Юрий КРАСАВИН (original) (raw)

Юрий КРАСАВИН

ХОЛОПКА

Романтическая повесть

— Раиска, поди за Белкой! — приказывает мать. — Опять эта гулена ушла неведомо куда.

Коров две, и обе одной масти, но одна уже пожилая — это Астра, она далеко от дома никогда не уходит; а Белка молода, вторым теленком только, вот она-то и есть гулена.

— Да что я, нанялась за нею ходить? — привычно огрызается Раиска.– Пусть шляется хоть до утра.

— Семнадцать лет девке — эва какая кобылища вымахала! — а рассуждает, словно дите по третьему годику, — столь же привычно ворчит мать.

Это она, между прочим, обращается за сочувствием к Астре, у них полное взаимопонимание: обе матери, у обеих по дочери, у одной Белка, у другой Раиска.

— Поди, поди... Да не гони ее шибко! Она у нас выменем слаба, все молоко разбрызгает, растеряет.

Белка не боится ни прута, ни волков, ходит вольно: в деревне на месте исчезнувших домов — заросли черемухи, тополиной молоди, а меж ними высокая, сочная трава; да и вокруг по бывшим усадьбам, где стояли когда-то риги, сараи, и на околице, где в пору давнюю были скотные дворы, есть чем потешить брюхо такой солощей скотинке, как Белка. Есть еще выгон, где теперь пасутся лишь вольные стаи дождевиков да шампиньонов, и поля сеяные... В прошлом году эта холера объелась на озими, чуть не подохла; хотели уж зарезать, да некому — нет в Сутолмине ни одного мужика, все повывелись. Однако вот отпышкалась, отвалялась... Слава Богу, нынче нет поблизости озими, а далеко идти Белке лень, да и интересу нет: от здешней ли хорошей травы другой искать!

Года три-четыре назад, когда Раиска была девчонкой, мать заставляла ее пасти своих коров, но Астру-то чего пасти — она и так никуда не уйдет. А вот к Белке надо четырех пастухов приставить, и все равно не устерегут. Пробовали на привязи эту скотинку держать, но и веревки такой крепкой нету. Теперь отволели обе, никого не слушаются — и Белка, и Раиска. Конечно, им хорошо так-то, и зря их матери беспокоятся.

Смеркалось; трава покрылась росной испариной, Раиска шла босая, потому ноги стали мокры и захолодали.

— Белка! Белка!

Коростель скрипел в низине, где уже поднялся туманец слоистый — если идти там человеку, голова будет видна, а остальное утонет в белом молоке. На закатном небе самолет вычерчивал то ли молочную, то ли меловую дугу. Куличок просвистел над головой Раиски — опаздывал к своей куличишке с куличатами.

Если б не белая масть коровы, ни за что не найти бы гулену там, где она нынче

паслась, — в кустах вдоль старого проселка, по которому нынче никто не ездит. Она б

и заночевала здесь, с нее станется.

Вот уж кому хорошо живется на свете, так корове Белке: гуляй себе целыми днями, никакой работы — картошку не окучивать, траву не косить, сена не сушить, гряды в огороде не полоть, на рынок в город пудовую кладь не возить.

Раиска в досаде хлестнула Белку прутом:

— Ах ты, карамора кривохвостая!

Корова неодобрительно оглянулась, но шагу не прибавила. Потому не прибавила, что умная: молоко уже побрызгивало на траву с ее сосков, а что будет, коли побежит?

— Шлялка... ни стыда, ни совести, — выговаривала Раиска рассерженно. — Не по первому годику — эва какая вымахала: с вагон! А все бы прыгала да скакала. И в кого задалась? Мать-то у тебя смиренница. Правда, отец неведомо кто...

Тут она кинула взгляд на Яменник — и не то, чтобы вздрогнула, но этак опешила, приостановилась.

Яменник — лесок непутевый; сосны да ели растут в нем почему-то корявые, годные только на дрова. Да и тех не добудешь: ямы да канавы тут, обомшелые камни да густо разросшиеся кусты бредины. А еще могучие кусты можжевельника — таких нет нигде: в два человеческих роста и выше, да такие плотные, что в каждом можно спрятаться, не увидит никто.

Зимой слышен из Яменника волчий вой... или словно бы крики, стоны. Выйдешь в морозную ночь да при полной луне — а оттуда: у-у-у... Жуть возьмет! Хорошо, что лесок этот от Сутолмина неблизко — небось, километра полтора или два до него.

Говорят, в первую мировую в Яменнике прятались дезертиры; у них там были землянки, запутанные лазы в чаще. Мужички эти ходили отсюда на дорогу-каменку, грабили проезжающих, а из деревень дальних крали девок молодых да красивых. Ну, насчет девок явное вранье, а вот все остальное про дезертиров сущая правда — были они местные, кое-кого помнят и доныне по именам. Небось, жен своих и крали, а вернее, сами те жены к ним похаживали.

Дезертиров не стало, а лесок этот все равно пользовался нехорошей славой. Даже когда Сутолмино было еще многолюдной деревней, летом никто не ходил в Яменник за грибами или за ягодами, хотя говорили, что и того, и другого там даже в неурожайные годы довольно. Подойдешь ближе и видишь: на той стороне пруда или за ямами рдеет земляника... или рыжики рассыпались стайкой. Но почему-то лезть за ними через ямы да через кусты охоты нет. Пропадай она, ягода; пропадай и грибы.

Единственное, из-за чего, хочешь не хочешь, а надо идти в Яменник — это можжуха. Без нее как кадки под огурцы да грибы парить? Можжушный пар — самый здоровый. Да и ягоды можжушные от многих болезней помогают — так старухи говорят. Из-за можжухи и ходили в лесок этот. С боязнью, но ходили-таки.

Теперь же увидела Раиска огонь в Яменнике: горел костер. Он угасал, но вдруг разгорелся ярко — небось, подбросили хворосту — и показалось даже, что человеческая фигура мелькнула в свете.

— В Яменнике кто-то грудок развел, — сказала Раиска матери, когда вернулась домой.

— Показалось тебе, — отмахнулась та.

— Ничего не показалось, — упрямилась Раиска. — И грудок, и человек возле него...

Но говорила уже не очень уверенно: может, болотные огни там, и нет никакого костра?

— Сама посуди: кому там быть? — сказала мать, а по голосу слышно: встревожилась. — Ради чего туда кто-то пойдет, да еще на ночь глядя?

— Может, уголовники? — предположила Раиска. — Убежали из тюрьмы...

— Хороший разговор на ночь, — проворчала мать. — Болтаешь неведомо что. Зачем

кому-то понадобится Яменник наш?

— Награбленное прячут.

— Самая-то глушь в большом городе, а не в дремучем лесу, — вздохнув, возразила мать.

Еще подумала и добавила:

— Все преступники там, а у нас тут нету. Мы живем чисто.

— Может, дезертиры? Убежали из армии... не хотят служить.

Раиска даже размечталась вслух:

— А что? Поселились двое-трое... построили себе шалашик, грибочки на костре жарят, ягодки собирают... по вечерам песни поют. Надо будет сходить послушать попозднее.

— Я тебе схожу! — пригрозила мать. — Ишь, глупости-то сколько в голове!..

А на другой день было воскресенье. Раиска ездила продавать творог и сметану: в Сутолмине, кроме Белки да Астры, еще четыре коровы у разных хозяев, но хозяева эти на базар не ездят — немощны. Вот и поручили это дело Раиске. Она продавала свою и чужую сметану да творог два раза в неделю — по четвергам и воскресеньям.

На обратном пути из города, когда шла по проселку от деревни Дятлово, и уж свое Сутолмино было на виду, настиг ее дождь. То есть не настиг еще, успела встать под дерево — это была одинокая елка возле клеверного поля. И вот, стоя тут, увидела странного для здешних мест человека.

Человек этот шагал по меже, словно по дороге, и прошел совсем близко, не заметив Раиски. А вид имел этакий дачный, городской, прямо-таки какой-то барский: костюмчик легкий кремового цвета и явно заграничного покроя, кепочка с большим козырьком, на ногах что-то вроде легких тапочек или сандалий. И что совершенно поразило Раиску: он был с тросточкой. Не с палкой, вырезанной где-то по пути, а именно с тросточкой, совсем не самодельной; такие, должно быть, продаются в валютных магазинах или достаются по наследству от богатых родителей. У Раиски глаз острый, успела рассмотреть: тросточка имела набалдашник желтого цвета… уж не золотой ли?

А вот теперь и думай, откуда такой фрукт появился. Шел он неспешной, гуляющей походкой, беспечно помахивал своей щегольской тростью, а дождевой фронт настигал его стеной. Но «фрукт» не оглядывался, занятый своими дачными мыслями или просто по причине своей полной беспечности.

«Сейчас, сейчас будешь мокрой курицей, — злорадно подумала Раиска. — Скорей, дождик, скорей!»

Но когда упали первые капли, барин этот — вот именно барин! — остановился, неспешно прислонил тросточку к кусту цветущего конского щавеля и достал что-то из кармана. Это был пакет величиной с ладонь; он развернул его, расправил и надел через голову, как женщины надевают платье… Раиска разочарованно увидела, что незнакомец оказался в прозрачном голубоватом плаще с капюшоном и с резинками на запястьях. Ветер налетел и облепил всю его фигуру этим плащом, а он неторопливо снял тапочки, сунул их в прозрачный пакет, добытый неведомо откуда, подвернул свои кремовые штанины — причем, сделал все это неторопливо, аккуратно — и пошел босиком, той же походкой гуляющего человека, хотя уже и помедленнее, поосторожнее. И тросточку прихватить не забыл!

Раиска провожала его взглядом, слегка озадаченная: ишь, плащ в кармане носит! Что это за плащ такой, который умещается в кармане?

Слышно было, как дождевые капли барабанят по прозрачной оболочке этого странного человека; потом дождь стал так плотен, что совсем скрыл удаляющуюся фигуру. А когда прояснело немного, кремовый господин был уже на опушке Яменника. Мелькнул еще раза два за можжевеловыми кустами и исчез вовсе.

Два эти факта — ночной костер и появление нездешнего человека — были явно взаимосвязаны. Что-то стало яснее, но добавилось загадок. Прежде всего: он один там такой — или их несколько? Что они там делают? Почему он так одет, словно не в лесу живет, а отдыхает на курорте?

Об этой встрече Раиска ничего не сказала матери, а вечером, уже в сумерках, не поленилась сходить до Кукуя — это поле, примыкающее к Яменнику, через которое кукушки окликают деревню Сутолмино. И оттуда опять увидела в чертовом леске костер…

Загадка эта не давала ей потом уснуть. А уснула — приснилось, что стоит среди можжевеловых деревьев, словно среди кипарисов, веселая дачка. Чистенькая, сияющая стеклами окон и оцинкованной крышей, — этакий теремок высокий, с резными наличниками; а по верхнему этажу — затейливая терраска с балясинами и решеточками, и витая лестница ведет на ту терраску. Раиска даже поднималась будто бы по витой лестнице на терраску… но тут мать ее разбудила: иди-ка, девка, окучивать картошку по холодку, пока солнце не припекает да слепни не донимают.

Вскоре она еще раз увидела того странного человека. Случилось это в поле, когда ходила Раиска доить корову в полдень. Может быть, не его видела, а уже другого?.. Потому что был он теперь без тросточки, и не в кремовом костюме, а в джинсах, в грубой рубахе с закатанными рукавами и в резиновых сапогах. И помоложе прежнего казался, помужественнее. Но кепка с козырьком та же!

Человек этот сидел на холмашке, к ней спиной. Не видя ее, оглядывал широкое поле, словно примеряясь к нему. Вдруг поднялся и пошел легкими шагами, но не к Яменнику,

а в противоположную от него сторону. Однако же Раиска почему-то уверилась, что это все-таки тот же самый тип, который накануне перед дождиком облачился в прозрачный плащ. Только теперь оделся иначе.

Загадка все время занимала ее мысли, не отступая. Потому на другой день Раиска сказала матери, что пойдет пособирать землянику по канавам: небось, назрело много. Прихватила с собой баллончик газовый (на всякий случай, для обороны) и отправилась сразу к Яменнику. Из деревни шла мимо сарая с провалившейся крышей, по старой канаве, на которой, и верно, тут и там проглядывала спелая земляника. Раиска решила, что соберет ягодки на обратном пути, а теперь ею двигало иное стремление.

Чем ближе подходила она к лесочку, тем настороженней оглядывалась. Почему-то робостно становилось, однако же сладок был ей этот страх, от которого замирало сердце.

Пройти по Яменнику — уж точно, или ногу сломаешь, или шею. Повсюду густая трава, не сразу определишь, насколько глубока та или иная яма и есть ли в ней вода. По буграм сосны и елки стоят одна другой корявее, меж соснами да елями бредина переплелась, тут же и камни-валуны, некоторые из них, вроде бы, тесаные. Можжевельник растет могучий; в каждом можжевеловом кусте чудится притаившаяся человеческая фигура. Раиска пробиралась, оглядываясь зорко, то и дело прислушиваясь. Она чувствовала себя охотником, а дичью был тот нездешний человек; впрочем, если вдруг он выйдет сейчас навстречу из-за кустов — неизвестно, кому стать дичью, а кому охотником.

Она нашла тропку. Едва заметно, прихотливо тропка эта вилась среди густой растительности, то исчезая, то появляясь вновь. Исчезала там, где под елями стлался игольник, и становилась заметной в траве между кустами. От тропки этой ответвилась другая; тут на развилке постояла Раиска, решая, куда идти. Свернула на правую и пришла к ручью. Он был довольно глубок, казался даже бездонным: темно в воде, дна не видно, течение медленное. Вброд переходить страшно, и не перепрыгнуть. Но на той стороне ручья в тени кустов прислонено было к березе что-то похожее на лестницу, хотя это была вовсе не лестница.

«Мосточек, — догадалась Раиска. — Он убирает его за собой... чтоб никто не ходил следом за ним. Хитрый Митрий! Но почему, почему он таится? Неужто в самом деле уголовник?»

Открытие перекидного мосточка заставило еще сильнее забиться ее сердце. Она вернулась к разветвлению тропки, постояла тут и, не в силах совладать с усилившимся страхом, отправилась назад, домой.

Вечером она снова видела огонь в Яменнике, но разговора с матерью о том все-таки не заводила. А на следующий день не утерпела, опять решила пойти «за земляникой». Дошла до того места, где мосточек в кусте бредины, потопталась на берегу, спустилась ниже по течению и тут осторожно вступила в воду. Дно ручья оказалось довольно твердым, но неровным; один шаг оказался неверным, и хоть поднимала она подол выше некуда,

все-таки замочилась. Однако перебралась на ту сторону, огляделась, запоминая место брода, потом подошла к стоявшему торчком мосточку, внимательно осмотрела его. Оказалось, он очень хитро сделан: складной, как перочинный нож, из двух секций, и на стыке этих секций — длинные подпорки. То есть, если перекинуть его на другой берег, подпорки эти будут как раз посреди ручья.

