Александр ГОЛУБЕВ (original) (raw)

Александр ГОЛУБЕВ

Мама, я хочу умереть

Рассказ

Кубрик

Каждый вечер я отчаянно борюсь со сном, ведя глупую и бессмысленную борьбу с самим собой, отчетливо понимая, что подъем в шесть утра, и я опять не высплюсь, но ... но все-таки я пытаюсь не заснуть, потому что еще больше, чем спать, я не хочу завтра просыпаться.

Я ненавижу это кошмарное пробуждение на третьем ярусе железной солдатской койки в подвальном помещении без окон, называемом «кубриком», с холодными батареями и развешенными на них грязными портянками.

Иногда я думаю, что лучше умереть, чем открыть утром глаза и впустить в себя этот тошнотворно-желтый вязкий свет тусклых электрических лампочек, а вместе с ним и еще более тошнотворную действительность.

Отгоняя сон, я вспоминаю свой родной город, и купола сопок, прощально звенящие бронзой осенних листьев.

И октябрьский день, когда мы – четыреста наголо остриженных призывников стояли на палубе пассажирского теплохода «Ильич», оттаскиваемого буксирами от причала, на краю которого оставались провожающие нас родные и близкие.

Нам было так невыносимо тоскливо, что кто-то из нас не выдержал и заорал бессмысленно и отчаянно:

А-а-а-а-а-а!!!

И тогда каждый из нас, отрываемый от дома, от матерей и отцов, изо всех сил подхватил этот крик и над причалом, над водой взлетело и докатилось до самых сопок наше неистовое, почти звериное:

- А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!!

Наш кубрик находится в одной из казарм (вернее в ее подвале), на военно-морской базе под названием Малый Улисс.

На Малом Улиссе обучают всем специальностям, которые требуются для службы на подводных лодках. Матросы-первогодки ходят строем на занятия, завтрак, обед и ужин, и даже в гальюн.

Остриженные наголо и неразличимо похожие друг на друга в своих черных коротких шинелях.

Мы здесь чужие. Часть, в которой мы служим, находится на другом краю города, и наше пребывание на Малом Улиссе называется вполне гражданским словом – «командировка».

Хотя наш военно-строительный отряд относится к морской инженерной службе, мы одеты в солдатскую форму, и обуты в кирзовые сапоги. И потому мы здесь чужие вдвойне.

Наш объект – кочегарка. Прямо на причале, в десятке метров от черных и узких тел дизельных подводных лодок.

Сейчас февраль, с моря дует пронзительный холодный ветер, отбойные молотки, которыми мы долбим траншею для коммуникаций к кочегарке, все время перемерзают, и тогда приходится работать ломом и кайлом.

Наши лица красные, задубелые от мороза и ветра.

Кочегарка, судя по темпам, которыми мы ее возводим, не будет достроена никогда. Вчера одну из стен, которую сложили «деды», пришлось разбирать до основания, потому что мастер не принял работу. Он промерил ее отвесом и забраковал.

Но обо всем этом я не хочу думать. Я пытаюсь не заснуть, вспоминая лица матери и отца, свою комнату, кряжистую каменную березу за окном, алые брызги Иван-чая среди зарослей полыни на пустыре за домом, лужи во дворе, пузырящиеся от проливного дождя, мокрый турник, пустые качели, разбросанные по земле листья…

- Па-а-адъем! – Нет, этого не может быть, ведь я еще даже не уснул, я только закрыл глаза, с головой накрывшись одеялом и стройбатовским бушлатом, я даже не успел согреться…

Но сквозь сомкнутые веки уже лезет ненавистный желтый свет, и тоскливое осознание того, что еще один день начался, заставляет подчиниться команде, открыть глаза и увидеть стоящего в дверном проеме прапорщика Гнатюка, торопливо спрыгивающих с верхнего яруса «молодых» и лениво сползающих с нижних коек «дедов».

А сам я, оказывается, уже стою, обутый в сапоги, в рабочих брюках и нательной рубахе в строю, готовый бежать на улицу, на зимний ледяной ветер, делать физзарядку.

После физподготовки и умывания мы с Серегой Буяковым берем два алюминиевых чайника, пустой вещмешок и бредем к столовой. Сегодня мы дневальные по кубрику, и наша очередь накрывать на стол и мыть посуду.

Асфальтовые дорожки «учебки» чисто выметены, со склонов убран весь снег, жестко топорщится желтая прошлогодняя трава и от того, что земля такая голая, мороз кажется еще злее.

