Оптина и Шамордино: Анна Ильинская (original) (raw)
Анна Ильинская
Мученики и исповедники
Судьбы оптинской братии и шамординских сестер
в годы советской власти
"Журнал Московской Патриархии", №11, 1991 г.
Отче, отпусти им: не ведят бо что творят (Лк. 23, 34)
"Дай крепость нам, о Боже правый,
Злодейство ближнего прощать
И крест тяжелый и кровавый
С Твоею кротостью встречать"
(Из стихотворения великой княжны Ольги Николаевны,
дочери последнего русского царя)
Среди оптинских отцов и братьев, переживших разгром родной обители, есть те, о ком сохранилось достаточное количество материала для жизнеописаний: отец Никон (Беляев), схиархимандрит Севастиан (Фомин), иеромонах Тихон (Лебедев) и некоторые другие оптинцы послереволюционной эпохи. Но, кроме них, были незаметные мученики и исповедники, честно исполнившие свой долг верности Сыну Человеческому и не подозревавшие о собственном подвижничестве — для них это было естественно, как дыхание. Об этих подвижниках, число коих, как песок морской, мало кто слышал, да и известно о них немного: о ком-то строчка, о ком-то абзац, о ком-то из уст в уста передаваемый рассказ, за десятилетия превратившийся в легенду. Многие из них, как выяснилось впоследствии, были тайными монахами, скрывая свои подвижнические труды от окружающих. Да будут сегодня помянуты и скромные подвижники дней сих!..
После закрытия Оптиной пустыни и Шамординского монастыря многие монашествующие обрели пристанище в Козельске, где продолжали вести строго иноческую жизнь. Вскоре начались аресты. К началу тридцатых в городе оставался лишь один престарелый иеромонах Иосиф (Полевой), да и тот вскоре умер.
Часть оптинцев сослали на юг: в Караганду, Алма-Ату, Ташкент. Это отец Кирилл (Зленко) с послушницей Анастасией (Бобковой), духовный сын старца Нектария отец Борис (Холчев), отец Севастиан (Фомин). Других — на север.
Последним оптинским старцем стал отец Никон (Беляев), которому отец Нектарий в 1925 году передал (как и отец Досифей) своих духовных чад. Отца Никона избрали на старчество не собором, как это было принято в Оптиной,— собора больше не было,— но преемственно его назначил старец Нектарий. Отец Никон — последний иерей, совершивший в Оптиной всенощную. Следующее богослужение состоялось здесь лишь в 1987 году.
Вместе с ним был арестован и препровожден в Бутырки человек загадочной судьбы — М. М. Таубе. Михаил Михайлович родился в 90-х годах XIX века в семье обрусевших немцев. Был крещен как православный. В Петербургском университете получил философское и биологическое образование, знал несколько иностранных языков. В 1922 году поступил на работу в музей "Оптина пустынь". Заведовала им тогда Лидия Васильевна Защук (впоследствии схимонахиня Августа, принявшая мученическую смерть).
Михаил Михайлович приехал в Оптину не в поисках утешения. Желая идти узким путем покаяния, он нуждался в опытном духовном руководстве. Его привлекала строгость старца Нектария, и он просит старца принять его в число своих духовных детей. Высокий, худой, всегда грустный, похожий на Рыцаря Печального Образа, Михаил Михайлович много времени проводил у батюшки, лично руководившего его занятиями в библиотеке, тщательно записывая все его поучения. Сегодня большинство записей пропало, сохранились лишь краткие заметки для "Оптинского патерика", так и ненаписанного. Часто выполняя послушание, он готовил доклады на богословские темы и читал их ученикам старца.
Уезжая в ссылку в Холмищи, батюшка благословил Михаила Михайловича окормляться у его духовника отца Досифея. В молодости они оба были под началом у отца Агапита, автора лучшего "Жизнеописания" старца Амвросия. Отец Агапит отказался от старчества, сохранив немногих учеников, среди которых были и эти двое. Продолжая линию старца Нектария, отец Досифей беспощадно смирял своего нового ученика.
