Елевферий Богоявленский (original) (raw)

ИЗ ИСТОРИИ ХРИСТИАНСКОЙ ЦЕРКВИ НА РОДИНЕ И ЗА РУБЕЖЕМ

В ХХ СТОЛЕТИИ

К оглавлению

Митрополит Елевферий (Богоявленский)

НЕДЕЛЯ В ПАТРИАРХИИ

(впечатления и наблюдения от поездки в Москву)

(номер страницы следует после текста на ней)

ПРЕДИСЛОВИЕ

Смотреть на российскую смуту, в центре которой стоит большевистская власть, только как на результат не соответствующих жизни политических, экономических условий государства последнего мирного времени, или как на последствие мировой войны, огромною тяжестью легшей на русский народ, а на большевистское порабощение страны, как на ловкое использование группою накопивших в подполье в себе революционную силу лиц для захвата во взболамученном народе власти, — мне представляется неисчерпывающим существа дела. Несомненно, политическое положение и быть может, отсталая экономическая жизнь России, и мировая война почти в центре которой была она, — факты исторические, но о них в вопросе о смуте можно сказать то, что сказал Христос Никодиму в отношении всех явлений, которые с внешней своей стороны нами наблюдаются, ощущаются, переживаются, но в глубинных истоках своих не опознаются: «дух*) дышет, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит» (Иоан. 3, 8). Если все жизненные явления нельзя серьезно понимать вне Божественного Домостроительства, особенно в христианском мире, то тем непременнее это нужно утверждать в отношении великой российской смуты, которая, как ни стараются это замалчивать, стоит уже в центре мировой жизни, осложняя и запутывая ее во всех странах и государствах, хотя и в неодинаковой степени.

«Дана мне всякая власть на небе и на земле; итак, идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа, уча их соблюдать все, что Я повелел вам; и се Я с вами во все дни до скончания века. Аминь» (Мф. 28, 18—20). Это торжественное благовестие Христос сказал Своим апостолам, возносясь на небо, после совершения Им искупления мира

*) Не Дух Божий, как это ясно из греческого текста, а заметное движение воздуха; легкий ветерок.

175

Голгофскою Жертвою. Вся суть этого благовестия в том, что Искупитель, как Богочеловек, получил от Бога всякую власть исключительно'для проведения в мире, усвоения миром спасительного Его дела. Пока оно не совершено, власть над спасаемым миром неизменно и неотъемлемо будет принадлежать Ему (1 Кор. 15, 20, 28). И Он, по недоведомым не только для людей, но и ангелов спасительным планам, впрочем при открываемым, и в нужную меру для спасения уразумеваемым, лучше — в исторической уже перспективе, в его истинной Церкви, применяет соответствующие тому меры при сохранении свободы человеческой. Этого последнего земного благовестия Христова никогда и ни как нельзя забывать христианам. Забыть его, не придавать ему центрального значения в мировой жизни — значит в сторону уклоняться от Христа, терять действительную свободу (Иоан. 8, 31—36), порабощаться достижениями стихийных сил обольщаясь, что тут свобода. Здесь неизбежны потрясения*). Но при них и чрез них все же Небесный Кормчий постепенно направляет греховный мир на должный путь. В познание нами одного из спасительных путей Христос чрез своего величайшего апостола Павла подтвердил открытую Богом еще в Ветхом Завете непреложную Истину: «Несть власть, аще не от Бога» (Рим 13, 1—4). Колебать абсолютность этой Божественной воли, которая должна быть фактом христианской веры, ограничивать ее какими бы то ни было человеческими соображениями, значило бы только свидетельствовать о своем невхождении сознанием в эту Божественную волю, которая совершается верою и духовным подвигом подчинения себя Богооткровенной Истине вообще. С высоты этой Истины, какая бы ни была власть, часто вопреки своим намерениям, она в домостроительных путях Христовых содействует спасению мира.

Итак, христианское миропонимание нудит нас со всею несомненностью, признать, что в центре мировой жизни лежит совершающийся факт спасения мира, и все разнообразные проявления ее в этом отношении похожи на волны океана, жизнь которого совершается по недоступному для человеческого наблюдения закону, положенному Творцом в глубине его.

Спасительный процесс в разных стадиях своего продвижения происходит во всем мире, однако, самое спасение совершается только во «единой, святой, соборной, стоящей в истине, апостольской церкви», каковою, по твердому убеждению нас православных, является православная церковь. В со-

*) Это представляет собою нынешняя мировая жизнь, в которой происходят конференции за конференциями, только запутывающими жизнь, и нимало не ослабляющими страха пред чувствуемым всеми как бы неизбежным грозным новым мировым, почти стихийным взрывом.

176

ставе этого богочеловеческого мистического Тела самую видную часть Его представляет русская церковь, видную не по огромному только числу членов своих, но по сравнительному превосходству раскрытия разнообразных сторон своей жизни пред другими автокефальными православными церквами. В этом смысле она является центром православия. Естественно, что на нее больше, чем на другую церковь обращались религиозные взоры в разных направлениях и с различными целями других христианских вероисповеданий. Ей, как видимому православному центру, надлежало бы жить полною жизнью в христианской свободе, являющейся дыханием церкви, чтобы всесторонне раскрывать и выявлять внутреннее богатство истинного христианства. Но в этой свободе, к сожалению, она была стеснена православною же государственною властью. При христианской свободе неизбежны соблазны (Мф. 18, 7) и ереси (1 Кор. 11, 19) Истинной церкви Христовой они не страшны. При живой соборности и при некоторой в известных отношениях поддержке православной государственной власти, в меру нужного живого духовного напряжения, она сама справлялась бы со своими врагами. Но главная сила Ее — соборность была связана государственной властью, которая не довольствуясь положением внешнего опекуна над церковью, во вред ей взяла себе и контроль над жизнью ее. В течение двухвекового периода, оставаясь в существе православною, в ущерб внутренней своей жизни, она сжилась со своим подчиненным положением. Создалось ненормальное, греховное соотношение церкви и государства, и как всякая ненормальность, вредная для той и другой стороны. Внешняя для церкви, как внемирного Божественного установления для спасения мира, государственная власть, естественно содействовала раскрытию и обогащению церкви преимущественно во внешнем ее ритуале, а во внутреннем своем росте она увядала, беднела. Владея чистою спасительною истиною, она не могла в потребную меру благотворно влиять этою силою на мир, в частности на западно-христианский. Между тем последний, отпав от «Единой», потому истинной (Истина вообще одна) церкви, вынужденный естественным следствием этого развивать материализованное христианство, так сказать, плотскую сторону его, достигнув в этом гиперболических размеров, сам в своих духовных глубинах осознавал нужду в приобщении к благодатной истине, подойти к которой в Русской церкви много претило ему несвободное положение ее в Русском государстве. Требовался какой то путь сближения. Началом этого сближения была великая европейская война. Воевали не армии только, но целые нации, необычном обилии смешивалась кровь, а ведь по слову Божию в крови душа человека, т. е. жизнь, проявление ее. В

177

недрах человечества, в духовных глубинах его чрез проливавшуюся кровь происходила встреча душ человеческих; со спасительной точки зрения здесь была встреча Истины с заблуждением вне всяких земных преграждений. Только здесь война вообще, в особенности христианских наций находит свое оправдание, чтобы не оставаться враждебным и в конце концов бессмысленным взаимным самоистреблением людей. Россия в жертву Истине принесла больше, чем какое либо другое государство. Это и понятно: для своего торжества Истина должна жертвовать многим.

Начавшись за земною гранью человеческой жизни, спасительная мировая Истина должна была жертвенностью выявиться в церкви земной, первее всего в церкви русской, как центрально православной. По воле Божией пришло время ей быть свободной, и, к сожалению, она получила эту свободу не от родной ей государственной власти, а от жестокой, беспощадной революции, от величайшей русской смуты, которая всесокрушающим ударом большевистской власти, смела прежние государственные устои, обнажив церковь от долговременной господствовавшей над нею государственной связи, поставив ее в непривычное для нее в этом смысле одиночество. Тогда сказалось, насколько было крепким установившееся ненормальное соотношение церкви и государства. Среди всеобщего развала, пред лицом враждебно настроенной к церкви власти, свобода для нее без внешней опоры показалась тяжелым бременем. Встало большое искушение: власть есть, не опереться ли на нее, заняв прежнее положение в отношении к ней? Известно, как раскололо церковь это искушение, когда живоцерковники, обновленцы и т. п., поддавшись ему, мутными волнами распространились по всей русской земле. Своими каноническими бесчиниями они выявили, насколько ослабело каноническое сознание в церкви без действительного выражения канонической «соборности» ее, а некоторые вероучи-тельные уродства, высказанные отдельными представителями этих болезненных церковных течений, показали, что и в догматическую область, святое — святых бытия церкви, стали проникать4, хотя в виде отдельных мнений, лжеучения вплоть до еретических, хотя публично в мирное время не высказанных, но все же существовавших: «ничтоже бо есть покровенно, еже не откроется, и тайно, еже не уведено будет» (Мф. 10, 26). И это подтверждало, насколько вредно для Церкви фактическое молчание ее свободного соборного разума..

Оставшейся верной Истине Патриаршей Церкви, чтобы без боязни пребывать в истинной свободе, надлежало, как ни тяжело было это сделать, покончить всякую опору в виде государственной власти и видеть ее только в невидимом, но несо-

178

мненном, твердом Небесном Кормчем, во Христе. Это и сделало гонение на Церковь. Под тяжестью его Ей оставалось одно: войти в себя и быть со Христом; с Ним Она будет жива, а тюрьмы, ссылки и всякие другие угнетения — это тяжкий, страдный, неизменный исторический путь к выявлению Ее истинной сущности, утверждению и славе Ее.

Так я обсуждал, взвешивал, расценивал всю изумительную трагедию Русской Церкви, веруя, что эти мученические годы Ее — воля Божия, в конце концов благая, спасительная, «что сия болезнь несть к смерти, но к славе Божией, да прославится Сын Божий ее ради (Иоан. 11, 4). Свидетельство уже совершающейся в Ней славы Божией являет собою чудесный сонм священномучеников, мучеников, мучениц, со смирением, «как отцы заколения», принявших смерть за веру. В крови их слава Христова, а для земной Церкви — новая непобедимая сила, на крови она создалась, на крови растет, укрепляется, кровию восходит от славы в славу. Потому, все мрачные слухи, печатные известия о бедственном положении нашей Церкви не только от внешних гонений на Нее, но и от внутренних раздоров, разделений, конечно, не могли не ударять болезненно по сердцу иерарха Ее, но они никогда не приводили меня в уныние; я светло смотрел на будущее своей Матеря, помня утешительные слова св. Ал. Павла: «вас постигло искушение не иное, как человеческое; и верен Бог, Который не попустит вам быть искушаемыми сверх сил, но при искушении даст и облегчение, так чтобы вы могли перенести» (1 Кор. 10, 13). Внутренне я чувствовал, что наша русская Церковь обновляется, восстановляется. Восстановление это должно свидетельствоваться не подъемом религиозности, молитвенно-сти вообще, ибо гонения и в сектах могут создавать возбуждение молитвенного духа даже до экстатичности. Истинная спасительная религиозность может быть только в «Единой Святой» Церкви, которая должна быть и «Соборной», содержащею не только истинное верование, но и устроенною на Истине канонической. В опубликованных в заграничной печати актах Высшей Церковной Власти, начиная с приснопамятного Святейшего Патриарха и оканчивая Заместителем Местоблюстителя м. Сергием, отсюда, из-за границы не легко было не только проследить процесс восстановления церковной каноничности, «соборности, но даже признать это просто как факт в известной мере.

Все наши Первосвятители признавали советскую власть, Богом данную, конечно, не в общем нормальном порядке, но в домостроительной, спасительной цели и не проявляли с своей стороны никакой активной против нее враждебности, между тем как советская власть, не имея никаких реальных основа-

179

ний, считала их фактически контрреволюционерами, если не считать таковым мотивом к тому самое Православие. Хаос, в которой советская власть обратила внешнее бытие Церкви, для простого мирского взгляда, можно сказать, исключал по крайней мере близкую возможность восстановления в какой либо степени канонической «соборности». Можно было не без основания повторить восклицание св. Василия Великого, произнесенное в разгар арианства: «вера и Церковь гибнут». Но вера Первосвятителей в «несть власть аще не от Бога», как богооткровенный закон, должна была вселять убеждение, что и советская власть, безмерно жестокая, но данная Богом для исключительно высокой цели, не угасит окончательно канонический свет в Церкви, но как-то, против своего желания тяжкими мерами она будет усиливать его вплоть до выявления пред взорами всех. С точки зрения этой веры, несомненно, что и в самые темные безотрадные годы жизни Церкви как бы из пепла должна была возрождаться каноническая соборность, расти, шириться и укрепляться вопреки всякому беспросветному чисто мирскому мышлению: «Мои мысли не ваши мысли, ни ваши пути — Мои пути», говорит Господь. «Но как небо выше земли, так пути Мои выше путей ваших и мысли Мои выше мыслей ваших» (Ис. 55, 8—9).

Однако, усмотреть это нарастание церковной соборности, осознать процесс его отсюда было бы трудно, почти невозможно без личного соприкосновения, вхождения в самую жизнь Патриаршей Церкви, и то при известном условии, особенно для хотя некоторого понимания того, как безбожная власть, ведущая борьбу с религией вообще, содействует домостроительному Божию плану, воссозданию соборности в Истинной нашей Церкви.