В самой столовой нам делать нечего, мы обходим ее с торца, и занимаем очередь к «амбразуре» - окну выдачи. Я стою за хлебом, а Серега у другого окна – за чаем. В очереди такие же, как мы, командировочные, рядовые осеннего призыва.

Просунув голову в «амбразуру», я называю номер своей части и получаю несколько буханок серого хлеба, кусок сливочного масла и сахар-рафинад в картонной коробке. Все уже взвешено и посчитано еще с вечера, я отхожу в сторону и укладываю продукты в вещмешок.

В кубрике я накрываю на стол, Серега разливает парящий чай по эмалированным зеленым кружкам.

Первыми подходят «деды» и производят свой дележ.

Их не так много, как нас «молодых», но законы в кубрике устанавливают именно они.

Общество «дедов» неоднородно, помимо того, что среди них есть рядовые, ефрейторы и сержанты, они делятся на русских и «чурок». И если приказ русского для «молодого» беспрекословен, то с «чуркой» можно и попререкаться.

Русских трое – рядовой Мошенко, по кличке Моша, младший сержант Колесников, и рядовой Коноваленко. Все они работают каменщиками и кладут кирпич.

«Чурок» четверо - ефрейтор Газизов, пухлый и румяный, прозванный за это «Пряник», узбеки братья Нагмажановы, и худой туркмен Мурудулаев. Он еще недавно был ефрейтором, но за пьянку с него сняли лычки, и теперь он гордится этим, как боевой заслугой.

Все чурки работают штукатурами, так почему-то установлено в стройбате – если «чурка» - обязательно штукатур, или маляр, если русский – то любая другая профессия, кроме этих.

«Деды» сами нарезают ломтями хлеб, густо мажут его маслом и щедро бросают в свои кружки сахар. После такого дележа масла «молодым» не достается вообще, а сахара только по одному куску.

Моша босает недоеденный кусок хлеба на стол:

- Эй, боец, почему хлеб серый, не мог для «дедушки» белого принести? У меня уже изжога из-за тебя началась!

Вопрос обращен ко мне, хлеб получал я. Все знают, что в столовую утром из пекарни завозят два сорта хлеба, но белый достается только офицерам и работающим при кухне. Даже если б Моша и сам попросил у хлебореза, то не получил бы ни куска, что же говорить про меня?

- Ну, ты чего молчишь, оглох, что ли?

- Белого не дали.

- Я вижу, что не дали! Лучше просить надо было!

Моша знает, что не прав, и от этого начинает злиться:

- Не дай боже на обед не будет белого хлеба, понял?

- Понял.

Прапорщик Гнатюк равнодушно смотрит на все это. Завтракать с нами он не садится, отправив нас на работу, он пойдет в гарнизонное кафе и перекусит бутербродом с колбасой, запив его стаканом кофе.

Все уже ушли на работу строить кочегарку, и мы вдвоем наводим в кубрике порядок и чистоту.

Серега вытирает со стола мокрой тряпкой, я ополаскиваю кружки в ведре с водой.

- Как думаешь, что сегодня на обед будет?

Я пожимаю плечами. Серега вздыхает:

- Надо было зайти в столовку и посмотреть меню. Вот бы хорошо рыбки жареной с картофельным пюре!

Я молча начинаю протирать кружки полотенцем.

Последнее время я стараюсь говорить поменьше слов, ведь слова – это те нитки, которыми мы пришиты к действительности. А я хочу отделиться от нее как можно сильнее. Чтобы она была сама по себе, а я – сам по себе.

И поэтому каждое не сказанное мной слово – это еще одна оторванная нитка.

Чем меньше я произнесу слов, тем больше я оторву этих нитей, из-за которых я похож не на человека, а на заплатку, насмерть пришитую к этой проклятой реальности.

Оказывается, за день можно обойтись десятком слов, и самое странное, что это ничего не меняет в твоих отношениях с людьми. Вместо того, чтобы сказать вслух, ты просто думаешь об этом про себя, и все.

Изредка ты говоришь – «да», или «нет», и этого достаточно. И не нужно долгих фраз, сложных объяснений, только – «да», или «нет». И даже их как можно реже.

Вы что-то спросили? Извините, но меня нет. Я вышел наружу, а когда вернусь – не знаю. Может быть никогда.

Надеюсь, что никогда.

Кочегарка

Траншею сегодня не долбим – все силы брошены на возведение разобранной вчера стены. Кочегарка в два этажа, первый этаж уже закончен, и изнутри даже оштукатурен. Гражданские специалисты начали монтаж оборудования. Наша задача – закончить второй этаж для того, чтобы сверху можно было положить плиты перекрытия.