В 1927 году М. М. Таубе арестовали вместе с отцом Никоном (Беляевым). Сразу после ареста он облачается в иноческую одежду, которую отныне носит не скрывая. Оказывается, он был пострижен в монашество с именем Агапит, но кем и когда — осталось неизвестно (скорее всего, отцом Досифеем). После тюрьмы и долгого, изнуряющего этапа они с отцом Никоном прибыли в Кемьпункт, где батюшку определили сторожем на склад, а отца Агапита, как физически здорового, посылали в тяжелейшие "командировки" на лесоповал. Сохранилось письмо одного из соузников, где он вспоминает о том впечатлении, которое произвели на него эти встреченные на севере оптинцы.
"Недавно я получил известие о смерти оптинского духовника иеромонаха Никона. Я с ним познакомился на пути в Соловки... С ним тогда был другой монах, тоже Оптинской пустыни, некто Михаил Таубе. Сравнительно молодой человек, интеллигентный, с высоким светским образованием. Они оба были очень хорошего монашеского устроения... Это были люди, так сказать, оптинской духовной культуры. И я был рад такой встрече на том тяжелом пути. Они, эти два инока православных, были первые духовные лица, которых я увидел в своей партии арестантов, направляемых в Соловки... Отец Никон и отец Михаил (отец Агапит)... Как сейчас их вижу! Отец Михаил был высокий худой молодой интеллигентный человек в монашеском одеянии. А отец Никон — немного постарше... Всегда разумные, выдержанные, всегда светлые духом, они были истинные иноки православные... Рад был, что увидел их. И теперь благодарю Бога за эту жизненную встречу..."
Отец Досифей (Чучурюкин) тем временем тоже был арестован и сослан в Тамбов. Отбыв срок, он поселился в Орле, куда к нему приехал освободившийся отец Агапит. Отец Досифей жил очень замкнуто, почти никого не принимал, кроме близких духовных чад, в числе которых был и отец Агапит.
С каторги Таубе вернулся больным. В лагере у него появилась опухоль на языке. Ему несколько раз делали операцию, но метастазы распространялись, и он потерял способность говорить. Несмотря на смертельный недуг, пребывание на севере стало важной школой жизни для отца Агапита, способствовало его духовному укреплению.
В 1937 году отец Досифей был вторично сослан. Где и как он окончил жизнь — неизвестно. Отец Агапит остался совершенно один и тяжело заболел. Он договорился с жившей рядом старушкой, что, когда ему станет совсем плохо, он постучит в стенку.
Однажды соседка вошла и увидела, что умирающий лежит на постели и с невыразимой любовью смотрит на икону Божией Матери. Его дыхание становилось реже и реже, пока не прекратилось совсем... Случилось это незадолго до войны.
В молодости Михаил Таубе подавал большие надежды, все в Оптиной ожидали, что он станет крупным богословом. Но не такое поприще было уготовано ему Господом — судьба страдальческая, одинокая, сокровенная, полная тайной молитвы за богохранимую Россию и веры в несокрушимую силу Света, который и во тьме светит, и тьма не объяла его.
Одним из келейников отца Анатолия (Потапова) был отец Варнава, в миру Василий. Юношей он работал в угольной шахте. Однажды бадья с людьми оборвалась, и, пока она летела вниз, юноша дал обет принять монашество, если Господь сохранит ему жизнь. Все погибли, а Василию только оторвало ногу. Выписавшись из больницы, он поехал в Оптину пустынь и стал келейником старца Анатолия. Ему было 20 лет. Всю оставшуюся жизнь он ходил на деревянном протезе. Оптинцы часто вспоминают в своих записках хромого отца Варнаву, такого же приветливого и улыбчивого, как и его старец.
Другой келейник батюшки, отец Евстигней, бывало, говорил: "Что это вы, батюшка, все таких себе берете малограмотных? Отец Варнава больной, я неученый, некому будет вас заменить". Старец смеялся и ничего не отвечал — знал, видно, что замена найдется.
После разгрома Оптиной отец Варнава, уже будучи иеромонахом, служил в ленинградском пригороде. По воспоминаниям духовной дочери, роста он был высокого, волосы черные, с проседью, глаза его казались огненными. "Великого духа инок и служитель Христов, весь он жил в Боге,— пишет она.— Страсти были умерщвлены послушанием и постом, бдением и молитвой. Исповедовал он необыкновенно, мне всегда чувствовалось, что исповедь принимает сам Христос. Разрешал он с такой властью, что душа трепетала от духовного счастья" (1). В 1937 году отца Варнаву арестовали и замучили в северных лагерях. Применяли пытки, заставляли на морозе и ветру стоять без шапки. Он заболел менингитом и скончался, не приходя в сознание.
