но есть исключения.
Лето началось затяжными дождями. Когда, наконец, подсохли дороги, хозяин Ивановки приобрёл у каретника в уездном городе новую конскую сбрую и лёгкую двуколку-кабриолет, с клеёнчатым откидным тентом, на высоких спиральных рессорах. В своей конюшне выбрал лошадь гнедой масти, мелкую, но, знал хозяин, крепкую (ещё раз проверил, надёжны ли ноги – путь предстоял долгий). Вся поклажа вместилась в старый баул. Новые сапоги и широкий плащ дополнили штабс-капитанский мундир и неизменный картуз. На робкий вопрос сестры, далеко ли собрался, ответил, подумав: далеко и надолго, но непременно вернётся, жди. Антонина, сдерживая слёзы, перекрестила брата:
- Понимаю, Андрюша, по другому ты не можешь. Господь тебя храни!
Выехал на рассвете. Дорожной карты у него не было, но известно, язык до Киева доведёт. Путь его лежал через Тамбов и Воронеж на Харьков, дальше – к Перекопу. Старый помещик правил сам. Лошадь бодро бежала крупной, мерной рысью, местами (на пологих спусках и ровной просёлочной дорогой) вскачь. Опытный ездок не гнал её во всю мочь, давая возможность восстанавливать силы на привалах в полдень, чтобы уверенно преодолевать ежедневные сто вёрст. На долгих подъёмах часто соскакивал на дорогу, а на крутых спусках - придерживал коня, натягивая вожжи. К вечеру сворачивал на постоялый двор. Первым делом следил, чтобы кормёжка была правильной, не прелым овсом, да не поили сразу разгорячённое бегом животное. Вместе с тележником пробовал на прочность спицы колёс руками, осматривал ступицы и, если считал необходимым, распоряжался подтянуть гайку. Только после этого шёл в общую залу вечерять. За столом слушал новости войны, не вступая в беседу с дорожным людом, которого в ту пору много было на трактах, ведущих в Крым. Ночевал в переполненных комнатах и сараях. Разбуженный петухами, шёл в конюшню: «Запрягайте!»
Уходила за спину путника и в прошлое Россия - вётлы и осокори за придорожными канавами, соломенные крыши изб и, когда углубился в степь, белёные мазанки. Всё реже выплывали рощи по волнам колосящейся ржи к разбитым дорогам, которые то здесь, то там рабочие мостили щебёнкой. Путь спрямлял бугристыми, в рытвинах и тележных колеях, не просыхающими просёлками. Через реки переправлялся вброд и на тесных, галдящих, ржущих, мычащих и блеющих паромах, редко по мостам. Наконец пошла сухая волнистая степь, кое-где расчленённая желтыми безводными балками, вырытыми дождями и весенними водами. Вдруг мелькнула, была отогнана, но всё чаще стала возвращаться мысль, что каждое лицо, каждый предмет, попадающий на глаза в пути, видит он в последний раз. И начал сниться бой перед вступлением в Париж и его, ещё поручика, последняя жертва войны – смуглый канонир, похожий на брата Петрушу, который пытался защищаться банником от русского тесака. И эта маркитантка… Начиная от Перекопа, несчастный француз навсегда поселился в снах штабс-капитана, вызывая тревогу и раскаяние при пробуждении. Что хочет от него, живого, тот мертвец?
Вконец разбитая каменистая дорога от Перекопа к Севастополю была забита фурами. Их влекли обессиленные лошади и равнодушные волы. Груз, перевозимый в сторону моря, был разнообразным: тюки, ящики, мешки, корзины, горки ядер и бомб, накрытые рогожей или открытые. Тележные транспорты чередовались пешими командами серошинельников, идущих на смену выбывшим. Часть последних, ещё живая, двигалась санитарным транспортом навстречу. Раненые пребывали в молчаливом отупении или стонали на ухабах. Некоторые из них, держась здоровой рукой за борт или задок телеги, брели на своих уцелевших двоих. Да сестрички милосердия и фельдшера, сопровождавшие скорбный обоз, передвигались по обочинам, подходя к подопечным на слабый зов. Стук колёс, сапог и копыт, гул голосов, полуденная жара и слепящее солнце; густая пыль, которая не плывёт, не стоит столбом, а лежит, казалось, густым, тяжёлым валом на дороге.
Иногда чей-нибудь взгляд цеплялся за Корнина, будто вопрошал: откуда ты такой, дядя? Действительно, странный барин будто выехал из кунсткамеры в старомодном мундире артиллериста. Его кабриолет то прорывался вперёд, находя щёлку между двумя встречными потоками, то тащился за какой-нибудь фурой.