Часть «молодых» зачищает мастерками от вчерашнего раствора кирпичи, чтобы их можно было использовать еще раз. Другие подносят в ведрах свежий раствор каменщикам.

Мне и Сереге Буякову досталось поднимать бадьи с раствором наверх. Сначала мы наполняем их из большого железного корыта, потом подносим к стене кочегарки, цепляем к веревке, переброшенной через блок наверху, и тянем за другой конец веревки. Блок с визгом крутится вокруг оси, бадья неохотно ползет вверх, веса в ней не меньше шестидесяти килограммов, если я один повисаю на веревке, мы с бадьей как раз уравновешиваем друг друга.

Уже через час от такой работы руки немеют. Но и тем, кто подает раствор наверху, не позавидуешь. «Деды» капризны и требуют, чтобы ведро было наполнено раствором не меньше, чем наполовину, им лень выскребать раствор со дна мастерком. Поэтому вверх по лесам ребятам приходится тащить полное ведро, а обратно – наполовину пустое.

Работать было бы легче, если бы людей на стройке было больше, но троих – Рычкова, Показаньева и Горбатова отправили собирать бутылки, чтобы к вечеру они принесли денег на водку.

Мы зачищаем корыто лопатами и подаем наверх последнюю бадью. Можно передохнуть.

Тут же сверху свешивается круглая физиономия Пряника, его и всех штукатуров сегодня тоже отправили на кладку кирпича:

- Бойцы, муху не лови, раствор давай!

- Кончился раствор.

- Э! Раствор ек, кирпич бар,- сижу, курю! Раствор бар, кирпич ек, сижу, курю! Зачем такой работа?

Холодно. Ветер разгоняет волны, они разбиваются о сваи и захлестывают дорогу вдоль причала, по которой с ревом ползет бортовой КРАЗ с двумя торпедами. КРАЗ сворачивает на пирс и останавливается между двумя подлодками. Одна из них совсем крохотная, рубка в рост человека, а корпус чуть длиннее КРАЗА. Зато вторая метров пятьдесят, а то и больше. На пирсе уже стоит автокран, торпеду цепляют стропами, нам интересно, как же ее будут грузить в лодку, но тут подъезжает самосвал с раствором, вываливает его в корыто, и мы с Серегой тащим к кочегарке очередную бадью.

Раствор опять закончился, а самосвала все нет. Мы с Серегой разводим костер и все собираются вокруг него погреться. Туркмен Мурудулаев достает из-за отворота шапки «бычок», вытягивает из костра головню и прикуривает.

Один из братьев Нагмажановых просит:

- Морда, дай дернуть!

- Дерни ишака за хвост.

- Пошел на хрен.

- Сам пошел на хрен.

- А ты десять раз пошел на хрен.

- А ты сто миллионов раз!

Нагмажанов задумывается. Числа больше ста миллионов он не знает:

- Морда, ты муку мелкий-мелкий видел?

- Ну, видел, и что?

- Вот, сколько муки в ста мешках, столько раз пошел на хрен!

Все смеются, и громче всех Мурудулаев:

- Ладно, держи, корефан, докуривай!

Моша с Колесом недовольно переглядываются. Моша сплевывает в костер и интересуется:

- Бойцы, чего скалимся? Весело живется? Щас исправим. Жить сразу станет грустно. Объявляется конкурс на лучшую сигарету. Даю десять минут, время пошло! А то пригрелись тут, как тараканы. Митяныч и Суслов идут за дровами. Разбежались в разные стороны!

Я иду в сторону КПП, навстречу никто не попадается, все матросы на занятиях или в нарядах. Стрельнуть сигаретку не у кого, это плохо. Вон идет капитан третьего ранга, мужик в годах, седой уже. У него спросить?

Я застегиваю ворот бушлата на верхнюю пуговицу и крючок, одергиваю ремень и поправляю шапку. Не доходя до каптри, прикладываю правую руку к виску, а левую прижимаю к бедру и, печатая шаг, марширую по асфальту. Каптри отдает честь и удивленно смотрит на меня, такого художества от стройбатовца он не ожидал.

- Товарищ капитан третьего ранга, разрешите обратиться?

- Разрешаю, рядовой.

- Товарищ капитан третьего ранга, у вас закурить не найдется?

Каптри колеблется одно мгновение, потом вытаскивает из бокового кармана шинели пачку сигарет:

- Давно курить начал, сынок?

- Не курю вообще, товарищ капитан третьего ранга.

- Понятно. Дембеля заслали?

- Не дембеля, «деды».

- Держи. Да все сразу не отдавай, спрячь, в следующий раз не придется просить.

- Большое спасибо, товарищ капитан третьего ранга. Разрешите идти?