О некоторых оптинцах сохранились скупые сведения по общей схеме: после закрытия монастыря жил в Козельске, сослан, умер в ссылке (иногда расстрелян). Никакие дополнительные обстоятельства жизни этих мучеников пока неизвестны. Почтим их имена: иеромонах Терентий (Ермаков), отец Георгий (Попов), монах Памва, иеродиакон Серафим (Гущин), иеромонах Иоанн (Жирнов). Другие, отбыв ссылку, возвращались в Козельск: иеромонахи Савватий, Спиридон и Пантелеймон — казначей и фельдшер Оптиной пустыни, ездивший со старцем Варсонофием в Астапово к умирающему Толстому. Судьба одного из вернувшихся была поистине трагична.
Иеромонах Аифал (Панаев) был редкостно скромным человеком. Все знавшие его отмечают идеальное послушание и поразительное смирение этого инока.
В конце 20-х годов отца Аифала сослали в Сибирь. Отбыв срок, он не захотел возвращаться в мир, ощущая в себе стойкое, решительное противление этому шагу. Больше года добровольно оставался он на месте ссылки. Близким же писал, что страшится возвращения в безбожный мир, где ему при его строгом монашеском устроении найти свое место будет трудновато. Но родные настаивали, сняли ему комнату, и он решился. Поговел, написал письмо отцу архимандриту Исаакию II, жившему в то время в городе Белеве, попросил благословения и, помолившись, двинулся в путь. Предчувствие не обмануло отца Аифала. В поезде его ограбили, а потом на полном ходу вытолкнули из вагона. Железнодорожники подняли окровавленного человека и удивились, что его немеющие губы не переставая шепчут имя Божие. Через несколько часов отец Аифал скончался в больнице. Погребение было совершено по монашескому чину.
О мученической кончине отца Аифала поведала женщина удивительной судьбы — мать Амвросия (Александра Дмитриевна Оберучева). Сильнейшей стороной ее воспоминаний являются яркие образы людей, встречавшихся ей в жизни, а также записи бесед с ее духовным отцом Никоном.
Во время первой мировой войны Александра Дмитриевна работала военврачом. Вместе с ней на Западном фронте воевал ее брат, Михаил Оберучев. Однажды он сказал ей: "Саша, мы видели за это время столько страданий, что жить обычной жизнью уже нельзя: поступай в монастырь". Это было как бы его завещание. В 1917 году в Ревеле на Крестопоклонной неделе он пошел в церковь на вынос креста и не вернулся: кто-то смертельно ранил его на паперти. Он оставил жену, дочь Женю и сына Всеволода. Когда Александра целовала покойного брата во время погребения, то почувствовала исходящий от него душистый аромат.
Тело Михаила Оберучева положили в цинковый гроб, и Александра Дмитриевна повезла его вместе с убитой горем вдовой и плачущими детьми в Оптину пустынь, потому что больше ей некуда было идти. "Мученика примем",— сказал отец архимандрит Исаакий II и лично указал место захоронения, не ведая, что через десять с небольшим лет он сам станет мучеником. Убиенного раба Божия Михаила предали земле, возле могилы отроковиц Веры и Любови Ключаревых, в имении которых основан Шамординский монастырь. В записной книжке этого времени у Александры Дмитриевны сохранились чьи-то слова: "Ни у кого уже нет на душе ни негодования, ни протеста. Сердце высохло и молчит, и только безнадежно мыслящий разум тупо смотрит вперед в темноту, ожидая последнего рокового удара" (2). На фоне такой общественной атмосферы и просияли исповедники и мученики Христовы, не последнего удара ожидающие, но Креста, за которым неизбежно последует Воскресение.
Старец Анатолий (Потапов) направил Александру Дмитриевну в Шамордино, прибавив: "Благославляю тебя лечить всех женщин, которые к тебе обратятся". Так она понесла в обители послушание врача. Через два года, в 1919 году, тайно пострижена в мантию с именем Амвросия.
