Круглый стол (original) (raw)

О проекте
Редакция
Авторы
Галерея
Для авторов
Архив 2010 г.
Архив 2011 г.

Редсовет:

Вячеслав Лютый,
Алексей Слесарев,
Диана Кан,
Виктор Бараков,
Василий Киляков,
Геннадий Готовцев,
Наталья Федченко,
Олег Щалпегин,
Леонид Советников,
Ольга Корзова,
Галина Козлова.

Круглый стол «Писатель и власть»

Участники: Алексей СЛЕСАРЕВ, Василий КИЛЯКОВ, Евгений ЧЕКАНОВ, Вячеслав ЛЮТЫЙ, Ирина ГРЕЧАНИК

Попытка определения понятий

Тема заявленной дискуссии — далеко не проста. Когда я вижу такую непростоту, сразу возникает желание подобную непростую штуку и не трогать вовсе. Пусть себе. И вот почему: заведомо не будет ни малейшей возможности прийти к единообразному мнению, напротив — идей у всех нас будет, что пчел. Только меда не получится. А все из-за того, что нет у нас, участников, возможности выверить наши исходные термины. А если и выверим — то все равно не до конца. Что такое писатель? Что есть власть? Ответы вовсе не так очевидны. Журналист — это писатель? Блоггер — писатель? Девочка, строчащая буковками в своем ЖЖ, кто она? Удобно вводить термины «сетература», «гендерная проза», «лайфскрипт» и пр. Но что это нам дает? Ровным счетом ничего, только разнотолки, размолвки, интеллигентский такой треп, как в программе А. Гордона, где все толкуют себя и никого более не слышат.

Интересно также, что участники дискуссии понимают под словами «власть», «политика». От этого также зависит, что роднит пишущего и правящего. Журналист А. К., величающий М. С. Горбачева всячески, он кто? Писатель? Или еще нет? Он уже имеет отношение к власти? Ангажирован? Или просто философ своего мнения? Оппозиционер-«либераст»? Дурак? Кто он? И кто он для власти? Или это уже не власть, простите, а политика? И он — политический деятель? А я пишу вот эти самые строки и, быть может, знак за знаком погружаюсь в неведомое мне доселе диссидентство? Как быть?

Все это вовсе не праздные вопросы без ответов, вовсе нет. Очень хочется сказать: мир ужасно сложен и прост одновременно. Я успеваю мгновенно подумать о многом, обо всем том, что я пытаюсь набрать на клавиатуре уже почти пять полнокровных минут. И главное здесь — наша реальность, не существующая неопосредованно, но только через нас и наше восприятие.

Это преамбула. Ergo: мое мнение будет частным и не абсолютно истинным. Только относительно.

Писатель — в моем словаре — это тот, кто пишет, в отличие от тех, кто писать не умеет! И тут, боюсь, заложена некая эволюционная бомба. Сначала здесь группировались грамотные в их оппозиции безграмотным. То есть, писари и прочие, прибегавшие к их услугам. Можно даже сравнить — писатель, старатель, исследователь. И потребитель, с другой стороны. После, когда грамотность прочно вошла в обиход, умение писать перекочевало из сферы навыка в сферу качества. Писатель — пишущий не как все, а умеющий хорошо писать, сначала каллиграфически, а потом уже, позднее, владеющий художественным словом. Князь Мышкин — он ведь тоже писатель, красиво мог написать про дьяка, который, мол, сим «руку приложил».

Но вот вам относительность: в немецком языке писатель — тот, кто может проставлять шрифт, печатать, в конечном счете. В этом его отличие от прочих поэтов, скрипящих гусиными перьями. И если доступ в когорту немецких писателей был ограничен близостью к печатному станку, то в наши дни такового ограничения нет вовсе, у каждого дома есть портативный печатный станок, каждый может настучать на клавиатуре и выдать на принтер свой личный текст. И с этой позиции, мы — гуляющие в сети — и не писатели вовсе. И даже не поэты. Кто мы, рассуждая буквалистски последовательно? Многие из нас даже каллиграфией не владеют, не то что могут художественно творить тексты.

Мы, может, творцы? Философы? Тогда нам недалеко до избранного сословия, в котором любимые Прохановым мудрые правители-аятоллы Ирана — талибы и имамы — учителя слова Божьего. Может, вот она — смычка писателя и политики, писателя и власти? Не об этом ли мечтал поэт-бард Тимур Шаов, когда мысленно примерялся к шапке Мономаха? Хотя нет, конечно, какой он поэт, что вы! Владимир Высоцкий для теоретиков от литературы из РАН никакой не поэт, так, социальное явление, а тут какой-то (цитирую самого Тимура) «чурек». Невозможно! Немыслимо! А, в общем, не стоит, забудь! Одним словом — чехарда и путаница. Об этом бесспорный классик написал, еще во времена детства слыхали от иных.

