Яков Кротов: информационная революция (original) (raw)

ИНФОРМАЦИОННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

См. также: истоки И.Р. в XI в.; зарождение обратных связей в Европе XII в.

Информационная революция вовсе не означает диктатуру информации. Только псевдореволюции сменяют одну диктатуру на другую. Но возможны и бывают настоящие революции, когда на смену диктатуре приходит свобода. Диктатуры это отрицают, цинизм это отрицает, но свобода – случается. Конечно, свобода случайна, а не закономерна, на то она и свобода.

Информационная революция означает свободу от навязывания информации. Те, кто не принимают информационной свободы, упрекают современную эпоху в иррационализме, в «постмодернизме» как отрицанию логики, связности, порядка. «Порядок» при этом, однако, отождествляется с дисциплиной. «Порядок» выдаётся за «мир», но сам «мир» при этом понимается как казарма.

Конечно, иррационализма (и постмодернизма как игрока в иррациональное) в современном мире достаточно. Впрочем, в любую предыдущую эпоху иррационализма было больше – ведь иррационален милитаризм, иррационально социальное и экономическое угнетение. Однако, в современную эпоху больше и личности, а личность не склонна к иррационализму. Ведь личности, когда она свободна, нужно много труда, чтобы поддержать сознание себя как личности памятованием, увязыванием эмоций, воспоминаний, действий в некоторое единое целое. Отказ от этого единства может потерпеть в качестве игры (что и происходит в литературе, включая Маркеса-Борхеса), но не в качестве нормы.

Отсюда особое значение открытости в современную эпоху. Личность тогда открывает себя, когда открывается другим и открывает других. То, что в предыдущие эпохи казалось нормой, современному человеку представляется рабством, дурным круговоротом насилия, дурманом самообмана.

Конец XX столетия остро переживал конец прогресса – социального прогресса, веры в бесконечность социального прогресса. Прогресс продолжается – научно-технический, да и социальный, но нет веры в него как главное в истории. Это прекрасно! Только личное может быть главным, но всякая попытка суммировать личное есть уничтожение личного и, соответственно, возвращение к архаике.

Информационная революция обнаруживает, что количество информации не переходит в качество. Стало совершенно очевидно, что можно сохранить всю информацию о жизни человека, всё, что он говорил и делал, - но точно так же стало очевидно, что это не приведёт к изменению представлений о человеке. Социальная революция показала, что человек свободен от социума – может быть свободен. Информационная революция дала человеку возможность освободиться от информации. Это свобода не через уничтожение или засекречивание информации, прямо наоборот – через собирание информации.

Природа человека такова, что накопление информации не вредит, а помогает человеку быть свободным от собственного прошлого. Происходит то же, что при психотерапии, когда человек вспоминает своё прошлое и тем самым исцеляется от болезней. Болезни вызываются не тем, что человек что-то знает, а тем, что человек что-то не знает. Знание, однако, не власть и не сила, а именно свобода. Знание есть не человек, а возможность человека.

"Цифровая революция" началась чуть раньше зелёной и сексуальной, но она крупнее, она затрагивает не желудок и то, что ниже желудка, а то, что желудка выше. Она касается самого главного зла - не бедности, не угнетения социального ли полового, не голода. Она даёт возможность справиться со злом, которое отравляет и человеческие отношения, но которое шире человеческого - со злом незнания, причём незнания принципиального, с невозможностью знать и познавать.

Само название "цифровая революция" крайне неточно, но популярно благодаря рекламе. Продавец убеждает, что покупка цифрового фотоаппарата - это революция. Но усовершенствование техники или ещё не революция или уже не революция. Количество мегапикселей переходит в качество передачи изображения, но само изображение может быть революционным, а может быть просто пошлой порнографической картинкой.

Частота словоупотребления в интернете (английском, точнее, в yahoo) показывает более точную картину. Выражение "цифровая революция" встречается 7,7 миллиона раз, а вот "компьютерная революция" - 8,8 млн. Правда, выражение "кибернетическая революция" (и "кибер-революция"), отражающее первоначальный термин, встречается намного реже, 2 млн. раз.