Сверх всякого ожидания Господь судил мне побыть в Патриархии всего неделю и в это краткое время приобщиться благодатной жизни, духовно возрождаемой Христом Церкви. Меня не интересовала политическая жизнь России, не интересовала не потому, чтобы она была далека моему сердцу, — кто может забыть родину, святую родину и народ свой, особенно во дни его бедствий — но потому, что она достаточно известна всему миру и особенно нам русским. Я был захвачен более существенною мыслию, высшим желанием: узнать, душою ощутить — возвращается ли и насколько православный русский народ к устроению христианской жизни на Евангельском начале:«ищите прежде Царствия Божия и правды Его и сия вся приложатся вам» (Мф. 6, 33), так как перемещение этих жизненных христианских принципов в обратное соотношение было главнейшею причиною постигших его величайших бедствий. Для меня — несомненно: будет

180

искание Царства Божия, — будет тверда Церковь на канонических началах, будет и великая Россия. Последняя приложится первому. Я непосредственно входил в различные проявления церковной жизни, знакомился с ней по актам Патриархии, расспрашивал о ней живых носителей и свидетелей ее. Однако, нужно сказать, что когда совершается великое Божие дело, переживающими его, оно только духовно ощущается и лишь несколько осмысливается в своей активности, но во всем своем процессе оно едва ли охватывается сознанием их. Это, мне кажется, нужно сказать и о великом Божием деле в России — возрождении ее Церкви. Тем неуловимее там процесс этого возрождения, что он совершается при исключительно труднейших внешних условиях, которые своею силою ежедневно ударяют по сознанию или держат его в напряженном ожидании новых проявлений, не давая возможности остановиться вниманием на нем, быть может для того, чтобы надолго в сознании запечатлелось благовестие Христа: «дадеся Мне всякая власть на небеси и на земли»; от верующих требуется: «блюсти вся, елика заповедах вам», и тогда: «Я с вами есмъ до скончания века». Для осмысления процесса нужна как бы некоторая историческая перспективность его, представление его, как совершившегося факта, созерцание его уже в результатах. Неделя — времени немного, чтобы обстоятельно ознакомиться с пульсом новой церковной жизни, но вполне достаточно для того, чтобы внутренне восчувствовать благодатность ее, твердо установившуюся каноническую соборность Церкви. По возвращении в свою епархию, при обычных условиях жизни, я разобрался в полученных от личного соприкосновения с жизнью нашей Матери впечатлениях и, когда все пережитое там стало для меня в близкую отдаленность, и я стал вновь перечитывать все известные всему нашему зарубежью изданные в России нашими Первоиерархами церковные акты, тогда я усмотрел в них иной смысл, и, на сколько мог, уяснил себе болезненный, последовательно — наступательный процесс восстановления именно канонической соборности Церкви; в этом, вопреки своим безбожным целям и расчетам, немало содействовала советская власть, подобно тому, как гонения на христиан римских императоров споспешествовали расширению и укреплению Церкви Христовой и обогащали небесные обители святыми насельниками, новыми усердными молитвенниками за страждущих на земле своих братьев. Это уже — дело Божие.

Чтобы не только поделиться своими сведениями о внешней стороне жизни дорогой нам Русской Церкви, что теперь является быть может уже запоздалым, но главным образом познакомить зарубежных русских братьев с внутренней стороной ее,

181

с величайшим фактом чудесно возрождающейся в ней, но еще незавершенной канонической соборности, к чему уже не может быть непреодолимых внешних препятствий, ибо это — дело Божие, я и предпринял этот малый труд.

1930 г. 18—XII

НЕДЕЛЯ В ПАТРИАРХИИ

Когда я возвратился из Московской Патриархии (2-го декабря 1928 года), то, естественно, некоторые заграничные иерархи, священники, а больше знакомые миряне письменно просили меня уведомить их о действительном положении Патриаршей церкви на родине. Многие из них придавали моей поездке общецерковный характер. А профессор Н. Н. Глубоковский в виду того, что различные церковные течения не одинаково смотрели на мое пребывание в Патриархии, рекомендовал мне, не замедляя временем, дать как бы «отчет» о нем для зарубежной нашей церкви. Сам я не смотрел и не смотрю на свою поездку туда с точки зрения только личной, но почти исключительно общецерковной. Не говоря о горячности личных чувств к нашей церкви и родине, весьма понятных для православных русских, я и на момент не могу отрешиться от сознания того, что я иерарх русской церкви, причастник той русской — иерархической соборности, возглавляющей мирян ее, которой Бог поручил в меру ее не только хранить истину, пребывать в ней, но исповедывать, возвещать ее. Тем настойчивее ощущается этот долг, что внутренняя смута, не улегшаяся и доселе в центре нашей церкви, как пламень пере- < бросилась и в заграничную церковную жизнь и питается внутренним церковным расколом. С целью внести хотя малую долю в дело примирения не по братски живущих двух сторон заграничной церковной жизни, я счел первым долгом по возвращении из Патриархии, как собрат, обратиться со своими письмами к некоторым иерархам так называемой «Карловацкой партии». Стараясь по возможности всесторонне хотя в главных чертах представить каждому из них действительное состояние Матери Церкви в России, я просил их принять все возможные меры для погашения церковного раздора, предлагая им со своей стороны, если появится у них какое-либо недоразумение, или покажется недоговоренность в моих письмах, написать мне о том, обещая немедленно ответить и разъяснить. Это взя-

183

ло у меня много времени. Но к сожалению в ответ я получит только от одного иерарха краткое письмо, в котором он всецело разделяет мою скорбь о церковном раздоре, ни мало не поддерживает действий Карловацких иерархов и готов по возможности помочь в восстановлении мира. Думаю, что и другие иерархи не могут отнестись безразлично к представленным мною им сведениям о матери Церкви. По крайней мере они не могут не задуматься над учиненным в церковном зарубежье расколом, который по св. Иоанну Златоусту тягчее ереси. Если мирянин, по недостаточному знанию сущности дела, еще мо-'жет держаться ошибочного положения в церковной жизни и вносить в нее политическую сторону, придавая здесь ей первенствующее значение, то иерарху, хранителю церковной истины, это не соответствует ни в малой степени.

Теперь я могу более подробно сообщить русским православным о своем недельном пребывании в Московской Патриархии.

17 октября 1928 года я получил от Заместителя Патриаршего Местоблюстителя м. Сергия официальное письмо следующего содержания: «Высокопреосвященнейший Владыко. По газетным сведениям Митрополит Варшавский Дионисий созывает Собор для окончательного оформления автокефалии Православной Церкви в Польше не взирая на то, что я в своем письме от 4 января 1928 года, за № 29, с совершенной решительностью разъяснил ему, что Московская Патриархия не признает этой автокефалии до тех пор, пока она не будет дарована польской церкви поместным собором ее матери церкви русской, и что, поэтому он — Митрополит Дионисий канонически обязан впредь до указанного Собора приостановить дело с автокефалией и по прежнему возносить за Богослужением имя своего Кириарха, в настоящее время — Местоблюстителя нашего Патриаршего Престола.

Предполагая, что Вашему Высокопреосвященству ближе получить верные сведения о происходящем в Польской Православной Церкви, прошу Вас сообщить мне, насколько верны вышеизложенные сведения, и если дело оформления автокефалии грозит идти экстренным порядком, заявить с своей стороны протест, со ссылкою на вышеупомянутое мое письмо, от 4 янв. за № 29, и с увещанием приостановить дело до получения ответа нашей Патриархии.

В виду чрезвычайной важности Польского вопроса, а также и вообще того, что у нас начинает налаживаться церковно-организационная работа не только для Союза, но и для заграницы, я бы крайне нуждался в личных переговорах с Вашим Высокопреосвященством, и потому решаюсь утруждать Вас просьбою ответить мне, — не можете ли Вы лично прибыть в

184

Москву для доклада в Патриархии о польских церковных делах в возможно непродолжительном времени. К сему считаю долгом присовокупить, что мною уже сделаны сношения с гражданскою властью относительно дня Вашего приезда сюда и выезда отсюда, и отказа со стороны гражданской власти в визе не последует».

Чего угодно другого можно было ожидать, только не этого приглашения. Казалось, что между Патриархией и зарубежною церковью лежит такая непроходимая пропасть, что о каком-либо личном общении нельзя и думать. Нам, зарубежным оставалось довольствоваться только случайными разнообразными вестями, цену которым, быть может, немногие давали применительно к своим убеждениям, чаще всего доверяли им.

В тяжелые годы страданий нашей матери Церкви, когда она, омываясь мученическою кровью, на небе обогащалась новыми молитвенниками за нас пред Богом, а здесь на земле, согреваясь и укрепляясь воздыханиями узников и изгнанников за веру, когда, не мы русские православные, а инославные церкви, воздавая должное духовным подвигам ее, сблизив ее с первенствующею церковью, назвав ее мученическую страду одиннадцатым гонением на Церковь Христову, — и во мне росло все выше и выше чувство благоговения перед страдалицей; где-то в тайниках сердечных нет-нет появится казавшаяся неосуществимою мечта: хотя бы ступить на край родной земли и с поцелуем ее послать глубокий поклон матери — страдалице, а с ним для немногих понятный привет: «Светися, светися, новый Иерусалиме, слава бо Господня на Тебе возсия», а потом, если будет на то воля Божия, можно сказать себе: «ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко». В земных условиях приобщился Матери Святой, а больше что? Не пустая мечта. Конечно, ни границы, ни пространство не могут преградить духовного общения детей с матерью, но все же хочется большого. Иерусалим не весь освящен стопами Христа и Голгофа не вся орошена Пречистою Его Кровию, но когда паломник вступает в святой город, и всходит на св. гору, где было совершено искупление мира, то он уже как бы в некоторой реальности входит в общение с великими событиями спасения мира.

Разразилась заграничная церковная смута: одна сторона с ненужною быстротою наносила тяжелые удары другой, в изнеможении защищавшейся от них, и обе стороны старались оправдать свои действия актами воли своей Матери; новая духовная страда, но уже вызванная не внешним гонением, а внутренними погрешностями; не легко она переживалась. А тут, за рубежом неизвестно, знает ли Матерь о ней, и как Она смотрит на нее? Вот бы поехать кому-нибудь туда, обо всем

185

рассказать и обо всем узнать. И вдруг я получаю приглашение приехать в Патриархат. Радость и страх сменяли друг друга. Несказанно хотелось побыть в самом сердце нашей церкви, посмотреть исповедников веры, обо всем расспросить, обменяться взаимными рассказами; но неизвестность того, что может ожидать меня там, немного устрашали; однако, это было недолго. Нужно ехать, решил я. Воля Божия. Рубикон воли перейден. Но нужно было обо всем сообщить своему Литовскому Правительству. Я лично дал г. Премьеру проф. Вольде-марасу прочесть письмо Митрополита Сергия. «Если Вы желаете поехать, то Правительство с своей стороны окажет Вам всякое содействие», сказал тот, прочтя письмо. Я поблагодарил его, выразив свое согласие исполнить предложение М. Сергия. Министерство Иностранных Дел взяло на себя труд, без малейшего моего участия, в сношении чрез своего посланника в Москве с Советским Правительством в получении для меня визы. В Москве не сразу решились дать ее. Долго .шли прения по этому делу. Наконец, недели чрез три по возбуждении вопроса наше Министерство меня уведомило, что разрешение на въезд мне в Москву дано. Дальнейшее затруднение представлялось в моем выборе спутника. Я хотел иметь при себе местного протоиерея, но в Москве не согласились, чтобы сопровождающим меня было лицо в духовном сане. Пришлось остановиться на нашем церковном старосте, Члене Литовского Епархиального Совета А. С. Соколове, которому при хорошем отзыве о нем Литовского Посланника в Москве была выдана проездная виза.

21 ноября н. ст. с ночным скорым поездом, сопутствуемые благожеланиями собравшихся прихожан, мы отправились исполнить волю Божшо. На следующий день утром уже в Риге мы пересели на московский поезд Рига — Москва. С немалым волнением мы ожидали ст. Бигосовой, на которой производится осмотр вещей пассажиров. Около 2-х ч. дня мы подъехали к ней. Взяли у нас паспорта. Кондуктор предложил вещи нести в помещение осмотра. Вошел неторопливо носильщик с предложением услуг. Носильщики там — на артельном начале, с оплатою за труд за каждую вещь, — будь то хоть палка, — 30 к. Станция Бигосово, по-видимому, новая, специально устроенная, как пограничная, для контроля проезжающих иностранцев. Помещение для осмотра — довольно просторное. Посредине длинный глаголем прилавок для осматриваемых .вещей. Тут же недалеко вправо меняльная касса. Валюту меняют на советские деньги по номинальной ее стоимости и сколько угодно. На обратном пути советские деньги, если кто пожелает получить за них иностранную валюту, оплачиваются по той же стоимости. Пассажиров ехало в Рос-

186

сию человек 15. Не сразу приступили к осмотру. Пришлось томительно обождать около получаса. Осмотр делали два чиновника, один осматривал вещи, а другой провозимые книги, письма, или какие либо писанные акты. Наши вещи лежали в средине вещей других пассажиров, так что нам возможно было понаблюдать, в каком порядке происходит контрольный экзамен, трудно ли спрашивают экзаменаторы, придираются ли, или снисходительны. Осмотр был не особенно тщательный, но по существу основательный. Видимо, ревизоры были люди достаточного в этом опыта и привычным глазом определяли пассажиров. Несколько больше задержались они над небольшими чемоданчиками одного, по-видимому, еврея: нашли лишние новые перчатки и еще какую-то незначительную вещь, отложили в сторону, записали в протокол: «на обратном пути получите». Подошли к нам. Мы раскрыли чемоданы и корзину с продуктами. Корзину даже нисколько не осматривали; да нам еще в Ковне сказали, что провианта можно везти сколько угодно. Поверхностно осмотрели содержимое чемодана, сняли газетную обертку с некоторых вещей; были там Новый Завет и некоторые нужные для ежедневного пользования богослужебные книги, их не осматривали. В портфеле было несколько документов церковного характера, церковный календарь, записные книжки. Несколько заинтересовались документами; медленно перелистав и перебрав их, все оставили при мне. В портфеле случайно лежал № «день русской культуры о Толстом». «Разрешите оставить его», обратился ко мне контролер, и не дождавшись ответа, бросил его под прилавок. «Сколько денег при Вас». «Столько-то и таких-то» и я хотел было вынуть все из бумажника для проверки. «Не надо, мы верим». Количество денег было отмечено в паспорте. Осмотр кончен. Мы свободны. Я пошел пройтись по платформе. Два—три рабочих прошли мимо, один снял шапку и я ему ответил тем же. Около 4-х ч. два звонка уведомили, что поезд вот вот отойдет. Мы уже сидели в отдельном купе «мягкого» вагона. Мы уже «на том свете». Что-то будет там? Теперь можно спокойнее хотя в окно вагона смотреть на родную землю — та-ли она, что прежде? «Равнодушная природа как будто не изменилась: те же поля, луга, те же при линии мелкие кустарники, те же виднеются сельские хатки с кое-где уже вечерним дымком из труб, те же блестят скромные огоньки в окнах. Нет-нет да покажется вдали с зеленым куполом и желтым крестом маленькая сельская .церковь. Вид ее трогает теплые родные чувства. Поезд шел вполне удовлетворительно. Проезжались станции, а народу на них почти никого. Впрочем было ночное время. Утром 23-го на совершенно чистом безоблачном небе взошло яркое солнце и послало нам в окно родной при-

187

вет — свои поздней осени теплые лучи. Вот-вот близится Москва. Было уже около 10 ч. утра. «Вот и Москва», улыбаясь сказал проводник. Вещи были уже готовы к выносу. Поезд остановился. Москва. Александровский вокзал. Входит носильщик. «Вас ожидает архиерей», сказал он, обращаясь ко мне. Мне показалось, что я не расслышал его слов. «Что он сказал?» спросил я своего спутника. «Вас ожидает архиерей». Не мало меня смутило это; не привык я к таким встречам. Он, вероятно, мелькнула у меня мысль, в каком-либо архиерейском отличии, а я в теплой рясе, обычной, осенней шляпе, без посоха, с зонтом в руке. Нужно торопиться выходить. Смотрю, и с немалым, нескрывшимся от владыки, удивлением, против двери вагона стоит в меховой с бобровым воротником рясе, в клобуке и с архиерейским посохом в руках Архиеп. Алексий, член Патриаршего Синода. Поприветствовали друг друга принятым порядком. «М. Сергий просил меня Вас встретить и сам ожидает Вас у себя на квартире. Такси для Вас у вокзала. Пожалуйте». «Покорнейше благодарю».