Именно из-за путаницы нет теперь никакого участия писателей в политике и политики в писателях. И власть где-то побоку. Слово перестало быть чем-то, к чему доступ ограничен. То есть, может, и не перестало, но видимость недоступности снята. Каждый пишет, любой читает. Властям наплевать. Политики дремлют. Или сами пишут — извините, творят! — в твиттере и на фэйсбуке. Или они писатели? Или мы они? Датское какое-то королевство; время вывихнуло свой сустав, однозначно. И что же? Не творить, не ставить шрифты, не поэтить? Не властвовать? Не политиканить? Но это же, естественно, невозможно. И то и другое и третье — биология какая-то, неизбежность, не зависящая от того, как мы ее назовем. Все равно будет плыть. Выходит, не называть? Да, пожалуй, не выйдет, ибо Адам, как известно, всегда начинает с имен. Но пусть это будут наши имена, за которые только мы будем давать ответ. И сделаем вид, что понимаем друг друга, более или менее. И не будем решать: летать людям или ползать? любить или не дышать? на переправах или на мостах? власть или смысл? печатать или писать? быть или не быть?

Стихи, как мы знаем уже, растут из сора. И, по-видимому, не только стихи.

P. S. Позабыл про Пушкина и Гёте! Вроде писатели-поэты-политики? Или?.. Нажимаем клавишу — и в начало документа!

Василий КИЛЯКОВ

«Пятая колонна» в русской литературе

«Человек человеку — волк», — писал небезызвестный идеолог капитализма, английский материалист Гоббс. «Человек человеку — бревно», — сказал, умирая молодым, демократ и критик Н. А. Добролюбов. Однако два эти афоризма, «афористические метафоры» — суть переложения совершенно иной этико-религиозной концепции, которая, по Л. Фейербаху, в подлиннике звучит так: «Человек человеку — Бог» («Homo homini Deus est»).

Сегодня, пожалуй, трудно и поверить, что сей ученый муж был едва ли не единственным образцом и учителем другому немцу… Ф. Энгельсу. Марксистско-ленинская философия, долбившая наши умы, как бы не заметила смысла изречения Л. Фейербаха. Его идеи назвали «концом немецкой философии» и постарались забыть. Ленинская диалектика — диалектика топора, диалектика борьбы за «мировую революцию» — предпочла Гоббса. Взмах невиданного топора — и море крови разлилось по многострадальной России. «Новая власть» (от семнадцатого года), на две трети не русская, навязала свои нормы и законы, свою литературу. Свое искусство. Свое понимание действительности. Писатели, философы, священники «Руси уходящей» уходили, принуждены были уходить под угрозой смерти, гибели, они вынужденно оставили родину, увезли с собой горсть русской земли, ладанку, память о той России, «которую потеряли».

И какова же была «сила» этой «новой власти», власти разрушителей, революционеров, той, что зацепила даже И. В. Сталина, чтобы вот так спутать «божий дар с яичницей»: «Если мир находится в непрерывном движении и развитии… значит капиталистический строй можно заменить социалистическим». Или вот: «Если переход медленных количественных изменений в быстрые и внезапные качественные изменения составляет закон развития, то ясно, что революционные перевороты, совершаемые угнетенными классами, представляют совершенно естественное и неизбежное явление. Значит, чтобы не ошибиться в политике, надо быть революционером, а не реформатором». (Сталин И. В. «Вопросы ленинизма» М., 1947 г., стр. 540–541). Таким образом, философию как высшую форму проявления человеческого духа, а вслед за нею и искусства, и литературу (и даже языкознание) пристегнули к политике. Пролилось море крови. Совершенно очевидно, что власть, чтобы оправдать свои политические амбиции, способна не только на насилие, но она же способна и отыскать любую (угодную ей в некий промежуток времени) доктрину. Так и есть: одна из таких пристежек не столь уж безобидна: «Философы лишь различным образом объясняют мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его». (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 3, стр. 4) Такой «гениальный зародыш нового мировоззрения» из «Тезисов о Фейербахе» годится к любой политической порке, любой власти, смотря по тому, чем этот «зародыш» кормить. В тезисах две неразрешимые задачи, которые кажутся актуальными и теперь: объяснить мир — принадлежит философии, изменить мир — политике, власти, этой науке насилия. Писателю же остается либо подчиняться и следовать в фарватере власти, либо… Выбор у художника невелик: или обслуживай власть, сгибай спину — или поднимись над схваткой и пиши то, что органически присуще именно тебе, никому больше.

Русский человек (если он русский писатель, поэт, художник) чаще выбирает второе. Он живет нескладно, голодно, бито и разбито — но в итоге жизнь его превращалась в стройную и достойную песню. Быть может, это объясняется сущностью русской души: если уж говорить, то правду, всю правду, до конца, если гнуть палку, то обязательно перегнуть. Если уж жечь свечу, то с обеих сторон. Как говорят рязанские мужики: «Пить так, чтоб лежа качало!». (Возможно именно здесь корень всех «случайных» революций, которые не привились нигде, кроме как на русской почве).