Лидирует же - и абсолютно - оборот "информационная революция": 19 миллионов раз. Причем, это лидерство и среди прочих революций: даже "Американская революция" упоминается в интернете лишь 15,7 млн. раз, 5,3 млн. - набрала индустриальная революция. Что уж говорить о русской (4,4) или коммунистической (2,2).

"Информационная революция" ближе всего к сути. Винер создавал не "кибернетику" - "ангелитику". Именно слово "ангел", "передающий сообщение" первым пришло ему на ум в 1946 году. Однако, он не желал ассоциации со словом, которое обозначает сообщение от Бога.

Информационная революция есть освобождение информацией и для информации. Отсутствие информации - вот зло, от которого освобождает информационная революция.

Отсутствие информации далеко не всегда воспринималось и воспринимается как зло. Информация не нужна, если в мире царит порядок, если существуют законы, исполнение которых вознаграждается успехом и добром, если грех, болезнь, смерть лишь результат вольного или невольного неисполнения закона.

Информация не нужна, если мир похож на вселенную средневекового христианства, вселенную Дионисия Ареопагита и Фомы Аквината: иерархическую, содержащую саму преисподнюю внутри себя как чётко оформленную на девять кругов, необходимую для функционирования часть. Тут достаточно веры, обрядов, постов, достаточно договора с Господином этой вселенной и с Его представителями о правилах и возможных исключениях из них.

Обмен информацией создаёт настоящий мир. Однако, информация сама по себе ещё не мир. А.Коротаев и его соавторы приводили в пример коров и лошадей: их не было в Латинской Америке до конкистадоров. Майя или ацтеки могли о них слышать от японских рыбаков, которых случайно занесло в их края, могли даже рисовать коров по описаниям японцев, но молока от этого больше не становилось. Информационное общество, однако, обходит этот барьер, создавая открытость не только словесную, интеллектуальную, но и открытость физическую - обмен материалами, создавая технологии, которые опираются на материалы, имеющиеся почти всюду.

Мир Ньютона, Мора, Декарта есть лишь подвариант средневекового мира, не отрицание его. Только Бог чуть повыше, а Его представители - не духовенство, а учёные. Но и тут нужна не информация, а знания, даже, собственно, Научное Знание. Для добродетельного, успешного существования достаточно заменить обряды - экспериментами, молитвы - конференциями, веру - а веру можно и не заменять, просто объектом её становится не Творец, а творение. Но это не атеизм: творение так же адекватно представляет Творца, как икона.

Мир Аквината породил крестовые походы, мир Ньютона - две мировые войны, диктатуры "национальных" государств, фашистов и коммунистов. Много их - городков в табакерке, где общение сводится к приказыванию. Вместо перестука (каковым является информационный обмен) - постукивание. Вышестоящий дядька вертикалью властью трогает нижестоящего - и так далее, до самого низа, и получается изящная музыка.

Демократия и индивидуализм убивают старые связи, основанные на господстве и подчинении, как в семье, так и вне семьи. Однако, общество выживает - потому что эти связи замещаются связями информационными, прежде всего - прессой. "Равенство лишает каждого индивидуума поддержки своих близких, однако пресса даёт ему овзможность призвать на помощь всех своих сограждан, всех людей" (Токвиль, 500). Поэтому институты, живущие по средневековым моделям (прежде всего, Церковь) так боятся свободы печати. Правильно боятся: свобода печати есть свобода личности, она убивает всякий ложный авторитет, основанный на внешнем принуждении.

В 1951 г. испанский хозяин, пригласивший Винера читать лекции в Мадриде, счёл, что его "взгляды слишком либеральны, чтобы их можно было с безопасностью излагать в тоталитарном государстве" (Винер, 1954, 676).

