Илья КИРИЛЛОВ (original) (raw)

О проекте
Редакция
Авторы
Галерея
Для авторов
Архив 2010 г.
Архив 2011 г.

Редсовет:

Вячеслав Лютый,
Алексей Слесарев,
Диана Кан,
Виктор Бараков,
Василий Киляков,
Геннадий Готовцев,
Наталья Федченко,
Олег Щалпегин,
Леонид Советников,
Ольга Корзова,
Галина Козлова.

"ПАРУС"

"МОЛОКО"

"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

СЛАВЯНСТВО

РОМАН-ГАЗЕТА

"ПОЛДЕНЬ"

"ПОДЪЕМ"

"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"

ЖУРНАЛ "СЛОВО"

"ВЕСТНИК МСПС"

"ПОДВИГ"

"СИБИРСКИЕ ОГНИ"

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

XPOHOC

ФОРУМ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Илья КИРИЛЛОВ

Разрыв

Проводы

Городок в три квартала, по торбе на каждом горбу,
чем-то с путником схож, натрудившим в скитаниях ноги,
что, в село на закате войдя, постучался в избу
и стоит на пороге,
и осенней листвы набивается полный карман,
и ложится туман от реки до ближайшей заставы…
Отбывает состав. Приближаются дни ледостава.
Ты глядишь на часы. Я листаю затёртый роман.

Здесь разводят костры, здесь пригород охрист и ал.
Возникая вдали, станционный гудок-пересмешник,
как беспамятства сон, настигает и бьёт наповал,
и последний обходчик здесь ладит последний скворечник.
Здесь босяк суховей по окраинам пегим бежит
и, срывая бельё, за околицу волоком тащит.
Здесь, врезаясь нахрапом в соломенные рубежи,
полуночный экспресс воспалённые бельма таращит.

Захолустьем зовутся тот выезд и эта гряда
городских тополей, отороченных ряской заката…
Не прощайся, не смей! — нам одна и звезда и беда
в этих парках пустых, нас с тобой приютивших когда-то.
Не прощайся, не лги! Нам от рода на тёмном роду
чьей-то волей дурной предначертано стать у дороги,
на исходе времён задыхаясь в тоске и бреду
и встречая в лицо похоронные чёрные дроги.

Не стремленьем твоим, но свинцовым томленьем моим
обретает округа подобие лика и взора.
Лишь ступи за порог — и на веки опустится дым,
и качнётся у ног крестовидная тень семафора.
Что там зреет в тумане? Что тлеет? Дорожной сумой
сиротливое сердце под ношей своей тяжелеет
и, лелея обиду, свой ход оборвать не умеет,
и немеют уста, что разомкнуты страстью самой…

Как репей на пути, обречённый принять без остатка
всё, что гневный чугун выговаривает по слогам,
я стою на перроне. Один. Объявляют посадку.
Затопив окоём, подбирается полночь к ногам.
Так гляди же, сверчок, приживальщик, нахлебник, иуда,
как темнеет ограды узор остывающий и
за вагоном вагон исчезает во мраке, покуда
жизнь теряет разбег и ложится на плечи твои.

В саду

В саду весеннем алый чад:
закат горит и пышет.
Здесь расцветает алыча
и полной грудью дышит.

Сирень кипит, и спит тюльпан
и мнит себя звездою,
свой тяжелеющий тюрбан
склонив над резедою.

Чернее, чем крыло грача,
и легче опахала,
кривая тень карагача
мне на затылок пала.

Как будто кто простёр ладонь
и в этой смутной сини,
готовя жертвенный огонь,
скорбит о сыне. «Сыне…»

Здесь каждый стебель на виду
и смертной вязью вышит.
Весна дудит в свою дуду
и ничего не слышит.

Разрыв

1

И спать нельзя,
и бодрствовать невмочь…
Твои движенья скрадывает ночь.
Грядёт весна над присмиревшим краем.
Притихший дом, зевотой раздираем,
дрейфует в полуобмороке прочь
от этих мест. И только птичьим граем
оглушена, как снегом, эта ночь.

Мы слёзы льём и горя не скрываем,
как будто нам ничем уж не помочь…

А там Возничий гневно сводит брови,
и поезда толпятся в изголовье,
куда, как к предпоследнему становью,
бредёшь, старик, походкою воловьей
в попытке
всё дурное
превозмочь.