За последние годы всех реформ, приватизаций, бандитских делюг литературу нашу, и без того мутную, захлестывало то сочинениями эмигрантов, то сидельцев, то модернистов… Что и говорить, русская эмиграция со времени отправки Лениным парохода с интеллигенцией вытерпела несказанные обиды, незаслуженное унижение. Россия лишилась И. Шмелева и И. А. Ильина, И. Бунина и А. Куприна… А многие ли вернулись? И как сложилась судьба тех, кто вернулся? (М. Цветаева и др.). Россия потеряла ту дворянскую культуру творчества и речи, которую не вернет никогда. Разве обновили литературу «птенцы гнезда Горького»: И. Касаткин, С. Подъячев и др.? Привились ли изыскания В. Хлебникова или А. Белого? Когда у нас стали писать о репрессиях, реабилитациях, некий «мейнстрим» направляемый «пятой колонной» ловко подхватил эту тему, развил, многократно усилил и превратил тихий голос покаяния в эхо разрушения, самоуничтожения. «Некие» писатели вновь ловко встроились «во власть» и вместо «уберите Ленина с денег» или «Братской ГЭС» договорились уже и до того, что Русская империя — вся — была и есть ошибка истории.

Писаниями о лагерях (за исключением, быть может, лишь В. Т. Шаламова) давно перестали удивлять, потому что там нет главного условия искусства: художественности. Где же они, оригинальные художественные произведения с истинной, непреходящей ценностью, не подшитые политической подкладкой? Где светлые пятна души русской? Открыт ли хоть один тип, который можно было бы поставить рядом с П. Каратаевым, Поликушкой, Г. Мелиховым? О чонкиных знаем мы от тех «швейцаров при власти», обслуживающих режим, что и сегодня не бедствуют. Но что же нам сказали нынешние писатели-лауреаты всех этих «букеров», «толстых романов», те, что всё делят? Ответили ли они на главный вопрос: как жить, куда идти? Сегодня совершенно очевидно, что прежние песни бардов про Арбат, «играю автоматом», «зайду в кабинет к Беллочке…» вовсе не шутки. Они успели подмахнуть некий договор с этим режимом, заранее почувствовали приход «новых русских» и «новых не русских». Они пособили свергнуть даже то, что хоть как-то работало. То, какие мы плохие, мы и сами знаем. Быть может, даже слишком знаем. Но те «правозащитники» и «шестидесятники», что бились за общемировое благо, не скомпрометировали ли сегодня себя совершенно очевидными меркантильными интересами? Настоящие борцы и художники (Савва Ямщиков. Л. И. Бородин, В. В. Кожинов) — вот кто, жертвуя всем, оставаясь «невыездными», а то и сидя в лагерях, доказывали образом всей своей жизни, что такое русский художник, настоящий русский.

Мне скажут: А. И. Солженицын тоже противостоял системе. Он в одиночку «бодался с дубом»… «Общество пьяниц и воров никогда не построит коммунизм», — сказал он. Возможно. Но кто победил в войне немца, кто так написал о ней? Кто летал в космос? Пьяницы и воры? Весь поздний Солженицын — пример того, как власть может применяться, прогибаться под художника, но это, пожалуй, исключение. Редчайшее исключение.

Известно многим, что нашуметь в литературе — три четверти успеха, И вот сегодня мы видим, что ради этого иные не брезгуют ничем, никакой мерзостью. Но главным залогом «литературного успеха» и сегодня остается все то же: политическая подкладка, лояльность власти. Как сегодня не вспомнить А. Приставкина, его «Кукушат», «Тучку», его скандальную известность в «комиссии по помилованию», наряду с Л. Разгоном, тоже «писателем»… А В. Войнович, а тот же А. Дементьев… Но вернемся к «исключению», к А. И. Солженицыну. В руках у меня старая подшивка «Невы», читаю «Март семнадцатого года». Издан журнал в то самое время «волн и разрушения», в девяностые, когда тиражи журналов зашкаливали за миллион, полтора. К Солженицыну, за все что привелось пережить ему, у меня огромный пиетет и уважение, и все же — что это? Роман-не роман. Но для чего это написано? О языке и говорить нечего — дубовый. Даже мысль проследить трудно. Все эти «узлы», условные знаки — туманны. А смог ли кто прочитать от начала до конца «Красное колесо»? И тут: «В замкнутой тихости Царского села Николай провел шестьдесят шесть дней подле Аликс, своим присутствием смягчая ей безмерное горе потери». Вот начало шедевра. Как эту «замкнутую тихость» или «смягчая ей безмерное горе» понимать? И какой великий труд читать это, даже стараясь добраться до «политической подкладки». Ни языка, ни композиции, все скомканное, черновое, все сделано под шум. Русские пьяницы и воры прочтут, им не понять с похмелья. Цитаты из Ленина передернуты, язык дворян, самого грамотного класса, заскорузл. Сталина И. В. он в своих трудах и «кругах» загонял в угол легко, как школьника. «Сталин думал…». Но все ли так просто? И так ли быстро меняются политические убеждения и литературный вкус? Теперь это признанный великан, на поклон к которому ездили президенты… Но ведь еще совсем недавно говорили и думали совсем иначе. А. И. Солженицын, возвратившись в Россию, был встречен властью с восторгом. Власть была уверена, что он, Солженицын, отработает на нее (за всю ее заботу о нем) сполна. Но вот появляется «Как нам обустроить Россию», открытые письма властям… И какой пасквиль в ответ напишет (по вполне определенному заказу) все тот же В. Войнович, «диссидент», обретавшийся в Германии, а за ним и Марк Дейч, и Иван Толстой из Америки, и иные…