«Хитрый Митрий!» — опять отметила Раиска. И дальше пошла по тропинке так же тихо, крадучись. И оказалась у пруда. А оказавшись тут, вздрогнула: на другом берегу, как раз напротив, сидел тот человек, босой, штаны подвернуты до колен. Тросточки не было видно, а все остальное при нем: и кепка с большим козырьком, и трубка, и даже тапочки стояли на берегу, отдельно. Он, конечно же, сразу увидел ее.

— Ты кто такой? — дерзко спросила Раиска, а дерзость была от робости. — Что тут делаешь? Как сюда попал?

Сидел он Бог знает на чем, но очень вальяжно, словно в кресле, и курил. Вообще-то вживе Раиска никогда не встречала человека, курящего трубку. Разве что видела по телевизору: так делают или капитаны кораблей, или артисты, или министры — люди особые. Но чтоб в Яменнике под огромным можжевеловым кустом сидел кто-то и курил трубку... это какая-то нелепость, ей-Богу.

— Кто тебе разрешил? — спрашивала Раиска. — Чего тебе тут надо?

Он продолжал смотреть на нее все так же спокойно и не отвечал ей; только дымом легонько пыхнул — голубоватый, прозрачный завиток поплыл как раз в ее сторону. В этом было какое-то возмутительное пренебрежение, барская презрительность, высокомерие. Захотелось как-то «достать» его, чтоб он хоть что-нибудь сказал.

— Ты кто? Скрываешься от милиции? Или, может, ты сбежал из желтого дома?

Не зная, что еще спросить, она села на берегу, разглядывая сидевшего напротив, за прудом, дачного человека.

— Если ты турист, то почему здесь? — подумав, продолжала Раиска. — Иди на реку, там таких бездельников много — палаток понаставили, удочками махают.

У этого, кстати, тоже палатка поставлена, да столь искусно, что Раиска не сразу и заметила ее за кустами — довольно высокая, под нежно-зеленым тентом, у нее было даже что-то вроде крылечка... От палатки уже натоптана тропа к пруду, здесь сделан мосточек по-над водой, вроде тех, с каких полощут белье. На ветке молодой березы висело широкое полотенце с нарисованным по белому желтым попугаем.

Еще можно было видеть в траве у воды стоявшие друг возле друга блестящие

посудины — котелок, сковородка, миска, чайник.

— Я тебя русским языком спрашиваю: кто такой и зачем ты здесь? Как твоя фамилия?

Он в ответ ни гу-гу.

— А-а, ты, наверное, наркоман... Кайф тут ловишь, да?

— А тебе говорили, девушка, что у тебя ноги кривые? — вдруг спросил он, картинно отнеся руку с трубкой от лица.

Раиска даже встала:

— Че-во?

— Ну-ка, повернись вокруг себя, я посмотрю. Откуда ты, огородное пугало?

Раиска мобилизовалась тотчас:

— Ах ты, карамора кривохвостая! Ах ты...

Но, как на грех, самые обидные, самые действенные слова не приходили ей на ум — те слова, которые сразили бы его наповал.

— Кто твои родители? — продолжил он вальяжно и стал выколачивать трубку о ствол можжевеловый. — Небось, отец — прачкин сын, а мать — кухаркина дочь?

Раиска задохнулась в самой настоящей злости, но опять не нашла нужных слов, кроме «кривохвостой караморы». Впрочем, отыскалось «чистоплюй стерилизованный», но дальше опять случилась заминка, хоть плачь. А вообще-то Раиска на язык была бойка.

— Наверно, выросла в коровнике или на конюшне, — сказал, словно сам себе, этот дачный тип, — любя коровий мык и лошадиное ржанье.

— До чего противный! — подивилась она. — Какой противный и отвратительный! Убила бы на месте!

Она топнула босой ногой по земле, наклонилась, подцепила у воды комок грязи и швырнула. Бросок был так силен, что грязь долетела до того берега, а крошки угодили ему как раз на кремовую штанину.

— Ага! — торжествующе вскричала Раиска.

— Какие, однако, дикие нравы у здешних туземцев, — заметил он ровным голосом.

— А вот я тебе сейчас в рожу твою крапленую, рябую...

Она подцепила еще комок и швырнула, но на этот раз без прежнего успеха — грязь картечью сыпанула по воде. А в пруду цвели белые кувшинки... Это немного остудило пыл Раиски: жаль цветы. Услышала, как он спросил сам себя:

— Зачем она пришла? Разве я ее звал?

Надо было уходить. Но ведь тогда получится, что победа осталась за ним, потому что отступление — всегда поражение. Не-ет, погоди! Она опять села на берегу, уперлась подбородком в колени, уставилась на него, испепеляя взглядом.

— Ты из этой деревни? — небрежно спросил он и ткнул трубкой в сторону Сутолмина.

Раиска не ответила.

— Я спрашиваю: ты из этой деревни?

— Ну!

— Боже мой, как ты разговариваешь со старшими! Что такое «ну»?

— Каков вопрос, таков и ответ, — сказала ему Раиска. — Спроси что-нибудь поумнее.

— Ты приезжая или живешь тут постоянно? Отвечай коротко и вразумительно.

— Да я-то здесь сто лет живу, а вот ты кто такой? Чего тебе здесь надо?

Он некоторое время сидел молча, потом повел вокруг себя трубкой, говоря:

— Вся эта округа вместе с окрестными деревнями принадлежала когда-то славному дворянскому роду Сутолминых. Что ты об этом знаешь?

— Ничего не знаю и знать не хочу.

Но она хотела знать, а потому насторожилась и попритихла.

— Вот этот пруд был выкопан крепостными... в том ручье форель разводили... тут по взгорью был сад, цветники...

— А что-то говорили, верно, — вспомнила Раиска. — Будто бы тут помещичий дом стоял с балконом. Преданья старины глубокой...

— Тут жили мои предки, — важно сказал тип с трубкой. — Мы, Сутолмины-Бельские, владели всем этим: полями, лесами, деревнями... и всеми жившими тут людьми.

Тут Раиску, наконец, осенило.

— Барин! — воскликнула она. — Да неужто ты вернулся?! Светик ты наш ясный! Прости, Христа ради, что я с тобой так вот запросто...

Она воодушевилась, словно опору нашла в этом единоборстве.

— Вернулся, помещичек ты наш незабвенный! Назови твое светлое имечко, господин Сутолмин. Как тебя звать-величать? И расскажи, где ты пропадал? Мы тебя тут ждали, ждали... уж не чаяли увидеть!

Он только посматривал на нее этак снисходительно. Со своего берега пруда оглядывал берег Раискин, при этом покачивал босой ногой. А нога у него была белая, холеная...

— Точно: барин! — она хлопнула себя по ляжкам и залилась смехом. — Взор-то, взор-то каков! А я, выходит, барышня-крестьянка.

— Ты — холопка, — поправил он строго. — Запомни, что я тебе сейчас сказал: ты — холопка.

Слово это не понравилось Раиске, она тотчас ожесточилась.

— Я — крестьянка! А ты бродяга, бездельник, трутень.

— Я дворянин, — сказал он с большим достоинством и стал раскуривать потухшую трубку. — Мое призвание — повелевать, руководить, наказывать на конюшне ленивых рабов и отечески поощрять старательных...

На этот раз Раиска нашла нужные слова и произнесла их уверенно и в достаточном количестве. Это были очень веские слова. Не то, чтобы уж очень оскорбительные для него, но способные «достать» любого.

— Однако, уходи, — сказал он, спокойно выслушав ее. — Ты утомила меня.

Понадобишься — позову. Не холопье это дело — незваной являться пред светлые барские очи.

— Да пошел ты туда-сюда, а потом еще дальше! — послала его Раиска, вставая.

Засмеялась громко и ушла с видом победным.

Но чувства одержанной победы у нее не было. И «ноги кривые», и «холопка» застряли в мозгу. От них вскипала кровь, сердце требовало мщения.

Как он смел, этот жалкий городской чистоплюй, так пренебрежительно, так свысока разговаривать с нею? Как он смел говорить «уходи» и «ты утомила меня»? Да еще и «понадобишься — позову»! Ишь, корчит из себя барина! Да голову ему отрубить за это!

«Видали мы таких... в гробу и белых тапочках».

Вспомнила недавний сон свой: веселый домик с крашеными резными наличниками,

с терраской по нижнему этажу, с витыми балясинами... Небось, именно такой и стоял когда-то в Яменнике, и не зря он приснился, но этот тип как-то очень решительно отстранил ее от красивого домика, словно отобрал в собственное владение: «Я дворянин... а ты холопка».

Раиска спросила у матери: неужели это правда, что когда-то на месте Яменника стоял барский дом с прудами и форелью в ручье? Мать сказала:

— Кто это помнит! Тому уж сто лет, или больше. Но рассказывали, что был, будто бы, дом большой — нижний этаж каменный, верхний деревянный.

— А терраска была?

— Может, и была...

— И лестница, небось, с резными балясинами на ту терраску?

— Может, и лестница...

Про свой поход в Яменник и про разговор с «барином» Раиска матери опять-таки не сказала. И продолжала досадовать, что рано оттуда ушла. Надо было еще поиздеваться над ним: ишь, трубку курит... штаны кремовые носит... тросточка... форели ему захотелось!

— Мам, а у нас в сундуке, вроде бы, старый сарафан хранится?

— То бабушки моей Оксиньи память.... А ей, вроде бы, от своей бабки достался. Его только по праздникам носили.

— А-а, так этот сарафан еще крепостное право помнит! Дай-ка я примерю, гожусь ли в холопки.

— Примерь. Может, впору окажется?

Сарафан был богатый, с вышивками на рукавах, по подолу, на груди, но попахивал нафталином и чем-то затхлым. Однако выглядела в нем Раиска нарядной. Если еще налепить на него заплат...

Вечером, уж в сумерках, с улицы велосипедный звонок прозвякал, скромно так, вежливо — это, значит, Витя Муравьев явился. Приезжает из Овсяникова, а оно в семи километрах от Сутолмина. Что ж, дураку семь верст — не крюк.

Раиска ему из окна:

— Я уже спать легла.

То есть, поезжай, парень, обратно. Велосипедист сразу опечалился.

У Вити прозвище — Муравлик, Раиска так нарекла. Он ростом пониже ее и ужасно прилежный да трудолюбивый — истинно лесной муравей. Все десять классов на одни пятерки прошел. Обалдеть можно! А познакомились, между прочим, в городе, она там сметану да творог продавала на рынке, а он притулился неподалеку к фонарному столбу, все смотрел на нее.

— Чего уставился? — спросила она его. — Глаза намозолишь. Купить, что ли, меня примеряешься?

Он чистосердечно вздохнул:

— Купил бы...

— Так чего ж?

— Денег таких нет...

Она засмеялась.

— Ладно. Ты на велосипеде? Ну-ка, довези меня до автостанции.

Вот так и познакомились. Дело было месяц назад, с тех пор и повадился он в Сутолмино. Приедет уж в сумерках, позвякает, вот как нынче...

Раиска ему из окна:

— Чего тебе надо-то? Зачем приехал? Кто тебя звал?

Он оробело молчал.

Тут мать вмешалась:

— Выйди, выйди! Ишь, спать... Как старуха старая. Парень эва какую дорогу сломал, а ты кобенишься.

— Мало ли их тут понаедет на лисипетах! К каждому и выходить? — строптивилась Раиска. — Пусть помучается. А то больно просто: он приехал — я выскакивай встречать.

Однако вышла, уважила чужие страдания... в сарафане прабабкином. Витя аж просиял: так ему понравилась она в новом-то наряде. И оробел еще больше.

Сели на скамейку у стены, окошко над ними тотчас раскрылось: матери охота поговорить.

— Витя, косить начали?

— Косили нынче с утра, — отвечал он вежливо.

— Свою усадьбу или общественное?

— Свою. Да только отца сразу позвали, пилорама сломалась. Так я один косил.

— Завтра, вроде бы, дождик обещали? Ты сводку погоды не слушал? Как сушить-то будете, если накосили?

— Мам, ну что ты с глупыми вопросами! — возмутилась Раиска. — Ухажер ко мне приехал, а не к тебе.

— С тобой о чем ему толковать? У тебя что ни слово, то поперек.

— Да уж как-нибудь без тебя обойдемся.

— А ты не будь чем щи-то наливают или чем ворота-то запирают. Дай и мне с хорошим человеком поговорить.

— Ой, я не могу! — вскричала Раиска. — Ну и родительница у меня!

Отношения матери с дочерью всегда были на равных.

— Я уезжаю завтра, — сообщил Муравлик тихо. — Вернее, уплываю... на теплоходе.

У него дядя живет в Ярославле, советует племяннику поступить в тамошний университет. Витя, как и Раиска, только-только закончил десятый класс, но еще зимой на областной олимпиаде по математике занял первое место; у него способности ко всем предметам.

— Да уплывай, мне-то что! — сказала Раиска небрежно. — Попутный ветер в зад!

— Раиска, ты как с кавалером разговариваешь! — рассердилась мать в окошке. — Разве так можно? Что он о тебе подумает?

— Ой, да не твое дело! Как хочу, так и говорю. А он обо мне только хорошо думает. Верно, Муравлик?

Он тотчас кивнул утвердительно. Мог бы и не кивать, и так видно, по глазам.

— У нас в Яменнике уголовники поселились, — сообщила она.

— Как это?

— А так. Живут себе... шашлыки на костре жарят. Девок по деревням крадут и уводят туда. К вам в Овсяниково не приходили?

— Нет, — сказал Муравлик озадаченно.

— А-а, так у вас красть некого! Ни одной девки нет. А если и есть, то кривоногие.

— Что ж тебя не украли? — ревниво спросил Муравлик.

— Они, как волки, возле своего логова не безобразничают. Хотя... погоди, еще украдут.

Мать из окошка:

— Раиска, ну что ты глупости городишь?

— Мам, точно говорю: то овцу уволокут из стада, то девку из деревни.

— Не слушай ее, Витя. Она у меня из-за угла пыльным мешком нараханная.

Раиска встала и закрыла окошко: не вмешивайся в чужой разговор.

С Витей сидеть — про институт говорить, про компьютеры... Впрочем, иногда его заносит в дебри другие — исторические, литературные, музыкальные: о «Велесовой книге», о ведической цивилизации... про Атлантиду, которая, возможно, располагалась там, где нынче Северный полюс... про Диогена, ходившего средь бела дня с фонарем... про какого-нибудь Винченцо Филикайя — поэта, жившего Бог весть в каком времени и писавшего вот такие стихи... Далее следовало чтение стихов.

