Дмитрий БЕЛИЧЕНКО (original) (raw)

Дмитрий БЕЛИЧЕНКО

Добрый день, дорогой брат

Очерк

Пожелтевшие, истертые по углам письма. Почерк юношеский, размашистый. Видно, что на письма пошли вырванные из тетради с лекциями листочки — на одном сохранилась нарисованная карандашом мишень, на другом — проекция крыла самолета.

«12.8.42. Привет из Котельнича. Добрый день, Сережа! Живу я хорошо, учусь тоже неплохо. Вчера приняли меня в ряды Ленинско-Сталинского комсомола... 16 числа этого месяца, т.е. в воскресенье, у нас знаменательный день — День принятия присяги...»

«15.8.42. Здравствуйте, браток и Тося. Вчера в 17 часов тридцать минут приняли присягу, а сегодня уезжаем неизвестно куда. Жди нового адреса. Крепко целую, Юрий».

«17.8.42. Добрый день, дорогой брат! Я уже в столице — в Москве! Дальнейшее мое движение неизвестно. Поедем туда, где мы нужны Родине...»

«21 августа, 6 часов утра. Добрый день, дорогой брат. Получил ли ты мои письма, которые я присылал тебе из Котельнича, Горького, Москвы? Писать пока нечего, да и нельзя. Сильно трясет. Это ты и сам видишь по каракулям моего письма… Крепко целую, Юрий».

На оборотной стороне треугольника — надпись: «п/о Щекино, Тульской обл.».

И еще один текст, отпечатанный на скверной машинке, прыгающими буквами:

«В ответ на ваш запрос сообщаем, что красноармеец Яшин Юрий Николаевич среди погибших и умерших от ран не значится».

Вот и всё. Словно и не было немецкого прорыва под Козельском и Белёвым, когда свежесформированную 154-ю стрелковую дивизию бросили в бой «с колёс», латая ею дыры в и без того слабой обороне. Дивизии хватило ровно на две недели. По донесениям за август 1942 года, один только 473-й стрелковый полк за три дня боев потерял 1690 человек.

510-й стрелковый полк окопался на высоте у урочища Сметское, правее его была гвардейская часть. Немцы долго обстреливали наши позиции, выбивая людей по одному, затем обнаружили, что русские поднялись в атаку и, стреляя на ходу из винтовок и ручных пулеметов, бегут прямо на них.

Тяжелые, 88-е минометные мины стали рваться в цепях русских спустя минуту. Толстые рваные осколки прошивали тела насквозь, сбивали ветки с деревьев. Стоя на коленях у задранных вверх минометных труб, немецкие расчеты без спешки вели огонь: одни подавали из ящиков черные, в густой смазке тела мин с дырчатыми шестилопастными хвостовиками, другие закладывали их в стволы.

Скоро весь склон был усеян мертвыми и ранеными.

Когда человек умирает, он исчезает с земли. Всё пропадает, как будто стертое гигантской резинкой — линия фронта, окопы, ходы сообщения, воронки, могилы, военные машины и боеприпасы, топографические карты РККА, красные стрелки наступлений и синие — отступлений. Документы, письма, похоронки…

Но все-таки что-то остается.

Если снять штыковой лопатой двадцать сантиметров земли, можно увидеть войну. Вот она: разбросанные кости, рассыпающиеся от ржавчины каски, позеленевшие патроны; заросший мхом подсумок, похожий на кусок трухлявого пня. Если надеть наушники штатного армейского миноискателя, можно войну услышать. Она кричит, завывает в сотнях осколков, гильз, невзорвавшихся мин, в снарядах, в проржавевших винтовках, рыжих комках гранат…

Все-таки что-то остается. Звездочка на истлевшей пилотке, сломанная опасная бритва в расползшемся портмоне. Серебряная ложка из супового сервиза, которую парень запихнул впопыхах в вещмешок, собираясь на войну. Часы, в которых полно воды. Ключи от дома. И, главное — маленький граненый цилиндрик с крышкой. В нем — записка.

Цилиндрики раздавали повзводно. «Пишите имя, фамилию, воинское звание. Свой домашний адрес и адрес родителей. Каким военкоматом призван и когда. Пишите разборчиво. Скрутите листок и заложите в медальон. Запомните, медальон всегда должен находиться при вас».

Убитые люди долго лежали на склоне. Лето сменялось зимой, зима — летом, но никто не приходил их похоронить. Тогда земля сжалилась и похоронила их сама. Их прикрыла листва. На них выросла трава. Ребра их оплели древесные корни. Сгладились ямы окопов и воронок, и время потекло над этим местом так же неспешно, как до войны.