Мать Амвросия подробно описывает шамординскую жизнь первых послереволюционных лет. Благодаря ей мы узнаем совершенно неизвестные нам грани этой жизни. Например, в Шамордине была "молчанка" — домик, названный так старцем Амвросием и построенный по его благословению, где жили сестры, взявшие на себя подвиг молчания. После 1917 года там жили мать Елизавета, впоследствии казначея, и ее прислуга Груша, впоследствии мать Арсения, в полной нищете скончавшаяся в 1940 году в Козельске. Обитательницей домика была также Мария, бывшая учительница детей Льва Толстого — светская, образованная, увлекавшаяся "французской революцией" и вот теперь ушедшая в молчальничество. Впоследствии она станет схимонахиней Анатолией. Мать Елизавета и мать Анатолия представляли собой как бы живую летопись Шамордина. Они помнили первую настоятельницу Софию, батюшку Амвросия. Однажды мать Амвросия (Оберучева) поздно вечером шла навестить больную и вдруг видит, на "молчанку" с небес льется свет, хотя электричества в монастыре не было.
Благодаря запискам матери Амвросии перед нами встает трагический образ последней шамординской настоятельницы матери Валентины, которой, как и отцу архимандриту Исаакию II, пришлось стать скорбной свидетельницей гибели родного монастыря и рассеяния его насельниц. Простая, едва образованная женщина из купеческого звания, она была назначена на игуменство жребием: стоя вместе со всеми сестрами в храме на коленях, она молилась, чтобы Господь послал обители достойную настоятельницу, и когда объявили, что выбор Господень пал на нее, мать Валентина потеряла сознание, считая себя недостойной настоятельского звания и согласившись только из послушания.
В 1919 году, умирая от рака, она призналась матери Амвросии, что приняла тайную схиму, о чем никто не знал, кроме постригшего ее священника, потому что схимонахиня не имеет права стоять во главе монастыря, а бросить Шамордино она не в силах. Схиигумения Валентина похоронена там же, где ее предшественницы,— у алтаря Казанского собора.
Бесконечной вереницей текут перед нами воскрешаемые памятью матери Амвросии тихие, кроткие образы Христовых невест, которые в смирении прошли свой жизненный путь.
После разгона обители мать Амвросия организовала в Козельске женскую общину, где инокини жили по монастырскому уставу. Духовником общины стал отец Никон (Беляев). Мать Амвросия была одной из любимейших его духовных дочерей. Именно ей при последнем свидании он сунул в широкий рукав рясы книгу с мелко написанным на полях "Завещанием", именно ее вспоминал в последний час перед смертью, сокрушаясь, что ее нет рядом. Но обращался он с ней строже, чем с другими сестрами, порой демонстративно холодно и придирчиво, многих это вводило в соблазн, а между тем объяснялось просто: предвидя все, что ей предстоит пережить, духовный отец смирял ее. Впоследствии мать Амвросия поняла, как ей это было необходимо.
После ареста Оберучеву долго держали в Смоленской тюрьме, потом сослали в Архангельск. Оттуда — в знаменитую "Макариху" близ Котласа — город ссыльных, затем в Великий Устюг, где заключенных держали в обращенном в каземат Троицком монастыре. И куда бы ни бросал ее Промысл Божий: в тюрьму, в концлагерь, на лесоповал, глухую северную "командировку", откуда мало кто возвращался и пребывание на которой она описывает с леденящими кровью подробностями,— она никогда не забывала наложенного на нее старцем Анатолием послушания и оказывала медицинскую помощь всем нуждающимся. В ряде ситуаций она поразительно напоминает великую княгиню Елизавету Федоровну, которая, будучи сама смертельно ранена, перевязала голову ближнему...
Вернувшись из ссылки, мать Амвросия жила в Загорске у племянницы Евгении, в военные годы вела скитальческую жизнь. Умерла от кровоизлияния в мозг 27 августа 1943 года. Была отпета по православному обряду, похоронена близ могилы старца Варнавы Гефсиманского. Мир праху ее...
А вот еще одна женская судьба, в которой на первый взгляд вроде бы не было ничего выдающегося. Лейтмотивом этой судьбы было такое утраченное сегодня понятие, как верность. Верность убеждениям, людям, себе — вопреки всему, верность до гроба. Такая верность обретается только в глубинах собственного сердца.