Правда, франкистская Испания была недостаточно тоталитарна. В России Винеру вполне гарантирована была безопасность, поскольку тут его идеи не могли возыметь ни малейшего воздействия. Настоящий деспотизм не боится чижиков, тем более - компьютеров. Чижиков сажают в золотую клетку, компьютеры заменяют деспотам и визирям роскошные золотые чернильницы.

На заседаниях российского правительства перед каждым министром стоят самые дорогие из выпускаемых в мире ноутбуков. Символ потребности в информации превращен в символ ненужности информации, в символ власти. Телекамеры не показывают деталей, но можно смело предположить, что экраны у этих компьютеров покрыты позолотой, а клавиатура заменена на малахит и бронзу, в лучшем неокремлёвском стиле. Всё чётко, ясно и "квадратно" в прямоугольном мире военных и спецслужб. Знание здесь сведено к двоичной комбинации из доноса и приговора.

Сто лет над это было нормой. Результат описан в "Бравом солдате Швейке". Первая мировая война заставила упорядоченный, механический мир XIX века утираться кровавыми слезами. Не народный дух, и не генеральские схемы одержали победу.

Оказалось, что победа невозможна в принципе - в мире новом, где царит хаос индивидуализма, где всяк сверчок знает свой шесток, и этот шесток оказывается бесконечно высоким, где Швейк и император Франц-Иосиф абсолютно равновеликие величины.

ХХ век оказался веком броуновского социального и политического движения - и информационная революция началась, когда юный Винер обнаружил, что ему интереснее всего изучать закономерности броуновского движения. Наука ХХ века оказалась перед проблемой неправильного: измерение объемов, площадей, длин, сложных областей неправильного строения (Винер, 1954, 306). Неправильного оказалось больше правильного, причём неправильное оказалось не хуже, а живее и интереснее неправильного.

Общество оказалось не музыкальной шкатулкой, а раскалённой печью страстей - и Макс Планк создаёт новую физику, изучая безумное белое каление стенок плавильных печей. Главное орудие войны - не снаряд, траектория которого предсказуема еще до того, как он выпущен, а самолёт, движение которого нужно наблюдать, наблюдать и наблюдать - тут и начинается информация. Единица мироздания - атом - и та оказывается не простым шариком, и даже не комбинацией большого шарика с маленькими, а каким-то ежиком в тумане.

Мир, который казался идеалом, мир накануне 1914 года, "где всё обусловлено и для случайности не осталось места", оказался миром без смысла именно в силу обусловленности. "Такой негибкий мир можно назвать организованным только в том смысле, в каком организован мост, все детали которого жёстко скреплены друг с другом" (Винер, 1954, 660)

Статистика важнее статики. Мост держится лишь потому, что он не стопроцентно жесток. "Мир рассматривается не как отдельный изолированный феномен, а как элемент множества "возможных миров" (Винер, 1954, 661).

Зло отныне - не нарушение порядка, а вера в существование порядка, в благодетельность порядка, в силу порядка. Порядок во вселенной - не благо, а проявление энтропии, смерти, уравниловки. Жизнь есть не следование правилам, а нарушение правила, сопротивление распаду. Это ничуть не поощряет анархию и разврат. Попытка всех построить - вот что ведёт к разврату, и Фрейд всё это описал в деталях. Целомудрие человека не в соблюдении заповедей, а в общении, то есть, в любви. Новое мировоззрение противостоит старому как Новый Завет, говорящий о Любви, противостоит завету Закона.

Информационная революция противостоит трагичности мира, который стремится уничтожить дифференциацию, оригинальность, организованность. То, что порядок для личности, есть нарушение порядка для безличного. И наоборот: то, что казалось Ньютону прекрасным стройным механизмом, Винер воспринимал как угрожающую античеловеческую структуру:

"Мы плывём вверх по течению, борясь с огромным потоком дезорганизованности, который … стремится всё свести к тепловой смерти, всеобщему равновесию и одинаковости. То, что Максвелл, Больцман и Гиббс в своих физических работах называли тепловой смертью, нашло своего двойника в этике Кьеркегора, утверждавшего, что мы живём в мире хаотической морали. В этом мире наша первая обязанность состоит в том, чтобы устраивать произвольные островки порядка и системы" (Винер, 1954, 663).