Маленькие цилиндрики медальонов ждали, пока их прочтут. Вода впитывалась в них, размывая написанные строки. Бумага превращалась в кисель. Железо ржавело, кости крошились, а тела становились землей.

Десятилетия спустя сюда пришли люди в военной форме. Они ходили с миноискателями, рыли ямы и делали шурфы. Просеивали почву, перебирали ее пальцами. Они искали медальоны.

«Уважаемый Сергей Николаевич! Сообщаем Вам, что нами найдены останки Вашего брата, Юрия Яшина, погибшего у села Ульяново Калужской области в 1942 году. Просим приехать на торжественное захоронение, которое будет происходить 9 мая. Члены военно-патриотической группы «Поиск».

Так вышло, что в эту командировку я поехал с шестилетним сыном. Несколько часов мы ехали на электричке Москва-Калуга, а потом еще три часа тряслись в УАЗе, все вчетвером — старший брат погибшего, Сергей Николаевич Яшин (ему исполнилось 83 года), его жена, Татьяна Борисовна, и я с сыном. По дороге мой ребенок живо интересовался рычагами УАЗа, безуспешно попытался на ходу подключить передний мост, потом успокоился и каждый раз, когда впереди показывался пост ГАИ, с удовольствием нырял за сиденье: ему это очень нравилось. Сергей Николаевич терпеливо переносил дорогу, только часто вытирал вспотевшую лысину. Татьяна Борисовна, в немного старомодной шляпке, крепко держала мужа под руку. Я корчился на откидном сиденье, прижимая к себе сумку с диктофоном, фотоаппаратом и блокнотом. Наша газета хотела получить к майским праздникам сюжет на первую полосу.

Мы ехали по калужской земле — мимо деревень, поселков, небольших городов. Один раз остановились, дав себе пятиминутную передышку. Я буквально вывалился из машины —

затекли и руки и ноги.

Шофер, глядя на огромное зеленое поле, сказал:

— Травы-то сколько… Пропадет, жалко.

— Почему пропадет?

— Облако здесь прошло. Радиация. Земля заражена. Большое пятно…

Неподалеку, на пригорке, стояли два дома и церковь. Дома были полуразрушены — солнце просвечивало сквозь дыры в кровле. Церковь казалась целой, но едва мы подъехали поближе, я увидел, что разрушена и она. Казалось, ее обстреливали из какой-то огромной пушки — фасад был весь в дырах, а в пустом нутре неторопливо прохаживались куры.

Когда мы добрались до места, был уже полдень. Я увидел выглядывающие из ельника старый ГАЗ-66 и два «сто тридцатых» ЗИЛа с кунгами, брезентовые бока армейских палаток, синие армейские одеяла, расстеленные прямо на земле. На одеялах сидели и лежали, греясь на солнце, люди в полевой форме российских ВС. Лица у них были благостные.

Мы вылезли из машины. По военным прошло шевеление — люди поднимались, застегивали пуговицы, защелкивали пряжки ремней. Кто-то сорвался с места и скрылся за деревьями. Спустя минуту к нам подошел молодой офицер с тремя крупными звездочками на погонах и представился:

— Андрей Николаевич Пономарев. Это вы — брат Юрия Яшина?

— Да, — сказал Сергей Николаевич, и вытер лысину. Они оба замолчали, и тут кто-то крикнул:

— Петя, твой крестник!

Из круга обступивших нас военных вытолкнули курсанта с толстыми щеками, в расстегнутом хэ-бэ. Он торопливо возился с пуговицами и одновременно говорил:

— А я что, я со щупом проходил, и наткнулся. Медальон нашел почти сразу. Что еще?

— Вещи, вещи, — послышалось среди обступивших нас людей.

— Мы передадим вам личные вещи вашего брата, — сказал Пономарев. А пока — пройдите с нами.

На солдатском одеяле лежали уже порезанные крупными кусками хлеб, колбаса, сыр, какие-то томатные консервы. Белели пустые одноразовые стаканчики. Длинный бледный капитан с мушкетерскими усами взял бутылку водки, встряхнул ее, два раза ударил ладонью по дну — и пробка слетела. В движениях капитана чувствовалась практика.

Тут я обнаружил, что мой сын куда-то исчез, и сказал об этом Пономареву. Тот тут же распорядился:

— Найти сына журналиста!

— Где ребенок? — крикнул капитан, открывающий бутылки.

— Где пацан? — крикнули в отдалении.

— Тут он, в тягаче сидит! — послышался ответный крик. — Привести?

— Не надо, пусть сидит, — сказал я Пономареву.

— Пусть пока играет! — крикнул капитан.