2

Так проверяют на разрыв
аорту!.. К чёрту! — так пускают
дома на слом!.. Так, одарив
последней нежностью, ласкают.

Так ветер, ветер гнёт в дугу,
и стёкла бьёт, и рушит кровли,
и встречный тополь на бегу
отшатывается, как кровник.

Так ночь хватает за рукав
вблизи трущоб, хрипя картаво, —
и с насыпи летишь стремглав
из-под ревущего состава.

Так в дни Великого поста,
в бессонный час перед восходом,
гружёной фурою с моста
ныряешь в траурные оды.

Так день и ночь гремят ключи,
в замках ключи гремят, и скачут
по чёрной лестнице мячи,
и тень безумия маячит
в дверях распахнутых…

— Постой!
Я был и не был, жил и не жил,
но этот мир, теперь пустой,
я сам, привив, взрастил и нежил.

Я сам, я сам, склонив чело,
его взлелеял, тих и важен,
из ничего — и ничего,
помимо гордости, не нажил.

И нынче знаю: так сквозь сон
испепеляющее «набран
неверно номер» канделябру
талдычит мёртвый телефон.

Так холодильник или шкаф
приобретают в долг, в рассрочку.
Так письма прячут, написав,
и хлещут водку в одиночку.

Так бродят где-то и с холма
глазами пригород обводят,
так жизнь проводят, но с ума
не сходят так!
С ума не сходят…

3

— Нету притчи смешней и глупей.
Я юродствовать буду, ты пей…

Облака надо мной, облака
на снегу, след её каблука,
по углам хоронится февраль,
как изменник, сутяжник и враль,

в каждом зеркале, в каждом окне
горизонт в предзакатном огне,
как роняют цветы на плиту —
«не приду»,

уходя не уходят, но в срок
перешагивают порог,
оставляя нетронутым чай,
ждут рассвета и шепчут «прощай»,

да, невольная горькая честь
в одиночестве гипсовом есть,
одиночество — вечер и гость,
в чёрном теле белая кость,

пополудни, в ночи, поутру,
я не знаю, но, словом, умру —
облачите меня, дурака,
вот в такие, как здесь, облака!

— Пересмешник, зануда, репей,
я паясничать буду, ты пей…

4

Полюбила меня зимою.
Разлюбила меня весной.
Завертела, накрыла мглою,
увлекла по сугробам с собою —
так по слякоти и по зною
проведи же теперь домой!

Там луга от снегов одурели.
Там под звуки колючей свирели
спит река и луна холодна.
Там проулки резвее форели.
Там туманы и запах прели,
и мятежная даль не видна.

5

Август! Море! Дрожь рассвета.
Тень орла скользит с увала.
Милая, не ты ли это
рисовала, тасовала?

Вновь я ночи напролёт
различаю в чайной гуще
горы, небо, самолёт,
поцелуй на сон грядущий,
чью-то надпись на латыни
на сухом стволе чинара.

Полно, милая, не ты ли
это всё насочиняла?

***

…любимая, не тот любим,
кто в упоенье странной власти
крутым настоем тяжкой страсти,
как жарким облаком, палим;

не тот, кто, искрививши рот,
припоминая сон давнишний,
чужую ласку мёрзлой вишней
из чаши мраморной берёт;

не тот, скажу, кто говорит
о будущем, как о минувшем,
и над избранником уснувшим
судьбу свою благодарит;

а тот, кто, волен и раним,
благодаря молитве смутной
того, кто ждёт, ежеминутно
землёй и воздухом храним…

***

Снова заморозки. Снова
проворочался во сне
и дрожит, как от озноба,
белый тюль в моём окне.

Белый клён в двойной оправе
ветхой рамы, бедный клён
сам себе теперь не равен
и коленопреклонён.

Выйди в город. Помнишь, в детстве
вы (тебе четвёртый год)
лили слёзы по соседству?
— Что случилось?
— Снег идёт…

Снег идёт. Ребёнок плачет
где-то в дальнем далеке.
Этот мир ещё не начат
и лежит в черновике,

и под куполом кленовым,
будто заново творим,
вкось и накось разлинован
белым грифелем твоим.