Не стоит обманываться словами "порядок", "система". Это всё было и до Винера. Тут ключевое слово - "произвол". Промысел Бога или Государства отменяется. Порядок есть то, что строится личностью.

Винер пишет о "вселенной Гиббса", что в ней энтропия и смерть - это господство хаоса и единообразия, жизнь - различие (дифференциация) и разные формы (Винер, 1958, 15). Хаос вероятнее порядка - с этим согласится любой диктатор. Но диктатура в этом определении есть смерть, энтропия, единообразие. То, что для Гитлера порядок, для Винера - хаос. КГБ - это хаос, это закатанная в асфальт поверхность. Жизнь - это броуновское движение, смерть - это частицы, выстроенные на плацу в строевой "порядок".

Когда Винер (1958, 30) противопоставляет прогресс - энтропии как порядок - хаосу, бытовая (или, точнее, прогрессистская) психология склонна отождествлять порядок - с сильной властью, с таксономикой, а хаос - с неупорядоченным движением частной жизни. Но всё прямо наоборот: энтропия, смерть есть прекращение обмена с окружающей средой - обмена информацией, теплом. В этом отношении чем выше к власти, тем мертвее - во всяком случае, если речь идёт о "сильной" власти. Впрочем, и в каждой семье возможна диктатура, по сравнению с которой нацизм - детский лепет. Однако, в обществе самые мёртвые группы - это правители.Социологи сравнивают их с заключёнными, говорят об эффекте "карцеризации": группа, живущая в изоляции, страдает изоляционизмом, будь она в Кремле или в психбольнице. Ради безопасности и сохранения власти высшая элита ведёт закрытый образ жизни, у нее развивается повышенная тревожность, мнительность.

"Из-за ограничения информации, поступающей из внешнего мира, их мировосприятие претерпевает изменения и перестаёт быть адекватным. ... жители политического олимпа десоциализируются, утрачивая множественные и стихийные социальные связи с миром "простых людей" ... Изоляция высшего руководства усиливается в тоталитарно-бюрократических обществах, подобных советскому, где верховный правитель вынужден ограждать себя не только от рядовых членов политического класса, но и от своих товарищей по Политбюро" (Крыштановская О. Анатомия российской элиты. М., 2004. С. 79-80).

Высшая степень десоциализации - трупное окоченение. Это и есть энтропия, абсолютный хаос, хотя кладбище формально - более организованная форма существования материи, чем даже тюрьма. В тюрьме возможен бунт или перестук, покойники же абсолютно покойны. "Покой" - "мир". Хаос - это кладбище мироздания, мир через абсолютное остывание, абсолютная власть Смерти и абсолютный хаос Смерти. А вот детские крики, базарный шум, шум дружеского застолья, - это абсолютный порядок жизни. Порядок - не аккуратно разложенные по коробкам кубики, а дети, играющие в кубики. Хотя, конечно, у дурных родителей точка зрения иная.

Информационная революция есть часть экзистенциальной революции: не так важно бытие общих абстрактных ценностей, как важно существование личное, своё. Говоря языком Розанова, не так важно, валится мир в пропасть или возносится к престолу Божию, как важно здесь и сейчас сидеть с женой и детьми в саду вокруг самовара, пить чай с вареньем и разговоры говорить. Вот эти разговоры - и есть информация.

Информационная революция вызывает неприятие прежде всего из-за механичности сознания, которое склонно мыслить переносами, метафорами, рассуждать по инерции. Для крестьянина и рабочего труд - это прежде всего физическое движение. Смотреть в телевизор или в монитор кажется ему бездельем. Кстати, и к молитве он тоже относится скептически по той же причине: поп - нахлебник. Что сбор информации требует затраты энергии, было неясно еще и учёным XIX столетия (точнее, они пренебрегали величиной этой энергии как незначительной). С тех пор мир перевернулся: оказалось, что наибольшие затраты мускульной энергии еще не означают наибольшего результата. Мало облиться потом, надо ещё выбрать правильное направление для потения.