На одном из поворотов экипаж штабс-капитана, обгоняя телегу, гружённую ружьями в промасленных холстинах, выскочил на освободившуюся вдруг левую сторону и едва не врезался в короткую бричку, заваленную плетённым бортом в мелкую придорожную канаву. В бричке, на соломенной подстилке, сдвинутой к борту при падении, Корнин увидел тело, прикрытое летней офицерской шинелью. Жёлтым восковым лицом - покойник. И только прикушенная губа свидетельствовала, что молодой офицер жив, страдает, но не позволяет себе стонать. Рядом находилась и причина столь геройского поведения – милосердная сестричка с лицом мадонны, как представляют Деву Марию живописцы, из католиков. В растерянности она гладила пальцами по щекам раненого. Вокруг суетился возница в солдатской фуражке:
- Ну вот, приехали! Гляньте на колесо, вашбродие.
Обращение адресовалось Корнину, который вышел из коляски, желая помочь попавшим в аварию. Ему ничего не стоило приподнять руками задок брички и поставить её на дорогу, но он отказался от своего намерения, взглянув на заднее колесо. Оно лежало под кузовом плашмя, без нескольких спиц; ступица отломалась. Оставалось перенести офицера на одну из попутных телег. Но все они были переполнены ранеными, а лежачему требовалось много места. Обдумывать, как поступить, у Корнина не было времени. Мальчик должен доехать до госпиталя в Симферополе.
- Помогите мне.
Возница и барышня не сразу поняли, что от них хочет старый офицер. Когда поняли, захлопотали вокруг бесполезной брички, мешая друг другу. Вскоре раненого, так и не открывшего глаз, кое-как уложили в кабриолет. Сестра примостилась рядом с ним. Возница занял переднее сидение, весело щёлкнул вожжами, и санитары с подопечным покатили в сторону Симферополя. А Корнин с баулом в одной руке, с плащом, перекинутым через плечо, двинулся пешим ходом на далёкий гул канонады.
Лето 1855 года. Последний бой штабс-капитана.
Последние пятьдесят вёрст Андрей Борисович проделал пешком за три неполных дня. Часто присаживался для короткого отдыха в сквозной тени мелколистных кустов, акации и шелковицы. Ночевал в покинутых татарских хижинах у дороги.
Едва держась на ногах от усталости, пропотевший, в пропылённом мундире, Корнин поднялся из долины Бельбека вместе с такими же, как он, «пешцами» на Мекензиевые высоты и увидел сразу всё: Северную бухту внизу, в полукольце лиловых гор, справа чёрно-синее море в разрыве земной тверди. По полуденному берегу залива рассыпались строения Городской и Корабельной сторон, разделённых невидимой Южной бухтой.
Так вот какой он, Севастополь! Батареи у моря выделяются размерами оборонительных сооружений. Неприятельский флот дымит трубами далеко на внешнем рейде. Подойти ближе им мешают затопленные корабли из эскадры Нахимова. Русские суда, оставшиеся на плаву, грозят им, словно перстами, из глубины Северной бухты голыми мачтами. Их пушки переданы бастионам. Небо над головой чистое, но низко по холмам коротко сверкает, и клубятся облака, порождаемые орудиями, не умолкают раскаты грома. Там осадные позиции врагов. Над ними, вроде бы хаотично, носятся рои чёрных точек, иногда вспыхивая в полёте, как комары в огне свечи. Старый артиллерист знает, что это такое.
Наплавной понтонный мост на цепях соединял северный и южный берега Северной бухты. На въезде толпились солдаты, сбились - не разъехаться - повозки и орудия в упряжках. С понтонов на берег вывозили раненых, покидали город последние жители. Офицер охраны, при виде старого штабс-капитана, удивился его экипировке, подумал с сарказмом: «Подкрепление из богадельни». Но кресты и медали на груди старика не позволили задержать его.
Пройдя версту по качающемуся и заливаемому волнами дощатому настилу, Корнин оказался в осаждённом Севастополе. Здесь гул канонады усилился, лопались бомбы, свистели осколки. Ветеран наполеоновских войн лишь морщился. Он не знал, куда идёт. Вели ноги, не разум. Они, вдруг помолодевшие, сильные, несли его большое и невесомое тело в юго-западном направлении (определил по солнцу), в сторону Карантинной бухты. Улицы Городской стороны были пустынны, усыпаны осколками камня, битой черепицей, стеклом, древесной щепой. Не осталось целых домов за посечёнными осколками акациями и шелковицами. Иногда какие-то люди, в одиночку и группами, пробегали мимо, не взглянув на забредшего в их юдоль чужака.