Медленно мы шли к выходу, ведя обычные, почти всегда забываемые разговоры. Неожиданная встреча отняла у меня внимание к наблюдению вокзальной обстановки и публики. Не без труда, кое-как рассовали в такси свои вещи и вчетвером заняли места. «А Вы, Владыко, видимо, удивились, видя меня в рясе, в клобуке и с посохом. Вы, вероятно, думали, что мы, архиереи, здесь ходим с бритыми бородами, стрижеными волосами и, конечно, без клобуков и посохов, в светских костюмах», обратился ко мне Архиеп. Алексий. «Да почти что так». «Как видите, мы все сохранили у себя и всюду являемся в прежнем виде». «Ну, слава Богу. Это очень хорошо!»

Патриаршее помещение находится в Сокольниках, теперь на улице Короленко. Конец не малый. Пришлось ехать с полчаса. Вот завиделся священный Кремль со своими златоглавыми храмами. Смотрю на него, осеняя себя крестным знамением. Снаружи почти тот же самый. Там Василий блаженный. Прежняя оживленная Москва. Ходят переполненные народом в разных направлениях трамваи. Пробегают автомобили, извозчики с пассажирами. На тротуарах много торопливо снующего туда-сюда народа. Мне показалось, что будто улицы немного грязнее, чем раньше. Но все же порядок в езде и хождении наблюдается надлежащий. Вот и Патриархия, д. № 9. С внешней стороны — это дачный барский дом с небольшой надстройкой на основном помещении. Расположен внутри двора. К нему ведет проложенная от ворот, на случай грязи, в четыре доски дорожка. За домом — фруктовый сад. В передней встретили нас с неподдельной радостью сам Заместитель Патриаршего Местоблюстителя, Высокопреосвященнейший М. Сер-

188

гий, А. Филипп, управляющий Московской епархией, Волоколамский еп. Питирим, правитель дел Патриаршего Синода. Тотчас мне показали приготовленную для меня комнату и через 5—10 м. пригласили в келлию высокого хозяина, М. Сергея на чай. Комната в два окна, при самой простой обстановке — при входе направо кровать, налево письменный стол, в святом углу небольшой киот с различными иконами, тут же недалеко от стены стоит скромного размера книжный шкафчик, а на противоположной стене висит телефон. На стене у письменного стола — портрет Святейшего Патриарха Тихона. Сели за чайный стол, на этот исключительный раз здесь приготовленный. Кроме хозяина и нас, сидели за столом встретившие нас иерархи. Вскоре подошел М. Тверской, а теперь Саратовский Серафим (Александров). В сердце ширилось, росло Чувство радости от неожиданной встречи. Мысли растворялись в чувстве. Беседа пока не вязалась. Обменивались чаще всего в подобных случаях неоставляющими впечатлительного следа распросами. Больше смотрели молча друг на друга и радостно улыбались: ведь я на «том свете» и они видят пришельца с «того света». Мне приятно было смотреть на Высокопреосвященнейшего Сергия и хотя мысленно разоблачать ту недоброжелательную выдумку о нем, пришедшую из России, н несомненно от враждебных к Патриаршей церкви лиц, и помещенную в заграничной нашей прессе, что М. Сергий так тюремными заключениями физически разбит, что едва движется, с трясущейся головою и руками. Передо мною сидел несколько поседевший и немного пополневший Владыка, фактический глава Патриаршей церкви; по-прежнему он — полный физических сил и энергии; те же умные, добрые, ласкающие глаза, ни тени в них ни душевной усталости, ни скорби; тот же грудной, приятный с басовым тембром голос, та же приятная улыбка, по временам сменяющаяся знакомым добродушным громким смехом. Четырехкратное тюремное заключение внешне не отразилось на нем в худую сторону — Господь щадит Своих рабов — а духовно, пожалуй обогатило его, о чем ниже. Стали подходить иерархи, члены Синода, так как на этот день назначено его заседание.

Поблагодарив за чай, я в полголоса обратился к Первоиерарху с просьбой освободить меня на этот раз от участия в заседании Синода.

«Почему?» — улыбаясь спросил он.

«Так как же? — с дороги, да прямо к делу? Пожалуй скажете, чтобы еще делал доклад о церковных делах?»

«Эка важная беда, что прямо с дороги! Пожалуйте, пожалуйте: сегодня же непременно мы ждем Вашего доклада». — «Слушаю, но прошу много не взыскать».

189

Около 12 ч. члены Синода вместе с Председателем были в зале заседаний. Небольшая продолговатая комната в 4 окна. В св. углу с теплеющеюся лампадкой висит образ Божией Матери. Вдоль посреди комнаты стоит длинный для 12 членов Синода покрытый зеленым сукном стол, при нем 12 стульев, при входе вправо у стены мягкий диван, влево при двух окнах два небольших столика со стульями при них. За одним в известные часы принимает посетителей Управляющий Московскою епархией А. Филипп. Тут же шкафик с его делами, а за другим занимается Правитель дел Синода, у которого здесь же своя конторка с синодальными делами. Все так скучено, стеснено, что с трудом, чтобы не обеспокоить заседающих иерархов, возможно пройти кому либо из одной комнаты в другую. От входа на левой стене висит довольно хорошо исполненный портрет Святейшего Патриарха Тихона. Заседание открывается обычно общим пением «Царю небесный». Мне Председателем было предложено приступить к докладу о положении церковного дела за границею, частнее и главнее всего в Польше. Всех их особенно интересовал живой рассказ мой, как одного из иерархов, свидетеля учреждения в Польской православной церкви неканоничной автокефалии. В общих чертах история ее была уже известна Синоду. Мне пришлось только дополнять ее многими фактическими деталями. Доклад продолжался около полтора ч. Им закончилось первое для меня заседание вр. Патриаршего Синода. Доклад о современном состоянии церкви в Польше был отложен до следующего заседания. Около 3-х ч. был обед. Видимо, Патриархия все имеет для полного радушия в приеме гостей. Своими средствами она не обладает, да и откуда их взять? Но находятся добрые люди, которые жертвуют не только все необходимое для стола, но и то, что можно отнести к некоторой роскоши при современных условиях жизни, — жертвуют не только москвичи, но и из других городов, — русское радушие, русская любовь к тем, кто явился в тяжелое время исповедниками веры и кто готов во всякое время поайти на тот же подвиг.

— «Завтра у нас память блаженного Максима Московского. Сегодня в храме блаженного Максима будет совершено архиерейским служением всенощное бдение. Будет служить любимец москвичей, новый протодиакон М. М. Не угодно ли Вам помолиться за богослужением и посмотреть как у нас празднуются праздники?» сказал обратившись ко мне любезнейший хозяин.

— «С удовольствием», ответил я.

— «Служба обычно начинается в 6 ч. В таком случае в пять с половиной ч. будет приготовлено для Вас такси».

190

Такси, по обыкновению опоздал приехать, и мы прибыли к храму с значительным замедлением. Храм достаточно просторный. Народ двумя противоположными волнами двигался в храм и из храма, и вместе с тем храм был до тесноты переполнен: люди шли хотя бы приложиться к изображению на раке святого, мощи которого находятся под спудом, и немного помолиться во время богослужения. Трудно было пройти в храм, тем более в алтарь. В просторной паперти, в которую можно было войти легко, в две шеренги стояли нищие, среди которых несколько в рясах с крестами на груди. Один из них, посматривая на моего спутника, одетого в приличную шубу, сказал: «скоро-скоро снимем с тебя шубу-то». В Патриархии потом пояснили, что это вероятнее всего живоцерковнические священники, которые, вынужденные прихожанами оставить приход, в Москве собирают достаточно, чтобы просодержать себя и семью. Медленно двигаясь в колонне, идущей в храм, мы кое-как протискались до средины его. Дальше я уже не мог идти, никак не раздвинуть толпу. Наконец, два моих спутника с большим усилием провели меня до солеи, а в алтарь уже я прошел без затруднений. В алтаре было много лишнего народа, своим по временам шептанием друг с другом нарушавшего требуемое святостью места должное благоговейное настроение. Служил А. Филипп с протодиаконом М. М. Пел, по-видимому, любительский приходской хор значительный по составу, с достаточною силою, но со строем среднего достоинства. Шестопсалмие и канон были прочитаны хорошо — четко, внятно, громко и со смыслом. Что мне не понравилось, это произношение протодиаконом на распев великой эктении: непривычное для слуха, оно отнимает молитвенное настроение. Новостью для меня было видеть в приходском храме прислуживающую монахиню. Исполняла свою обязанность она довольно хорошо. Служба окончилась около 10 ч. Народ наполнял храм до конца ее. Возвращались мы на трамваях с пересадками. Трамваи всегда переполнены народом, так что иногда с трудом приходится стоять в нем не говоря уже о сиденье. Кондуктор не ходит по вагонам с билетами для пассажиров, а, по заведенному строгому порядку, последние сами чрез других передавали ему деньги, а он билеты. Около 11 ч. мы были в Патриархии. «Как Вы нашли у нас богослужения?» обратился ко мне с вопросом Высокопреосвященнейший М. Сергий. «Хорошо; не спешно, чинно. А особенно утешило меня множество молящихся — не пройти, не протискаться сквозь его толщу».

— «Это ведь только сегодня на всенощном бдении, а завтра будет совсем мало народу».

— «Почему?» удивленно спросил я. «В самые праздники, да мало молящихся?»

191

— «Да, да, ведь завтра будничный день, и все ныне молившиеся будут на работах, на службе».

— «И это приятно, хотя по другим соображениям: значит, рабочие и служащие — люди не безрелигиозные, а и в трудовые дни находят время, хотя немного помолиться в храме, освятиться душею, подышать церковною благодатью. А у нас, заграницей неодинаковые представления о рабочем классе в религиозном отношении, чаще всего не в пользу их».

— «А вот увидите, сколько будет молящихся в огромном храме в воскресенье, где мы будем служить литургию. А как Вы находите голос и служение нашего Протодиакона?»

—«Особенного ничего я в нем не нашел».

«А вот услышите его в воскресенье на нашей службе».

«Все же далеко ему до Розова».

«Ну, да, конечно, конечно. Розов был во всех отношениях своего рода шпсиз. По нашему времени и этот — хорош, любим москвичами, да и недавно он здесь, еще не успел вполне войти в свою роль».

24-го в субботу в заседании Синода я не делал доклада. Синод занимался недолго не особой важности делами, готовилось наречение иеромонаха Иоанна во епископа, викария Вятской епархии. Начеренный — сын бедного сельского псаломщика, с академическим образованием, участвовал по призыву в Великой Европейской войне, был в Германии в плену, где сам испытал все горести его. Наречение происходило в зале заседаний по полному положенному чину. Новонареченный произнес речь, в основу которой положил Евангельское повествование о просьбе апп. Иакова и Иоанна ко Христу, чтобы Он посадил их в Своем царстве одного по правую, а другого по левую руку. А Христос спросил их: «Можете ли пить чашу, которую Я пью и креститься крещением, которым Я крещусь?» «Можем» ответили они. «Крещением, которым Я крещусь, будете вы креститься, и чашу, которую Я пью, вы будете пить; но сесть одному по правую руку, а другому по левую не в Моей власти, а кому уготовано Отцем Моим».

«В мирное время среди подвижников иерархов были и такие, которые искали в епископстве почет и славу и находили их; а теперь иерархи призываются к великому подвигу — быть впереди всех в страде церковной».

«Свв. Апостолы, когда выражали свою готовность пить Христову чашу и креститься Его крещением, не вполне понимали сущность этих слов, а мы теперь понимаем их, знаем, ибо видим, как они в действительности переживаются иерархами и идем на тот же подвиг; посему, слыша Вашу волю о своем избрании во епископа, я с дерзновением сказал: приемлю, и ничтоже вопреки глаголю, ибо в мирное время отказ

192

от сего избрания был бы принят за глубокое смирение, а теперь может быть сочтен за боязнь пить чашу Христову и креститься Его крещением. Впереди на пути своем я вижу шипы и терния, но верую во всемогущую благодать архиерейства, которую Вы, Святители, по воле Пастыреначальника Христа низведете в мое недостойное сердце. Прошу Ваших Святительских молитв, да действием их шире и глубже раскроется мое греховное сердце и исполненный благодати Архиерейства, стану и я с Вами на стражу церковную, чтобы благовествовать спасительную истину без земного страха, но в благодатной силе, а свершив земное служение, и мне получить хотя малую обитель в дому Отца Нашего Небесного».