Анастасия Митрофановна Алексеенкова, родом с Черниговщины, приехала в Оптину еще девочкой навестить двоюродного брата — келейника старца Иосифа. Восемнадцати лет постриглась в Шамордине и несла послушание прачки. Отец Досифей стал ее духовным отцом, и в двадцатые-тридцатые годы она была его бессменной келейницей и спутницей. Когда его в 1937 году арестовали, исправно носила передачи, выстаивая у окошечка огромные очереди, пока их однажды не перестали принимать...
В Мариинском распределителе Томской области произошла ее нечаянная встреча с духовной дочерью отца Досифея И. В. Никоновой. Они встретились на кухне. "Только я села на скамью, чтобы чистить мороженую картошку, и вдруг — о радость! — увидела рядом с собой Настю,— рассказывает Ирина Викторовна.— Мы пали друг другу в объятья. Окружающие зэки умилялись и радовались за нас".
Вскоре духовных сестер разлучили: Ирину Викторовну направили в "пошивочный" лагерь Яя Томской области, а мать Анастасию — в инвалидный лагерь на Урале (она была признана нетрудоспособной).
Освободившись, мать Анастасия поехала в Козельск, где вместе с матерью Анной ухаживала за бывшим духовником шамординских сестер престарелым отцом Мелетием. Когда в пятидесятых годах он скончался, переехала в Караганду к схиархимандриту Севастиану (Фомину). Отец Севастиан ее очень ценил и благословил жить в одном доме: "Вот, Наталия,— сказал он хозяйке,— возьми мать Анастасию под свой покров и будешь жить за ней как за каменной стеной".
"И действительно, с тех пор ее молитвами и пожеланиями живу, как за стеной или оградой какой",— писала та Ирине Викторовне в конце 60-х годов (3). До семидесятых годов приходили письма из Караганды, а потом перестали. Это могло означать только одно: мать Анастасия отошла ко Господу, чтобы пожать в будущей жизни все, что посеяла в этой...
Есть среди оптинцев и такие, что до конца превозмогли выпавшие на долю их поколения испытания и дожили почти до наших дней. Схиархимандрит Севастиан, под духовным водительством которого прожила последние годы мать Анастасия, в 1933 году был осужден на десять лет. Отбыв срок, он купил домик в Караганде, и к нему со всей страны стали съезжаться лишенные монастырей монахи и монахини. Отец Севастиан всех с любовью принимал, помогая устроиться с жильем. Община стала хлопотать об открытии церкви. В 1955 году разрешение было получено. Отец Севастиан становится настоятелем храма Рождества Богородицы, где служит вплоть до своей смерти († 1966). Иеромонах Рафаил (Шейченко) провел 21 год в ссылках, а потом вернулся в родной Козельск († 1967). В 1978 году на сотом году жизни умер схиархи-мандрит Амвросий (Иванов), в 1981 году — схиигумен Павел (Драчев). Недавно стало известно еще о двух дотоле сокровенных оптинских монахах, чей жизненный путь прошел в советское время.
Иеросхимонах Иеремий (в миру Степан) был послушником преподобного Амвросия. После революции, как все, был изгнан из монастыря. Жил в деревне Ливенки Тульской области. Поскольку храмы позакрывали, исповедовал и причащал людей у себя дома. Умер в 1949 году. Завещал похоронить его на мирском кладбище рядом с родителями, предсказав, что на могиле его через полгода откроется источник. Так и случилось. Говорят, чудесная вода бьет из земли до сих пор, но не каждый человек может пить эту воду: грешников от нее с души воротит.
Послушник Евгений незадолго до закрытия монастыря принял монашество с именем Ермоген. Жил в Белеве, первое время требы совершал на дому, а поскольку это было запрещено, жил полулегально. "Спросить, Боже упаси, нельзя было: он жил тайно,— рассказывает А. С. Лукьянова, ставшая впоследствии его духовной дочерью,— а я болела, где тут искать, но делать нечего, ищу. Кому было благословлено — ездили к нему из разных городов. Вдруг меня спрашивают: "Ты корове сено ищешь?" — "Да",— отвечаю, сама не зная почему. "Это здесь". Толкаю дверь и чувствую: кто мне нужен, живет здесь. И вправду оказалось здесь. Он еще не был схимником. Гонения на него устраивали, а мы все равно ходили. Поисповедует батюшка, а потом велит: иди в Церковь под крест, под Евангелие, чтобы скрыть эту тайную исповедь". Отец Ермоген обладал даром исцелять людей. Один тульский священник до сих пор бережет его подрясник, чтобы отчитывать бесноватых.