Наконец вышел на распахнутые ворота в жёлтом заборе из ракушечника. В глубине двора открылся низкий дом под проломленной в нескольких местах крышей из оранжевой черепицы. У входного проёма без дверных створок толпились офицеры, кто в чём одет, в растерзанном виде. Узкоплечий капитан, без картуза, плачущим голосом что-то вещал им с крыльца. Завидев входящего в ворота, замахал издали плетьми-руками, будто явилась его нетерпеливому взору долгожданная невеста. И опустил руки, умолк в растерянности, поражённый «музейным» видом незнакомца, когда тот приблизился к дому. Корнин поспешил представиться, сказал, откуда он, какое побуждение привело его в Севастополь. Офицеры ответили возгласами одобрения. Капитан, в свою очередь, назвал себя Красновым-Ярским. И продолжил, чуть ли не рыдая:
- Полюбуйтесь на этих троянцев, штабс-капитан. Последние. Как распределить их по люнетам! Лезут под бомбы, словно мальчишки. Герои! Кому командовать? Голубчик… Простите за фамильярность – мы все здесь одного звания, пардон, покойницкого. Христом Богом прошу, поспешите вон за тем унтером на люнет Чернышова. Там сейчас только нижние чины при одном орудии. Примите командование, пока подкрепление с офицерами не подойдёт. А?
Корнин молча отдал честь капитану и направился к воротам, дав знак кивком головы унтеру, стоящему в стороне от оберов: веди, служилый. Тот изобразил фигурой и правой рукой совсем не уставной жест, отдалённо напоминающий приветствие, и запылил разбитыми сапогами в указанном направлении.
За домом горбилась сухая, изрытая снарядами пустошь. На дальнем краю её виднелись на возвышенных местах укрепления. Разбитая дорога начала ветвиться. Фейерверкер сошёл на тележную колею, ведущую влево и полого в гору, вдоль Загородной балки, за которой находились осадные позиции французов.
- Неужели, любезный, ни один ваш офицер не уцелел? – спросил у маячившей перед ним узкой спины Корнин.
Фейерверкер, ростом под стать штабс-капитану, но сухой, жилистый, с вислыми хохлацкими усами, замедлил шаг и дал командиру нагнать себя.
- Всих ахвицеров, ваше благородие, ранком повбывало.
Люнет Чернышова открылся с фланга. Нечаянный командир, желая осмотреть состояние фасов, принял роль ведомого - повёл фейерверкера в обход укрепления. Снизу, от основания опоясанной траншеями и ложементами горки, фасы люнета, разбитые вражеским огнём, топорщились остатками плетёнок с насыпанной в них землёй, так называемых туров. Печальное зрелище представлял и противоположный фланг, куда угодил снаряд из орудия чудовищного калибра. С открытой тыловой стороны старый артиллерист увидел корабельную пушку на высоком лафете, направленную жерлом в сторону осадных позиций французов. Два орудия были сброшены с поворотных платформ силою взрывов при неприятельском артобстреле. Бастион сплошным слоем покрывали осколки, искорёженное железо, куски плетёнки, комья сухой земли и разбитые ящики. Вход в блиндаж был ничем не защищён. Россия! Не успели глаза привыкнуть к полумраку, как по барабанным перепонкам ударило: «Здравия желаем!» - «Здорово ребятушки! Заскучали?»
Теперь Корнин различил бомбардиров, обрадованных появлением офицера и фейерверкера.
Штабс-капитан сбросил на лежанку свою поклажу.
- Зовите меня, просто Борисыч, мужики. Боеприпас есть?
- А як же, е в пороховом погребу, - поспешил фейерверкер, подчёркивая тем самым, что здесь он второе лицо.
- Ну, хорошо, показывай оборонительную казарму.
Пока шли по бастиону, несколько бомб разорвалось слева, справа, сзади и прямо перед носом. Не задело. Не судьба, значит. Корнин озаботился: «Плохо. Укрепление не отвечает, значит, провоцирует штурм». Фейерверкер отошёл к брустверу посмотреть, откуда стреляют. И вдруг завопил:
- Йду-у-уть!
Выглянул и командир. Действительно, от неприятельских батарей уже спускалась в Загородную балку в направлении русских оборонительных позиций густая колонна, кажущаяся на таком расстоянии неопределённо одноцветной, тёмной. На вопль фейерверкера стали выскакивать из блиндажа канониры, потерявшие при утреннем обстреле свои орудия. Обслуга уцелевшей пушки стала без суеты готовить её к бою. Корнин едва не скомандовал привычно: «Первое, второе!» - но вспомнил, что осталось всего-то одно орудие на батарею.