- Да иди уж. Эх, защитники отечества!

Возле входа в кочегарку гражданский специалист что-то возмущено объясняет прапорщику Гнатюку, все остальные, окружив их кольцом, слушают.

- Я на обед пошел, возвращаюсь, захожу в дверь, и чего вижу - на полу куча дерьма, а один из ваших улепетывает в окно!

- Точно это был из наших, вы его разглядели?

- Не моряк – это точно, в солдатской форме. Я его только со спины видел.

- Всем построиться в одну шеренгу! Где остальные, младший сержант Колесников?

- За дровами пошли, товарищ прапорщик, сейчас вернутся. Да они давно ушли, так что я за них отвечаю, не могли они это сделать.

- Ладно. Вы пока посмотрите, может, все-таки узнаете.

Моша выходит из строя и показывает на меня:

- Он это, точно он. Вы гляньте получше.

- Не похож. Нет, не он это был, я уверен.

- А че ты с такой рожей стоишь, будто ты насрал? – орет Моша:

- Козлы! Понабрали дебилов в армию, каждый угол обгадить готовы! А хоть и не он, пусть идет и убирает, я, что ли это делать буду? Они вдвоем снизу раствор подавали, Буякова я все время видел, а этот куда-то отходил, его это работа, товарищ прапорщик, гадом буду!

- Я этого не делал.

- Ты че, спорить еще будешь, иди убирай, падла!

- Рядовой Мошенко, встать в строй. Я сам решу, кто убирать будет, потребуется, и вы пойдете.

- Да чтобы я за какого-то урода дерьмо выгребал?

- Мошенко, наряд вне очереди!

- Есть наряд вне очереди.

И уже мне не так громко:

- Ну, боец, ночью поговорим, готовься. Я тебя по всему кубрику размажу!

Небо и снег

Мы с Серегой стучим в закрытую амбразуру столовой. Из-за заслонки недовольный голос:

- Чего надо?

- Как чего? Ужин давай.

- Кончился ужин. Раньше приходить надо было.

- Так восемь часов время, как раз вовремя.

- В восемь часов всю неделю, а сегодня суббота. Ужин на час раньше. Валите отсюда, ничего не осталось.

- Зови дежурного по столовой, без ужина не уйдем, нас «деды» поубивают!

Заслонка открывается:

- Ладно, давайте бачки, чего-нибудь наскребу, но в следующий раз даже не просите! А хлеба только одна булка осталась. Сходите в столовую, может у них еще есть.

Я оставляю Серегу, подающего в амбразуру термоса для первого и второго, обхожу здание столовой, поднимаюсь по широкой бетонной лестнице на второй этаж и иду по залу. Столовая уже пуста, только камбузный наряд убирает со столов и шоркает швабрами палубу.

За ними важно наблюдает помдеж по столовой – массивный старшина первой статьи, носатый и небритый.

- Гавары, зачэм пришел!

- В хлеборезке хлеб кончился, послали сюда.

- А раньше гдэ хадыл?

- Работал.

- Э! Народный азэрбайджанский пэсня знаешь, да? «Зачэм нам работать и потеть, пусть за нас работает мэдведь, у нэго четыре лапы, дай ему по двэ лапаты, а мы будэм сбоку посмотрэть. Ара-вай-вай, ва-ай, ва-й, вай-вай!» Ладна, иды за мной.

Помдеж подводит меня к столу, на котором стоит несколько алюминиевых мисок с остатками нарезанного на ужин хлеба.

- Вот это забирай, да?

Я вываливаю хлеб в вещмешок, но его все равно слишком мало. Это понимает и старшина:

- Слюшай, прайды по столам, собери все остатки, тогда хватит, понял, да?

Я оглядываюсь. На столах среди лужиц пролитого борща и компота валяются куски хлеба.

Молча забираю вещмешок и иду к выходу.

- Эй, салага, куда идешь, я сказал, забирай хлеб со столов, по-русски савсэм нэ панимешь, да?

Уже стемнело. Мы идем по аллее, освещенной фонарями.

Падает легкий снег, похожий на тополиный пух. Он ложится на голые ветки деревьев, на черный асфальт.

Невдалеке марширует колонна матросов, они слаженно отбивают шаг под команду старшины:

- Левой! Левой! Четче шаг! Я не слышу запаха паленой резины!

Серега несет десятилитровый армейский термос с гороховым супом и чайник с компотом, я тащу термос с солянкой и тощий вещмешок с хлебом.

- Ну что, нашел белого хлеба для Моши?

- Нет.

- Может, он про него уже забыл? Наши уже сдали бутылки, водки им взяли, там уже не до белого хлеба, а?