«Двести лет вместе», пожалуй, лучшее, что он, Солженицын, написал, а книга оказалась не то что «не в струе», не в «мейнстриме» нынешней власти, а прямо поперек, против шерсти ей. И вот не стало Солженицына — и разве не вздохнула с облегчением эта власть?

Вот что говорит Э. Хемингуэй (а уж он-то знал тему «писатель-власть», как никто другой: все эти «пятые колонны» были опознаны им, разобраны, вошли в энциклопедии, в том числе и журналистики): «Ходульная журналистика не становится литературой, если впрыснуть ей дозу ложноэпического тона. Заметьте еще: все плохие писатели обожают эпос». («Смерть после полудня»). Откроем статью «Старый газетчик пишет»: «Писатель может сделать недурную карьеру, примкнув к какой-нибудь политической партии, работая на нее, сделав это своей профессией и даже уверовав в нее. Если дело партии победит, карьера такого писателя обеспечена. Но все это будет не впрок ему как писателю, если он не внесет своими книгами чего-то нового в человеческие знания». Внести новое в человеческие знания, в науку о человеке — вот, по крайней мере, подлинная цель литературы, писательства. Так должен ли участвовать в политике писатель? Должен. «Чистое искусство», «искусство для искусства» не прошло, не выдержало испытание временем даже среди избранных, подлинных мастеров прозы. В конце концов, и они разразились «Окаянными днями». Мне могут возразить, могут сказать, что политика — это карточная игра под интерес, на деньги. Если даже внешне игра идет честно, без видимого азарта и обмана, то помыслы всегда корыстны и грязны. Кто играл в карты, вынужден вымыть руки, кто играл в политику — вымыть совесть. Но есть выбор. И он состоит в том, чтобы писать лишь то, что хорошо знаешь, что органически присуще тебе как личности.

«Человек человеку — Бог». Быть может, сказано с неким эпатажем и самонадеянностью, быть может… Но такой посыл открывает безмерные горизонты для творчества и поисков, открытий и находок. Да, такой настрой обещает неисчислимые трудности в жизни, неустроенность в быту, грозит неизвестностью и непризнанием, а может быть и гибелью, но он обещает понимание благодарных потомков. И это и есть тот «русский путь», против которого настроена «пятая колонна». Это и есть тот путь, которым до конца прошли и А. С. Пушкин, и И. А. Ильин, и И. С. Шмелев (до сих пор не оцененный по заслугам писатель). Лишенный в России всего, дома, семьи, единственного сына, расстрелянного некой сумасшедшей «Землячкой», он наперекор всему, в изгнании, вслед за «Солнцем мертвых» (в 1923-м году), измученный травлей «новых властей», писал для России с любовью — и бесконечно, беспредельно верил в нее.

Евгений ЧЕКАНОВ

Огненная когорта

Писатели и светская власть: что нас разделяет?

Самое главное: наши ценности. Многие люди, добившиеся земной власти, стремились к ней, только к ней, именно к ней. Бог ведает, сколько гнусностей совершили они на этом пути, сколько раз им приходилось подличать, предавать, воровать, убивать, губить свою бессмертную душу. И вот они «наверху», хлебают полной ложкой.

Что же, разве мы, писатели, завидуем им?

Нет.

С детских своих лет каждый из нас мечтал о другом. С той самой поры, когда в руки нам попала первая честная и талантливая книжка — и мы попали в плен к ней, с той поры, когда мы прочли на обложке имя автора, мы были уже во власти совсем другой мечты. Еще тогда, в нежные свои годы, мы выбрали не силу, а слово. Можно сказать и иначе: мы почувствовали и поверили, что настоящая сила — у Слова.