Наречением окончилось заседание Синода. Всенощное бдение мне посоветовали отстоять в Богоявленском храме, где по найму всегда поет хор Нестерова, помощника регента придворной капеллы. В промежутке времени мне захотелось осмотреть все помещение Патриархии. В нижней части дома четыре комнаты, разделенные небольшим коридором и передняя с двумя дверями, одна из которых ведет в коридор, откуда вход в зал заседаний Синода. Он же при мне был и столовой, и рядом из него же вход в келлию м. Сергия. Вправо из передней — дверь в комнату, где члены Синода принимают посетителей, ожидающих приема в передней. Иерархи для приема размещаются по углам, где стоят маленькие столики, при каждом стул. До моего приезда сюда, здесь ожидали очереди посетители, а прием их происходил в следующей соседней комнате, которую на время заняли управляющий делами Синода, в части, отделенной ширмою, уступивший свою комнату для меня, и мой спутник. В конце коридора под прямым углом к келлии м. Сергия, выделено из него маленькое помещение для буфета, где имеет беспокойный приют келейник м. Сергия, иеродиакон Афанасий, из Валаамских иноков, очень симпатичный, добродушный, приветливый, услужливый, всегда занятый каким-либо хозяйственным делом. На нем, и почтенных лет из Нижегородского женского монастыря монахине, лежат все по дому экономические обязанности. Нужно отдать им должное: несложные хозяйственные дела они ведут образцово хорошо, со смирением, охотно, во всем и везде успевая, без тени выражения усталости, которая для них, кажется, не существует. В верхнюю надстройку из зала заседаний ведет извилистая лестница на маленькую площадку, из которой три двери — одна в комнату в три окна Правителя дел Синода, еп.^ Питирима, вр. предоставленную мне, другая — в маленький уголок для исполняющего различные поручения административного характера, каковым является кандидат богословия, бывший на юге России епархиальным миссионером и

193

третья — в скромную ризницу. Помещение для Патриархии, конечно, очень мало, зато наполнено уютом. Все оно живет свежим, тщательно оберегаемым преданием. Оно было заарендовано еще при жизни Святейшего Патриарха Тихона. Он Сам осматривал его, оно понравилось ему, и он в нем переночевал одну ночь. А после него некоторое время здесь жил Местоблюститель Патриаршего Престола М. Петр. Крепкий дух веры исповедников ее оставил свои следы в стенах Патриархии и живущие в ней дышат им. М. Сергий живет именно в той комнате, где проживали наши Первоиерархи. С любовию он указывал в киоте с образами иконы, принадлежащие приснопамятному нашему Патриарху, место, где стояла его койка, портрет его. С особым почтением к покойному и м. Сергий и члены Синода рассказывали некоторые факты из жизни покойного. Все это сливает живую Патриархию с умершим, но и живущим во Христе, близким русской Церкви столпом Ее, Святейшим Тихоном, и делает ее воспринявшею от него церковное дело не только в существе, но и в духе почившего. Правда, Патриархия находится вдали от центра Москвы, почти в пригороде ее, и это представляет большое неудобство для посетителей. Но для живущих оно имеет свои выгоды: дачное место, вдали от городского шума, при доме достаточный по размерам фруктовый сад с небольшим огородом. Есть где пройтись и подышать чистым воздухом. При мне уже поговаривали о переходе в другое помещение поближе к центру. Жалко было бы оставить без особой нужды в своем роде исторический домик. Но по имеющимся оттуда у меня сведениям Патриархия осталась на прежнем месте*).Хорошо было бы, собравшись со средствами, купить этот домик, который был бы дачей для Патриарха, тем более, что с ним связано большое церковно-историческое событие: здесь открылось законное организационное Церковное Управление, здесь Патриархия начала устроение Патриаршей Церкви на канонических началах, сюда являлись возвращающиеся из Соловков, тюрем, ссылки в Сибирь иерархи — исповедники и своим присутствием уже освящали стены дома, отсюда получали они назначения на церковный труд; сюда устремляются взоры и сердца иерархов и всех деятелей живущих церковною жизнью. Здесь — центр церковной жизни, и забыть это едва ли было бы желательным.

Такси опять опоздал приехать; вообще то их там приходится отыскивать с большим трудом, так как для Москвы их очень мало. Все же мы прибыли ко всенощной в храм Богоявления без большого опоздания. Огромный трехпрестольный

*) Теперь она — в другом помещении.

194

храм; молящихся было много, но пройти в алтарь можно было совершенно свободно. Служба совершалась чинно. Пел хор Нестерова в половинном составе — 35 человек. Чудный хор, как по голосовым силам, так п по редкому строю, внимательному выполнению всех тонкостей хоровой музыки. При всем том, что особенно ценно, все пение его проникнуто церковностью, церковным духом. Плата ему от церкви всего 200 р. в месяц. В Патриархию мы возвращались в трамвае. Так как движение трамвая недалеко от храма, то нам было возможно прийти в вагон одними их первых и занять места. Против меня сидел на вид рабочий, тоже бывший на всенощном бдении.

— «Вы, батюшка, откуда, из какой церкви? обратился он ко мне.

— «Я не здешний, из заграницы».

— Из заграницы? Откуда же!

— Из Литвы.

— Как, понравился Вам наш храм, служба, пение?

— «Все хорошо, прекрасный храм, чинная служба, но всего лучше пение».

— «Да, да, хор здесь очень хороший. Я сам, живу далеко, за Кремлем, а на праздничные Богослужения всегда приезжаю сюда, люблю пение. Это еще не полный хор, а когда бывает полный, прямо заслушаешься. Храм хороший, стоит, как видели, в ограде, а ограда в прямую линию с домами улицы, значит никому не мешает, а вот поговаривают, что его хотят снести».

— «Почему?»

— «А вот, пойди с ними», кивнул головою в сторону.

— «А может быть и не тронут», сказал я.

— «Дай то Бог».

С тех пор я тщательно слежу по газетам за этим храмом. Доселе, слава Богу, он стоит благополучно.

— «Как Вы нашли службу, пение? был первый вопрос ко мне м. Сергия, когда мы возвратились в Патриархию. «Все хорошо, но особенно меня радовало чудное пение: это выше моей похвалы, оно превзошло мои ожидания», — сказал я.

— «И я очень доволен тем, что Вы нашли у нас то, чем мы и заграницу можем удивить. А завтра Вы будете, конечно, участвовать в нашем церковном торжестве и увидите много другого, что скажет Вам о пашей жизни».

25-го в воскресенье в 9 ч. 35 м. в поданный такси сели два митрополита — Сергий и Серафим, я и иеродиакон Афанасий. Ровно в 10 ч. мы были у ограды храма Воскресения. При торжественном трезвоне м. Сергий в сопровождении нашем направился в храм, где при мощном пении «от восток до запад» был встречен длинными рядами духовенства, протодиаконом и

195

диаконами, а мы по боковой стороне прошли в алтарь, в котором уже находились почти все готовящиеся служить иерархи. Полились тихие мелодичные звуки пения входного «достойно есть». Не знаю, имели ли иерархи свое облачение, или достают его в подобных случаях где-либо в Москве, но я-то не имел с собою ничего и мне подали все уже приготовленное на месте. Храм огромный, вместимостью, как говорят, тысяч 7—8. Народ был оповещен о готовящейся епископской хиротонии. Уже к началу литургии молящихся собралось много. «Посмотрите, сколько народу», приоткрыв немного занавес Царских дверей, обратясь ко мне, сказал А. Алексий. Видимо ему самому было приятно похвалиться растущим духовным богатством. Уже стояло море голов, но вместительный храм принимал в себя все новые волны верующих. Несомненно, исключительное торжество Церкви влекло их сюда. Заканчивалось чтение часов. Открылись Царские врата и попарно стали выходить иерархи, а за ними духовенство к Архиерейской кафедре для принятия всею Церковью исповедания веры и благочестия от готовящегося принять иерархическую благодать. На широкой архиерейской кафедре было приготовлено для 12 иерархов седалище. Начинается великое дело Церкви Христовой. «Не Вы Меня избрали... но Я избрал вас от мира». «А как вы (уже) не от мира, сего ради ненавидит вас мир». (Иоан. 15, 16—19).

Выводится из алтаря избранный Духом Божиим нареченный во епископа Иоанн, как бы выявляется всей церкви, да видит она в своем собрании того, кто поставляется на свещ-нике ее, да светится свет его пред человеки и да прославит добрыми делами Отца нашего, иже на небесех, поставляется на орлец*), символ надмирности, и на троекратные вопросы Первенствующего Иерарха: «како веруещи... рцы нам пространнее»... хиротонисуемый громко произнес исповедание православной веры и свв. канонов. К ряду анафематствований различных ересей и отвержения церковных постановлений прибавлена анафема на автокефалистов, т. е. на самочинно отделяющих от Матери Церкви и, вопреки ее воле, устрояю-щих свою, независимую от нее, церковь и упорствующих в этом самочинии. Я не спросил, с какого времени существует в чине эта прибавка; но уже потому, что она не вызывает ни удивления, ни разговоров, можно думать, что она — не новость последнего времени, а, вероятно, введена еще при Патриархе Тихоне, когда пошли самочинные отложения в церкви в лице живоцерковников, обновленцев, самосвятов и др. По-

*) В Петроградской Лавре для этого торжества имелись три больших орлеца, а здесь обыкновенные.

196

этому-то, полагаю, еще при нем и принимались отпадшие от церкви по особому чину чрез всецерковное покаяние и отвержение всех самочинств, каким чином принимались отлученные от церкви. Окончилась исповедь. Начинается Божественная литургия. Все внимание забегает вперед, к таинственному акту. Взор ничего не наблюдает, ни замечает, смолкает рассудочная мысль, и уступает свое первенство сердцу. А оно хочет только молиться, и молится о церкви, о мире в ней и о мире всего мира, о иеромонахе Иоанне, да придет на него благодать Всесвятого Духа. Слышу: «о Богох-ранимой стране нашей, о властех ее, да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте», и сердце не волнуется этим прошением, не встает против него: заповедь Апостольская, Христова, Духа Божия. Малый вход, все иерархи вошли в алтарь; наступают моменты церковного торжества, возжигания нового церковного светильника. Вот подвели его к святому Престолу, и он преклонив колена, забыл все, кроме своего ничтожества, почти несущности (1 Кор. 4, 7) в трепете телесном раскрывает свое сердце для принятия благодати. Первоиерарх, раскрыв Святое Евангелие, символ вечного служения Христу и твердого благовестия Его неизменной истины, положил его словами вниз на голову хиротонисуемого, поддерживая рукою. Простерли все иерархи свои десницы к лежащему на главе Св. Евангелию, и держа его, готовятся низвести Св. Духа на просящего благодати. Происходит тайно-оовершение. Первоиерарх читает тайносовершительную молитву, читает отчетливо, громко, да слышит вся церковь и молится об Иоанне: Волнуется сердце, чувствую, как вздрагивает держащая Св. Евангелие моя десница, подступают слезы, увлажняются глаза, мысль замолкла, только сердце без слов говорит: «да приидет на него благодать Всесвятого Духа, да приидет на него благодать Всесвятого Духа»...

Таинство совершено. Новый иерарх встал и облеченный в иерархические одежды, при братском лобзании со взаимными приветствиями — «Христос посреди нас! Есть и будет» — принят в иерархическое общение и стал в сонм иерархов для совершения мироспасительного таинства св. Евхаристии. Местный диакон, среднего роста, худенький, резковатым басом громко и четко прочел Апостол, а протодиакон более мягким и более полным басом прочел из Евангелия притчу о «Милосердном самарянине». Теперь с горного места спокойно дожно было посмотреть на наполнившую храм ниву Христову: стоят в чинном порядке, как будто ни движений, ни разговора. Могучий хор пел хорошо, но все же нет в нем строя и гармонии Нестеровского хора. Новому иерарху Иоанну Перво-шерахом было поручено посвятить во диакона сирийца. Пропо-

197

ведь говорил Настоятель храма, еще не старый митрофорный протоиерей с академическим образованием. Редкий у него голос для проповедей. Говорил он, по-видимому, без напряжений, то так звучно отчетливо, что, думается, слова его были слышны во всем храме. Пред заамвонной молитвой новопосвященный диакон говорил на своем сирийском языке ектению, а несколько сирийцев, стоявших на клиросе, по своему пели. Прошений у них здесь больше числом, чем у нас. Пели в унисон, непривычным для нашего уха плаксивым распевом. Тяжелый образ жизни под мусульманским игом отобразился и здесь.

По окончании литургии, разоблачившись и надевши мантии, с посохами в руках, все попарно вышли на архиерейскую кафедру на средину храма, чтобы во главе с Первоиерархом совручить новохиротонисанному архиерейский жезл и принести ему братское приветствие с принятием архиерейской благодати. Все иерархи сели на седалища; вышел из алтаря еп. Иоанн и сделав глубокий поклон иерархам, стал у подножия кафедры. Первоиерарх встав, а с ним все прочие иерархи, держа в руке посох, обратился к новому иерарху с простой, но задушевной речью, предварив ее братским приветствием со вступлением его в сан иерархов Русской Церкви, а чрез Нее и всей Единой, Святой, Соборной и Апостольской. Епископское служение, говорил он, есть надмирное служение в Его земной Церкви. Мир ищет радостей земных, плотских удовольствий, а мы должны утверждать их призрачность и видеть ценность в вечной жизни в Боге, которая приобретается борьбою со грехом, доселе царствующим в мире.

Вручив новопосвященному иерарху посох, Первоиерарх повелел ему благословлять ожидавший архиерейского благословения народ.