— Пусть пока у вас будет! — понеслось дальше по лесу.

— Выпьем за погибших, — сказал Пономарев.

Мы выпили теплую невкусную водку и замолчали. Кругом был хвойный лес с сильным запахом смолы, нагретых солнцем иголок и грибов.

С поля тянуло дымом — где-то далеко горели торфяники.

— Вот здесь они стояли, — показал рукой офицер в выгоревшей полевой форме.

У офицера были пшеничные усы и небольшой шрамик под глазом.

— А вон там были немцы.

Я посмотрел по сторонам и увидел только какие-то неглубокие ямки и канавы, заросшие травой и кустарником.

— Он, наверное, и пострелять-то не успел, — вздохнул Сергей Николаевич.

У него были седые брови, очень густые. Я обратил внимание, как он держит медальон своего брата. Он тихонько поглаживал его пальцами. Руки у него были совсем старые.

— Пострелять ваш брат как раз успел. Он погиб как герой, — быстро ответил Пономарев. — Мы нашли его в пятидесяти метрах от немецких окопов — вон там, видите, линия? Он совсем немного до них не добрался. А повоевать он раньше успел: саперная лопатка при нем была трофейная, немецкая. Около него валялось десятка два стреляных гильз, и еще в подсумках оставалось сорок патронов. Еще при нем нашли три снаряженные гранаты. Он залег перед последним броском, успел вырыть неглубокую ячейку стрелковую, и тут квадрат был накрыт немецкими батареями. Ваш брат погиб от осколков минометной мины. Он погиб не один. Теперь по его фамилии мы сможем в Подольском архиве найти список боевых потерь подразделения за этот день — такие списки подавались — и узнать имена тех, кто лежит рядом с ним.

В руки Сергею Николаевичу подали две позеленевшие монетки, 10 и 15 копеек, маленький стеклянный стаканчик, посеребренную ложку. Ржавую саперную лопатку и ржавую каску Сергей Николаевич взял тоже.

Я включил диктофон.

— Их мама так и не поверила в гибель младшего сына, — сказала Татьяна Борисовна, продолжая крепко держать мужа под руку. — Она всю жизнь его ждала. И умерла восьмидесяти шести лет, так и не дождавшись.

— Мы писали, — тихо добавил Сергей Николаевич, — мы столько делали запросов. А в ответ приходило: «В списках погибших и умерших от ран не значится». Я был старше Юрия на десять лет. На фронт меня не взяли: работал на авиационном заводе.

— У него были друзья?

— Был друг, Борис. Тоже пропал без вести.

— А девушка?

— Девушки у Юрки не было. Восьмого сентября сорок второго года ему исполнилось бы восемнадцать.

— Место мы вычислили по Подольскому архиву, — сказал Пономарев. — За пять дней работы подняли шестьдесят человек. Видно, что они до этого уже входили в соприкосновение с противником — у многих были трофейные вещи. Имя одного установили по трофейному ремню: он спилил наждаком с немецкой латунной бляхи орла, нацарапал пятиконечную звезду и подписал: «Азаркин».

— Письма, — сказал Сергей Николаевич. — Я же привез письма.

Мы сгрудились вокруг него. Он вынул бумагу. Старую, желтую. Начал вслух читать:

«Добрый день, дорогой брат...»

Сергей Николаевич с женой ушли ночевать в офицерское общежитии. Нам с сыном и приехавшему от нашей газеты фотографу предоставили место в кунге ЗИЛа. Вечером, у костра, где кучами было свалено заржавленное железо, тихо говорили между собой усатые и бородатые дядьки, молодые курсанты и затюканные голодной армейской жизнью офицеры. Пламя озаряло то борт машины, то прислоненный к дереву мешок, в котором лежали полурассыпавшиеся человеческие кости и черепа, то прислоненный к дереву винтовочный ствол в комках и потеках бурой ржавчины.

Тут было легко: подсаживайся к любой компании, перемолвись парой слов — и вот уже у тебя в руке кружка, и кто-то в нее наливает из фляги или из бутылки, и говорит какие-то слова. Или ничего не говорит. Иногда травит анекдоты и рассказывает страшные истории.

— Вот так мы и живем, — сказал Андрей Пономарев. — Так и отдыхаем.

— Отдыхаете?

— Ну, как…У меня, знаете, многие рвутся в отряд. На конкурсной основе отбираю. И весны ждут все с нетерпением. Только земля отмерзнет — в поле! Да дня на два, на три.

— А жены?

Кто-то фыркнул.

Пономарев ответил, подумав:

— Жены привыкли. Они у нас привычные ко всему.