Мы думаем так и сейчас, когда многие из нас давно поседели. Мы уже не только верим в это, мы — знаем это. Мы воочию наблюдаем, что рядом с пирамидой земной власти — параллельно ей! — возвышается совсем другое царство, имя которому — Мировая Литература. Здесь ничего не значат земные короли, генсеки и президенты, здесь другие вершины, другие пропасти. И это царство духа неколебимо стоит многие тысячи лет.

И мы служим духу, а не мамоне.

Не будем гордиться: не только и не столько наша в том заслуга. На это, как и на всё остальное, была Божья воля. Мы — избранники, и наше избранничество — тяжкий крест. Дух выбрал нас, а мамона выбрала их.

Но раз это так, раз мы уже с детства разошлись в разные стороны, раз у нас противоположные ценности — надо определиться: как же нам вести себя по отношению к ним? Воевать? Подчиниться? Сохранять вооруженный нейтралитет?

Положа руку на сердце, скажем: да, это война. Не может дух подчиниться мамоне, не может любить ее. Это война.

Но с кем воевать? Всякий ли человек, достигший вершин светской власти, потерян для нас, на каждом ли таком мы поставим крест?

Слава Богу, нет. Мировая Литература за тысячелетия сделала главное: отвоевала себе место в душе почти каждого человека. Дух вездесущ — и дышит, где хочет… в том числе, и в тех людях, что оказались на верху властной пирамиды. Это значит, что мы в данном случае призваны воевать только с той частью человека, что уже завоевана мамоной. Иначе говоря, мы обязаны помогать той борьбе, что идет внутри самого властителя — и помогать совершенно конкретной стороне. Помогать духу.

Вот и ответ на вопрос, как нам, писателям, вести себя по отношению к людям, захватившим земную власть. Если человек «наверху» духовен, нравственен, совестлив, честен — подчинимся ему с чистой совестью, пойдем за ним. Если бездуховен, безнравственен, бессовестен, лжив — будем ненавидеть его и бороться с ним всеми доступными нам силами и средствами, прежде всего — силой Слова. Если в нем, в этом человеке (а в большинстве случаев это именно так) идет борьба духа с мамоной — отделим зерна от плевел: хорошее — поддержим, на дурное — нападем.

Но где, в каком пространстве земного бытия мы сами должны находиться, чтобы сражаться с силами тьмы, одолевающими светскую власть? Где наше место?

Вот мой ответ: в стороне от этой власти! Ни в коем случае не в ее когортах. Наше место — только в нашей когорте. Только отсюда мы можем выступать в поход против мамоны, только сюда мы можем возвращаться, зализывая раны.

Мне скажут: а разве вы, писатели, сами не снедаемы жаждой земной власти, разве среди вас нет служителей мамоны?

Нет. Среди нас — нет.

Среди людей, широко и торжественно публикующих свои сочинения, обладающих членскими билетами писательских союзов — таких, да, сколько угодно. Но ведь это не писатели. Это — «как бы писатели». Отличить их очень легко: их сочинения не потрясают вашу душу, не тревожат вашу совесть, не заставляют вас верить, что дух — выше мамоны.

А мы — потрясаем, тревожим, заставляем. Нас очень легко отличить от них. Нашу когорту видно издалека. Наши знамена пылают, наши плащи и шлемы горят, наши мечи раскалены добела. Мы — огненная когорта!

Если бы кто-то из наших даже и захотел перейти на сторону врага — у него ничего

не выйдет. Слово, отмеченное высотой духа, пылающее слово, которое каждому из нас дано Богом — всегда выдаст нас с головой, и врагам сразу станет ясно: это чужак!

Но ведь можно и промолчать?

Да, это выход.

Если ты слаб, если ты труслив — молчи. Молчи, скрывайся и таи. Может быть, ты останешься цел. А может, и нет. Ведь в твоих зрачках все равно бродят багровые сполохи, ведь в тембре твоего голоса нет-нет да и громыхнет металл духа. Ты чужак, и они, рано или поздно, раскусят тебя. И убьют. Убьют забвением, убьют пренебрежением.

Не лучше ли обнажить пылающий меч?

Ты нужен нам, ты нужен нашей когорте. Твое место — в наших рядах. Смотри, сколько нас, смотри, какие бойцы среди нас — Шекспир и Пушкин, Достоевский и Гете, Данте и Толстой, Лермонтов и Байрон, Свифт и Гоголь, Розанов и Рембо, Киплинг и Блок, Платонов и Честертон, Голдинг и Кузнецов…

А кто у них? Чернь, шелупонь, люди толпы — какие-то Ротшильды, Вандербильты, Гусинские, Березовские…

Что они могут против нас, эти смердящие псы мамоны?

Убить? Но мы бессмертны.

Посадить в клетку? Но Слову не страшна стальная решетка.

Прикормить?

Да, такая опасность есть. Что ж, ты волен выбрать миску и конуру, волен выбрать ежедневную жратву и железную цепь, ты должен будешь брехать, что нужно хозяину — по первому мановению его бровей. Ты будешь с завистью смотреть, как мимо тебя, звеня доспехами, тяжким шагом идет в вечность наша когорта.