Мир после информационный революции так же изменился, как после коперниканской. Маркс метко сравнил свободу печати - эту самую первую стадию информационной революции - с коперниканской революцией: да, мир оказывается подвижен, но это ещё не повод для паники, и бюргер не должен бояться, что дом сейчас свалится ему на голову. "Сама по себе свобода печати "так же мало вызывает "меняющееся положение вещей", как подзорная труба астронома - неустанное движение мировой системы" (Маркс К. Дебаты о свободе печати, 1842. Т. 1, с. 71). И не компьютер вызывает обмен информацией, но он его открывает.

"Мы вовсе не боремся за какую-то определённую победу в неопределённом будущем. Величайшая из всех побед - это возможность продолжать своё существования, знать, что ты существовал. Никакое поражение не может лишить нас успеха, заключающегося в том, что в течение определённого времени мы пребывали в этом мире, которому, кажется, нет до нас никакого дела" (Винер, 1954, 663).

Информация есть средство победы над смертью. Винер сравнивал мир с дорогой (образ в высшей степени иудео-христианский). Водитель XIX века едет в автомобиле с лобовым стеклом, которое заклеено картинкой. На ней красивый пейзаж, безукоризненно прямая дорога. Остаётся лишь вовремя доливать бензин и держать прямо руль. Совершенно не нужно сверяться с картой, глядеть на реальную дорогу. Мир поддаётся фиксации и схематизации. Это мир артиллериста.

Мир информационной революции - мир лётчика. Тут нельзя ехать вслепую. Тут надо и вглядываться в окно, и слушать радио, и общаться с пассажиром - ему-то куда надо? Не передумал он ехать, куда назвал в начале?

С точки зрения английского учёного-джентльмена XVII-XIX веков это не разумная вселенная, а бардак. Неудивительно: его идеал - вымышленный Конан Дойлем клуб "Диоген", члены которого могут и должны хранить полнейшее молчание (в чём смыкаются с некоторыми, вполне великими святыми христианства). Большевики, доведшие духовную буржуазность до предела, до госплана, тут вполне солидарны с джентльменами.

С точки зрения современного человека, бардак - это у большевиков, а вот компьютер - это источник порядка. Порядок, в конце концов, дело нечеловеческое и часто античеловеческое. Человеческое же дело - порядочность, а это понятие не управленческое, а информационное, не власти, а общения. Неуместно оценивать отношения вышестоящего с нижестоящим с точки зрения порядочности, тут можно говорить лишь о порядке.

Информационная революция есть не перераспределение информации, а новое определение того, что такое информация, для кого она и через кого. В понятие "информации" входит обратная связь. Субъектом информации оказывается не только властитель - или, точнее, властителем становится каждый. Проблема ведь не в том, едет водитель, глядя на дорогу или глядя на картинку, а в том, есть у человека автомобиль или нет. В средневековом обществе потребности в информации - в её винеровском, современном понимании - попросту не было, как не было автомобилей. Большинство людей никуда не ехало и дороги боялось в принципе.

Информация оказывается вполне разумной не только как средство продвижения. В конце концов, у каждой дороги есть конец, не говоря уже об обочинах, о лесах и деревеньках, о ресторанчиках и кафешках. Выгода от точной и вовремя полученной информации велика, но удовольствие от самого процесса получения информации ещё больше.

"Удовольствие" появляется здесь не случайно. Мир, оказывается, не только рационален, но и эротичен. Выгода от семьи очевидна: дети развлекают, помогают, подадут стакан воды перед смертью. И почему это люди ценят любовь выше этой выгоды и не променяют бездетную Рахиль на мечущую потомство Лию!

Впрочем, и дети, и информация, когда от них освобождаются как от чего-то обязательного, как от следствия, обретают неожиданное качество, отнюдь не обесцениваются, напротив.