Раиска слушала-слушала, потом подсказывала:

— Муравлик, теперь давай про звезды.

— Про какие звезды?

— А вот если сидят парень с девкой, обязательно он ей про Альфу Центавра, про иные галактики, про межзвездные дожди....

Муравлик смеялся и охотно менял тему историческую на звездную.

Пока говорили этак, светлый край неба переместился к востоку. Петухи пропели во второй раз.

— Ладно, спать пойду, — сказала Раиска, вставая. — Поезжай в свой Ярославль. Да гляди, ярославским девкам потачки не давай.

— Как это? — озадачился Витя.

— А не пропускай ни одну, — пояснила она. — Бери за бок и увлекай куда-нибудь.

— На фиг они мне нужны, — фыркнул на это Витя. И попросил:

— Посидим еще, а?

— Чего сидеть! За это денег не платят, ни тебе, ни мне. Привет, Муравлик!

И ушла.

А на другое утро про ухажера своего сказала матери решительно:

— Нет, нестоящий парень.

— Это Витя-то? Да лучше его поди найди! Вежливый, самостоятельный, не курит. Из хорошей семьи.

— Откуда ты знаешь про семью?

— Да уж интересовалась. Слухами земля полнится, а Овсяниково не за горами. Отец у него не пьет, мастеровой. Мать — учительница. Старший брат в Калязине каким-то начальником. Плох ли парень Витя!

— Ростом маленький, — подсказала дочь, — шейка тоненькая, ручки почти девичьи... От настоящего-то должно пахнуть табачищем, водошным перегаром или пивом, у него руки должны быть в мозолях и с нестрижеными ногтями! И через каждое слово — мат... А этот что? Разве мне такого мужа надо? Ему со мной и не справиться.

— Он еще молоденек. Вот два-три года пройдет — будет такой ли мужик! Еще захочет ли рядом с тобой постоять?

— Таким ухажерам в базарный день цена — рубль пучок, — отрубила Раиска.

Мать озадачилась:

— Да кто ж, по-твоему, лучше-то? Который пьет да курит?

— Вот который толкует про звезды, а сам рукой за пуговки на кофте дергает или за резинку на трусах. А от этого и дети-то будут ли?

Смех овладел ею.

— Да где ж ты такого бесстыдства набралась? — изумилась мать. — Все время или в школе, или у меня на глазах.

Раиска продолжала хохотать:

— По телевизору, мам! Али не знаешь? По телевизору про что только не говорят! И растолкуют, и нарисуют, и изобразят в лицах, и покажут.

Покачавши головой, мать тоже рассмеялась:

— О, Господи! И верно, такую похабщину иной раз покажут, со стыда сгоришь... А только что мне с девкой-то делать?

— Замуж хочется, мам, — призналась Раиска.

— Да уж больно рано тебе захотелось!

— Пригляжу-ка я себе на рынке какого-нибудь... Выйду замуж, нарожу детей...

Мать напомнила ей:

— Давно ли семнадцать стукнуло?

— В шестнадцать самая пора выходить!

— А вот я тебя на хлеб и воду посажу, будешь знать. Ишь, каждый день сметану лопает ложкой, потому и мысли такие.

С Раиской и в самом деле творилось что-то неладное. Вдруг вечером забралась на дерево, что возле дома, смотрела в сторону Яменника: огонек там маячил опять, как и вчера. Стоя в развилине, напевала:

Моя милая вчерась

Физкультурой занялась:

Утром рано по морозу

На березу забралась.

Мать ей снизу:

— Постыдися, тебе замуж пора, а ты по деревьям лазишь!

Раиска ей сверху:

— Это я смотрю, не едет ли мой ухажер на лисипете.

— Что люди подумают, коли увидят тебя там? Скажут: дурочка, не иначе.

— А людей в нашем Сутолмине — полтора старичка да три с половиной старушки.... И все не умнее меня, только что на березы не залезают.

Раиска хохотала там, наверху. План завтрашнего предприятия уже созрел в ее голове.

В Яменнике было тихо. Птички щебетали. Человек у палатки только что вернулся из дальнего похода и устало присел в самодельное креслице. Посидев немного, сходил к ручью и принес оттуда бутылку пива, облепленную песком и тиной. Утвердил возле кресла шаткий столик, добыл из можжевелового «шкафа» стакан высокий, вдвое выше обычного, граненого, откупорил бутылку и опять сел. Понаблюдал, как пена выбивается из горлышка, налил в стакан — и пил не спеша...

А на том берегу пруда показалась вдруг девка в немыслимого покроя сарафане с большими заплатами, пристебнутыми на скорую руку там и сям, в платке, повязанном этак по-старушечьи «домиком», концы стянуты под подбородком. Девка эта хлопнула себя по бокам и возопила:

— Барин! А барин?! Чево надо-то? Али звал, али нет?

«Барин» посмотрел на нее, потом на янтарное пиво, поднимая стакан к солнцу, опять оглянулся...

— Браво! — тихо сказал он, прихлебнул и, поставив стакан на столик, хлопнул в ладоши несколько раз, словно сидел в театральной ложе.

— Небось, скучал без меня? — продолжала кривляться девка. — Небось, услуженье какое понадобилось?

— Долго не приходила, — сказал он. — Я подумал: не ударилась ли в бега. Любимое холопье дело — от бар бегать.

— Куда я денусь! — отвечала Раиска. — Ни пачпорта, ни денег. И лапти худые, новые сплести тятеньке недосуг: на барщине мы с утра до вечера!

— То-то, — сказал он. — Убежишь — велю поймать, а поймавши, отвести на конюшню, снять штаны и выпороть.

— Где это видано, барин, чтоб холопки в штанах ходили! Не-ет, на мне только этот сарафан. А под ним ничего.

— Нешто я польщуся? — отозвался он. — Меня царицы соблазняли, да я не поддался!

Знакомая по любимому кинофильму фраза эта заставила Раиску засмеяться, сбила с роли.

— Ты старый уж, барин! — укорила она. — Немощный, ни на что не годный, как карамора. Сходи на богомолье в Троице-Сергиеву лавру, там на тебя епитимью наложат за грехи; или в Баден-Баден поезжай — минеральную воду пить от колик в боку.

— Была б ты барышней — другое дело: может, и снизошел бы, — не слушая ее, рассуждал он. — А до холопок мы, Сутолмины, не охотники. Мы породы своей не портим.

— А право-то первой ночи? — возразила Раиска. — Не смерды, не холопы его придумали, а ваш брат, крепостник да рабовладелец. Вы испокон веку до крестьянского тела охотники были.

В ответ на это он сказал довольно спесиво:

— Мы, Сутолмины, — столбовые дворяне, а со стороны бабушки Агриппины Матвеевны восходим к князьям Бельским. Но высоким происхождением не чванились, у своих дворовых даже детей крестили — это правда. Но чтоб за крепостными девками бегать, то считали за потерю чести и достоинства. Даже если некоторые из девок и слышали про Баден-Баден, все равно мы до них не снисходили..

— Теперь я понимаю, что такое классовая ненависть, — Раиска и впрямь воспылала этой самой ненавистью. — До чего же я тебя ненавижу! Убила бы на месте!

— Видишь ли, — объяснил он, отхлебывая опять из стакана янтарное пиво. — Мы, аристократы, не могли восхищаться крестьянками. Чем там можно соблазниться, посуди сама. Вот хотя бы по части разговорного жанра: что может предложить для беседы холопка? Удойна ли корова... сколько навозу вывезли на поля... кобыла ожеребилась, овца объягнилась, кошка окотилась... каша пригорела, горшок раскололся.

— Противней тебя никого нет, — сказала Раиска.

— А барышня... о, с барышней поговорить — праздник для души! Она, черт побери, и

по-французски, и по-аглицки... Про Мастера и Маргариту, про принцессу Диану, про Мэрилин Монро, про Грига и Глюка... про модернистов, абстракционистов, импрессионистов...

Пиво в его стакане кончилось, и он как-то очень изящно, словно сам собой любуясь, налил еще. Посмотрел стакан свой на свет и продолжил:

— Опять же, то взять в рассуждение: тело у холопок от физического труда может ли быть красиво! Животы от репы да брюквы велики, кожа от домотканой одежды груба, лица и руки обожжены солнцем, волосы немыты и пахнут овцой...

— Утопить тебя мало в этом вот пруду, — решила Раиска. — Или в колодце, как ведро. Тут где-то старый колодец есть.

— Иное дело — барышни или барыни, — продолжал он, покачивая ногой, и вид при этом имел самый мечтательный. — Они вырастали в холе и неге, в шелках да батистах, спали на перинах, ходили по коврам да по паркетам, потому у них ножки точеные, талии тонкие, ручки словно фарфоровые, пальчики длинны, ноготочки розовы, словно перламутровы, волосы шелковисты, кожа нежна... Вот что такое барышня!

Раиска ухватила обеими руками подол сарафана, одним рывком завернула на голову и сбросила на траву, оставшись в чем мать родила. Тихонько мурлыкая, осторожно ступая по игольнику, спустилась с берега и — ах! — упала, опрокинулась на спину в воду, как всегда делала, когда купалась в незнакомом месте, не зная глубины.

— Барин! — сказала она оттуда. — Жарко, чать. Поди со мной купаться.

Но тот сохранял полное спокойствие.

— Иди ко мне, — звала холопка. — Али стыдишься раздеться? Небось, ноги волосаты, пузцо арбузиком, суставы скрипят...

Он встал, и Раиска тотчас подалась к своему берегу. Нет, он не намеревался купаться с нею. Да ведь и она не хотела этого! На черта он ей сдался? Просто у нее не было иного способа сбить с него это высокомерие. А тут почувствовала опору в их противоборстве: он стар, а она молода. Он некрасив, коли разденется, а она как раз напротив. Чего ей стыдиться!

Вышла из воды, не жеманясь, провела несколько раз по груди да по бедрам ладонями, сгоняя с тела капли воды и прилипшую ряску.

— Чтоб тебе по ночам это снилось, — приговаривала она. — Чтоб тебе не спалось, проклятому! Чтоб ты зубами ляскал, как лиса на виноград.

— Невозможно себе представить, — сказал он сам себе, но Раиска услышала, — чтоб так вела себя пушкинская барышня-крестьянка. Налицо явная испорченность нравов. Вот что такое оставить своих подданных без барского присмотра.

Он опять сидел в прежней позе, покачивая ногой, и смотрел на нее, словно она на сцене, а он в зрительном зале.

— У тебя никогда не было девушки так прекрасно сложенной, как я, — заявила Раиска, вставши в полный рост перед ним и закручивая в узел мокрые волосы. — У тебя никогда не было и не будет девушки с такими густыми волосами, как у меня, с такой восхитительной кожей, с такими красивыми прямыми ногами. Меня, холопку, а не какую-то там барышню можно поставить обнаженной в самом людном месте — все будут любоваться, и ни у кого не возникнет грязных мыслей на мой счет, потому что я прекрасна, и нет во мне изъяна! Ты понял, помещичье отродье?

— Кобылице моей в колеснице фараоновой я уподобил тебя, — в задумчивой тональности произнес «помещик».

Текст библейский, знакомый ей, он читал хорошо, но Раиска была очень ожесточена.

— Во тебе! — сказала она, показав ему кулак, после чего надела сарафан столь же быстро, как и сняла, словно это мешок: он был ей великоват.

— Не смотрите на нее, что она смугла, — проговаривал он негромко и задумчиво, — ибо солнце опалило ее: сыновья матери разгневались на нее, поставили стеречь виноградники, а своего виноградника она не стерегла...

— А барышни твои, — уж совсем добивала она его, — что в шелках да батистах выросли, худосочны, прыщавы, у них бледная немочь или еще что похуже. От них и дети родились золотушные да чахоточные, потому вы, баре, и вымерли, как динозавры. Произошел естественный отбор.

— Запомни, холопка, — сказано ей было с другого берега, — никогда я не польщуся на девицу неблагородных кровей.

— До чего я тебя ненавижу! — покачала головой Раиска. — Прямо убила бы на месте, нисколько не жалко.

И повторила про классовую ненависть, которую она теперь испытывает в полной мере.

— Скоро наш российский парламент примет закон о возвращении родовых владений прежним хозяевам, — невозмутимо продолжал он. — Вся эта земля будет моей...

— Надейся, дурачок. Держи карман шире, авось упадет тебе богатство с неба.

— Это неотвратимо, как восход и закат солнца. У нас там свои люди, все схвачено. Закон уже написан, депутаты подготовлены. Как только его примут, я не промедлю ни минуты, вступлю во владение моим родовым поместьем.

— Размечтался, глупенький!

— Думаешь, для чего я тут живу вот уже две недели? — спросил он.

Раиска за ответом в карман не лезла, ответила тотчас:

— Дурью маешься и не лечишься.

— Для того, чтоб напитаться этой водой, этим воздухом, чтоб тело мое — оболочка моей души — постепенно обретало здешние микроэлементы. Понимаешь? Процесс вступления моего во владение этой землей, процесс принятия наследства уже начался!

— А если поместье тебе не вернут, что тогда?

— Я его выкуплю, — заявил он без колебаний.

— Деньжонок-то хватит ли, ваше благородие? — осведомилась Раиска со всей возможной едкостью, на какую только была способна.

— Зови меня «ваша светлость», — поправил он невозмутимо. — Потому что, как я уже сказал, корни дворян Сутолминых одной ветвью уходят в род княжеский. Это тебе о чем-нибудь говорит?

— Еще бы! Говорит, на чьей сороке изба сидела.

— А что касается денег, то у нас, у Сутолминых, счет в аргентинском банке — хватит, чтоб купить и вашу деревню, вместе с тобой, и окрестные поля, и леса.

Сказал бы он «швейцарский банк», Раиска не поверила бы. Но «аргентинский» немного смутил ее.

— Не заплошает от этого? — спросила она. — Если сильно большой кусок, можно подавиться.

— Я тут поставлю домик в виде терема, — продолжал он, не обращая на ее слова никакого внимания. — Пруд велю расчистить, запустить зеркального карпа и лебедей, в ручье будет плавать форель... Дом поставлю в два этажа, по верхнему этажу терраска круговая. К терраске этой лестницы витые с двух сторон... и парадный подъезд с колоннами.

Смутилась еще больше Раиска, слушая его: он нарисовал то, что она видела во сне! А он продолжал:

— Терраску велю сделать с резными балясинами и деревянными решетками, по ней плющ и виноград вьются. Перед домом, вот тут, гиацинты, хризантемы, астры... От крыльца — дорожка вокруг пруда и мостик деревянный через ручей вон там. Будет и сад, будут и беседки в саду, и водяная мельничка для забавы. Конюшню заведу с породистыми лошадьми...