Войдя в алтарь, мы иерархи сняли мантии, а м. Сергий, сделав общее осенение, в мантии последовал к выходным дверям. Народ прямо толпой бросился к нему за благословением. «Ну, думаю себе, надолго задержат его». Медленно он продвигался вперед, а я с м. Серафимом пошли по боковой стороне храма. Люди, увидя нас, стали подходить к нам под благословение. Только и слышишь: «Владыко, благословите, Владыко, благословите». Так сильна духовная потребность в архиерейском благословении.

Около 3-х часов мы были уже в Патриархии, где в зале заседания был приготовлен для праздничного обеда стол. Скоро явился и новопосвященный иерарх. Пропев хором «Отче наш», сели за трапезу — все участвовавшие в службе иерархи, настоятель храма, протодиакон и еще 4—5 человек. Думалось,

198

что трапеза пройдет без обычных речей. Однако без них не обошлось. М. Сергий, едва заметно, кивком головы, сделал знак хозяину, управляющему Московской еп., А. Филиппу, и тот встав, с полным благодушием в лице, обратился ко мне с таким, насколько я запомнил приветствием:

«Мне как-то пришлось быть в женской Дивеевской обители (устроенной Препод. Серафимом Саровским). День шел в обычных монашеских занятиях по послушанию; все было тихо, мирно. Слышу, монашенки засуетились, забегали, все пришло в движение. «Что такое?» спрашиваю я. «Ксения, Ксения едет», и почти все поспешили ей на встречу. Нечто подобное пережили и мы здесь третьего дня. Мы ожидали к себе заграничного гостя. Слушали, когда подкатит посланный за ним такси. Слышим такси остановился. «Елевферий, Елев-ферий приехал», и все приготовились его встретить. Вот он вошел, и все с радостным чувством взаимно приветствовали, лобзаясь друг с другом. Теперь он с нами, в нашей среде. Позвольте же от лица всех здесь присутствующих иерархов принести Вашему Высокопреосвященству глубокую благодарность за Ваше посещение нас, устаналивающее живую связь со церковным Зарубежьем; выразить чувство нашей радости по случаю соучастия Вашего в нашем церковном торжестве и пожелать Вам крепости, сил и здоровья на многие лета».

Испросивши позволения у возглавляющего трапезу первоиерарха м. Сергия, встал и я с ответом на приветствие хозяина. Я уже обратился ко всем иерархам.

«Святители Христовы. Я очень тронут неожиданным для себя приветствием Высокопреосвященнейшего Филиппа. Не смею сомневаться в действительности Вашего радостного чувства от взаимной нашей встречи ибо и сам без меры преисполнен им, а подобное познается подобным. Я формально не уполномочен выразить пред Вами общие чувства церковного зарубежья, но зная их, смею сказать, что телом оторванные современными условиями человеческого существования, все православные зарубежные и иерархи, и миряне в душе живут благоговейными чувствами к своей Матери Патриаршей Церкви. Дальше я буду говорить от себя. В жизни каждого бывают иногда смелые планы, предположения, пожелания. Но если бы кто либо еще этим летом сказал мне: — «хорошо бы было Вам поехать в Патриархию и узнать там о положении нашей Церкви», то я не иначе отнесся бы к этому предложению как с тою улыбкою, с какою слушают праздные мечты...

«С первых моментов, как только Господь призвал к величайшей духовной страде нашу родную церковь, я весь отдался душой ей. Я жадно следил за всеми переживаниями, движениями ее. Мученическая страница ее живо напомнила мне

199

первенствующую церковь. В Римском Государстве не было тех усовершенствованных способов взаимоосведомления, какие существуют теперь. Поэтому, когда подымались на церковь гонения, то о жертвах их верующие узнавали по слухам, по передаче друг другу. «Говорят, что в Иерусалиме иудеи камнями побили архидиакона Стефана. А как он мужественно встретил смерть: стоя на коленях, просил Бога принять его дух, а побивающим его не поставить это в грех. Слышно, что Ирод убил ап. Иакова, а Петра всадил в темницу, но его ангел вывел оттуда. А. Павел!? Сколько он обратил язычников ко Христу! А в Листре его побили камнями; но он остался жив. Теперь слышно, он в темнице. Слышно, что Петр и Павел умерщвлены; Петр распят на Кресте, а Павел усечен мечем... Игнатия, Антиохийского еп., ведут в Рим на растерзание зверям. А с каким восторгом он стремится к этой смерти... Мы хотели освободить его когда он будет у нас, а он нам пишет с пути: «оставьте меня быть пищею зверей и посредством их достигнуть Бога. Я — пшеница Божия: пусть измелют меня зубы зверей, чтобы я сделался чистым хлебом Христовым». А вот и Поликарп Смирнский, приветствовший Игнатия на пути в Рим, сожжен... А в Риме-то!? С какою радостью наши идут на смерть, чтобы вечно жить со Христом». Живыми волнами переливались вести ко всем христианским общинам о подвигах верующих, делавших всю церковь одним живым телом, всегда готовым на всякую жертву, чтобы жить и возвещать в мире благодатную жизнь. В таком почти виде я издали, из зарубежа, созерцал жизнь Матери-Церкви в годы ее земного лихолетья. Способы внутреннего взаимообращения для церкви-прекращены Страда развивается Идут с разных близких и дальних сторон великой России то неясные, то определенные слухи: расстрелян еп. Лаврентий; расстрелян А. Андроник после тяжких унижений; пропал без вести А. Василий; увезен из Смоленска и расстрелян еп. Макарий; спокойно встретил смерть, осужденный на растрел М. Вениамин; Патриарх отстранен от управления церковью, и заточен в Донском монастыре; м. Сергий взят в тюрьму; Агафангел, Кирилл отправлены в ссылку; в тюрьме: м. Арсений, еп. Феодор. Все это из уст в уста, из конца в конец передавалось страждущей церкви. Были ли ликования от приближения мученической смерти, Игнатии Богоносцы. Бог знает, ибо Ему только ведомы тайники сердечные, но несомненно все истинные члены церкви и иерархи, священники, монахи и миряне — все «вменили себя, яко овцы заколения», все думали: не моя ли очередь отойти от мира, и не близки ли ко мне слова Христа к апостолам: «когда Я пойду и приготовлю Вам место, приду опять и возьму к Себе, чтобы и вы были, где Я» (Иоан. 14, 3). Покоившаяся

200

земным миром наша церковь зажглась благодатным огнем, огнем духовного обновления.

Два почти противоположных чувства все время теснились тогда в моем сердце: с одной стороны — страх, боязнь, жуть, как у всякого еще не обстрелянного на войне солдата; это на поверхности души, плотское, восчувствование телом плотских страданий, нервное сострадание; а с другой, — в глубинах духа таилась какая-то духовная радость, которая нет-нет, да и озарит собою содержимое страхом сознание: сколько новых праведников, украсивших чертог небесный. Сколько новых молитвенников за эту страждущую Церковь, верою вымывших свои одежды в Крови Христовой. Церковь наша жива, и невидимо для Себя украшается духовными звездами. Вся Церковь наша представлялась мне в едином духовном подвиге исповед-ничества и выявления истины и величия Православия. Я не смел и думать о том, чтобы пришлось вообще-то видеть и исповедников дорогой мне церкви, говорить и даже разделять трапезу. «Краем» моих пожеланий было — невидимкою только переступить границу Зарубежья, поцеловать орошенную кровию, прославленную подвигами исповедничества, родную землю и в земном поклоне послать своей Матери и вам, ее возглавителям, свой сыновний горячий привет и пожелать скорейшего мира и выявления миру ее великого нового духовного богатства. Как вдруг я получаю от Вашего Высокопреосвященства официальное приглашение приехать к Вам в Патриархию после предварительных Ваших переговоров с советскою властию, обещавшею дать мне визу на въезд в Москву. И вот, с милостию Божиею, я среди Вас святители-исповедники; смотрю на Вас радуюсь, беседую, а ныне имел неожиданное для себя духовное утешение, участвуя в хиротонии нового иерарха; а сейчас разделяю с Вами велико-праздничную трапезу. Думаю, что все Вы, святители, понимаете мое духов-юе ликование от соучастия с Вами, которое нельзя выразить в словах, но только почувствовать сердцем. Вам, Первоиерарху нашей геркви, свидетельствую свой искренний низкий поклон, коим выражаю Вам свою глубокую благодарность за предоставление мне этой приятной радости видеть Вас и всю во Христе здесь нашу высокую братию. Да подаст Вам всем Господь, во главе с Высокопреосвященнейшим М. Сергием, потребные мудрость и силу право править слово истины и сохранить Вас на многие лета».

Встал наш Первоиерарх и обратился ко мне с краткою речью:

«От лица всех здесь присутствующих иерархов, дорогой гость, свидетельствую, что мы очень рады видеть Вас у себя в Патриархии, и благодарю Вас за прибытие к нам. Волею Божи

201

жиею мы телесно разъединены с нашими зарубежными чадами, хотя духом вместе.

«Пока мы на земле, молитвенное общение, как бы оно ни было сильно и действенно, все же не умаляет потребности личного свидания, личной беседы. Нам церковная жизнь в зарубежье почти не известна, редко-редко доходят слухи о ней, кроме, конечно, официальных донесений. А все же хочется, да и нужно знать, какая она там. Вот теперь мы имеем приятную возможность подробно поговорить с вами о ней. Да и вы можете свободно ознакомиться с нашею церковною жизнью и рассказать о ней всей зарубежной братии, когда возвратитесь к себе. Как видите, мы, по милости Божией живем, в меру воли Божией действуем и, стоя на страже Истины, кое-что созидаем в нашей церкви.

Нас печалит и очень печалит ваша заграничная церковная, так называемая Карловацкая смута. Еще-еще, если бы были к ней серьезные поводы. А то ведь они слишком малоценны по переживаемому времени; а между тем она взволновала всю церковную жизнь. Передайте от нас зарубежным иерархам наш братский привет, наше горькое чувство по поводу смуты, нашу просьбу возможно скорее погасить ее и восстановить на канонической основе желанный мир, помня слова Псалмопевца: «что добро и что красно, но еже жити братии вкупе». Желаем вам здравия и желанного успеха в вашей части общего церковного дела».

— «Позвольте мне, Ваше Высокопреосвященство, сказать несколько слов вам и всем святителям по затронутому вами вопросу о Карловацкой смуте и в связи с ним об отношении в его существе заграничной Русской Православной Церкви к своей Матери в лице ее возглавителей.

Когда церковь наша была под опекою Государственной власти, то, хотя она и не утратила истинной свободы в ее существе, ибо, оставаясь православною, она всегда хранила чистоту Православия, но, опираясь на внешнюю власть, она не находила повелительных поводов к жизненному выявлению истинной свободы, а иногда даже и вынуждалась к такому неполезному молчанию. А при таких условиях даже в области серьезнейшей, касающейся вероучительной или канонической стороны Православия, началом, определяющим наклоном мышления и убеждения, даже в иерархической среде, является не столько искание Истины, не столько выявление истинной свободы, сколько следование за авторитетом, будет ли он ученым, или иным каким либо, который, как личность, не всегда бывает истинно свободным, т. е. пребывающим в истине, внешним к ней, которая одна только человека делает свободным. Опека пала, и в Русской Церкви, даже в иерархической среде

202

произошло то деление по личностям, которое св. Ал. Павел еще в Коринфской церкви назвал выявлением «плотяности», а не духовности души: «я Павлов, я Кифин, я Аполосов, а я Христов». Духовное ядро-то осталось, хотя и не во всем объеме и в Коринфской церкви, но сильное Истиною, оно должно было после апостольского укора свободно привлечь к себе и тех, которые по плотяности души временно пошли за внешними авторитетами и произвели греховное разделение в церкви Христова, Церковь, стоящая в истинной свободе, осталась в России, стоит твердо, а многие отпали от нее, по разным мотивам, уйдя за внешним авторитетом личности. Это произошло и с Карловцами. Группа эта, следуя за крупною личностью, вместе с нею отошла от Истины и ушиблась о виденный авторитет ее. Говоря так, я не хочу умалять значение авторитета личности в принципе. И ап. Павел защищал свой апостольский авторитет — да еще как. когда это требовалось существом апостольского дела. Но личность тогда только приобретает действительный авторитет, авторитет духа, когда она стоит в Истине, не примрачая ее никакими компромиссами, что бы они ни обещали из земной выгоды. Большинство зарубежной паствы, хотя и с меньшинством иерархического лика, в частности и я, идем за вашим Высокопреосвященством, признаем вас фактическим каноническим главою Патриаршей церкви; но мы держимся вас не как личности, крупнейшего во всех отношениях иерарха мирного времени, а как стоящего в истине, истинно свободного, засвидетельствовавшего свою истинную свободу подвигами исповедничества. Будем молитвенно надеяться, что вы и впредь, стоя на страже церковной истины, будете до ревности оберегать ее. Тогда вашими молитвами и временно ослабевшие в ней зарубежные иерархи со своими сторонниками благодатною силою истины привлекутся к ней и восстановится в зарубежьи церковный мир».

Говорили потом два-три иерарха краткие общего характера речи. Торжественная задушевная трапеза закончилась общим пением благодарственной Богу молитвы. Гости стали расходиться. Поднялся и я в свою тихую комнату. Здесь наедине, когда утомленное чувство, нуждаясь в отдыхе, стало затихать, смирявшийся доселе разум стал выступать со своим анализом всего пережитого. Когда совершается великое Божие дело и до ощутимости его видишь и сознаешь, тогда разум в богоговении смолкает, да и не так ли должно?, ибо «разум кичит», надмевает и .своим надмеванием не воспрепятствовал ли бы он сердце во смирении ощутить дело Божие? Тут место и время действовать сердцу, чувству с его верою.

А разуме — после, когда дело совершилось, и он уже рассматривает все полученное от него сердцем, все упорядочи-

203

вает, осмысливает. На происшедшую архиерейскую хиротонию можно, конечно, кому это угодно, смотреть, как на обычай, хотя сравнительно и редко совершаемый таинственный цер-ковно-богослужебный акт. Так может быть и я посмотрел бы на это в мирное время. Но теперь, когда наша церковь живет в исключительных условиях, когда земная человеческая опора у нее отнята, когда скорлупа житейской обыденщины разбита, и ей по воле Божией приходится всецело опираться Духом Святым на основателя ее, чтобы свидетельствовать Истину его слов о неодолимости ее и вратами ада, архиерейская хиротония вырастает в подобающее ей великое дело Божие, а мое личное участие в нем дало мне великую честь и столь же великое утешение.