Насколько революционной оказалась информационная революция видно из пропасти между научно-фантастической робототехникой и реальными компьютерами. Пока вызревала кибернетика, публика расхватывала романы и пьесы о роботах.

На первый взгляд, беспокойство о разумных машинах - случай предвидения. Но это пример как раз грандиозной ошибки. И дело не в том, что кибернетика так и не создала машины, отвечающей критерию разумности. Изменилось восприятие человека, и разумность оказалась не главной.

Все романы о роботах эксплуатировали тему бунта, тему подобия человеку, тему расширения человеческого интеллекта. Но бунтуют там, где есть иерархия. Вся научная фантастика ХХ века лишь повторяла архаичные мечты о Големе.

Робот оказывался моделью человека, а человек - моделью Бога, причём очень специфического Бога средневековой Европы. Это существо глухое, но очень велеречивое, не нуждающееся в другом, но понуждающее слушать себя, существо повелевающее, чёрствое, мечтающее о любви как пьяница мечтает о кефире. Такие роботы, возможно, в хозяйстве ещё пригодятся, но такие люди скучны даже самим себе. А такого Бога и подавно не было, слава Богу.

Реальный компьютер - не собеседник алкоголика, не Пятница для Робинзона, а локатор, который требует от человека вглядывания, вслушивая, реакции - обратной связи. Он соединяет не с собой, а с другим человеком. Насколько это оказалось неожиданно, насколько литераторы не были готовы к антропологической революции, видно на примере чудесной деградации Станислава Лема в брюзгу-луддита.

Информационная революция оказалась не о человеческом обращении с машиной, а о человеческом обращении с человеком. Её более предсказывали романы Достоевского, чем Азимова.

Обратная связь есть двусторонняя связь, взаимная власть. А это уже не та "власть, которая развращает". Обратная связь может заставить власть изменить даже цель управления. Но тогда какое же это управление! Это самоуправление. Бунт машин - это маскировка бунта людей. Кибернетика не машин превратила людей, а холопов - в человеков. Главное же: если кибернетика невольно многих людей превратила в программистов, существ весьма диктаторских и механических по своим занятиям, то она искупила этот грех тем, что выбила программистское начало из настоящей власти, из политиков.

Социальная революция ХХ века, свершившаяся в Первом мире, скромно осталась в тени таких социальных контрреволюций как русская и китайская. Информационная революция пока остаётся в тени, её средства налицо, но используются они пока либо не по назначению, либо вопреки назначению.

Использование компьютеров для создания баз данных, для выкладывания текстов, для расчётов, оцифровывание как результатов научных исследований, так и некоторых форм коммуникаций академического сообщества, - простейший пример заколачивания гвоздей микроскопом.

Как социальная революция меньше всего сознавалась теми, кто строил заводы и проектировал автомобили, так компьютерная революция меньше всего замечается её технической обслугой. Можно было бы заподозрить профессиональный идиотизм у компьютерщиков, которые с детским восторгом находят аналоги между компьютерной памятью и человеческой, не ведая, что слово "память" применительно к компьютерам и было введено Винером по аналогии с человеком.

Налицо и цифрования контр-революция: компьютеры как орудие военных, биржевых спекулянтов, торговцев "интересными открытками", кафедра для проповедников всевозможных идеологий, нимало не интересующихся окружающимся миром, интересующихся лишь обращением мира в свою веру, утверждения своей власти, хотя бы виде обругивания всех и вся. Бороться с этим так же опасно, как запрещать лгать и хамить по телефону.

Интернет, который успел уже пережить один кризис, является простейшим примером моральной и духовной нейтральности техники. Объединение компьютеров в сеть не только не стало качественным скачком вперёд, но пока стало мощным средством воскрешения давно умерших притязаний и утопий. Механизмы всеобщей (и обратной!) связи используются совершенно в средневековом духе для создания особой цифровой вселенной, избавленной от недостатков вселенной реальной, для каталогизации всего и вся. Возводится огромная пирамида знаний, в которой человеку уготовано два места: раба, таскающего строительный материал, и трупа, задавленного статикой. Сообщество учёных и без интернета превратилось в сообщество холопов, обслуживающих невидимого, но грозного господина ("Родись я в теперешнюю эпоху умственного феодализма, мне удалось бы достигнуть немногого" (Винер, 1954, 701). Интернет, как и вино, усиливает прежде всего негативные черты людей. Но человек так же способен справиться с интернетом, как и с вином - если он будет справляться в пределах себя, а не ближнего.