Мне скажут: всё это мы знаем, всё это давно известно, тысячу раз сказано и опубликовано, и зачем ты в тысячу первый раз говоришь об этом с таким жаром? И к кому ты обращаешься, кого хочешь обратить в свою веру?

А вот зачем. Вот к кому.

Я живу в начале XXI века от Рождества Христова в государстве по имени Россия. Это большой обломок бывшей советской империи, только что рухнувший из социальной защищенности в дикий капитализм, но позиционирующий себя как национальное государство с демократической атрибутикой: разделением властей, независимым судом, правами и свободами граждан… Все эти вещи меня, в какой-то мере, интересуют, но я человек пишущий — и меня, прежде всего, волнуют проблемы моего цеха, положение и поведение моих собратьев по перу, русских писателей. Наблюдая за ними, я вижу у многих из них опасную тенденцию: тяготение к симбиозу с земной властью.

Постоянные мечты о том, чтобы власть обратила внимание, наградила, отличила, выдала премию. Постоянное желание «сесть на бюджетные деньги». Постоянные просьбы, требования, жалобы, обращенные к власти. Кляузы, доносы на коллег. Постоянные воспоминания о том, что вот-де, в советские времена писателям жилось лучше…

Господи, как надоело всё это слышать и читать!

Неужели непонятно: капитализм вернулся, мамона ширится и пучится — и русские писатели должны занять то место, с которого они ушли после Октябрьского переворота. Если вы настоящие писатели — ваше место не во властной когорте, ваше место — в стороне от нее. Если вы настоящие писатели — вас не возьмут во власть, в вас обязательно распознают чужаков — и, рано или поздно, вышвырнут из властных структур.

Что вы всё ноете, что вы всё таскаете в начальственные кабинеты «коллективные письма»? Что вы публично воюете за ваши гнилушки и развалюхи, за все эти «писательские дачи» и «дома творчества»? Что вы позорите высочайшее звание Русского Писателя?

Неужели непонятно еще и другое: что судьба дает русской литературе редкий исторический шанс — вновь подняться на недосягаемую для других высоту? Окружающая жизнь полна тем и сюжетов, которых не наблюдали ни Пушкин, ни Достоевский. Вот перо с бумагой, вот дисплей и клавиатура, вот интернет — творите!

Объединяйтесь по цеховому признаку, создавайте свои профсоюзы и кооперативы, свои журналы и сайты, учреждайте и выдавайте свои премии, заводите связи с зарубежными коллегами. Перестаньте грызться между собой, протяните коллеге из другого писательского союза руку дружбы и помощи!

Ощутите себя писателями, наконец! Зарабатывайте деньги на свой прокорм любым другим честным трудом, оставьте надежды на то, что искренние и талантливые книги будут вас кормить! Вспомните, что все великие произведения Мировой Литературы писались не ради прокорма, а ради высоких целей!

В сторону от светской власти!

Огненная когорта ждет вас!

Вячеслав ЛЮТЫЙ

Трагическая триада

Взаимоотношения писателя и власти во многом определены спецификой деятельности каждой из этих сторон и степенью зависимости их друг от друга. Причём зависимость здесь не в полной мере денежная, если говорить о литераторе — и, отнюдь, не исключительно придворного характера, если брать в рассмотрение интересы власти.

Писатель, в идеальном случае, является толкователем картин, которые он наблюдает в настоящем времени, а также — бликов прошлого, на которые дополнительно ложится отсвет сегодняшнего дня. Кроме того, ему интересна душа человека, земная красота и смысл происходящего вокруг. Стоит упомянуть и о восторге, что испытывает его душа, когда строки ложатся на бумагу — и зримое и слышимое вдруг обретает своего двойника: письменного, бумажного, выраженного буквами и знаками препинания.

Одновременно писатель — кормилец собственной семьи, помимо того, что надобно поддерживать личные силы и ясность ума, иначе произойдёт непременное отчуждение таланта от внешнего мира, соскальзывание в ловушку пессимизма, ожесточения и эгоизма. Всё упомянутое в причудливом смешении живёт в творческой душе — и, в соединении с волей и личностным обликом, диктует писателю те или иные его шаги. А если вспомнить о том, что люди бывают разные — сильные и слабые, мягкие и резкие, последовательные и хаотичные и т.п., то образ писателя становится и вовсе зыбким и непредсказуемым во времени.

Что же касается власти, тут многое зависит от её уверенности в себе, от того, сколь крепко она стоит на ногах и насколько умны, предусмотрительны или глупы и подобострастны её люди. И ещё: понимает ли власть, что она только очередное звено в длинной исторической и государственной цепи, скрепляющей наше общее Отечество.