Некоторое время он служил в Белеве. "Однажды он вышел с крестом, а я смотрю и глазам не верю: у него за спиной ангельские серые крылышки. А в другой раз вижу: на голове василькового цвета воздух лежит. Господи, думаю, я же недостойна это видеть" (4). Незадолго до смерти отец Ермоген келейно принял схиму с именем Макарий. В схиме пробыл недолго — 9 недель, как и сам предсказал. Скончался в 1972 году, похоронен на Троицком кладбище.
И наконец, несколько слов о судьбе очень скромной женщины, незаслуженно оставшейся в тени, хотя ее по праву можно назвать оптинской подвижницей,— М. С. Добромысловой, всего год не дожившей до открытия Оптиной пустыни. Ее перу принадлежит "Жизнеописание отца Никона (Беляева)", духовной дочерью которого она была. Над этим жизнеописанием Мария Семеновна трудилась всю жизнь.
Она была хранительницей оптинского духа, который донесен в ее записках до нашего времени. Эти записки — подлинная энциклопедия Оптиной пустыни 20-х годов, содержащая сведения о десятках людей, которые без свидетельства очевидца канули бы во тьму забвения.
М. С. Добромыслова родилась в Козельске в 1900 году, отец ее был учителем, впоследствии принявшим священный сан. Очень привязанная к отцу, Мария после его смерти осталась одинокой в семье. С матерью у нее духовной близости не было, хотя они всю жизнь прожили вместе. В детстве няня часто брала девочку в Оптину, где она воспитывалась у старцев. Как дочь умершего священника Марию Семеновну взяли на казенный счет в епархиальное училище. После этого она закончила Строгановские курсы в Москве.
Когда монастырь стал музеем, сразу поступила туда работать, постоянно жила в ограде, писала оптинские пейзажи. Ей принадлежат радужные легкие акварели старой Оптиной: скит, могилки старцев, храмы, пруд. Когда музей закрыли, переехала в Калугу, работала санитаркой, медсестрой, на скульптурной фабрике. После войны, переболев, получила инвалидность.
Последние десятилетия Мария Семеновна жила только Оптиной пустынью. Читала письма старцев, писала по памяти их портреты, правила и дополняла уже написанную книгу об отце Никоне. Вместе с Надеждой Александровной Павлович и директором Козельского музея Валентином Николаевичем Сорокиным много сил и средств полагала на восстановление монастыря. Валентин Николаевич часто присылал к ней молодых экскурсоводов, которым она рассказывала о быте старой Оптиной, старцах, институте старчества вообще.
Держалась она строго православных взглядов. "Горе человеку, одушевляющемуся безбожным образом мыслей,— записывает она.— Горе народу, в среде которого этот образ мыслей становится всеобщим! История показывает нам более, нежели на одном примере, как неверие и пренебрежение всем священным находились во взаимодействии с нравственным и политическим упадком нации... Такие состояния... были вернейшими предвестниками разложения народа и гибели..." (5)
Семьи у нее никогда не было. В последние годы по мере ухода из жизни старых оптинок не стало и подруг. Мария Семеновна жила очень замкнуто и в результате осталась без помощи, столь необходимой старому человеку. Весной 1986 года она не всегда могла подойти к двери. Ей предлагали переехать в дом престарелых, но она решительно отказалась.
На Пасху навестила ее одна из экскурсанток и, увидев, в каком неухоженном виде лежит Мария Семеновна, рассказала московским христианам. По благословению архимандрита Троице-Сергиевой Лавры Наума за ней был организован уход. Помогать старой оптинке вызвалось человек двенадцать москвичей, которые по очереди на один - два дня приезжали в Калугу. К ним присоединились, две калужанки, в том числе К. В. Всесвятская, автор воспоминаний о ее последних днях.