«Неужели солдаты не понимают, что это конец?» Его браво-ребятушки (теперь и уже до конца – его, что бы там ни решило начальство!), приладив к ружьям штыки, заняли место вдоль бруствера. «Неужели не понимают? – опять подумалось. – Нет, просто не боятся, привыкли». Он окликнул бомбардиров. К нему повернулись молодые лица. Все как один молодые. И сразу созрело решение. Штабс-капитан ещё раз посмотрел в сторону балки.
Колонна приближалась. Можно было различить синие куртки и красные штаны французов. Развевался триколор. Рокотали барабаны. «Идут как на параде». А это что за новшество военного искусства!? - Впереди, никем не прикрытая, шла, закутанная от плеч до сапог в чёрную шаль простоволосая женщина. Голова её была белой. Сквозь неё просвечивались фигуры пехотинцев, шагающих за её спиной, будто женщина была из дымчатого стекла. Сомнений быть не могло – маркитантка. Та самая маркитантка, из четырнадцатого года! Слёзы, вызванные порывом пыльного ветра, затуманили взор. Корнин протер глаза обшлагом рукава, а когда острота зрения восстановилась, странный «заслон» перед французской колонной исчез. Привиделось!
Первые шеренги уже миновали понижение и, не сбавляя шага, начали подниматься по косогору к линии защитников, выжидавших, когда можно пустить в ход гладкоствольные ружья. Медлить нельзя, пора!
-Братцы! Слушать мою команду!… Очистить бастион! Всем, с оружием, быстрым шаго-ом… Отставить! Бегом на соседний редут!
Солдаты были готовы умереть без позы, но пустая бравада была им чужда. Они выполнили свой долг, раз приказано отступать. И остатки орудийной команды без суеты устремились к выходу. Корнин успел выхватить у фейерверкера запал и, проводив глазами последнюю спину, стал возле орудия.
Красноштанные совсем близко, на ходу дают залп из штуцеров. Пульки с тонким свистом проходят высоко над головой последнего защитника люнета. Тут только Корнин вспомнил, что кроме этой пушки, способной сделать последний выстрел, другого оружия, даже пистолета, у него нет. «Неужели плен? Позор!» Это слово прозвучало в нём громче, чем отрывистый, металлический голос орудия, когда он привёл в действие запал. Заряд картечи выкосил в плотной колонне совсем близких синих курток аккуратное углубление, но на флангах наступающие закричали от страха и бросились бегом вперёд. Корнин только попятился на несколько шагов, а французы, как синицы на заборе, уже на бруствере и прыгают вниз с ружьями наперевес. Штабс-капитан прижимается спиной к лафету пушки, рука судорожно шарит по дереву и находит надорванную полосу меди. Сил хватает, чтобы оторвать её до конца. Но он уже окружён рослыми солдатами, готовыми поднять врага на штыки.
- Стойте! Не сметь! - кричит офицер в парадных эполетах, с саблей в руке, и обречённому. – Храбрый капитан, сдавайся!
Артиллерист показывает крепкие, не поддавшиеся старости, желтоватые от никотина зубы, отвечает на языке своего врага:
- Сдавались французы под Парижем, а я – русский, в русском Севастополе!
Бой за высоту окончен, двух офицеров противоборствующих армий плотно обступили любопытные. Чем закончится диалог? Пленить русского проще простого, но при этом французу необходимо сохранить достоинство. И молодой лейтенант остаётся истинным французом:
- Я мог бы принудить вас повиноваться или расстрелять, но вы оскорбили Францию, следовательно, меня. Вы дворянин? Прекрасно! Значит, дуэль. Поскольку вызов с моей стороны, выбирайте оружие.
Корнину вдруг стало так весело, будто он стал участником легкомысленной мальчишеской забавы.
- Оружие? Извольте, сударь, вот моё оружие.
И старый артиллерист поднял брошенный возле пушки банник, подумав: «Замкнулся сорокалетний круг. Я должен умереть, моя очередь». Француз пожал плечами:
- Я, месье, фехтованию на этих штуках не обучен.
Русский ободряюще улыбнулся:
- Как старший по возрасту и званию, разрешаю вам отражать мои удары саблей. Начнём. Ну, смелее!
Поединок длился не долго. Победила молодость и более совершенное оружие, чем банник.
Сергей Анатольевич Сокуров www.sokurow.narod.ru