- Посмотрим.

Навстречу идет помдеж по столовой с двумя матросами. Они смеются и азартно жестикулируют. В центре внимания помдеж. Он заметил меня, но не обращает никакого внимания, и продолжает говорить:

- А я ей гаварю, дэвушка, давай в самый лючший рэсторан пойдем, дэньги нэ проблэма, да? А она мнэ – я замужем, я нэ такая! А я ей – конэчно нэ такая, ты же королева, разве муж тэбя ценит, дорогая? Я тэбя на руках носить буду, придешь сегодня в рэсторан? Сегодня нэ приду, гаварит, завтра приду, когда муж на смене будэт!

Поравнявшись с нами, помдеж не останавливаясь, коротко, бьет меня в лицо кулаком в черной кожаной перчатке и идет дальше.

Острая боль, соленый вкус крови во рту. Серега ошарашено смотрит на уходящих, потом на меня:

- Чего это он, а? Слушай, у тебя губа напополам лопнула, е-мое! До самой десны. Тебе, наверное, врач нужен, губу зашивать, а?

Сплевываю густую, черную в свете фонарей кровь:

- Пошли отсюда, Серега…

В кубрике «деды» уже пьют. Прапорщик Гнатюк на ночь уехал домой, и теперь им полная свобода. На столе две бутылки водки, зеленые эмалированные кружки и пепельница из консервной банки с окурками.

- Бойцы, чего так долго, «дедушкам» закусить нечем, а вы еле ползете! А ну, накрывай живее!

- А кто тебе губищу так разделал? Напополам!

Моша выхватывает у меня из рук вещмешок и вытряхивает на стол:

- Ты чо, в натуре оборзел? Я же сказал, чтобы белый хлеб был!

- Да тут и серого на пятерых всего,- вмешивается Колесников:

- Где хлеб, боец?

- Сегодня ужин на час раньше, не осталось хлеба.

- Да меня не чешет, когда сегодня ужин,- орет пьяный Моша:

- Тебя послали за жратвой и ты должен ее принести, хоть укради, а чтоб было, понял?

Я не отвечаю. Мне уже все равно, что будет дальше. Я не хочу ни одним словом быть связанным с этим миром. Пора оборвать последние нитки. Все. Меня здесь нет, я ушел. И это не я стою в кубрике перед орущими «дедами», а кто-то другой.

- А, сука, молчишь! – визжит Моша:

- Ну, получай, падла!

Он хватается руками за спинку кровати, подпрыгивает и бьет меня обеими ногами в грудь. Я лечу через стол, сбивая на пол кружки, бутылки и хлеб, и падаю в угол. Ударившись затылком о стену, на миг теряю сознание.

Открыв глаза, я вижу «дедов», подбирающих с пола посуду:

- Ну, ты, Моша, поаккуратней все-таки бей! Охренел совсем, что ли? А если бы водка разбилась, че б мы делали? Э, боец, очухался? Иди, умойся и возвращайся в кубрик. С тобой разговор еще не окончен!

Я наощупь бреду по коридору, поднимаюсь по лестнице и выхожу на улицу. Оглядываюсь. Ну, и что же делать? Ждать, пока Моша вместе с остальными «дедами» начнет размазывать меня по кубрику?

Хрен они угадали!

Я иду по аллее до тех пор, пока не заканчивается территория «учебки». Дальше только сопка, деревья, обрывистый берег, и шум прибоя с бухты.

Снег здесь нерасчищен, и я лезу, проваливаясь в сугробы, на самую вершину сопки.

Все. Вот здесь. Я снимаю гимнастерку, нательную рубаху и ложусь на снег, раскинув в стороны руки.

В разрывах туч видны звезды на черном небе.

Снег неожиданно оказывается не холодным. Он плавится под спиной и руками, превращаясь в воду.

Мне даже тепло. Гораздо теплее, чем на железной армейской койке, под одеялом и бушлатом. И наконец-то я могу закрыть глаза и уснуть, зная, что завтра меня не разбудит этот мерзкий желтый свет, и я не увижу бетонный потолок кубрика и свисающие с него пыльные лампочки…

Я оборвал все нити, которыми был пришит к действительности. Отныне нас ничто не связывает. Я сам по себе, а она сама по себе, я наконец-то абсолютно свободен!

Но сквозь спокойную полудрему я вдруг вижу лицо матери, и осознаю, что одна ниточка все-таки еще осталась. И я не могу уйти, не оборвав и ее.

Оборвать эту нить не так-то просто.

Ты прости меня мама, но я не хочу так жить… Мама, я хочу умереть…