— Деньги по копейке собираем на выезд, — сказал кто-то из темноты.

— Значит, нравится?

— Не то слово… — пожал плечами Пономарев. — Совсем не то. Не так спрашивать надо. А вот как: «Можешь или не можешь без этого?»

— А ты можешь?

— Я не могу.

Своего ребенка я нашел только глубокой ночью: он всё это время стоял рядом с одним из костров и кидал в дерево ржавый штык-нож.

На следующий день было торжественное захоронение. Оно и вправду было очень торжественным. Привезли детей из ближайшей школы, прибыли представители власти и глава администрации района, женщина с хорошо поставленным голосом и какой-то большой военный чин. А еще местный священник в золоченой ризе.

Светило яркое солнце. На зеленой траве стояли гробы, обитые красной материей. Их было не меньше двух десятков. Я припомнил то, что мне говорили вчера: если собрать всё, что от человека осталось — кости, череп, обрывки ткани и ремней, подошвы сапог — то в гроб помещается пять-семь погибших.

Фамилии были написаны только на трех гробах. Это были фамилии из медальонов. Но их было немного.

Солдаты, курсанты и офицеры выстроились в две шеренги, по обе стороны гробов. В центре стояли гости и приглашенные.

Сначала вышел священник с кадилом. Он зажигал свечи и отпевал погибших. Свечи гасли, и он зажигал их вновь. Священник был толстый, с сединой в окладистой бороде. Ему тяжело было ходить с кадилом и читать чин отпевания, он задыхался и шумно дышал ртом. Никто не крестился, все просто молча стояли и слушали его сиплый прерывистый голос.

Слово взял глава администрации. Ему от машины с динамиками поднесли микрофон на длинном шнуре. Он говорил много и долго. После него слово взял приехавший военный.

Что-то сзади меня зашуршало, я обернулся — это тяжело падал в траву Сергей Николаевич.

Двое солдат отнесли его под дерево. Третий разложил картонную коробку, на нее положили брата погибшего. Появилась какая-то женщина, сказавшая, что она — медсестра. Она пыталась привести Сергея Николаевича в чувство, потом крикнула, чтобы принесли нашатырь.

— Воды ему надо! — сказала она. — Нужна кружка с водой.

— Андрей! — крикнул я сыну, который всё это время растерянно стоял поодаль, прижимая к груди мой блокнот и диктофон. — Брось все это, беги и достань кружку с водой!

Ребенок бросил вещи в траву и побежал.

Я нагнулся над Сергеем Николаевичем.

Тот приоткрыл глаза.

— Я испортил вам праздник, — прошептал он.

Церемония торжественного захоронения тем временем шла своим ходом. Военный сказал свое слово, выступать стала женщина с хорошо поставленным голосом. Оказалось, что она представляет народное образование. Динамики жалобно пищали.

Показался мой сын с кружкой воды в руках. Он смущенно сказал, что в кружке раньше была водка, но это ничего. Даже, как сказали ему дяденьки, полезно: дезинфицирует.

Сергей Николаевич, с трудом подняв голову, отпил из кружки. На картоне, в том месте, где лежала его голова, темнело мокрое пятно.

Прибежала Татьяна Борисовна, всплеснула руками.

Тут все мы вздрогнули от залпа из автоматов. Курсанты дернули за шнуры фальшфейеров, и всё кругом осветилось дымным темно-красным светом. Рассыпая искры и шипя, фальшфейеры дали зыбкий, колышущийся кровавый отсвет на траве, гробах, на лицах людей.

— Я испортил людям праздник, — шептал Сергей Николаевич.

— Сережа, что ты мог испортить, — возмущалась Татьяна Борисовна.

Гробы опустили в свежевырытую яму.

Сергей Николаевич кое-как встал. Откуда-то принесли стул, и он сел у быстро растущего холмика. В одной руке у него была каска брата, в другой — саперная лопатка и маленький стеклянный стаканчик.

Саперные лопатки.

Я помню то время, когда сам занимался поиском: они десятками валялись по лесу. Мы отпихивали их ногами, чтобы не мешали работать.

Каски. Их попадалось столько, что мы складывали их одна на другую у костра, или развешивали на деревьях.

Кости. Мы набивали ими мешки. Каждый день мы наполняли по восемь-девять огромных мешков — серыми, желтоватыми и черно-красными костями.

Личные вещи мы ссыпали тут же, у костра, в беспорядке.

Я тогда не совсем хорошо понимал, чем мы занимаемся.

Не у каждого остался живой брат. И мало кто из бойцов хранил медальон. Примета это плохая была: говорили, что тогда уж непременно убьют.