Не без нарочитой цели я остановился с некоторыми подробностями на церковно-богослужебной стороне жизни Матери-Церкви и особенно архиерейской хиротонии. Мы зарубежники уже привыкли представлять себе церковную жизнь там в таких условиях, при которых о торжественных богослужениях, величественных хиротониях нельзя и говорить. Если церковь наша переживает одиннадцатое гонение, то и службы Божий совершаются там под большим страхом и хиротонии с большею опасностью? Иным вестям как поверить? Не мало в нашем зарубежье и таких, которые и не хотят верить в какой-либо просвет в жизни нашей церкви. Им кажется лучшим, если бы она была распята на Кресте, в страданиях, без видимых признаков восстановления к новой жизни. И не замечают, да и едва ли захотят понять то, что такое настроение духа свидетельствует об опасности потери веры во Христа и Его дело. Им хочется видеть прежде всего величие России, родины, а потом... и церковь с ее внешним блеском. А Христу нужно внутреннее величие церкви, Его духовное богатство среди земной нищеты, которое копится исканием Царства Божия и правды его: только в том порядке жизни и Он обещает «все приложить».

Теперь я, как иерарх нашей церкви, свидетельствую, что там, на родине, совершается великое дело Божие, духовный рост нашей церкви, среди почти безнадежных условии с точки зрения человеческой. Свидетелем этого Божия дела и является архиерейская хиротония. Кто такие иерархи? Это преемники свв. Апостолов, соработники Богу, духовные камни Христовой церкви, которые полагаются рядом с Апостолами, легшими на Христа, краеугольный Камень Церкви, чтобы вместе с ними и верующие в свободе Христовой созидали во Христе свое спасение. И вот там, на родине, при господстве безбожной власти, где условия земной человеческой жизни с каждым годом становится тяжелее и тяжелее, безотрадные думы не о будущем

204

уже, а только о настоящем дает все больше и больше, обновляемая церковь наша в духовном торжестве полагает новый камень на Краеугольный, Христа, полагает в то время, когда еще некоторые иерархи исповедники находятся в отдаленных местах Сибири, и Соловках, и новый «камень» свидетельствует о своей готовности креститься крещением Христовым и испить его чашу, не отстать в духовном подвиге, если то потребуется, от исповедников нашей церкви. Полагали «камень» не иерархи одни, а с клиром и мирянами, вся церковь в своем единодушии, истинной соборности. Многотысячная толпа людей представляла из себя не любопытных зрителей, а действительную ниву Христову, «побелевшую и поспевшую к жатве» (Иоан 4, 35)». Это — живые члены церкви Христовой своим молитвенным стоянием, благодатно объединяясь со своими иерархами, содействовали им в великом деле возжения светильника в церкви своей; ибо что, как не это единодушие свободно удерживало их в храме Божием от начала до конца совершения продолжительного Богослужения? И как иначе смотреть на то похвально — настойчивое рвение их получить после Богослужения архиерейское благословение, как не на проявление того, что они живут в единомыслии с иерархами, и, получив благодать, желают пребывать в нем. Это действительное торжество церкви, величественное свидетельство внутренней духовной жизни,действительного присутствия в ней Пастыреначальника Христа, соблюдающего православную и нашу церковь. Смею сказать, торжество большее, чем обновление икон, куполов, ибо обновляются иконы для того, чтобы расположить людей к обновлению своих душ, и совершаются чудеса для того чтобы ради них произошло чудесное, благодатное спасение людей. Так я осмыслил, понял это церковное торжество.

А для себя лично я в нем получил нечто в своем роде другое.

Я иерарх мирного времени. О внутренних недостатках и духовных немощах нашей церкви много писали и открыто говорили. В сознании уже созревала нужда в исправлении их. Но одному Христу, небесному Кормчему церкви, ведомы времена и полезные пути к этому спасительному делу. В самом начале величайшей трагедии русского народа Господь вложил руководителям церкви твердую мысль о необходимости создания Всероссийского Собора. Как-то не верилось в возможность этого великого события. В течение более двухсотлетнего пребывания Русской Церкви в полном распоряжении у гражданской власти дух церковной свободы был так умален, что мысль о восстановлении в ней фактической соборности представлялась не только невероятною, но для некоторых даже

205

угрожающего существованию церкви. Это — естественный результат власти мира над тем, что выше мира, хотя и в мире. Когда подготовка к Собору стала несомненным фактом, то для меня побыть на нем — казалось высшим духовным счастьем. Он мне представлялся «Вифездою» Русской Церкви. О программной работе, о плодах ее, я не думал. Я думал только об одном — со всею церковью в лице Собора погрузиться в благодатную купель Св. Духа, всем обновиться в ней. А потом уже, о том, что он будет делать. Собор скажет в свою меру: «изволися Духу Святому и нам». В молитвенном акте открытия собора я внутренне и переживал это духовное настроение. Казавшееся невозможным — осуществилось, немыслимое сделалось событием, событием, обновившим церковь, укрепившим ее. Кто знает, выдержала ли бы она одиннадцатое небывалое по силе гонение, если бы не была подсилена благодатию особоровавшего ее Святого Духа?

Нечто подобное я получил от участия в иерархической хиротонии... С немалым духовным страхом я ехал в недра Матери Церкви, боясь увидеть там то горе, ту неурядицу в ней, о которых постоянно писали известного направления журналы и газеты. И вот мне пришлось не только видеть чинные церковные богослужения, но и участвовать в высшем акте церковной жизни, в хиротонии иерарха. Ее совершали Христовы исповедники, живущие только «днесь». Ее восполнял единодушный со иерархами верующий, твердо отстаивающий вечное спасение народ. Это — торжественное свидетельство благодатной силы нашей церкви, здесь — залог ее победы. Св. ап. Иоанн Богослов сквозь видения гонения на церковь и восстания на нее внутренних врагов еретиков, видел ее уже победительницею, и силу ее победы усматривал в «вере нашей». Не в праве ли и мы представляя это великое церковное дело, с чувством духовного удовлетворения сказать: Церковь наша жива, крепнет и врата адовы сокрушатся о нее. Уже есть искание Царства Божия и Правды. Верим, что в усмотренное время и все остальное приложится нам Богом.

206

II.

В понедельник 28 Ноября в заседании Синода я несколько продолжил свой доклад, а в 12 ч. дня со своим спутником отправился к Литовскому послу для представления. Он нам дал от себя на всякий случай удостоверения о личности, которые особой гарантии нам не давали, но все-таки были не лишними. В этот же день отправили наши паспорта для прописки в Г. П. У., исполняющий в данном случае обязанности прежнего полицейского участка. Нам их тотчас же не возвратили, а оставили у себя. Это обстоятельство немного нас смутило, так как еще дома мы слышали от бывших в России, что для обратного получения паспорта на выезд нужно потратить много времени.

Во вторник с утра мы намеревались поехать на могилу Святейшего Патриарха Тихона, побыть в храме Донского монастыря, а также и в Даниловом монастыре. Накануне вечером по телефону в Патриархию м. Сергием были приглашены настоятель Донского монастыря, еп. Иннокентий и Наместник Данилова монастыря иеромонах Сергий, с академическим образованием (настоятель еп. Феодор живет где-то в Самарской или Саратовской губ. с запрещением ему въезда в Москву). Еп. Иннокентий сообщил, что панихиду на могиле Патриарха Тихона нужно окончить к 11 ч., так как затем для храмов монастыря наступает по вторникам и четвергам музейное время, т. е. время, когда храмы в течение дня бывают открыты для желающих посетить их для осмотра. В 91/2 ч- У-мы уже ехали в такси чрез всю Москву в Донской монастырь. Кроме моего спутника со мною ехал еп. Питирим. Для меня лично эта ставропигиальная обитель имела в некотором смысле особое значение. После падения Ковны и моего выезда оттуда в Россию, я здесь прожил целый год, в течение которого во все праздники совершал службы. Поэтому, мне она уже была близка, в своем роде родная. Не без волнения я про-

207

езжал по тем знакомым, прилегающим к обители улицам, по которым много раз ездил из монастыря в Москву и обратно. Все было по-прежнему. Особый сердечный трепет заволновал меня, когда мы приблизились к монастырю: нетронутые красные, наверху зубчатые, стены, а за ними уже виден красный собор, главный монастырский храм. Все остальное еще закрывалось высокими с башнями стенами,а в сознании уже встают исторические картины церковной-жизни. За стеною обители, в трех-четырех небольших, с низкими потолками, комнатах, с выходом на монастырскую стену, почти у главных ворот, принудительно изолированный от паствы жил наш Святейший Патриарх Тихон после того, как живоцерковники захватили церковные дела в свои руки. Это — начальное узничество. Сюда к стене монастыря, собирались толпы народа в ожидании, когда появится Святейший узник и хотя издали преподаст им свое благословение. Отсюда он был взят в помещение предварительного заключения; здесь, по возвращении оттуда, он принял вновь управление Церковью, постепенно возвращая расхищенное живоцерковниками и обновленцами церковное стадо. Здесь он положил свою церковно историческую резолюцию на докладе представителей живоцерковнического Синода о лишении его живоцерковным Собором 1924 г. не только Патриаршества, но и монашества, и одним словом: «незаконно» — обратил в ничто паутинную ткань против него этого «Собора», и этим духовным каноническим ударом положил начало распадению самочинных церковных отделений. Здесь он скончался от астмы, свершив свой исповеднический жизненный подвиг.

Въезжаем в Святые ворота. С внешней стороны обитель как будто та же. Но жизнь в ней не та. Два главных храма находятся в ведении монастыря, ключи от них у монахов, но монахов-то в обители нет: все они выселены из монастырских келлий, живут кто где за стенами обители, а монастырские здания взяты под какие-то большевистские учреждения. То же тело, но нет души. Мрак безбожия наложил на обитель свою давящую тень. Во дворе не видно монахов, да и вообще не видно было никого; на дальней дорожке еле тащились два каких-то нищих. Подъехали к каменной лестнице, ведущей в главный храм Собора. Резкий осенний ветер встретил нас, и густой мелкий неприятный дождь стал поливать нас, когда мы вышли из такси и стали подыматься к дверям храма. Я немножко остановился посмотреть на его внешность. Помню, как я когда-то не раз в летние вечерние сумерки сперва с удивлением, а потом с мистическим чувством смотрел на этот чудный храм; казалось, он весь был живым, дышал, дрожал и рвался в небеса. «Смотрите, мне кажется, что храм весь дро-

208

жит», обратился я однажды к гуляющему со мною образованному монаху. «Как вы находите?».

— «Да, действительно, стены дрожат».

— «В них живет дух верующего строителя, — сказал я. — «Все стены наполнены никогда не умирающими молитвенными чувствами и воздыханиями верующих душ».

Смотрю теперь на него; храм тот же, но прежнего внутреннего чувства я в себе не нахожу. Я не ощущал встречной знакомой церковной атмосферы.

Немного пришлось нам подождать, пока явился в обычном монастырском одеянии молодой, выше среднего роста, худой с неприветливым видом послушник; отворил нам храм; потом пришел к нам уже в храм знакомый мне еще по мирному времени иеромонах, сопровождавший нас в храме. Первое впечатление такое, как будто в храме уже совсем не совершается Богослужений, заметна некоторая обобранность, нет прежнего блеска от риз на иконах, храм как будто запущенный; да и неудивительно: монахов осталось мало, живут они вне монастыря и не в силах поддержать надлежащую чистоту в имеющихся в их распоряжении храмах. Но самое главное — не почувствовалось той храмовой благодатной теплоты, которая обычно охватывает в входе во храм. Как будто, наоборот, душою ощущалась и здесь власть безбожников: да это и естественно, так как хотя от храма ключи находятся у монахов, но они в известные дни должны предоставлять их, по распоряжению властей, для музейного назначения. Место молитвы, место святое, делается общественным зданием для посещения праздно любопытствующих. Думается, что если бы даже из таких никто не посещал храма, то уже одно деловое отношение власти к нему налагает свой соответствующий отпечаток. Прежде всего мы приложились к Чудотворному Донскому Образу Богоматери. Он находится на прежнем месте в металлической ризе.

Тот же просторный алтарь с престолом, но не духовного уюта. В конце у правого клироса со времени эвакуации Вильны до перенесения их в музей, стояли мощи свв. Вилен-ских Мучеников; теперь на этом месте икона их, а самые мощи находятся в небольшом музейном помещении Нескучного дворца. У левого клироса стоит чудотворный Вил ейский образ Богоматери Одигитрии. Образ без драгоценной ризы; но в таком виде он больше влияет на душу, чем в ризе. Я долго смотрел на него. Никогда я не видел его в натуральном виде. Здесь переживалась некоторая близость общения души с ним. Он — собственность Виленского Трицкого монастыря, в моем каноническом ведении; отсюда понятна духовная близость моя к нему. Больше в храме смотреть было нечего. Отправились в

209

теплый зимний храм монастыря, где погребен наш Первоие-рарх, Святейший Тихон. К нашему приходу только что окончилась литургия. В храме 5—6 богомольцев. Вправо, диагонально от входа, у стены — гробница Святейшего. К ней мы и подошли первее всего, молитвенно приветствуя почившего. Гробница содержится в достаточной чистоте. На ступеньке с трех сторон гробницы стояли живые цветы; на верху ее — Патриаршая митра, около которой горит лампада. У гробницы чувствуется легко, молитвенно. Облачившись в алтаре, мы вышли в сопровождении сослуживших нам двух иеромонахов и двух иеродиаконов отслужить панихиду. Три послушника — певцы. Панихиду служили в совершенной полноте с чтением всего канона. Молящихся новых не было. Ощущалось благодатное общение с почившим Святейшим. Общее впечатление от пребывания в этом храме то же самое: мало благодатного уюта, так как и он — с тем же назначением в определенные дни.