Конюшня да мельница — ладно, Бог с ними. Но он завладел Раискиным теремом! Он сделал это по-барски нагло и бесцеремонно — ограбил ее!

— Как только ты поставишь тут свой дом, так я подпущу ему красного петуха, — твердо пообещала она.

— Почему?

— Мы не потерпим притеснений.

— Несчастная холопка... Скажи, как тебя зовут?

— Меня?.. Раиса Павловна.

— Раиса... — он помолчал, размышляя. — Твое имя обозначает «покорная», «легкая», «уступчивая».

— Ну, так я такая и есть!

— Разумеется.

— А как твое светлое имечко, господин Сутолмин?

— Арсений Петрович. Арсений означает «мужественный». А Петр — «камень».

— Понятно: мужественный камень. Или мужественный пень.

Раиска, довольная, засмеялась.

— А тебя я выдам замуж за нашего кучера, — решил он. — То есть, за моего личного шофера. Он будет учить жену уму-разуму чересседельником или вожжами. А когда родятся у вас дети, они будут служить моим детям.

— Вот тебе! — Раиска сложила пальцы в дулю, показала ему, покрутила. — Мало? — спросила и, поплевав, опять покрутила. — Вот тебе еще.

После чего удалилась с поля боя, не оглядываясь.

В один из двух последовавших затем дней Раиска съездила в город, поторговала сметаной да творогом. Да и успешно поторговала! На обратном пути, подходя к своей деревне, оглядывалась на Яменник. Казалось, вот-вот оттуда выйдет дачный человек с тросточкой и с прозрачным плащом в кармане...

— Мужественный камень, — произнесла она вслух.

Что он делает там? Сидит целыми днями, покуривая трубку, и мечтает, как он построит мост через пруд? Все эти помещики, паразитировавшие на крестьянском народе, как раз заняты были праздным сидением, пустопорожней болтовней, и только.

Но ведь это так скучно! День посидишь в безделье, два... Ну, погуляешь по окрестностям. А что потом? Может, он удочку в пруд забрасывает и ловит карасей?

Раиска засмеялась, представив себе, как этот дачник с торжеством вытаскивает из пруда карася величиной со спичку... как жарит его на сковородке...

Ясно, что это неумный человек, поскольку забрался в корявый лесок, поставил там палатку и живет в ней, воображая себя помещиком.

«А может, он в самом деле отпрыск... Или врет без всякого чуру? Скорее всего, врет. Однако вот бродит по нашим местам... что-то высматривает. Неспроста...»

Тут крылась какая-то загадка, которую следовало разгадать.

Раиска решила, что завтра, или даже сегодня к вечеру, потихоньку прокрадется в Яменник и понаблюдает за ним, никак не обнаруживая себя.

Но намерение ее осталось неисполненным, потому что объект наблюдения сам явился в Сутолмино. Он нахально постучал с улицы в окно Раискиного дома и столь же нахально окликнул:

— Есть кто дома?

Голос уверенный, прямо-таки хозяйский. Таким тоном может приказать и так: встань передо мной, как лист перед травой! Раиска распахнула окошко, выглянула... Он, должно быть, не ожидал увидеть ее, и потому замешкался, не зная, стоит ли ему к ней обращаться.

— Мам, тут какой-то старичок, — сказала Раиска.

— Какой еще старичок? — отозвалась мать недовольно: делом была занята.

— Может и не старичок, но шибко пожилой. И вид жалобный такой.... Наверно, милостыньку просит ради Христа.

Мать уже сообразила, что озорничает дочь над кем-то.

— Чего тебе, дяденька? — спрашивала Раиска. — Хлебушка, что ли, или картошечку в мундире?

Но тут мать отстранила ее от окошка и голосом отнюдь не суровым, а обрадованным воскликнула:

— Ой, здравствуйте, Арсений Петрович!

Эта мгновенная перемена в матери была поразительна. Они что, уже знакомы? С каких пор? И как это прошло мимо внимания Раиски? Ей даже показалось, что мать не просто оперлась на подоконник, а сделала это картинно, кокетливо. Что-то в ней такое проснулось... Ишь ты!

— Здравствуйте, Галина Дмитриевна, — отвечал он весьма любезно, гораздо любезней, если сравнить, как он разговаривал с Раиской.

— А я думала, вы не придете, — продолжала мать, совершенно позабыв о стоящей рядом дочери. — Уж собиралась нести сама. Авось, думаю, отыщу его в Яменнике, лесок невелик.

Он что-то ответил ей.

— Да мне труда не составит, — говорила мать. — Я на ногу легкая. Тут и всего-то с километр.

Оказывается, они уже когда-то разговаривали и условились, что для новоявленного помещика будут приготовлены и сметана, и творог... Но не это поразило Раиску и возмутило, а то, что мать столь легкомысленно готова сама идти... в Яменник!

— Дочка, ну-ка принеси из сеней банку со сметаной и миску с творогом. Я там поставила в холодке.

Раиска, недовольно фыркнув, отправилась в сени, а мать живенько скинула домашний старенький халат и надела платье понаряднее.

— Это еще зачем? — опять фыркнула Раиска, выходя из сеней. — Или праздник нынче?

— Ну как же, чужой человек, — шепотом объяснила мать. — Неудобно.

Она не в окно подала молоко да сметану, а проворно вышла с этим на улицу. Было слышно Раиске, как она там говорила:

— Вот, пожалуйста, Арсений Петрович, все свежее, сегодняшнее. Не хотите ли луку с грядки, редиски или яичек прямо из гнезда? Раиска! — крикнула она. — Сбегай-ка в огород, нарви луку перьевого да редису, который покрупнее, надергай.

Раиска не отозвалась, будто не слышала — смотрела в щель между занавесками: этот самый Арсений Петрович, одетый в рубашку с отложным воротничком — «Чистоплюй! Профессор кислых щей!» — принял и банку, и миску, принял бережно. И неспешно, аккуратно уложил их в цветную авоську, которую Раиска тотчас возненавидела, потому что на ней изображена была хорошенькая женская головка. И плечики открытые там были, и туго распираемый лифчик.

— Не зябнете по ночам? — спрашивала мать. — Небось, туман там стоит, холодно? Жену надо было с собой прихватить... для тепла.

— Моя хатка с двойной крышей, Галина Дмитриевна, а спальный мешок на гагачьем пуху, — отвечал дачник

«Хвастун», — подумала Раиска и тотчас сказала вслух, в открытое окно:

— Хвастун!

— В нем и в зимние морозы спать тепло, даже в сугробе, — невозмутимо продолжал он, словно и не слышал пренебрежительного замечания из окна.– Я в него не залезаю, сплю поверх, а то жарко. Ночи стоят теплые. Правда, у меня там по утрам и вечерам туманец поднимается, бывает и прохладно.

— Как вы не боитесь там! — удивлялась мать. — Один... в лесу... Я б со страху умерла.

Раиске показалось, что он и мать переглядываются со значением, то есть глазами-то ведут другой разговор.

Что произошло между ними и когда? Накануне, пока Раиска была в городе на рынке?

Дочь отметила: мать по-особенному улыбалась, и голос ее стал мелодичным. «Ишь ты!» — рассердилась Раиска.

— Зато у меня тихо-то как! — говорил дворянин Сутолмин. — Иные лечатся минеральной водой, физкультурой, а я тишиной.

— От какой же болезни?

— От сердечной, Галина Дмитриевна, от сердечной. Была красавица-жена — и нету. Были друзья — покинули. Теперь один, как перст.

И далее они разговаривали в том же духе. Раискино негодование нарастало. Она не выдержала, живо сменила свое платье на тот драный халатик, в котором обычно мыла полы или стирала белье, и вышла на улицу. Арсений этот Петрович стоял возле палисадника, Раискиной матери не было с ним. Раиска с самым независимым видом села на завалинку под окнами. Солнце пригрело завалинку. Раиска прижмурилась от удовольствия, как кошка, и словно бы не обращала внимания на дачника.

— Коленки-то не выставляй этак, — сказал он. — Целомудрие и только целомудрие украшает девушку!

Раиска дернула плечом:

— Почему локти выставлять можно, а коленки нельзя?

— Именно так: локти можно, коленки нельзя. Грация тела рождает грацию души.

— Ты уже старенький, чтоб засматриваться на девушек и на их голые коленки...

Он не успел ей ответить. Раискина мать вышла со двора, неся в фартуке яйца.

— Только что из гнезда, — сказала она воркующим голосом. — Еще тепленькие.

И стала бережно перекладывать яички в его авоську.

— Дочка, неуж трудно догадаться? Сходи в огород, принеси луку перьевого, редиски, укропчику.

— Вот еще! Что я, нанялась услужать кому-то?

Раиска строптиво фыркнула, дернула плечом, но распоряжение матери исполнила: принесла того и сего. А мать и Арсений Петрович продолжали свой разговор. О чем они говорили в ее отсутствие? Вернувшись, она услышала, как он сказал с улыбкой:

— Я могу расплатиться за столь вкусную продукцию долларами! Что вы тут, в деревне, предпочитаете, Галина Дмитриевна? Наши деньги или иностранную валюту?

— В долларах мы не разбираемся, — засмеялась Раискина мать.

И так хорошо засмеялась! Это что же, заигрывает с дачником из Яменника? Завлекает его? Да разве и в эти годы завлекают да обольщают? Ей ведь тридцать шесть...

— Долларов мы в глаза не видели, — продолжала ворковать Галина Дмитриевна. — Не отличим от конфетных фантиков.

— Я могу показать, — он вынул кошелек. — У меня есть и фунты стерлингов, и немецкие марки.

— Прилепи их к себе на задницу, — посоветовала Раиска .

Мать даже опешила, смутилась.

— Ты чего грубишь? — укорила она.

— А что я такого сказала! — возмутилась дочь. — Ничего особенного. Просто я патриотка и денег иностранных терпеть не могу! К тому же мне на базаре однажды пытались всучить фальшивые доллары, напечатанные на ксероксе. А жулик тот был вот такой же гражданин почтенного возраста. Даже, пожалуй, поинтеллигентней.

Арсений Петрович смотрел на нее с искренним интересом. Почему-то его веселили ее обидные слова.

— Не слушайте ее, — уже сердилась мать. — Она у меня грубиянка, совсем от рук отбилась. И в кого такая! Отец — мужик смирный, слова грубого или обидного от него, бывало, не услышишь... да и я сама не сказать, чтоб шибко вольная. Но вот бывает, что и на хорошей яблоне яблочко с дефектом.

— А где же ваш смирный муж? — поинтересовался Арсений Петрович.

Мать немного смутилась.

— На заработки уехал...

— ...и бабу там нашел, — безжалостно добавила Раиска.

После такого заявления разговор пресекся неловкой паузой.

— И что такое, — продолжала Раиска, — все старички лет сорока пяти норовят на молоденьких жениться! Что им за сласть такая?

Мать ей строго:

— Ну, ты отца не суди, не твое это дело. Чего не понимаешь, о том помалкивай!

— А что я такого сказала?

— Я тебе постоянно твержу: отец у тебя неплохой. Другой уехал бы и забыл, а этот и навестит, и деньжонок пришлет. Понимает, что дочка у него в невесты выходит, наряжать ее надо.

— Замуж пора отдавать, — сказал их собеседник. — Ишь, в ней шалая кровь бродит. Долго ли до беды!

— Да ведь семнадцать только-только стукнуло, рано еще замуж, — усомнилась мать.

— Какое там рано! — возразила Раиска. — В самый раз.

Дачник засмеялся:

— Бойка она у вас на язык, Галина Дмитриевна.

— Куда как бойка! Отец обещал устроить ее в городе на курсы золотошвеек. Уж такая ли хорошая работа, да не хочет эта привереда. А я не знаю, как и быть. Мне ее от себя отпускать... как я тут одна? Деревня у нас безлюдная, особенно зимой. Однако и так подумаю: что ж ее возле себя держать! Ей свою жизнь выстраивать надо.

Дочь вздохнула:

— Придется отпустить. Не взаперти же держать!

Он опять засмеялся. Его явно забавляло, как хорошо играет Раиска свою роль. Кажется, он понимал, что все это представление затеяно ею ради него, только ради него.

— Того и гляди, глупостей наделает, — сказал он, явно подтрунивая над Раиской. — Отдайте ее замуж! И пошли ей Бог бдительного мужа.

— Хоть бы какого-нибудь дурачка, или старичка, — поддакнула Раиска.

— Да я уж приглядываю за ней, — доверительно сказала мать. — Ухажер приезжает, так я их дальше вот этой лавочки не отпускаю. Сидят на глазах у меня — так-то спокойнее.

Тут Раиска засмеялась:

— Нашла от кого стеречь! Он послушный, как котенок, ручной совсем. Скажешь «сиди» — и сидит. Скажешь «вставай» — встанет.

— Верно, паренек хороший. От него плохого не жди. Да и родители — люди порядочные, достойные.

— А все равно приглядывать надо, — пошучивал Арсений Петрович.

— Конечно, — опять поддакнула Раиска. — Береженого Бог бережет.

Потом разговор был более серьезный.

— Как вы тут живете? — спрашивал гость. — За счет чего? Откуда доход имеете?

— А вот две коровы у нас, — говорила мать, словно отчитывалась, — молочко на рынке продаем, творожок, сметанку. Поросенка выкармливаем, а то и двух. Гусей полтора десятка... Пока до нас налоговая инспекция не добралась, концы с концами кое-как сводим...

Раиска в деловой разговор не встревала. Сидела молча и ждала: скажет ли Арсений Петрович матери, что приходила к нему в Яменник ее дочка- «холопка»? И приходила, мол, и концерт со стриптизом устроила... вполне в духе нынешнего, а не дворянского времени.

Но он не выдал. Значит... значит, это тайна — та самая, которая уже объединяет их, его и Раиску?

Признаться, теперь Раиска более внимательно слушала новости по радио да по телевизору: а что там, в Москве?

«И впрямь, не готовится ли закон, по которому прежним помещикам будут возвращать их владения? — думала она. — Вдруг примут!.. И появится владелец всей здешней земли. Неужто возможно такое?»

Ее занимало: ведь одинаковы название деревни и фамилия бывших тут помещиков. Если и у Арсения Петровича фамилия Сутолмин, то что же, он в самом деле из того роду? Приехал посмотреть на родовые места... и поселился как раз на камнях своего прадедовского дома.

Наряду с возникшим у нее интересом к делам государственным она внимательно присматривалась к матери. Что-то очень уж благосклонно разговаривала та с посторонним человеком. И что-то очень уж задумчива стала с некоторых пор.

