Яков Кротов: XVIII ВЕК: МУЗЫКА, ВЛАСТЬ, СВОБОДА (original) (raw)
Яков Кротов
XVIII ВЕК: ГАРМОНИЯ ВЛАСТИ И СВОБОДЫ - В МУЗЫКАЛЬНОЙ ГАРМОНИИ
См. музыка.
Восемнадцатый век не пользуется большой популярностью в культурологии. Он слишком "свой", чтобы прощать ему изъяны, и слишком "чужой", чтобы восхищаться его достоинствами. Как украинец для русских. Его архитектура быстро надоедает. Среди облаков барокко и заборов классицизма, окутывающих Западную Европу, выискивают иглы готики и романскую архаику.
Кажется, что барокко и классицизма "слишком много", но ведь хорошего мало не бывает - просто эта архитектура нехороша. Ещё в большей степени это относится к литературе XVIII века и к его живописи. Слишком выверенно, механистично, и бездушность особенно ощущается, потому что говорится всё время о душе. Атмосфера XVIII века отравлена властью, которая пытается превратить жизнь в музыкальную шкатулку со строго выверенными движениями всех частей. Единственное исключение - Дефо да Стерн, двое несчастных священников, сделавших из доставшегося им гниловатого лимона отличный лимонад.
Дефо и Стерн - исключения, а вот музыка XVIII века...
Собственно, никакой другой музыки и не существует. Музыка XVIII века "классическая" - каноническая, эталонная, базовая - для Модерна, для любого человека, ныне живущего на Земле. Бах, Моцарт и Бетховен (который всё-таки - 1770 года) - ум, воображение и воля музыки, как умом, воображением и волей живописи являются Винчи, Рафаэль и Микельанджело, а литературы - Толстой, Бальзак и Достоевский.
Всё то, что для литературы и архитектуры оказалось смертью, для музыки оказалось даже не воскресением, а рождением. Суть "всего того" сформулировал Леонид Бернстайн в лекциях 1962 года:
"Классическая музыка не означает, что именно она серьёзная музыка, но это определенный, особый род серьёзной музыки, который создавался в восемнадцатом веке Бахом и Генделем, затем Моцартом и Гайдном и в заключение великим Бетховеном. ... Когда композитор пишет пьесу, которую обычно называют колассической музыкой, он точно указывает те ноты, которые хочет, те инструменты или голоса, которые он хочет, чтобы играли или пели, и даже точное количество инструментов или голосов ... всё для того, чтобы помочь исполнителю точнее исполнит те ноты, которые композитор придумал" (Бернстайн, 124, 99).
Маленькая поправка: не столько "помочь", сколько "обязать". Так в музыке реализуются принципы точности и стандартизированности, которые зарождаются в европейской душе в XI столетии, зарождаются прежде всего в технике, но и в юриспруденции, в политике и т.п. То, что в технике, фармакопее, суде - безусловное благо, то в живописи, педагогике, пенитенциарной системе - очень спорное, мягко говоря, явление, а вот в музыке оказалось "нужным в нужное место и нужное время".
"Эта музыка постоянна, неизменна, точна. ... В пределах определённых границ существует только один способ её исполнения, и этот способ сообщён нам самим композитором" (Бернстайн, 101).
Закономерным образом, только в музыке и реализовался юмор XVIII века - юмор оригинальный, а не доставшийся от предыдущих веков. Вот в политике те же самые принципы привели к другому результату - к революции, хотя импульс был тот же, что у Баха:
"Первые пятьдесят лет [XVIII века] в Европе были временем правил и уставов и стремлений к тому чтобы сделать эти правила и уставы настолько справедливыми, насколько возможно" (Бернстайн, 106).
То, что в политике, в языке или в живописи превращалось в приказ и потому вызывало отторжение, в музыке осталось музыкой и вывело к обетованной земле, земле свободы, основанной на правилах. Жёсточайшие правила и нормы - и одновременно широчайшая импровизация и у Баха, и у Моцарта. Божественность музыки оказалась именно в том, что тут закон-для-себя, а не закон-для-другого, ответственность-для-себя, а не для ближнего, и в результате расправляются крылья и мир наполняется воздухом.
Музыка оказалась единственным ароматным, сочным и нестареющим яблоком того механического хотя и раззолоченного дерева, которым был XVIII век. За одно это яблоко можно многое простить, но те деятели, кто нуждается в прощении, прощения не просят, а Бах с Моцартом в прощении не нуждаются.