Из Донского монастыря мы поехали в Данилов. Братия этой обители еще жила в своих келлиях; но уже тогда ходили упорные слухи, что ее выселят за стены монастыря, а здания возьмут для общественных нужд. Мы прошли в главный храм, где находятся в полной сохранности св. мощи В. К. Даниила. Служба уже окончилась. В храме мы не встретили ни одного монаха. Монахиня опилками чистила и подметала пол. Она открыла нам часть свв. мощей для лобызания. Здесь переживалось лучшее, чем в Донском, настроение. Храм сохранил еще свою молитвенную атмосферу. Несколько минут постояли у гробницы. Так и встают в сознании молитвенные вопросы к Благоверному Великому Князю: «видишь ли Ты, что сделалось с Русскою землею и ее столицею, Москвой? Слышишь ли скорбь и воздыхание русского народа? Вознеси о нем пред Престолом Божиим свои горячие молитвы». Обратно мы ехали мимо священного Кремля, Лобного места, Василия Блаженного. Погода все время крайне неприветливая; но народу на улицах, снующего взад и вперед, много. Около трех часов мы были уже в Патриархии. Здесь относивший в Г. П. У. наши паспорта на словах сообщил нам, что срок нашего пребывания в России по 1-е Декабря. Мне показалось это мало вероятным, так как заграничный паспорт, данный мне Литовским правительством, с положенною на нем визою от Советского Представительства, был месячный.

Я попросил проверить это возможно раньше. На следующий день 28-го утром нам были возвращены паспорта, на которых, действительно, был указан срок нашего отбытия из России к 1 декабря. На вопрос — нельзя ли продолжить, в Г. П. У. ответили отрицательно, мотивируясь тем, что это общий поря-

210

док для всех приезжающих сюда иностранцев, а если мы будем добиваться продолжения, что конечно, возможно, то потеряем надежду в будущем на вторичное посещение Патриархии. Мы подчинились.

В заседании Синода 28-го я закончил свою миссию докладом о так называемой Карловацкой церковной смуте, с существом которой члены были уже осведомлены. Все отнеслись совершенно отрицательно к действию Карловацких Соборов и Синода, не признавая за ними никакого канонического основания; все сожалели по поводу этой церковной неурядицы, не видя к появлению никакой уважительной причины и недоумевали, как это м. Антоний, виднейший иерарх Русской Церкви, всегда в речах ратовавший за незыблемость и действенность в Церкви свв. Канонов, сам мог соступить с этой почвы и возглавить явно неканоническое дело. Что касается Польской автокефалии, то мои доклады ничего не прибавили к твердости осуждения ее, как дела сознательного самовольного отделения от Матери-Церкви, которое воспринято Синодом и всею Церковью еще от Патриарха Тихона; они только выяснили ту церковно-жизненную неурядицу, в которой находится Православная Церковь в Польше, и то взаимное недоверие между автокефальной иерархией с одной стороны и нежелавшими антиканонической автокефалии клиром и верующим народом, которое является неизбежным следствием столкновения правды с неправдой, — с другой. Заседание Синода закончи-"явсь предложением Председателя, м. Сергия, возвести меня в сан Митрополита, каковое Синодом было принято единогласно и утверждено трижды пропетым «аксиоо. Так как в Синоде стало известным, что мой отъезд из Патриархии состоится 30-го, то было высказано общее желание здесь же в Патриархии всем сняться на фотографии для запечатления единения «двух иерархических светов», разделенных непроходимою пропастью.

Неожиданное для меня скорое отбытие из Патриархии во многом расстроило мои планы делового пребывания в ней. В свободное время днем и вечером я занимался чтением различных дел Синода для ознакомления с жизнию Церкви. Со многих актов я хотел снять копии, но за спешностью отъезда не успел этого сделать, а оставил еп. Питириму только перечень того, копии чего мне нужны; он обещал мне их прислать в Литву в ближайшем будущем, но к сожалению и доселе я почти ничего не получил. Многое требовало для меня пояснения, и его давал мне в частных взаимных беседах м. Сергий и другие иерархи.

Моим горячим желанием было добиться возвращения свв. Внленских Мучеников в Литву, для вр. пребывания их в

211

Ковне, Чудотворного Виленского Образа Богоматери и церковного архива, вывезенных во время Великой войны из Вилен-ской епархии в Москву: но для этого серьезного дела недельное время — ничто. Видимо на то пока не было воли Бо-жией, и вся моя поездка ограничилась с фактической стороны главным образом одними моими докладами о положении церкви заграницей, для какой цели я, собственно, и был приглашен в Патриархию м. Сергием.

29-го заседания Синода не было. Около 12 ч. собрались все члены для фотографической съемки. Погода была крайне неблагоприятная для того. На дворе было дождливо и сыро. Для усиленного электрического освещения фотограф привез с собою достаточное количество различных по размеру электрических ламп и неприглядность погоды не могла отразиться на качестве работы. Снимались вместе все члены Синода, и в разных отдельных группировках и единично. Я попросил, если возможно, приготовить для меня по одной фотографии в крайнем случае к вечеру следующего дня, к моему отъезду. Фотограф обещал это сделать и, действительно, представил. Возник вопрос — можно ли будет благополучно провести чрез границу эти фотографии. При осмотре вещей могут отнестись к ним подозрительно и оставить их у себя при сделанном протоколе. Но я все-таки решил взять их с собою.

30-го было синодское заседание, но без моего участия. Мне хотелось все свободное время этого дня употребить на чтение синодских дел, скопирование некоторых из них и приготовление к отъезду. К концу заседания я вошел попрощаться со Святителями и пожелать им бодрости и сил для продолжения огромной важности дела, — созидания нашей Церкви в неизменной верности Ее канонам. Поезд, с которым мы должны были отъезжать, отходил в 9 ч. в. Трогательно нас провожали. К 7-ми ч. прибыли в Патриархию Арх-пы Алексий и Филипп, и все присутствовавшие здесь во главе с м. Сергием сели за последнюю предложенную трапезу. Как это обычно бывает в таких случах разговоры мало вязались. К 8-ми часам был подан такси. Помолившись, облобызали друг друга при слове «до свидания», а в душе, по крайней мере у меня, звучало: а не «прощайте» ли? Все вышли проводить нас до такси и ожидали, пока мы двинулись. С нами поехал проводить А. Алексий в клобуке, с архиерейским посохом, как и встречал нас. В 8 часов мы были уже на Александровском вокзале. Так как до отхода поезда было еще полчаса, то мы пошли посидеть в зале. Тут я увидел демократическую обстановку зала: по за стенами стоят небольшие, человека на четыре, простые деревянные накрашенные диваны, и не везде при них такие же круглые столики. Серовато-грязноватые стены и потолок. На-

212

роду — никого. От всего веет угрюмостью. «Поезд подан» — уведомил нас носильщик. Мы отправились. В четырехместном купэ мягкого вагона, в котором были наши нумерованные места, уже сидели двое военных, по-видимому офицеры, ехавшие в Витебск. Хотелось бы остаться в одиночестве, но что же делать? Нужно мириться и с этим. «Мы, батюшка, курим, — обратился ко мне один из них, и купэ, — для курящих. Не будем ли вас беспокоить этим? Впрочем, когда будем курить, мы будем выходить из купэ». Такое обращение сразу устраняло у меня предубеждение против красных военных, сложившееся под влиянием слухов об отношении их к священнослужителям в революционное время; хотя нужно сказать, что мне приходилось ездить по железным дорогам в самый разгар революции, быть среди военных. Правда, я не видел со стороны их проявления никакого внимания к себе, но я не только не помню каких-либо обидных для себя действий, но даже не слышал и оскорбительных слов. Теперь я почувствовал, что духовная отчужденность во мне сразу пала, я увидел уже в них не «красных» военных, а русских, православных, у которых живет русская душа, религиозное чувство, а с ним вместе и надлежащее уважение к представителям церкви.

Между тем мой спутник, А. С. Соколов, успел переговорить с проводником вагона — нельзя ли нам занять отдельное купэ. Тот любезно обещал это устроить, как только двинется в путь поезд, когда выяснятся свободные места. Вероятно, и самим военным не хотелось и нас стеснять и себя нашим присутствием в одном купэ. По-видимому и они о том поговорили с проводником. А. Алексий, оказывая чрезмерную любезность, не смотря на мою просьбу не утруждать себя и ехать в Патриархию, все время до отхода поезда стоял на перроне против окна нашего купэ. Поезд двинулся. Братским взаимным поклоном мы простились друг с другом. Военные, взяв свои вещи, пожелав нам благополучного пути, пересели в другое купэ, и мы остались вдвоем. Скорый поезд надлежащим ходом все дальше и дальше уносил нас от Москвы, сердца России, от гостеприимной Патриархии, от исповедников Церкви Христовой и устроителей Русской Церкви. Без громких слов, тем менее без каких-либо демонстративных действий, совершенно несвойственных истинным Христовым служителям, тихо, предавшись воле Божией, живя во всех смыслах только «днесь», в полном смирении, они совершают великое Божие дело, которому всегда приличествует таинственная тишина, — дело воссоздания, духовного обновления родной нашей Церкви. О них, как и обо всех иерархах Патриаршей Церкви — все они ходят теми же путями в служении Христу — можно сказать то же,

213

что св. ап. Павел сказал о Моисее: «Он отказался называться сыном дочери Фараоновой, лучше захотел страдать с народом Божиим, нежели иметь временное греховное наслаждение, и поношение Христово почел большим для себя богатством, нежели Египетские сокровища, ибо он взирал на воздаяние» (Евр. 11, 24—26).

И их хотел «сатана сеять, как пшеницу» (Лук), и они могли легко совратиться в живоцерковничество, чтобы служить лжи во всех смыслах; но они, хранимые силою Божиею, предпочли всему Истину, и за верность Ей, если Богу угодно, идти в тюрьму и ссылку, дабы Она святилась и свидетельствовалась пред людьми, любящими Ее.

Не всему Русскому православному Зарубежью это видно и понятно. Чтобы ощутить эту совершаемую в глубине церковной жизни работу, нужно реально соприкоснуться с нею: «прииди и виждь». Или по крайней мере нужно дать надлежащее место в сердце каждому из двух предметов нашего верования и ожидания, чтобы приобщиться к тому духовному подвигу и внести хотя малую долю своего участия в него. «Ищите прежде Царства Божия и Правды Его (оправдания, очищения от грехов, покаянного настроения) и все остальное приложится вам». Это основной закон христианской жизни, вечной и временной. Если этот основной закон разрушается, и на первое место ставится «все остальное», земная жизнь с ее плотскими удобствами, плотская культура, а исканию Царства Божия отводится в душе едва заметный уголок, в котором можно побыть мимолетно, и то не по влечению сердца, а по живущей в нем еще традиции, для перемены настроения, и то внешнего, то, конечно, в христианском государстве жизнь должна прийти в разрушение, пока не восстановится спасительный основной закон Христовой воли. Русская православная эмиграция, Зарубежье, именно и страдает этим духовным недугом. Она носит на себе еще яркие следы того почти общего духовного настроения всего русского народа мирного времени, когда искание Царства Божия и Правды Его не было внутреннею двигательною жизненною силою дающею и национальному гению надлежащее всестороннее направление, нормально и в славе раскрывающего народные жизненные силы; когда культурные люди не хотели знать, что такое Евангелие, жили задачами и потребностями плотской, душевной жизни, религиозную церковную стихию отодвигали от себя в удел духовенства, монастырей, да еще простого народа, и таким образом, отстраняли себя от той всеосвящающей и всепобеждающей, единственной спасительной в мире силы, которою является Православие, Христова Истина, и чрез то ослабляли в себе национальное чувство. Жизнь того времени в отношении

214

основного христианского закона была почти в таком соответствии, в каком находился бы дом в отношении к строительному закону, если бы его перевернуть крышею вниз, а основанием с полом вверх. Жизнь рухнула и своим падением слишком больно ударила нас, впрочем не так по душе, как по плоти; и то не сразу это восчувствовали, а постепенно. Там уже идет разборка разобранного дома, идет духовный подбор материала для воссоздания того же дома, но на основе искания прежде всего Царства Божия и Правды Его, чтобы на нее опирались и ею проникались и стены с крышею, совершается в личном смирении при сознании только «днесь», но с силою Божиею, не снявшею еще со строителей безбожных «Фараонов». Но из Зарубежья часто несется крик к строителям-исповедникам: «кто вас поставил строителями Церкви?» (Исх. 2, 14).

«Не так вы строите, стройте по нашему указанию». Конечно, работа от этих криков ко остановится, дом созидается, настанет время войти в него, уже освященный действительно до кровавого пота великими трудами, но нужно и эмиграции приложить к тому свой труд, чтобы быть духов .о не чуждым в новом доме православной Церкви. Доселе, кажется, если я не ошибаюсь, многие и очень многие из наших зарубежников мечтают прежде всего воссоздать на родине «все прочее», а при нем «искание Царства Божия и Правды Его», восстановление России и на нем величие Православия, а не наоборот. Такое не только понимание задачи, но главным образом в соответствии с этим настроение душ не отдалит ли вожделенное время, вступление в обетованную землю? Ведь Христос желает и ищет в нас спасения душ, а потом уже обещает Он и земное благополучие. Извращение его воли не будет ли противление-ми Духу Святому? Правда, в огромной созидательной духовно земной работе невозможно расположить две стороны ее в хронологической последовательности, так чтобы сперва создать одно, а потом другое; труд воссоздания совершается совместно, но все же наибольший действительный, а не показной наклон душ строителей должен быть в сторону «искания Царствия Божия и правды Его», ибо «невозможно одинаково работать Богу и мамоне» (Мф. 6, 24).

Я слишком уклонился в сторону от описания «Недели в Патриархии». Но ведь духовная жизнь не всегда подчиняется строгой последовательности.