— Не сходить ли и мне за земляникой? — сказала мать, вроде бы, рассеянно. — Варенья надо наварить...

Случилось это на другой день.

— Еще чего! — сурово отрезала дочь.

Они ворошили сено у себя за огородом. О недавнем госте не говорили, но у обоих он был на уме. Сена много, не до гуляний, но вот примечательно, что матери занетерпелось вдруг сходить за ягодами.

— Ты, Раиска, останься дома, да не отлучайся и поглядывай, не нанесло бы тучу. Сено сухое, не дай Бог замочит. А я пособираю землянички.

— Если идти, то обеим, — решительно заявила Раиска.

Но вдвоем идти им почему-то расхотелось.

Некоторое время спустя мать сказала в раздумье, что Арсений Петрович о чем-то очень горюет. Неудобно спрашивать, но, кажется, от него ушла жена.

— И правильно, — одобрила Раиска. — Я б от такого тоже ушла.

— Такой на тебе и не женится, — без обиняков заявила мать.

— Только поманить, — отвечала дочь самолюбиво.

— Что у тебя за язык! — рассердилась мать. — Не всякую глупость, что на ум взбредет, надо вслух говорить. Ладно при мне, я уж к твоим глупостям привыкла, но ведь и при посторонних этак-то брякнешь.

Рассердились обе, молчали, но думали опять о том же.

— Может, она у него умерла? — сказала мать через некоторое время. — Чего-то он не договаривает. Но видно, что переживает очень именно из-за нее. Потому и забился в наш лесок, подальше от людских глаз.

«Конечно, если жена у него умерла, и он по ней страдает, то это меняет дело, — подумала Раиска. — Может быть, зря я с ним так дерзко...»

— Какое-то горе у него, — вслух размышляла мать. — Но вот ведь не запил... Держит себя строго.

— Аристократ, — насмешливо сказала Раиска.

— Чести своей не роняет, — одобрительно отозвалась мать. — Другой ударился бы в запой да в загул, совсем себя потерял бы... а этот мужик настоящий, не тюря.

Раиска ничего не сказала в ответ, но подумала примерно так же. И раскаяние за прошлые свои вольности впервые проснулось в ней.

Прошло два дня, а на третий Раиска по полуденной жаре ходила разыскивать Белку — пора доить, а та пропала. И нашла, и подоила, а на обратном пути пришлось ей идти другой дорогой, да и не дорогой вовсе — просто канавой, так ближе. Тут кусты чередой, меж ними на буграх проплешинки с ярко рдеющими ягодками земляники. Раиска то и дело останавливалась, собирая ягодки в рот... и вдруг увидела за кустами неподвижно лежащего человека. Она замерла и некоторое время стояла, не шевелясь. Так же недвижимо лежал и человек... и был это «помещик», она его сразу узнала.

«Уж не помер ли, болезный? — встревожилась Раиска. — От солнечного стука в такую жару вполне может случиться сердечный или какой-нибудь иной приступ».

Она подошла поближе, окликнула боязливо:

— Эй!

Не пошевелив ни ногой, ни рукой, он открыл глаза — барский взор его был ясен.

— А-а, молочница... холопка...

На этот раз Раиска почему-то не обиделась.

— Говори тихо, не шуми, — предупредил он, зевнув этак сладко: ясно, что спал человек. — Тут рядом гнездышко, в нем какая-то птушечка. Детки у нее там, она их то и дело кормит.

Сказав это, он осторожно встал и протянул руку к ее подойнику:

— Дай-ка сюда ведерко.

— Зачем?

Ишь, какие повадки барские: словно и молоко, и корова Белка уже стали его собственностью.

— Хочу попить молочка.

— Корову нашу не пас, сена ей не косил, а молоко дай?

— Я заплачу золотом! — воскликнул он тоном героя известного кинофильма и отобрал у нее ведро с молоком.

— Я мзду не беру, — отвечала ему Раиска в том же тоне.

— Эта земля моя, — напомнил он. — И трава моя, и даже этот ветер принадлежит мне. И, кстати, обращаться ко мне следует на «вы», потому что мы на разных ступенях социальной лестницы. Я наверху, ты внизу.

Должно быть, он ожидал от нее достойного отпора, но Раиска, вздохнув, призналась:

— А что-то не хочется мне сегодня с вами ругаться.

— То-то, — хмыкнул он и стал пить молоко.

При этом оглядывался на куст, в котором жила птаха, неведомая ему. Переводил дыхание и снова пил, отдувая от края пену.

Такое простое дело, а почему-то приятно было Раиске видеть, как он пьет.

— Нравится вам парное молоко? — спросила она, уверенная, что он ответит утвердительно.

Однако он сказал:

— Вот стихотворная строка древнегреческого поэта Пиндара: «Лучшее в мире — вода». А уж он-то знал толк и в молоке, и в винах. Однако же воде отдал предпочтение. Парное молочко прелестно, однако я тут пил воду из родника, она вкуснее.

— Это неблагодарность по отношению к нашей Белке, — заметила Раиска. — Она обиделась бы, если б услышала.

— Неблагодарность — худший из пороков, — вроде бы, согласился он и тотчас возразил: — Восхваляя воду, мы с Пиндаром отнюдь не унижаем божественный напиток — молоко. Напротив, мы поднимаем и то, и другое на божественный уровень!

Он и еще попил, после чего вернул ей подойник со словами:

— Ты так смотришь на меня... Вот о чем я хочу предупредить: ситуация эта очень опасна для тебя, холопка.

— Какая ситуация? — насторожилась она.

— Живешь в захудалой, заброшенной деревне, общаться не с кем... нет у тебя предмета для обожания. И вдруг объявляется человек, умный, красивый, аристократической внешности... почти молодой... и ведет себя странно, необычно: живет в лесу, один... Долго ли тут наивной девушке вообразить о нем черт-те что! Она может влюбиться, а это чревато для нее.

— Чревато чем?

— Разочарованиями! Неразделенностью пылких чувств! Разрушением романтических представлений о мире! Я не могу снизойти до тебя, потому как дворянин и отчасти князь, а ты холопка.

Это был сокрушительный удар, но Раиска устояла. Она сохранила уверенность и во взгляде, и в голосе.

— У меня есть парень, которого я обожаю, — сказала она. — Вот он-то, действительно, и красивый, и умный. Кстати, он расправится с любым моим обидчиком, имейте это в виду. У него есть охотничье ружье, он вызовет любого на дуэль, будь он хоть князь, хоть герцог, хоть принц, и пристрелит, как зайца.

Он покачал головой:

— Твой парень, если он есть, должен быть благодарен мне, и только.

— За что же?

— За бережное отношение к тебе. У тебя шалый возраст... Ты сама не знаешь, чего хочешь, то есть не отдаешь себе отчета. Насчет парня, может, и верно, однако... Я еще раз тебя предупреждаю: ты стоишь на пороге горячей влюбленности в меня. Я же, имей это в виду, не могу ответить тебе взаимностью.

— Ваш брат, старичок, только и смотрит, как бы подцепить кого помоложе, — сказала на это Раиска. — Вашего брата, старичка, мне ничего не стоит охмурить и одурачить. Я могу это проделать и с вами...

— Нет, — убежденно отозвался он. — Этот номер со мной не пройдет.

— Я уже всяких речей наслушалась. Ко мне в городе то и дело: «Ах, я только у вас покупаю и творог, и сметану... Ах, скажите, как вас зовут и нельзя ли с вами встретиться?.. Ах, примите от меня в подарок эти конфеты...»

Насчет конфет она соврала без всякого смущения: никто, увы, не дарил. Да и насчет «встретиться» тоже разговору не было. Но ведь могло быть!

— Запомните на будущее, господин дворянин: коли вы — «светлость», то я — «величество». Только так, и не иначе.

Пожалуй, это было произнесено неплохо, потому что Раиска была в эту минуту очень серьезна.

— Ты — холопка, — сказал он убеждающе. — Говоришь грубости, не умеешь разговаривать со старшими, действуешь прямолинейно, неискусно. А вот словом «старичок» ты меня достала. Да будет тебе известно, что мне всего сорок два года — возраст почти юношеский. Это во-первых. А во-вторых, я должен тебя предупредить, что меня почему-то любят женщины. Это прямо-таки несчастье какое-то: стоит мне улыбнуться любой из них, и она сразу тает. Хотелось бы, чтоб вы, барышни, были более стойкими, иначе просто неинтересно.

— А вы от скромности не умрете, — заметила Раиска, глядя на него уже с неприязнью.

— Осторожно: я сейчас улыбнусь, — предостерег он каким-то особенным голосом.

И улыбнулся всем лицом сразу — губами, щеками, лбом... Но самое главное произошло в его глазах: ласковый свет полыхнул в них, подобно зарнице, и Раиска почувствовала, как теплой волной окатило ее всю, и в смущении отступила. А сделав шаг назад, потупилась на мгновение и опять посмотрела на него, желая видеть его улыбку снова.

— Приходи ко мне сегодня вечером, — сказал он, понизив голос. — Когда стемнеет... или чуть-чуть пораньше, в сумерках.

— Куда? — спросила она непроизвольно, повинуясь отнюдь не своему разуму, а его воле.

— Ко мне, — он понизил голос до шепота. — Я буду ждать.

— Ладно, — сказала она тоже шепотом. — Хорошо.

— Чего ж хорошего? — спросил он уже погромче, после паузы. — Подумай сама: потрепанный жизнью и подержанный другими женщинами мужчина, уже в немалых годках — пятый десяток пошел! — приглашает тебя прийти к нему в лес... не когда-нибудь, а под вечер, когда стемнеет... и ты соглашаешься.

Раиска ошеломленно молчала; потом повернулась и пошла к деревне, сначала медленными шагами, потом быстрее.

— Разве это не холопство? — спросил он ей вслед.

Нет, она не очень-то и негодовала на него. Она не чувствовала себя униженной или оскорбленной. Разве не справедливо он сейчас поступил? Разве не правду он сказал? Она так легко покорилась, а это и есть холопство. С его же стороны все было честно и благородно.

Раиска осознала теперь, что он каким-то образом обрел власть над нею. Она покорилась этой власти, и вот что примечательно: рада была этому! А откуда эта власть? Уж не оттого ли, что когда-то его предки владели ее предками, крепостными крестьянами?..

С этим надо было непременно разобраться.

Следующим днем был четверг, но Раиска не поехала в город, сказавшись больной. Мать отправилась вместо нее на рынок. Так бывало и раньше.

Едва только мать за порог, Раиска тотчас стала собираться... в Яменник. Зачем, сама не знала. Вырядилась в новое платье... Только в таком платье и лазить по чащам в Яменнике! Но она должна быть сегодня как можно наряднее!

Что за чувство ею владело? Не шла — летела на крыльях. Ветерком ее несло, словно пушинку.

На этот раз она даже заблудилась и некоторое время плутала по лесочку, прежде чем выбралась на едва заметную тропку. Это была не та, по которой она пробиралась несколько дней назад, и вывела ее не туда, куда хотелось, — к ручью, который она услышала, еще не видя его самого.

Ручей тут растекался довольно широко. Дно его было ровным, усыпанным мелкими разноцветными камешками. Вода стлалась тонким слоем и была совершенно прозрачна. А камешки лежали отнюдь не в беспорядке — их выложили таким образом, что угадывался... чей-то лик. Раиска не сразу, но увидела его: он был выложен не ясно, а... угадывался! Причем не с любой стороны, а, пожалуй, только с одного бережка, с одного места. Отсюда более или менее ясно можно было видеть и волосы, обрамлявшие лицо, и глаза, и брови, и нос, и губы... То был женский портрет! По наклону головы, по высверкам в глазах, по складке губ можно было поймать очень печальное выражение на лице этом.

Но стоило Раиске отступить в сторону несколько шагов, как изображение исчезло.

«Мне почудилось», — подумала она, но, вернувшись на прежнее место, опять увидела: да, лицо женщины, очень красивой и очень печальной — оно опять проглянуло сквозь движущийся слой воды. Движение воды придавало лицу живой, несколько изменчивый вид.

По берегу трава была притоптана, тут и там лежали малыми кучками разноцветные камешки. Значит... а то и значит, что изображение возникло не само собой, да и не могло так-то возникнуть! Кто-то искусным образом выложил камешки, верно сориентировав грани их, — получился мозаичный портрет. И этот «кто-то» был, конечно же... ясно, кто.

Арсений Петрович Сутолмин выкладывал мозаику.

«Так он художник!» — осенило Раиску. — Вот почему он такой странный. Все художники маленько с придурью, с прибабахом, с «тараканом»... Муравлик однажды весь вечер толковал ей о том, что художники, писатели, артисты — все с «тараканом», что именно потому они и талантливы: одаряя одним, природа уравновешивает это, обделяя другим. Вот ей, Раиске, ни за что не выложить камешками портрет, ей это даже в голову не приходило, а помещик Сутолмин, столбовой дворянин — выложил... Впрочем, все, что он говорил про свое дворянское происхождение, — вранье. Может быть, он сам верит, что это правда, но это вранье. Насочинял скуки ради... Может быть, хотел произвести впечатление на нее, Раиску. Хотел понравиться.

«Да и Бог с ним! Чем бы дитя ни тешилось... Гораздо важнее другое... Кто эта женщина? И почему она так печальна?»

Возле ручья с изображением женского лика Раиска просидела довольно долго. Потом выбралась из Яменника тем же путем, что и пришла. Постояла на опушке, глядя на свою деревню, поразмышляла: «Если его нет возле пруда, то он ушел куда-то далеко, не скоро вернется, и у меня есть время...»

Она повернула опять вглубь лесочка.

На этот раз сразу вышла к тому месту, где стояла палатка. Остановилась тут, прислушиваясь к звукам. Вокруг было этак словно бы сонно. Дрозды перекликались. Жаворонок пел над ближним полем.

Всё занятно было тут Раиске. Желтая бабочка пролетела, словно бы кувыркаясь в воздухе. На осоке пруда поблескивали слюдяными крылышками стрекозы. Ветер, набегая волнами, играл листвой ближних осинок. А в пруду, в маленьком заливчике, лягушка старательно терла одна о другую мокрые резиновые калоши.

«Небось, и вечерами, и утрами ему квакает... — подумала Раиска. — А он слушает... Наверно, это ему в удовольствие».

Медленным взглядом обводила она это обжитое место, дивясь тому, что во всем тут видна была аккуратность. Ни обрывков бумаги, ни какого-то иного мусора. Нет обломанных веток, выброшенной из пруда тины... Человек, живший тут, даже траву старался поменьше топтать.

«А хорошо тут! — решила Раиска. — Я б тоже так-то пожила».