Отвечая на вопросы, связанные с бытом и бытием писателей и власти, мы непременно увидим, что главные категории нашего спора-противостояния совершенно неоднородны. Потому что есть писательские фигуры, вполне состоявшиеся художественно, которые в реальности предстают людьми лукавыми и своекорыстными.

Не стоит забираться в личную жизнь художника, ведь подлинное литературное творение, как правило, говорит само за себя — без примечаний и биографических ссылок, без воспоминаний друзей и свидетелей. И тогда наше морализаторство, наши призывы пойти войной на служителей маммоны и на их тайных адептов, скрывающихся в коридорах власти, окажутся всего лишь агитационными речами, ничем не подкреплёнными — хотя бы даже и творческим братством. Потому что в братстве есть не только кровь, но и старшинство, обязанности и радость, в силу чего ты не один на белом свете. Кто хоть чуть-чуть знаком с творческой средой, знает, насколько она отличается взаимной ревностью, желанием быть первым, воспалённым тщеславием.

Разумеется, главные люди в художественной литературе почти всегда несравненно выше среднего уровня душевной состоятельности, но их — мало. И потому возможная «мобилизация» писателей в некие отряды, призванные последовательно бороться за Правду на земле, не более чем утопия или наивность.

Точно так же взгляд на власть как на стаю саранчи, которая пожирает ростки нового и губит ещё живое старое, по существу, оказывается революционным в самой крайней степени. И тот, кто не понимает, что Россия без крепкого властного обруча быстро распадётся, играет с огнём, который может спалить ближнего и дальнего, родного и чужого. А оставшиеся на пепелище, по большому счёту, будут равны перед пришлецом, холодным и безжалостным.

Можно найти чрезвычайно много государственных людей, задействованных во властных горизонталях и вертикалях, которые, будучи по большому счёту внутренне порядочными, тем не менее, вынуждены проводить в жизнь неправедные решения. И что же — сказать, что их нет или они обязаны ответить за свою «невольничью» неправоту перед железным законом Справедливости? Ведь были уже времена, когда высокие слова с прописной буквы прикрывали собой бездну жестокости и реки крови.

Что же тогда делать писателю с собой и с властью, которая его унижает? Только одно: писатель должен быть со своим народом, со своей историей, со своей землёй — и лишь тогда он будет в состоянии оправдаться перед Небом в том, что не зря носил имя «творца» и художника. А если окружающие люди представляются ему толпой, быдлом, то жизнь свою он проживёт зря, и смертный час его будет мрачен.

Более того, писатель просто обязан заставить людей власти проснуться от беспамятства и понять, что они — тоже часть народа, а это ко многому обязывает, в том числе, к доброму делу, участию и настойчивости.

И тогда мы поймём, что нет в нашем обществе пресловутого противостояния между писателями и властью, но есть трагическая триада, в которой русский народ никак не соединится со своими художниками и властителями. И от этого стонет наша земля, истерзанная междоусобицей.

В этих обстоятельствах роль писателя становится поистине огромной. Ибо если он не соединит простого человека с царедворцем при помощи древнего слова «Родина» — грош ему цена, и пропала земля русская.

Но если он соберёт в кулак свои творческие силы, художественную волю, интуитивное чувство Правды и встанет как духовный посредник между «верхом» и «низом» — стянется разорванное пространство, восстановится утраченная связь времён.

А в народной памяти он останется как заступник и русский гений.

Ирина ГРЕЧАНИК

Духовный вектор

В первую очередь, определим понятия, привлечённые к теме обсуждения, иначе возникает опасность говорить о «писателе» и «власти» как о «готовых словах» с однозначным толкованием, наполнение которых всем известно.

Начнём с того, что любой писатель и любая власть всегда выступают производными от того, КТО именно их представляет. Следовательно, будем отталкиваться не от функций, чем по сути являются писательская или управленческая деятельность, а от первичной субстанции — личности, индивидуального духа, формирующих любого писателя и любую власть. Личность — важнейшая категория русской культуры, то и дело подменяемая сегодня абстрактными идеями, коллективным духом или «хоровым началом». Только личность подразумевает реальную ответственность за происходящее — ни функция, ни идея, ни коллективное бессознательное такой ответственности в сфере литературы или государственности нести не могут.

Отталкиваясь от конкретной проблемы личности, можно выявить диапазон возможных интерпретаций темы «писатель и власть». Двумя крайними точками будут выступать соответственно два крайних проявления личности, условно обозначаемые как высокое и низкое. Напомним, что в литературоведении в таких случаях, применительно к художественной концепции личности, говорят о соборном (христианском) типе, типе эгоцентрическом и находящемся между ними — амбивалентном (см. работы Ю. М. Павлова, Д. А. Ковальчука и др. представителей южно-русской литературоведческой школы).