Мы остались в купэ вдвоем. Ночь. В окно ничего не видно. Я отдался себе. Мысль моя то возвращалась в только что оставленную Патриархию, то забегала вперед, в предъощущаемую Ковну, в зарубежье. Возвращаюсь я с «того света», со многими новыми крупными фактами из жизни Матери. Меня

215

забросают вопросами: что и как там? Все скажу. Фактам поверят, в этом я не сомневался, ибо я иерарх и не стану измышлять их, как это делают враги нашей Патриаршей Церкви. Но восприимут ли их в том освещении, в каком они восприняты мною чрез личное вхождение во внутреннюю жизнь тамошней Церкви, путем личных бесед, в которых всегда отображается непосредственность жизни, чтением актов, в которых представлена действительная история ее. Это гораздо труднее задача. Прежнее воззрение на соотношения церковной жизни и государственной в русской эмиграции не совсем изжито. И не потому ли еще доселе ощущаются почти свежими нанесенные революцией разного рода раны? А ведь «у кого что болит, тот о том и говорит». Все другое мало входит в нашу душу. В таком настроении часто и слушая, воспринимаешь по своему, по иному, и читая, усвояешь не то, что написано. Мне тогда вспомнилась одна из многих бесед с м. Сергием. Речь шла об его известной декларации 1927 г.

— «Что особенно взволновало русскую эмиграцию в ваше? декларации — 5то ваши слова: «радости и успехи власти, — наши радости и успехи, а неудачи — наши неудачи». Вы не можете себе представить, какое негодование возбудили в ней эти слова против вао, — сказал я ему, прохаживаясь с ним в его келий. Он остановился, вскинул на меня свой пристальный взгляд и с едва заметной на лице улыбкой, спросил меня:

— «А вы читали мою декларацию?»

— «А как же? Читал».

— «Там ведь нет тех слов, какие вы мне приписываете. Там есть: «радости и успехи нашей родины — наши радости и успехи, неудачи ее — наши неудачи». Если будет в нашей родине не урожай, голод, повальные болезни, кровавая междусобица, ослабляющие наш народ, то, конечно, этому народному горю мы не будем радоваться. А если под управлением Советской власти страна наша будет преуспевать, богатеть, улучшаться то мы этими успехами нашей страны не будем огорчаться, как радуются и огорчаются враги Советской Республики. Но, разумеется, если в стране нашей станет увеличиваться неверие, Церковь будет преследоваться, мы не можем этому радоваться, как об этом заявлено мною в письме от 1/14 Марта 1928 года. В своих верованиях и чаяниях мы стоим твердо. И не у вас только по своему заграницей прочли это место декларации, нашлись такие и здесь, у нас. Ко мне обращались они с вопросами: — что это значит? Пришлось им выяснить письменно».

Я немного смутился. Хотя я лично не придавал существенного значения этим словам декларации, если бы они и были выражены в редакции, усвоенной эмиграцией, потому что я и

216

сам их так воспринял, но невольно подумал: что же это? Или в заграничной печатной декларации неверно передано это место, или сам м. Сергий старается истолковать в примирительном смысле неудачно сказанное?

— «А так ли это, простите, Владыко?» — спросил я.

— «Прочтите сами, если сомневаетесь». И он достал печатную декларацию, нашел то место: «читайте!»

Действительно: «Мы хотим быть православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской родиной, радости и успехи которой — наши радости и успехи, а неудачи — наши неудачи»... Тогда это несколько изменяет дело.

Вспоминается мне и другой разговор с м. Сергием о «лояльности» заграничного клира к Советской власти. Я лично никогда не придавал предложению м. Сергия особого нежелательного для церковного дела смысла, а просто видел в нем одно желание Митрополита, чтобы эмигрантский клир ни в церковных, ни в других публичных выступлениях не затрагивал большевиков, как политическую власть, дабы не дать им повода подымать и без того сильно восчувствованные Патриаршею Церковью против Нее репрессии. Да и без этого предложения к такому бережному отношению в отношении Церкви должна была обязывать эмигрантский клир любовь к ней, раз было засвидетельствовано, что иное отношение к Матери наносит Ей только одно горе. Не запрещают ли детям крик в присутствии больной матери, если он ей вредит? Тем более это распоряжение м. Сергия следовало бы принять за границей кше 1га, что оно нисколько не стесняло в этом отношении свободы мирян. Последнее обстоятельство должно было подсказать руководителям жизнию эмиграции, что то желание возглавителя нашей Церкви не навязано требованием большевиков, а подсказано его личною и искреннею заботою о той Церкви.

Их, насколько я мог заключить по личным наблюдениям, мало или почти не беспокоит сама по себе политическая деятельность эмигрантской Церкви. Она интересует разве безбожный коммунизм в борьбе с Церковью, как религиозною, сокрушительною для безбожия силою, и в этом смысле для него выгоднее иметь больше поводов к нападению ка Церковь. М. Сергий своим распоряжением о «лояльности» хотел пресечь всякие желанные для безбожия основания к нападению на Церковь. Но ведь всякое слово есть семя, из которого вырастает не один ствол дерева, но и разнообразные ветви с различными по форме и величине листьями. Не представлявшееся лично для меня слово «лояльность» в ином смысле, кроме самого обыденного, непосредственного, какую, однако, оно

217

подняло в эмиграции бурю страстей?! Вот-вот она готова была завершиться обособлением от м. Сергия и разрывом с Матерью Церковью! Если это было естественным выходом для известной остро оппозиционной в отношении м. Сергия части эмиграции, то для другой — оно было временным искушением, подсказанным только неприязненным чувством к большевикам. Теперь эта буря, кажется, милостию Божиею улеглась, оставив по себе неприятный след тревожного, хотя в общей жизни и небольшого церковно-исторического факта. Но в свое время вопрос о «лояльности» был настолько велик для умиротворения эмиграции, что я преднаметил его одним из первых для беседы с м. Сергием.

— «Вы не можете себе представить, Ваше Высокопреосвященство какое волнение в церковных кругах эмиграции произвело ваше предложение церковному ее клиру дать вам подписку о «лояльности» его к Советской власти, — обратился я с выяснением «лояльности» к м. Сергию. — «Суждения о смысле «лояльности» пошли так далеко, что некоторые в вашем предложении увидели требование от клира признать себя Советским подданным, а вместе с ним признать себя подданными и всем их прихожанам, — чуть ли не воспрещение служить молебны и панихиды (даже Божественные Литургии) — по просьбам эмигрантов антисоветского настроения. Там едва ли не все были убеждены, что Вы в данном случае действовали под давлением Советской власти. Подогреваемые печатью страсти настолько разгорелись, что иногда подсказывались крайне греховные шаги порвать с Вами каноническую связь, но, слава Богу, этого не произошло, мирное настроение превозмогло. Я хотел бы знать, чего Вы сами хотели от эмигрантского клира, предлагая ему дать расписки о «лояльности»? Как Вы сами понимаете эту лояльность?

— «Ничего более как только, чтобы священнослужители вели себя прилично (подлинное его выражение) в отношении Советской власти не затрагивали ее в своих публичных выступлениях. Всякое выступление эмигрантского клира, вроде известного карловацкрго, как это и выяснено в синодском постановлении, будем говорить кратко, о «лояльности», так или иначе печально может отражаться, как это было прежде, на Патриаршей Церкви. Нас заподозривают в нелегальном сношении с эмиграцией, нам не доверяют; а ведь нам нужно устраивать церковную жизнь. Мы хотим оградить свою немаловажную работу от всякой нами же создавшейся помехи. Что же, разве для эмигрантской Церкви было бы лучше, если бы церковные дела были в расстройстве? Нужно только поставить этот вопрос, чтобы всякий страх и подозрение в отношении нас по поводу нашего постановления отпали». Кажется.

218

тут все прямо и ясно. Но когда в обсуждение простого факта вносится противоположное чувство, тогда и ясный сам по себе факт, находясь под несродным ему освещением, делается трудным для правильного своего восприятия...»

Так, думал я, многие могут отнестись и к моему описанию и пониманию церковной жизни в России. Когда стоишь на неправильном пути, имеешь неправильное на что либо воззрение, то оставить его, воспринять истину — нужен подвиг души, выпрямление ее. Да и вообще — то истина воспринимается усилием духа.

Не даром св. ап. Павел писал Коринфянам: «Если бы кто, пришел, начал проповедывать другого Иисуса, Которого мы не проповедывали, или если бы вы получили иного Духа, которого не получили, или иное благовесте, которого не принимали, то вы были бы очень снисходительны к тому» (2 Кор. 11, 4). Но все же истину нужно свидетельствовать...

Поезд катит; в окнах мелькают железнодорожные фонари; — проезжаем большие и малые станции; мысль бежит вперед и останавливается на ст. Бигасово, где будет последний экзамен, осмотр вещей и документов, может быть на этот раз тщательней и строже.

1-го декабря около 3 часов дня мы подъехали к контрольной станции. Та же процедура. Взяли паспорта и отнесли вещи в залу вокзала. Пассажиров с нами было меньше, чем когда ехали туда. На этот раз нам пришлось ждать осмотра несколько дольше, чем в первый раз. Мой спутник подошел к разменной кассе, обменять советские деньги на доллары.

— «Что-же вы так мало погостили у нас? — обратился кассир к нему.

— «Дольше не дозволили», — ответил тот. Деньги обменяли по номинальной их стоимости. Раскрыли чемоданы, корзину, почти наполненную купленными в Москве различными съестными продуктами. Контролеры даже и не поинтересовались ею. Чемоданы тоже почти не осматривали. Несколько заинтересовались моим портфелем, в котором были копии с некоторых синодских дел, акафист в честь Божией Матери «Умиление», в стихах, написанный м. Сергием, фотографические карточки и проч. Особенно остановились на копиях: контролер старался просмотреть все, хотя поверхностно читал, перелистывал их, посмотрел фотографии и, храня полное молчание, все возвратил мне.

— «Сколько и каких денег?» — спросил другой.

— «Только-то...» и я хотел было вынуть денежный бумажник.

— «Не надо, мы верим вам».

Издали представлявшееся грозным окончилось мягко. Воз-

219

вратили нам паспорта и мы в преднесении наших вещей отправились в свое купэ, чтобы переехать заповедную границу и низким поклоном проститься с родным, но все же «тем светом»... Страна всяких случайностей... Естественно, перевал за границу отбросил всякое напряженное ожидание чего-либо нежелательного. Наступило обычное настроение едущих в поезде пассажиров. В Риге пришлось обождать около 2-х часов пересадочного скорого поезда, а 2-го Декабря в Воскресенье в 9 ч. у. мы уже были в Ковне. Оповещенный накануне о нашем возвращении православный народ собрался в достаточном количестве к Божественной Литургии, совершенной мною, после которой я впервые свидетельствовал ему, хотя в общих чертах, о состоянии Патриаршей Церкви в России.

Такова внешне фактическая сторона моей поездки в Патриархию и недельного в ней пребывания. Но для общецерковного дела гораздо важнее свидетельство о внутреннем состоянии Патриаршей Церкви, возглавляемой м. Сергием, деятельность которого, независимо от него, для лиц с известным именем, ищущих повода для достижения своих особого рода вожделений, не без влияния на тех, кто, при кружащем их жизненном вихре не может каноническою оценкою разобраться в церковных событиях, — является прорекаемою и не столько в России, как здесь, за границею, в эмигрантской среде. Если даже в большей ее части, признающей для себя в церковном отношении законность главенства м. Сергия, есть такие, которые, не совсем оправдывая достижения м. Сергием законного существования Патриаршей Церкви при признании им в гражданском смысле Советской власти, из-за этого относятся к нему снисходительно, как бы прощают ему это ради только того, чтобы чрез него, как неоспоримого канонического возглавителя Церкви быть в благодатном общении с Матерью Церковью, а чрез Нее и со Вселенскою, то что же сказать о другой части, которая относится к нему с нескрываемою одиозностью? Тут чуть ли не завершился уже такой взгляд на Церковь в России, что истинная Церковь там — в тюрьмах, ссылках, видимых страданиях от коммунистической власти, а всякое другое положение Ее мыслится рабским служением безбожной власти, отступлением от веры и канонов. При таком воззрении на состояние Церкви, естественно, — скорбные вести о Церкви здесь приветствуются, им верят, как действительным фактам, не допуская мысли, что они могут идти из враждебной Ей стороны, а всякие добрые сообщения о Ней представляются вымыслом, ложью, идущими если не из коммунистической, то примиренческо-компромиссной церковной среды. В основе такого воззрения на Церковь, мне кажется, лежит с одной стороны еще живая сила образа Церкви, с кото-

220

рым мы сжились в мирное время, к которому невольно тянется душа, когда представляешь себе тот лик Ее, теперь обрызганный кровью и грязью в революции безбожников сов. властью, а в зависимости с этим с другой — духовное бессилие подняться до мысли, что и при господстве безбожного коммунизма может сохраняться, или вновь создаться такое положение Церкви, в котором могут действовать канонически организованные спасительные пути. Это в идейном смысле. А в более близком к сознанию эмигранта, лишившегося отечества, а с ним и всех условий прежней жизни, в смысле более ощутимом, — в таком воззрении на Церковь и Ее состояние сильнее всего говорит политическая рана, доходящая у иных до распятия и едва теплится вера в Божий спасительный Промысл, первее всего охраняющий Свою Церковь, укрепляющий Ее, а потом уже устроящий и политическое бытие Ее членов. Я и хочу свидетельствовать пред всеми эмигрантами, родными мне по вере и крови, что там на родине, на «том свете», спасительное дело Божие, незримо для всех начавшееся при крушении внешней культуры и православных святынь совершавшееся не только безбожниками, но и временно обезумевшими, еще не совсем потерявшими веру и совесть, заболевшими духовным тифом людьми, — теперь выявляется до духовного осязания.

Вот, что я видел, наблюдал, о чем слышал в случайных разговорах и в нарочитых беседах с м. Сергием, членами Свящ. Синода, другими иерархами, бывшими Соловецкими узниками, возвращавшимися из ссылок и приехавшими из епархий по делам в Патриархию, почти всеми исповедниками, частными лицами; что исследовал по документам синодского делопроизводства, — к чему я пришел после всесторонних обсуждений и размышлений о нашей Матери Русской Православной Церкви, так называемой Патриаршей, фактически возглавляемой ныне м. Сергием.

221

Далее