Средства связи развиваются там, где человек свободен и поэтому особенно нуждается в соединении с другими людьми – соединении свободном, допускающим возможность не отвечать, уклоняться от встречи, возможность встречаться без понуждения внешними обстоятельствами. Эти средства попадают и туда, где люди несвободны, сдавлены коллективизмом или даже и политическим деспотизмом. И там, и там есть отчуждение. Но отчуждение свободы отличается от отчуждения несвободы. Те же средства связи, которые помогают преодолеть отчуждение свободы, углубляют отчуждение несвободных людей друг от друга. Интернет, помогающий западным людям приблизиться друг к другу на безопасное расстояние, помогает русским людям отдалиться друг от друга, подменив реальную жизнь – имитацией.

Эготизм всё извращает, извращает и интернет. То, что предназначено для связи, превращается в средство разрыва связей. Так энциклопедизм просветителей - светлый, обращённый к другим - был превращён в "большую советскую энциклопедию", мрачное надгробие. Впрочем, не только в советской реальности строительство подменяется собиранием бессмысленны камней, не складывающихся ни во что, пригодное для обитание. Побеждает шум. Знания омертвляются, складируются, из них тщательно изгоняется всё живое.

Просветитель ищет информацию ради смысла, информационные контр-революционеры набирают горы информации, что избежать поисков смысла. У нормального учёного книжный шкаф поворачивается на петлях и - открывается вход в уютную комнату, где можно насладиться трапезой и беседой. Информационная революция нагромождением страниц и байтов маскирует печальный факт: дверь замурована, средства блокируют доступ к цели.

Тупое коллекционирование знаний - это ещё светлая сторона интернета. Это инфантилизм или лёгкая шизофрения. Впрочем, то, о чём более всего говорят - "виртуальная реальность", "киберспейс" и т.п. - тоже показатель непонимания интернета, когда его наиболее распространённые количественно формы принимаются за качественно новые. С таким же успехом можно расходящиеся в несметных количествах памперсы считать прорывом в газетном деле.

Важна не возможность построения изощрённых моделей реальностей. "Виртуальная реальность" есть не шаг вперёд, а сугубо техническая реализация барочной концепции куклы. С точки зрения человеческой интернет как средство общения обозначил конец самодержавия и тоталитаризма. Миллионы людей перестали находиться во власти немногих - во всяком случае, информационная блокада разрушена и, может быть, безвозвратно.

Интернет, однако, обнаружил, что некогда угнетённые миллионы состоят вовсе не из каких-то свободолюбивых спартаков, а из всё тех же тиранов и деспотов, которым лишь конкуренция мешает развернуться. "Молчаливому большинству" вложили в руки мегафон - и раздался такой шип и гуд, что драконы разлетелись. Мало кто хочет пить чай у самовара, большинство лезёт в сад к соседу, чтобы объяснить ему, как следует заваривать чай.

Впрочем, творцы информационной революции всё это предвидели. В 1958 году Чарльз Шоу и другие участники конференции в МТИ замечали, что неверные решения тем страшнее, чем уже круг людей, которые их принимают. Но это означает, что неверные решения миллиардов пользователей интернета не так уж страшны, они гасят друг друга. Так на компьютерном уровне реализуется одно из достоинств демократии: ошибка одного, которая могла бы стать смертельной, если бы совершилась на троне, оказывается безобидной в океане других ошибок.