Осторожно ступая, чтоб не оставить следов, обошла она палатку вокруг. Замирало сердце: а ну как сейчас вылезет этот Арсений Петрович из своего полотняного домика да и спросит:

— А чего тебе тут надо? Как ты смеешь сюда заходить, холопка?

У нее было такое ощущение, словно она пришла в чужое жилье незваная и воровато оглядывает чужое добро. Она решила заглянуть в палатку. И заглянула: там было много мягких вещей — то ли одеяла, то ли подушки... матрац надувной, на матраце том радиоприемник... и даже телевизор, величиной с хлебную буханку.

Раиска со смущением отступила: смелость ее принимала уж слишком предосудительный характер.

А вид от палатки, как отметила она, — словно с веранды барского дома. И на пруд, и на берег за прудом, где недавно выплясывала девка в сарафане... холопка. Она купалась в чем мать родила... и вся эта сцена — как на ладони отсюда.

«Ну и что особенного! — стала она оправдывать себя. — Подумаешь! И на пляже люди раздеваются... А чем тут не пляж?»

Вот мостки, с которых он умывается; сделаны неумело, неосновательно, зато незаметны и не нарушают диких зарослей пруда — тут и осока, и тростник мелкий, и белые кувшинки.

Вот висит на сучке дерева его куртка-ветровка, а под елкой стоят его белые сандалии.

Вот в осоке у воды чисто вымытые кастрюли, миски, сковородка; над ними сушится на ветерке полотенце «кухонное».

«Ишь, порядок везде, — отметила Раиска, — как у хозяйственной женщины. Уж не ухаживают ли за ним?»

Мысль эта немного насторожила ее: может, он не один тут живет, а с женщиной? Но тогда кое-какие вещи женские вещи тут были бы...

«Халат, глядишь, висел бы или тапочки да туфли стояли под кустом рядом с его сандалиями, — размышляла Раиска. — А что, если к нему кто-то приходит... например, из другой деревни?»

Она тотчас отогнала эту мысль: некому сюда приходить! Да и кто о нем знает? Вот только она, Раиска, да еще мать. Но ведь мать не пойдет сюда!

«А если... Нет-нет! Не была».

Она села в креслице, в котором когда-то сидел сам хозяин. Опять вспомнила о той женщине на портрете: кто такая? И почему так печальна? И не из-за нее ли, в самом деле, он забился в этот лесок, как раненый зверь в нору?

«Пустынник... Отшельник».

Она поймала себя на том, что думает об Арсении Петровиче как-то очень уж хорошо, прямо-таки с нежностью.

«Уж не влюбилась ли я?.. Может, это и есть любовь, о которой в книжках-то пишут? Может, она именно в том, что думаешь о человеке с такой радостью? И не только думаешь, но и хочешь сделать ему что-нибудь хорошее».

Ей хорошо было сидеть тут. Прежний Яменник отнюдь не казался страшным или чужим. Напротив, было тихо и покойно, по-домашнему уютно... Птицы щебетали. Ветерок ласкал. Лягушка еще старательнее терла свои калоши одна о другую.

«Я поступала плохо, — раскаянно сказала она себе. — Я неправильно поступала! И вчера, и позавчера, и раньше. Нехорошо себя вела. И то, что с самой первой встречи обращалась к нему так развязно, на «ты»... И все эти мои дурацкие вопросы, вроде «Кто такой?», «Что тебе тут надо?» Зачем я так его... Конечно, он сразу решил, что я взбалмошная, дерзкая, грубая девка... именно холопка. Он не ошибся».

Она вспомнила все с самого начала: и как впервые увидела идущим по полю, а гроза его настигала, а в ней было злорадное чувство: скорей, дождик, скорей!.. И как явилась к нему сюда, на этот пруд, и стала задавать дерзкие вопросы... И как разделась перед ним донага...

«Что он обо мне теперь думает? Какой меня представляет? Вот интересно бы знать... А что хорошего может он обо мне подумать?»

Помучив себя раскаянием, решила все наоборот:

«Да ничего плохого я не сделала! Напротив, он очень заинтересован мной. Он у меня в руках, я еще с ним поиграю, как кошка с мышью. А то ишь какие речи! «Понадобишься — позову...», «Велю выпороть на конюшне...» Ты мне за это дорого заплатишь, помещичий отпрыск, крепостник! У нас, у холопок, собственная гордость, на буржуев смотрим свысока».

Она развеселилась. Но вспомнила о той печальной женщине на портрете в ручье и тоже опечалилась. «Что за особа? Почему он ее изобразил? Ведь не один день, небось, трудился! Наверно, любит... а коли так, то больше никого никогда не полюбит».

Довольно долго она сидела, размышляя. Но вот тревожно застрекотала сорока, и другая тоже. Раиска вскочила и поспешно покинула столь понравившееся ей место.

Домой она возвращалась не то, чтобы крадучись, но с соблюдением предосторожностей. Ей очень не хотелось, чтоб кто-нибудь ее видел идущей от Яменника.

Уже подходя к деревне своей, оглянулась назад и увидела: по старой дороге от деревни Дятлово пробирается автомашина. Именно пробирается, потому что дорога непроезжая, не разгонишься лихо. Автомашина свернула чуть в сторону и остановилась, из нее вышла... Раискина мать.

«Вот это да!» — ахнула Раиска.

Мать о чем-то разговаривала с человеком, сидевшим за рулем, после чего отправилась в свою деревню, автомашина же — иномарка! — стала пробираться в сторону Яменника.

Все это поразило Раиску... Кто-то еще хочет поселиться в лесочке? Или гости едут к «помещику»! Или это сам он сидел за рулем? Да, конечно, он сам! Как она, Раиска, ранее не догадалась, что не пешком же он добрался из города до Яменника! У него столько вещей — на своем горбу не принесешь. Небось, где-то на опушке леса прячет машину, а когда надо, ездит в город за продуктами. То-то у него пиво в бутылках! Небось, свежее...

Раиска, хмурясь, стала высчитывать, могла ли ее мать заранее договориться с Арсением Петровичем о поездке в город. То, что этот Арсений Петрович и мать оказались вместе — это случайность? Или все-таки сговор у них?

Нет, не могло быть сговора. Мать все время на виду... никуда не уходила от дома.

Вернулась домой Раиска — и мать следом, как ни в чем ни бывало. Впрочем, была очень оживлена, то и дело чему-то улыбалась.

— Ты на рынок стала ездить на автомашине? — не вытерпев, осведомилась Раиска с самым безразличным видом.

— Увидела! — мать всплеснула руками. — Углядела! А я думала, ты тут делом занята.

— Этак о вас не только я, а вся деревня скоро будет говорить, — сказала Раиска.

— Ну уж, — мать даже зарделась, как от похвалы.

— Что ж он тебя до самого дому не подвез, кавалер этот? По соображениям конспирации?

— А ручей там... Мосточек-то провалился еще в прошлом году, да и вообще той дорогой никто теперь не ездит. Уж мы от Дятлова не ехали — ползли, еле-еле.

Стали собирать на стол. За обедом мать оживленно рассказывала:

— Стою за прилавком, торгую, а он и подходит... Арсений Петрович. Веселый такой! Стал мой товар расхваливать. Тотчас ко мне покупатели выстроились в очередь, я и расторговалась мигом. Предложил подвезти меня... Как было отказаться!

— Ну, и о чем вы с ним толковали дорогой? — вроде бы, равнодушно спросила Раиска.

— Да тут пути-то всего десять минут! Когда толковать? Шоколадными конфетами угощал...

Мать была явно огорчена тем обстоятельством, что слишком быстро доехали. Однако что-то у них было говорено и на сердечную тему, так заподозрила Раиска.

— В гости к себе не приглашал?

— Это в Яменник-то? — мать засмеялась. — Нет. Чего не было, того не было.

И она заговорила о другом. Но о другом Раиске говорить не хотелось. Когда убирали посуду со стола, сказала этак глубокомысленно:

— И что такое: на невест сутолминских большой спрос на рынке? Не успеешь встать за прилавок — уж жених-покупатель тут как тут. То ли товар хорош, то ли цена дешева. А?

— Раиска, постыдися, — укорила мать, но не очень строго. — Ты о ком так говоришь-то? Я тебе не подруга, имей уважение к матери.

— Дак вот я встала — тотчас меня, девку красную, углядел парень... Ты постояла полчаса — и уж ухажер, да и с автомобилем иностранной марки! Вот я и интересуюсь, почему такой спрос на нас?

Тут мать замахнулась на нее полотенцем:

— А вот я тебе сейчас!

Сердито замахнулась.

— А что я такого сказала? — изобразила возмущение Раиска, хотя и вовсе не была возмущена. — Ты у меня еще молодая. Не я придумала: как наступит сорок пять, баба ягодка опять... Вот выдам-ка я тебя замуж!

— Ты, вроде бы, сама хотела, — напомнила мать.

— Да я уж подожду, — смиренно ответила дочь. — Потерплю, так и быть. Негоже дочери выходить замуж вперед матери.

— Какая язва! — подивилась мать и покачала головой.

Но не сердито она отозвалась. Ничего, легкий был у них разговор.

«Ишь, кто у меня соперница — мать родная! — думала Раиска. — Ведь обе хотим понравиться одному человеку, и я, и мама. Ну, что ж, на войне как на войне. Посмотрим, чья возьмет...»

Она решила: надо что-то предпринять. Чего сидеть и ждать у моря погоды! Городской рынок уже научил ее: только активная торговля ведет к успеху! Если будешь стоять, разиня рот, — ничего не продашь. Покупателя надо завлекать: шуткой, смехом, взглядом поманить... пообещать такое, чего и нет, и быть не может.

«Надо как-то встретиться... произвести на него более благоприятное впечатление. Хорошо бы встретить вроде бы нечаянно... и затеять разговор посерьезней».

Легко сказать: произвести благоприятное впечатление... интеллигентный разговор затеять... Слишком велика разница между ними.

«Как жаль, что нет Муравлика, — подумала Раиска.– Запропал в своем Ярославле... Порасспросить бы о чем-нибудь, а потом выложить господину Сутолмину, чтоб сразу наповал...Что он мне раньше-то рассказывал, Муравлик? Я, дура, слушала в пол-уха. Надо было запоминать».

Однажды он толковал про Микеланджело и про его взаимоотношения с властями... про Лоренцо Великолепного, правителя блистательной Флоренции... Нет, такого разговора ей не потянуть: мало знает про Микеланджело... Еще Муравлик недавно толковал об американской музыке... Про Бенджамина Бриттена и Роберта Гершвина. Или, может, он и не Роберт, этот самый Гершвин? Может, он Бенджамин? Тут легко попасть впросак. Кто-то из них сочинил «Простую симфонию», которая очень нравится Вите. Но вот кто именно?

«Этак брякнешь: а нравится ли вам «Простая симфония» Бриттена? А дворянин Сутолмин в ответ: холопка, симфонию эту написал Гершвин... Ну, и угодишь в лужу».

Тогда, может быть, поговорить о литературе? Тема, доступная даже тупице, у которой в аттестате по литературе стоит тройка.

«Что вы можете сказать о стихах Винченцо Филикайя, уважаемый Арсений Петрович?»

«Ничего, кроме того, что никогда о нем не слыхивал».

«А я могу вам почитать его стихи наизусть».

«Не может быть... Это какой-то малоизвестный стихотворец. Если ты, холопка, знаешь наизусть малоизвестных, твоя образованность меня потрясает».

И прочитать ему: «Италия, Италия! О, ты, кому судьба наследием несчастным...» Нет, лучше немного переиначить, как переиначивал Муравлик:

Россия, Русь! О, ты,

Кому судьба наследием несчастным

Дар роковой вручила красоты!

О, если б не была ты так прекрасна,

Зато сильна, чтоб, менее любя,

На казнь не уводили бы тебя

От чар твоих трепещущие страстно!..

Раиска не запомнила бы этих стихов, но они в ее сознании каким-то образом обратились к ней самой: о, ты, кому судьба вручила дар роковой красоты!.. ах, если б не была ты так прекрасна!.. тогда б не трепетали перед тобой страстно.

А вдруг Сутолмин Арсений Петрович знает этого Винченцо, который к тому же еще и Филикайя? И скажет: там речь не о России, а об Италии! Тогда она его научит уму-разуму:

«Я вижу, вы в литературе не очень-то сведущи... Вы не знаете даже того, что всякое художественное произведение — это иносказание. То есть, один пишем, а два в уме. Говорится об Италии, верно, однако имеется в виду другое. Поднапрягите ваши мыслительные способности и прочитайте, что там, между строк. Любовь к родине, верно, однако и еще кое о чем...»

Не вытерпела, отправилась в Яменник, но не одна, а для отвода материных глаз вроде бы как Белку пошла попасти. А сама подгоняла корову, подгоняла — по канаве да к лесочку! А там легкий голубоватый дымок поднимался: хозяин на месте, хозяин дома.

Так оно и оказалось: Арсений Петрович, действительно, хлопотал возле костра, когда Раиска с коровой оказались в поле его зрения.

Нет, он не был раздосадован ее появлением, даже обрадовался:

— Ага, вот и парное молочко пришло своим ходом! Ну-ка, надои мне в этот котелок.

Между ними был опять пруд. И котелок над этим прудом описал дугу, шлепнулся как раз у ног Раиски.

— А обратно как? Тоже по воздуху?

— Можно пустить, как кораблик, по воде — не утонет.

Раиска засмеялась. После чего сказала, что корова не даст молока, если не угостить ее куском хлеба. Тогда горбушка черного проделала тот же путь, что и котелок. Раиска подозвала Белку, скормила ей хлебушек, присела доить и тотчас сообщила:

— Скоро в человеческом обществе произойдет мировая революция.

— Да ну! — удивился он. — Свят, свят, свят... избави нас, Господи.

— Напрасно вы так иронически... «Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые...» Имеется в виду: революция не общественно-политическая, не как наша Великая Октябрьская и не как Великая Французская, а в знаниях и в представлениях о мире, в зрелищах и развлечениях.

— Мы жаждем хлеба и зрелищ? — осведомился он.

— Мы жаждем знаний, — строго сказала Раиска. — Ныне мы стоим на пороге великого открытия: вот-вот изобретут такой прибор, который будет считывать генетическую память людей.

— Что это такое?

Он уже сидел в креслице своем и курил — дымок, как и в прошлый раз, плыл в сторону Раиски, ароматный такой дымок.

— У нас в генах память всех наших предков, — пояснила Раиска, — вплоть до тех, что жили еще в пещерах. То есть все, что они видели и слышали, что пережили, все это в закодированном виде на генетическом уровне передается из поколения в поколение, от отца к сыну, от деда к внуку, от прадедов к правнукам... Это есть и в вас, и во мне, но мы пока не можем воспользоваться, понимаете?