Личность писателя, явленная в высоком, идеальном смысле, — личность подлинного творца, создающего миры; гения, наделённого пророческим даром, носителя Божьей искры, душеведа и учителя, знающего путь к спасению. Такой «идеальный» писатель всегда — «Божий человек», и всё его творчество — боговдохновенно. Не ищущий сиюминутной славы, он творит вечное. Ему не нужна земная власть, обременяющая небесную душу, занятую чтением высших знаков и трансляцией через искусство высшего волеизъявления, но если жребий власти выпадает на его долю, он несёт это бремя со всем тщанием и самоотдачей.

Так и властитель, в высоком смысле — Божий посланник («помазанник»), ведущий своих братьев к спасению; мудрый хозяин, устраивающий всё по высшему разумению на благо ближнему. Узнаём в нём такого же творца, активно преобразующего действительность в согласии с верховной волей. Для придания реалистичности этому образу напомним, что многочисленные примеры богоданной и боговдохновенной власти отечественная история сохранила в ликах святых мучеников князей (которых было более пятидесяти на Руси) и царей. Хочется привести здесь сказанные в одном из давних интервью слова Владимира Личутина, изучавшего наше прошлое по летописям, архивным документам, в том числе, на примере XVII века: «…Можно было подать прошение царю прямо в карету. Ты — христовенький, и я — христовенький, ты наш отец, и я прошу у тебя поддержки. Попробуй сейчас доберись до Путина!» — заключает писатель.

Если рассматривать художника слова и управителя в сниженном ракурсе, то увидим, соответственно, ремесленника от литературы, графомана и плагиатора или искусного провокатора, двоедушного лицемера, лжеца и конъюнктурщика, а рядом — идущего по головам властолюбца, думающего о личной наживе, упивающегося самоутверждением.

Итак, есть два полюса, придающие одним и тем же словам разную полярность.

Если же скомбинировать возможные вариации (к сожалению, в любой теории происходит неизбежная схематизация), получим четыре возможных сочетания, одно из которых — одухотворённый писатель и мудрый властитель (два великих плюса) — будет светить нам вечным идеалом, напоминая о примере Пушкина и Николая I; другое — минус на минус — плюса не составит и будет олицетворять собой адово царство ненависти и вражды. Симбиоз же разумных управителей и недостойных бумагомарателей покажется нам сегодня почти сюрреалистическим, хотя и этому можно найти примеры «на местах». Ну и конечно, нарисуем наиболее удовлетворяющую читательским ожиданиям картину, соединяющую алчного, бездарного властителя и попираемого им одухотворённого писателя, стойко проносящего свой дар через испытания времени и не разменивающего его на лживые придворные песни.

Безусловно, не все массовые ожидания порождены беспочвенным вымыслом, но мёртвая теория не покажет нам всей сложности текущей действительности. Как ни странно, даже эта схематическая проекция заставляет задуматься о том, что лежит в её основе и насколько глубоко любой философский предмет обсуждения касается своими корнями личности, её духовно-душевного строя, общего вектора устремлений — вверх или вниз, порождая все прочие следствия и частности.

Можно долго и яростно обсуждать или «осуждать» некую «объективную реальность», в которой намертво или же с динамическими изменениями пребывает тот или иной тип отношений между теми или иными типами писателей и властей. Можно диктовать (объяснять, рассказывать) управленцу ли, собрату ли по перу, как и на какой основе следует строить свои отношения. Можно призывать к бунту и революции, а можно, сложа руки, говорить о тотальном зле, коренящемся в обществе и порождающем неизбежную массовую эпидемию, наподобие обнаруженной когда-то известными критиками «онегинщины» и «обломовщины». До тех пор, пока мы будем игнорировать отдельную личность с вполне определённым кругом её деятельности, мы будем ругать безликую и аморфную «идею», например, власти, попирающую не менее абстрактную «идею» писательского института.

Не будет ли вернее и надёжнее обратиться к той точке опоры, над которой мы, согласно изначально данной свободе воле, по-настоящему властны — к собственной душе? Только она действительно позволит нам перевернуть Землю. «Спасёшься сам — и вокруг тебя спасутся тысячи»; ущербна личность — и ущербна её функция, миссия, которую она несёт, сея вокруг разрушение и хаос. Каким духом будет одухотворена личность, таким же духом будет пронизано всё, что от неё исходит.

Так приходишь к мысли, что подлинная суть любого слова всегда восходит к одному и тому же — к самой верхней точке, к которой только может прикасаться человек. Что это — Бог или любовь? Не в этом ли суть вечного памятования, бытующего в русской культуре — о смерти, жизни, Боге, любви? Вывод (выход) один: думая о «писателе и власти», ещё раз вспомнить о единственно верном их воплощении, которое только способна вобрать в себя личность: когда и с писателем, и с властью, и между ними — только Бог.

Круглый стол (original) (raw)

Редсовет:

"ПАРУС"

"МОЛОКО"

"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

"ПОДЪЕМ"

"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"

"ВЕСТНИК МСПС"