Кибернетика изначально ставила своей задачей расширить передать управление обществом - обществу, в простом смысле как можно более широкого круга людей, а не передать управление обществом компьютерам. Цель эта пока не достигнута, но уже очевидно, что при этом меняется понятие "управления". Интернет не есть система для всеобщего голосования, скорее - система для всеобщего отказа от голосования. И оказывается, что большинство вопросов вообще не должны находится в ведении общества. Искусство управления есть прежде всего искусство общения, и грамотное общение снимает саму потребность в "принятии решений", "управлении" и т.п.

Кейт Харт (Лондонский университет) писал, описывая цифровую революцию: "Информация есть намеренно посылаемый отправителем сигнал, возможно, - всё, что уменьшает неуверенность, в которой пребывает получатель".

Драма в том, что не всякий отправитель посылает сигнал, чтобы уменьшить неуверенность ближнего своего. Информацию часто используют для дезинформации, для утверждения своего господства.

Трагедия в том, что далеко не всякий получатель сознаёт, что его уверенность - ложная. Именно самоуверенность и гордыня делают человека беззащитным перед злоупотреблением информацией. Как социальная революция даёт свободу в том числе и тем, кто предпочитает рабство, как сексуальная революция даёт свободу и импотентам, так информационная революция приходит и в закрытые души.

Сказать, что рабов всегда большинство - трезвый, но вздорный цинизм. Вопрос в том, неизбежна ли такая ситуация, достойно ли человека в ней находиться самому и мириться с рабством других. Ответ очевиден, он и порождает в европейской истории чередование контрреволюций и революций.

За революцией Канта, провозгласившего вечный мир как право любого человека находиться где угодно без страха за своё существование, последовала контрреволюция Гегеля и Маркса. Это контрреволюция великих европейских государств - и великих европейских войн, в которых личность, едва родившись, была опять низведена до состояния пушечного мяса, наполнителя газовых камер, покорного носителя всевозможных аусвайсов.

Учёный не подвержен конспирофобии, милитаризму, он не рассматривает мир как секретный шифр, как намеренный обман. "В качестве антагониста учёного выступает целый мир, который трудно объяснить, но который сопротивляется его объяснениям без всякого злого умысла" (Винер, 1954, 638). Так он объясняет изречение Эйнштейна, высеченное на доске в Институте перспективных исследований в Принстоне ("Raffiniert ist der Herr Gott, aber boschaft ist et nicht"). Другими словами, учёный выступает в роли верующего, но это, несомненно, верующий либерал, чтобы не сказать "святой": человек, избавленный от подозрительности и озлобленности, не оскорбляющий творение и Творца криками "А Ты кто такой?!"

Таких учёных мало было до информационной революции, немного их и сейчас. К счастью, развитие науки уже не зависит от мировоззрения учёных. К ещё большему счастью, то, что составляло достояние учёных - способность вслушиваться в мир, ставить интерес выше похоти власти, а себя - наравне со всем творением, не выше и не ниже, а именно наравне - благодаря информационной революции стало доступным и для тех, кто никогда учёным не был и не будет, зато является человеком. Нужно только открыть глаза, уши и сердце, а что кроется за этим "только" - в век интернета можно выяснить за пять минут.

* * *

Информационная революция так же не означает превращения всех людей в философов, мыслителей, библиофилов, исследователей как промышленная революция не означает превращения всех людей в промышленников. В этом смысле массовая библиомания советских людей - патологическое накопительство, попытка компенсировать рабство накопительством, созданием уюта в своей камере. Другим предметом вложения был хрусталь. В 1990-е годы власть - точно так же, как она это многократно проделывала и ранее - показала, что любые материальные ухищрения не действуют, конфискации повторялись и будут повторяться, хотя их методы всякий особые. Их методы всякий раз особые именно потому, что методы накопления меняются с учётом предыдущих катастроф. Единственным сравнительно надёжным средством накопления является социальный статус, однако его возможности ограничены, во-первых, конкуренцией - снизу рвутся голодные волчата, во-вторых, биологией - потомство сытых волков и не столь многочисленно, и не столь энергично, сколько требуется для воспроизводства и защиты.