— Откуда тебе это известно, несчастная холопка? — грозно сказал он. — Кто внушил тебе эти глупые мысли?

— Читала в одной хорошей книге.

— Разве ты грамоте разумеешь?

— Я имею аттестат об окончании сельской школы-десятилетки. И меня приглашали поступить в университет, но я засомневалась, достоин ли этот университет такой чести... Сколько вам нужно молока?

— Чем больше, тем лучше.

— Много Белка не даст: ее недавно доили.

— Какое мне дело! Я хочу молока, а уж где его взять, твои проблемы. Договаривайся с коровой дипломатически.

Еще одна хлебная горбушка описала дугу над прудом.

— Так что же там насчет генетической памяти толкуют среди дворовых? Что об этом мыслят кучера, дворники, сторожа, прачки?

Теперь такие шутки уже не задевали самолюбия Раиски. Она продолжала:

— Мы увидим охоту на мамонтов глазами первобытного человека, услышим его рев, крики охотников... Посмотрим на убранство жилых пещер, на одежду сидящих у костра, их разговоры услышим...Увидим знаменитые сражения, просто бытовые драки или, наоборот, всякие празднества. Сожжение на костре колдуний и ведьм, битву при Ватерлоо или при Бородине... Кто что захочет посмотреть, то и посмотрит. В меру своей испорченности.

— Страсти какие,– заметил он негромко. — Хорошо, что не на ночь.

— Я вот думаю: можно будет найти среди ныне живущих тех людей, у кого предки встречались с царями, полководцами, героями... через посредство их генетической памяти увидим живыми и Александра Сергеевича на дуэли с негодяем Дантесом... и Стеньку Разина в челне... и Петра Великого, пирующего со шкиперами... Вы представляете?

— Продолжай, холопка, я тебя слушаю.

— Вот надевает человек на голову шапочку, от нее проводок к телевизору, и он видит на телеэкране, как на Сенатской площади выстраиваются декабристы... или идет по Невскому проспекту Гоголь...

— Мы не узнаем его, — решительно заявил Арсений Петрович. — Портретное сходство — понятие относительное. Вряд ли ты узнала бы меня, посмотрев на мой портрет.

— Там будет сцена, где к нему обратится кто-нибудь... Например, Жуковский: «Николай Васильевич, я только что перечитал вашего «Ревизора»...»

Тут она — впервые! — услышала от него похвалу в свой адрес:

— Браво! Ты не безнадежна, холопка. У тебя довольно живое воображение.

— Оно позволило мне очень живо увидеть ту женщину, чей портрет выложен мозаикой в ручье, — сказала Раиска.

На это он никак не отозвался. Она встала с котелком в руках: Белка отступила от нее и решительно удалялась.

— Так куда девать посудину с молоком, Арсений Петрович? Пустить по воде корабликом? Тогда нужен парус. Да и лягушки, как пираты, могут атаковать.

— Принеси, — сказал он тоном человека, который не сомневается, что его повеление будет выполнено. — Обойди кругом пруда.

И она обошла, принесла ему посудину с молоком.

— Я позволяю тебе сесть в это кресло, — сказал он, вставая.

Молоко он стал аккуратно переливать в большую бутылку с завинчивающейся крышечкой, объяснив, что потом опустит это в ручей — там водица родниковая, холодная.

— Так что там насчет Гоголя Николая Васильевича толкуют конюхи и ключницы? Чем взволнована моя дворня?

— Это будет именно революция, — продолжала Раиска, удобно расположившись в кресле. — Люди перестанут смотреть по телевизору глупые сериалы про Санта-Барбару и про «богатых, которые плачут». Зачем эти выдуманные события и герои, зачем придуманные страсти, когда можно видеть то, что было на самом деле! Перед правдивостью жизни померкнет любое кино.

— Ты меня озадачиваешь, холопка, — признался он.

И хоть он сказал это шутливо, она видела, что произвела-таки на него нужное ей впечатление. Она могла быть удовлетворена, но этого ей было мало! Он еще не в полной мере уразумел, с кем имеет дело. Он еще не в полной мере ее оценил!

— Тогда я вас раскрутила бы, — сказала Раиска мечтательно. — Помните, как у Пушкина? «Воспоминание безмолвно предо мной свой длинный развивает свиток». Всю вашу прошлую жизнь, как киноленту, я просмотрела бы... каким вас видели посторонние люди. Все ваши недостойные и бесчестные поступки, которые вы, наверняка, совершили...

— Я не много нагрешил, — отозвался он, отнюдь не сердясь. — Я вообще-то положительный. Ну, так... мелкие грешки. У кого их нет!

— У ангелов, — подсказала она.

— Разве что... А как называется та книга, из которой ты вычитала эти глупые, занятные идеи, и кто ее автор?

Раиска назвала ему и автора, и книгу обещала принести.

— Принеси, — сказал он. — Можешь прямо сейчас, а я пока попасу твою корову. Как ее по имени-отчеству?

— Она у нас молодая, можно просто по имени — Белка.

— Я присмотрю за нею. Она мне нравится.

— А как же ваше дворянское достоинство? — напомнила Раиска. — Разве оно не пострадает? Разве оно позволит вам быть у холопки в пастухах?

— Оно уже страдает от того, что я слушаю твои занятные бредни. Но ты разогнала мою тоску, благодарю.

Раиска за книгой не пошла. Подождет, не велик барин. Она была в ударе и свободно переходила от одной темы к другой. Рассказала ему и про ведическую цивилизацию, и про «Простую симфонию», и про Винченцо Филикайя, и стихи почитала...

Он не стал ее ни в чем уличать, но она не преминула просветить его и насчет иносказания во всяком истинно художественном произведении.

Беседа их шла вполне дружески, только в одном месте они запнулись.

— И все-таки, что за женщина изображена мозаикой на дне ручья? — спросила Раиска. — Это ваша жена?

— Ты поступаешь бестактно, — заметил он и нахмурился.

И вот, словно оттого, что он нахмурился, вдруг прогремел гром. Откуда взялась туча? Раиска встала, посмотрела на небо. Туча заходила как раз со стороны ее деревни.

— Ты не успеешь добежать до дому, — предостерег он.

— Успею! — беспечно отмахнулась Раиска, и опять села.

Он стал убирать под навес свои вещи: куртку, полотенце, обувь... тоже озабоченно оглядывался на небо.

— Я не сказала вам еще вот что, — продолжала Раиска. — Есть память и у природы... на молекулярном уровне. То есть, у воды, у травы, у этих листьев. Когда-нибудь люди научатся считывать и ее. Вот тогда всё, что происходило хоть бы здесь, в Яменнике, наши потомки могут просмотреть от начала до конца. Было ли здесь барское поместье, был ли сад, форель в ручье, конюшня с породистыми лошадьми. И даже то, что вот мы сидим и разговариваем, вы и я, тоже отражается в памяти этой воды в пруде. В листьях вот этой осинки и в иголках можжевельника... И как я доила для вас корову Белку, как вы швыряли котелок через пруд... Все наши поступки потом будут оценены нашими потомками и судимы ими по справедливости.

— Это ты тоже вычитала в той же книжке, несчастная холопка? — спросил он и опять оглянулся на приближающуюся тучу.

— Нет, в другой... Но того же автора.

— Ты меня заинтриговала. Иди сейчас же и принеси их мне.

— Я выполню ваше повеление только в том случае... — тут Раиска помолчала, не зная, как лучше выразиться, — в том только случае, если скажете, чей портрет вы камешками выложили в ручье.

Он сел на траву, спустив ноги к воде, ломал сухой прутик и кидал в воду. Лягушки громко перекликались от берега к берегу. Наступил тихий предгрозовой час.

— Почему так печальна эта женщина на портрете? — настойчиво спрашивала Раиска.

Он молчал.

— Это ваша жена? Отвечайте, когда вас спрашивают. Я не ради любопытства, мне это очень важно.

— Она умерла, — сказал он негромко. — Еще вопросы есть?

— Извините, — смутилась Раиска.

Опять гром прогремел. Она встала с кресла и посмотрела на небо. Уже несколько капель принесло ветром.

— Порядочные люди в таких случаях приглашают гостью в дом, — сказала Раиска в пространство.

— Нет, не приглашу, — отозвался хозяин. — Это неприлично: молодой девушке лезть в палатку к малознакомому мужчине... Нет, как хочешь, а это сверх всякой меры.

Раиска засмеялась, словно заранее знала его ответ.

— Побегу, — сказала она и побежала, скрылась за деревьями и кустами.

Порывом ветра взморщило поверхность пруда, затрепетала листва деревьев и кустов. Первые капли упали...

Порыв ветра с новой силой обрушился на Яменник откуда-то сверху, поднимая с воды широкие листья кувшинок. Листья эти хлопали по воде, белые бутоны стремительно передвигались туда и сюда. Тяжелые дождевые капли просыпались на полотно палатки. Хозяин ее сидел неподвижно, потом встал и укрылся в своем жилище.

Палаточка волновалась под ветром. По слюдяному оконцу уже потекли дождевые струйки.

— Ой! — послышалось совсем рядом.

И на берег пруда выскочила Раиска. Дождь как раз хлынул, прибивая к ее телу легкое платье.

— Барин! — закричала она. — Ваше сиятельство! Не успеть мне до дому. Приюти!

И не дожидаясь приглашение или разрешения, шмыгнула под тент.

— Прежде, чем войти, помой ноги, — проворчал хозяин. — Глянь, у тебя коленка в грязи.

Она не обиделась, пояснила:

— Трава стала скользкая... Шлепнулась я.

Потерла колени мокрой рукой, но тут молния взблеснула и гром ударил. Раиска шмыгнула в палатку. Но, оказавшись здесь, не знала, как сесть, как повернуться. А хозяин вольготно лежал на мягкой постели.

Раиска сидела перед ним на корточках.

— На тебе все мокрое, — заметил он. — Раздевайся и залезай в спальный мешок, вот он. Платье потом просушишь у костра, когда гроза пройдет.

— Еще чего, — хмыкнула Раиска. — Ишь, раздевайся... Не много ли хотите?

— То-то не видал я вашей сестры, — отозвался он спокойно. — И тебя тоже видел, холопка. Не шибко-то ты меня и взволновала. Раздевайся и марш в спальный мешок. Он на гагачьем пуху! Когда ты еще будешь иметь такую возможность!

— А вообще-то чего я боюсь? — спросила у себя самой Раиска и скинула платье через голову.

Неумело забралась в мешок. Это оказался замечательный мешок, в нем было сухо и тепло.

— Почему дрожишь? — спросил он. — Озябла? Инфлюэнцу схватишь.

— Я волнуюсь, — призналась она. — Влезла вот, как в пасть к удаву... Может быть, ты насильник или маньяк. А я, дура, доверяюсь.

— Не болтай глупостей, — строго сказал он. — Могу предложить рюмку коньяку... чтоб не простудилась.

— Хотите подпоить?

— Ну, не пей. Коньяк у меня хороший, французский. Кто в нем толку не разумеет, тех лучше не угощать.

Опять молния блеснула, и гром сотряс небо и землю.

— Хочу французского коньяку, — заявила Раиска.

И он откуда-то достал бутылку, две рюмки, налил этак благоговейно, посоветовал:

— Пей маленькими глотками.

— Да тут всего один глоток, — возразила Раиска. И выпила разом.

Стало совсем хорошо. Она так и сказала:

— Как хорошо! Пью французский коньяк... в чужой палатке, с чужим человеком. Стыд и срам! А мне так хорошо. Почему? Потому, что вообще жить на свете хорошо. Вы со мной согласны?

— Частично. Не вообще хорошо, а только в этом лесочке. Я здесь очень славно пожил. Кстати, как зовут этот лесок?

— Яменник.

— Я насладился тишиной, — продолжал он мечтательно. — Такой тут дикий мир... с лягушками, с птахами, со стрекозами над водой... Хорошо пожил.

— Надо сказать «живу», а не «жил».

— Можно и в прошедшем времени. Завтра снимаюсь и уезжаю.

Раиска тотчас опечалилась.

— Не уезжайте, — попросила она растерянно. — Я буду приходить в гости, чтоб вам не скучно было.

Он молчал.

— Вы же хотели еще прочитать две книги! Одна, кстати сказать, так и называется — «Хорошо живу». А вторая про озеро... и про любовь...

Гроза между тем разыгралась не на шутку. Как раз над их палаткой разверзлись небеса, и ливень превратился прямо-таки в водопад. Полотно крыши прогибалось, но не промокало.

— Как у вас хорошо! — сказала Раиска, выпрастывая обе руки из мешка, и села. — Никогда не бывала в таких апартаментах... Как тут уютно!

Несмотря на то, что черная туча навалилась с неба и день померк, оранжевое полотно палатки создавало иллюзию солнечной погоды.

Некоторое время они молчали, слушая шум ливня.

— Ваше сиятельство! — окликнула Раиска. — Вы боитесь меня?

— Я смущаюсь тебя, холопка, — признался он.

Она засмеялась:

— А я заметила это. А почему?

— Ты взбалмошная, отчаянная. Бог знает, что можно от тебя ждать в следующую минуту.

Молния сверкнула особенно ярко и гром ударил такой, что земля вздрогнула; казалось, вода из пруда выплеснется и утащит палатку за собой.

И тут произошло то, от чего он ее предостерегал только что: Раиска обняла его и прошептала на ухо:

— Я хочу стать женщиной... сейчас, с тобой... при этой грозе... Ты слышишь? Я так хочу...

Она вернулась домой рассеянна и тиха.

— Где ты пропадала? — спросила мать подозрительно.

— Корова в ячмени ушла, — очень убедительно объяснила Раиска. — Гоняла ее... вдруг, думаю, объелась! Так пусть, думаю, промнется.

— А дождь где тебя настиг?

— У больших валунов. Там в кустах сидела.

Мать обругала корову и больше вопросов дочери не задавала.

А вечером приехал Муравлик, позвякал велосипедным звоночком. Раиска вышла на крыльцо.

— Привет, — улыбается Витя радостно. — Можешь меня поздравить: я студент.

— Поздравляю, — сказала Раиска.

Он прислонил велосипед к углу дома, ждал. Она сошла к нему с крыльца, встала, полуотвернувшись, глядела в сторону, сказала хмуро:

— Ты вот что, Витя... уезжай. Не будем сидеть.

— Почему? — опешил он.

— И не приезжай больше.

— Да почему! — прямо-таки возмутился он.

— Я не люблю тебя... А раз так, то и нечего.

Наступила пауза.

— Но ведь это пока...– сказал он тихо. — Потом полюбишь.

— Я уже полюбила... Я встретила человека...

Он помрачнел, тоже отвернулся. Тут мать выглянула из распахнутого окна:

— Да не слушай ты ее, Витя! Мелет незнамо что. Вот я ее скалкой по заднице-то — будет шелковая.

Раиска закрыла окно.

— Уезжай, — сказала она Вите. — Я полюбила, и ты полюбишь. В Ярославле девушек много.

Мать вышла на крыльцо, но не со скалкой в руке, а с пустым ведром.

— Ишь она, какого парня отваживает! Дурь у нее в голове, вот что.

— Да не мешай! — рассердилась дочь. — Дай поговорить.

И та ушла — в огород, грядки поливать.

— Да ладно, — с натугой выговорил Муравлик и жалко улыбнулся. — Пройдет у тебя все это. Расскажешь мне потом, вместе посмеемся.

— Нет, Витя. Я по-настоящему полюбила.

Опять помолчали.

— Да кого? — спросил он. — Выдумываешь все... В городе, да? На рынке, небось. Глупости все это!

— Не спрашивай, не скажу. Но не сидеть нам больше вместе. Забудь меня.

— Ты что, не знаешь? — спросил он вдруг с укором. — Не знаешь, что мы в ответе за тех, кого приручили?

— Это кто же кого приручил? — насторожилась Раиска. — Уж не ты ли меня?

— Нет. Ты меня.

Муравлик стоял, потупясь. Потупилась и Раиска. Прав был Витя: было, было, не отвертеться от того. Он приезжал, сидели вот тут на лавочке, и она, играючи, заводила его руки ему за спину, приказывала: «Держи там!» — и целовала, и обнимала, смеясь. Ей то было в новинку, да и ему тоже. Но бедный Муравлик совсем голову терял. Крупная дрожь сотрясала его.

«Ты чего дрожишь, дурачок?» — спрашивала она.

«Не знаю», — признавался он.

Но как только парень пытался обнять ее, она тотчас отодвигалась, а потом опять, уже насильно, заламывала ему руки за спину: «А вот я тебе их там узлом завяжу...»

Смех у нее при этом был очень коварный. Раиску забавляло, что Муравлик был сам не свой от счастья, когда она целовала его, прижимаясь к нему всем телом.

— Ты меня приручила, — сказал он теперь. — Я уж больше никого полюбить не смогу.

Раиска молчала.

— Ты мной завладела, — продолжал он с непереносимым укором, — потому теперь за меня в ответе.

Может быть, и впрямь потом он будет мужественным, но пока что до мужественности ему далеко.

— Ага, я за тебя ответчица перед Богом и людьми, — хмыкнула Раиска.– Слышала я это.

— Не смейся, — сказал он строго. — Тут дело очень серьезное.

— Твой Сент-Экзюпери имел в виду только самого себя, когда говорил, что мы в ответе за тех, кого приручили. Он приручал, он и отвечал. А ты ишь как перевернул! В свою пользу. На себя налагай долги да обязанности, а я пташка вольная, никто надо мной не властен.

— И этот, про которого говоришь, будто полюбила... и он не властен над тобой?

Надежда прозвучала в словах Муравлика.

— Он властен, — тихо сказала Раиска. — Я его холопка, тем и счастлива. Прощай...

Он стоял, как пришибленный.

— Да не горюй! — ободрила его Раиска, уже поднимаясь на крыльцо. — Жизнь прекрасна и удивительна — вот что главное. И не бери лишнего в голову...

И с этими словами ушла в дом.

Сколько он потом ни звякал своим звоночком, не появилась. Зато вышла из огорода мать, о чем-то довольно долго толковала с ним. Раиска глянет из окна — мать в чем-то тихонько убеждает Витю. Или утешает? А он понуро ее слушает...

На другой день она должна была опять ехать на базар, но сказалась больной, как и в прошлый раз. Мать не ворчала, собралась сама, причем довольно охотно. Может, надеялась, что там, в городе, Арсений Петрович опять подойдет к ней и предложит подвезти?

«Нет, — подумала Раиска удовлетворенно. — Ты опоздала... Он уже мой».

Стишки детские вспомнились ей:

Ах, попалась, птичка, стой,

Не уйдешь из сети.

Не расстануся с тобой

Ни за что на свете.

Мать поспешила к рейсовому автобусу в Дятлово, а Раиска, чуть повременив, следом за нею — в Яменник. Она несла Арсению Петровичу обещанную книгу и очень спешила, словно боялась опоздать.

Ее преследовал страх: вдруг вот сейчас придет, а палатки уже нет на месте, и ничего нет, только травка примята на берегу... да и та через несколько дней выпрямится. И тогда — всё, словно и не было тут никого и ничего.

«А что? Собрался и уехал... долго ли ему!» — подумала она и прибавила шагу.

Но нет, и палатка стояла, и все прочее было на прежних местах, только самого Арсения Петровича не было. Она окликнула негромко — никто не отозвался, только малая птаха вспорхнула из ближнего куста.

«Ах, попалась, птичка, стой...»

Раиска положила книгу на видном месте и отправилась на поиски.

Арсений Петрович сидел возле ручья, где по мелководью был выложен мозаикой портрет женщины.

Раиска некоторое время наблюдала за ним. Он же сосредоточенно и терпеливо передвигал камешки по дну длинной палкой, сидя на корточках. Он был так увлечен своим занятием, что не заметил ее. Что-то у него не получалось, он хмурился, потом подвернул брюки, сделал осторожный шаг в воду, наклонился, поправил камешек другой палочкой, покороче, и вернулся на прежнее место.

Вчера он сказал ей: «Нет, я не художник. Рисовать совершенно не умею. А что до того портрета... блажь в голову пришла. Однажды пробирался по этому ручью, а там водичка прозрачная растекается тонким слоем. Вот подумалось, что тут место какому-нибудь изображению... Если, скажем, портрет чей-то — лик этот будет обращен к небу, и оттуда, с высоты, виден. Понимаешь?»

— Все-таки ты художник, — убежденно сказала ему Раиска. — У тебя талант. Эти высверки в глазах у женщины... как ты догадался, что туда надо поместить именно эти камешки?

— Они только при солнце, — сказал он с детской застенчивостью.

Заговорили уже о другом, но Раиску не оставляли мысли о той женщине.

— Мне завидно, — призналась она. — А ты мог бы нарисовать там мой портрет?

Арсений Петрович довольно долго молчал.

— Послушай, — сказал он после раздумья. — Я тут ни при чем. Я не создавал портрета — просто передвигал камешки. А лик этой женщины проявился сам. Значит, она того очень хотела... Если ты так же захочешь, как она... что ж, может быть, у меня получится. Почему бы и в самом деле тебе не проявиться там?

— Я очень хочу... — сказала Раиска, обнимая его.

Этот разговор был вчера. А теперь она тихо-тихо подошла к нему и остановилась в нескольких шагах, боясь, что он услышит ее дыхание или даже стук ее сердца. Может быть, он выкладывает уже ее, Раискин, портрет? Если бы так...

Но нет, на дне ручья по широкому мелководью камешки лежали таким образом, что не оставляли ей надежд — это была все та же печальная женщина, что и прежде.

— Ах, попалась, птичка, стой... — сказала Раиска.

Он обернулся. Вид у него был довольно отрешенный.

— Вчера ты хотел изобразить тут мой лик, — напомнила она.

— Пытаюсь, — сказал он виновато. — Знаешь анекдот про офицера: как ни сяду, говорит, написать стихотворение — все получается рапорт. Вот и я: пытался изобразить тебя... но получается она...

— Ты постарайся, — попросила Раиска. — Я тебя очень прошу.

— Да ведь не всё от меня зависит, — так же виновато отвечал он.

— Я тоже постараюсь, — прошептала Раиска, обнимая его. — И все у нас получится... Потому что я тебя люблю...

Домой она возвращалась словно бы оскорбленной, даже поплакала дорогой.

Что ему эта женщина? Чем она лучше ее, Раиски? Разве она моложе? Разве красивей? Если она умерла, то что ей еще надо от него? Почему она, даже мертвая, не может уступить его живой? Ведь даже вчера, во время грозы, когда им было так хорошо, Раиска чувствовала, что он не забывает о той, что на портрете. Он не сказал ей тех слов, которых она ждала... и в ласках был неловок.

Уже входя в деревню, она подумала, утешая себя, что все-таки это благородно — то, что он продолжает любить ту женщину. Вот уж и нет ее на свете, а он все любит...

«Она мне не соперница», — так подумала Раиска. И повторила, как заклинание: «Она не соперница мне... Я здесь, рядом с ним, а она где-то там. Я люблю его самой земной, а не небесной любовью, а ей это недоступно. Пусть любит ее... а все равно мой. Пусть я его холопка, но все равно он в моей власти...»

На другой день после полуденной дойки Раиска пропала из дому. Ей велено было окучить картошку — ту, что за деревней, на брошенном колхозном поле. Там они с матерью вскопали по весне и посадили довольно широкую полосу. Однако Раиска к работе не приступила: на краю полосы торчал воткнутый в землю заступ, а самой Раиски не было. Словно пришла она сюда, разок копнула, а тут ее кто-то окликнул, и она ушла.

— Ну, погоди! — сказала мать. — Вот я тебя скалкой по мягкому месту...

И, уже обращаясь к Астре, продолжала:

— Ишь, гулена! Что Белка, что девка моя — обе шалавы. Дома не удержишь, так и норовят куда-нибудь уйти.

И Астра согласилась с нею, сказала:

— Му.

— Вот вернется, я ей ремня хорошего...

Но Раиска не вернулась и к вечеру, так что не понадобились ни скалка, ни хороший ремень. Не сказать, чтобы мать шибко забеспокоилась, однако немало озадачена была. Такое уже случилось однажды — вернулась Раиска поздно: подруги из соседней деревни Дятлово, ее одноклассницы, позвали на чей-то день рождения. Почему матери не сказалась? Да те ехали мимо, Раиска села и поехала с ними. Может, и нынче так.

Только вот вчерашний разговор с овсяниковским Витей немного беспокоил: уж больно переживал паренек. А ну, как надумает что! Раиска говорила, что у него ружье есть. Мало ли что взбредет в голову человеку отчаянному!

Она уснула поздно, не дождавшись Раиски, но спала, как всегда, без особых тревог. Однако утром, проснувшись рано, сразу же заглянула в горницу. Дочери там не было. Только тогда мать встревожилась.

Доила коров, выгнала их со двора, проводила до огороженного пастбища овец, покормила кур, затопила печь... а у самой одно было на уме: где Раиска ночевала? И так она решила, что не Муравлика Витю надо винить в этом и не дятловских подруг, а... Арсения Петровича. Это он вскружил девчонке голову.

«Ах он, паразит! Да я его расшибу на месте. Если только... если только он что с нею сделал».

И, не раздумывая, отправилась в Яменник.

За то время, пока шла, успела ругательски изругать и Раиску: «Экая шалава! Ни стыда, ни совести!», и вальяжного дачника: «А черти его сюда занесли! Ишь, еще не нашими деньгами похваляется!», и саму себя... Пока шла, столько было в ней ярости, что, казалось, сокрушит любого злодея. Но, подойдя к Яменнику, вдруг оробела почему-то. Подумала, что зря ничего не взяла в руки... А хоть бы топор! Мало ли что может случиться в этом чертовом леске. С топором-то было бы смелее. Может, он там не один живет, Арсений этот? Да и что он сам за человек? Что у него на уме? Много ли она о нем знает?

«Надо было мне в деревне сказаться кому-нибудь, куда я пошла... а то пропадем обе с Раиской, и где нас искать, неведомо...»

Она не нашла той тропки, которую ранее отыскала Раиска, и некоторое время пробиралась по лесочку наугад. Никогда она ранее здесь не была, потому дивилась и могучим кустам можжевельника, и елкам, выстилавшим свои лапы по земле, и ямам, заросшим травой.

Неожиданно для себя вышла к пруду. Еще более неожиданным было то, что на берегу стояла палаточка, возле которой был столик, и кое-какие вещи были развешаны на ветках кустов: куртка-ветровка, два полотенца... Но отчего совсем опешила мать: на камне возле пруда сидела босая Раиска и, мурлыкая беззаботно, терла металлическую мисочку пучком травы. Дочь подняла голову и сказала вместо «здравствуй»:

— Ой, мам, это ты? А мы как раз к тебе собирались пойти.

Словно ничего особенного не происходило, словно та и должна была вот так сюда прийти.

— Что ты тут делаешь? — едва выговорила изумленная мать.

— Да посуду вот мою. Мы только что позавтракали

— Какую посуду?.. Кто это «мы»?

— Ой, да не пугайся ты так, мам. Не бери в голову.

Как это ни странно, изумление матери искренне забавляло Раиску.

— Ну, живу я теперь тут, живу.

— Как это «живу»? Ты что городишь-то?

Мать обессиленно села прямо на траву.

— Обыкновенно как, — отвечала ей дочь. — Вот домик наш... С милым рай и в шалаше. Вот наше хозяйство...

Мать огляделась вокруг, и «хозяйство» понравилось ей. Как-то чистенько было кругом... миротворно.

— Ты здесь ночевала? — спросила мать.

— Ну да, где же еще, — беззаботно ответила дочь.

— А где он? — спросила мать после паузы.

— Да я его за водой на родник послала.

Тут послышался шелест кустов. И на берег вышел Арсений Петрович с малым ведерком воды. Он отнюдь не смутился, поздоровался весело.

— Вот видишь, водички принес, — весело сказала Раиска. — Он теперь у меня на посылках, барин этот.

— А мы как раз собираемся к вам, Галина Дмитриевна, — сказал «барин», — с очень важным делом.

— С каким? — растерянно спросила та.

— Галина Дмитриевна, — сказал он торжественно, — я прошу у вас руки вашей дочери.

— Как это? — озадачилась Галина Дмитриевна. — Зачем вам ее... рука?

— Мам, ну что ты не поймешь? — возмутилась дочь. — Это означает, что он просит твоего материнского благословения на наш брак. Он, видишь ли, хочет, чтоб мы непременно поженились, чтоб все честь честью.

Тут она почему-то громко засмеялась.

— Что ты смеешься? — возмутилась мать. — Что тут у вас происходит вообще-то? Как это понимать?

— Мам, — доверительно сказала дочь, сопровождая слова свои смехом, — это такой лопух! Я и не думала, что такие бывают. Он считает, что раз я провела с ним ночь, то он непременно должен на мне жениться.

— Ну вот... достукалась девка, — в растерянности выговорила мать. — Конец.

Арсений Петрович живо подхватил:

— Вот и мне так казалось, когда я поселился здесь: всё, думаю, жизнь кончилась, конец... А вышло совсем наоборот: начало!

Действительно, тут начало новой повести. Она существует, только не записана...

г. Конаково Тверской области