Мария Семеновна сказала, что у нее есть одежда на погребение, и объяснила, где ее найти. Скончалась она 1 июля 1986 года. Когда развернули указанный узелок, обнаружили там все монашеское, только вместо апостольника платочек. Удивлению присутствующих не было границ — Мария Семеновна никогда не говорила о своем монашестве! Позднее открылось, что она приняла келейный постриг с именем Марии Египетской, но в какой именно период жизни, неизвестно. Отпевали ее в Никольском храме. Приехали почти все, кто ухаживал за ней в последние месяцы. Внутренняя жизнь монахини Марии скрыта от нас, но читавшие "Жизнеописание отца Никона" знают, какая духовная мощь крылась в женщине, создавшей эту книгу, какова сила воздействия ее слова. "Мне думается, тебе оттого скучно, что у тебя душа голодает",— писала она в 1986 году, незадолго до кончины, своему племяннику (6). Ее душа не голодала никогда, потому что имела Источник Воды Живой, пьющий из которого не мучится жаждой. Более того, обладала властью насыщать души людей посредством аккуратно выводимых на бумаге слов. Остается пожелать, чтобы книга М. С. Добромысловой стала доступной каждому.
Сегодня из славной Оптиной плеяды в живых осталась одна 105-летняя матушка Серафима (Бобкова). Господь судил ей дожить до открытия не только Оптиной пустыни, но и Шамординского монастыря, куда она спустя 72 года вернулась, дабы не распалась связь времен. Возобновленная женская обитель обрела свою хранительницу устоев, держательницу заветов, верность которым показана всей ее долгой жизнью, молитвенницу и печальницу за землю Русскую схимонахиню старицу Серафиму.
Не дожила до открытия Оптиной духовная дочь старца Нектария Н. А. Павлович. В последние годы жизни она много уделяла внимания и сил Оптиной, которая реставрировалась с 1966 года на средства Общества охраны памятников. Это был самый слабый участок Калужской реставрационной мастерской, и Надежда Александровна переводила сюда все свои гонорары, за исключением тех денег, что предназначались для помощи одиноким братьям и сестрам — схиигумену Павлу, схимонахине Серафиме.
В последнем письме к матушке Надежда Александровна, как всегда, сообщает ей оптинские новости: "На Введенском храме на главном куполе водружен крест блестящий, виден за 2-3 км. Все 5 куполов восстановлены, но на угловых пока запретили ставить кресты. Хлопочем. А внутри — мастерские. Крест воздвигли в день Рождества Пресвятой Богородицы. Над скитом два креста: один на церкви, другой на вратах. Все понемногу реставрируется".
После этого интонация письма резко меняется, и Надежда Александровна сообщает матушке нечто совершенно неожиданное: "Тебе по секрету скажу — никому не рассказывай. На молитве я неожиданно увидела Настю и несколько любящих меня покойных. Они сказали: "Не бойся! Мы тебя встретим и поможем". Был свет и теплота. Настя была светлая, радостная и все улыбалась. Стояла в гробу. Это было от Господа, как мне объяснили, да я и сама так чувствовала. Часто помышляю о смерти и не боюсь, только молюсь, чтоб, если возможно, мне умереть зрячей... Обнимаю тебя, не тоскуй, родная. Нам с тобой уже недолго. Дай Бог, увидимся там. Я приехать к тебе не в силах, а у тебя уже нет сил на поездку в Москву и в Загорск..."
В конце письма уже неслушающейся матушкиной рукой приписано: "Последнее письмо 23 февраля, а 5 марта умерла".
Именно перу Н. А. Павлович принадлежит стихотворение, посвященное оптинским мученикам, обретшим смерть вдали от родных мест. Оно продиктовано автору статьи духовной дочерью отца Досифея И. В. Никоновой. "Теперь можно,— сказала она.— Все, кому это могло повредить, уже умерли". Оказывается, они не доверяли эти строки бумаге и во избежание ненужных осложнений заучивали наизусть.
Пусть это стихотворение прозвучит в память всех оптинцев и шамординок, чья жизнь пришлась на великую смуту российскую, во славу тех, кто остался верен Господу своему в катаклизмах выпавшего им на долю кровавого времени. Сегодня на Руси во множестве возобновляются храмы и монастыри, но возвести стены полдела — должен быть воскрешен несгибаемый дух наших дедов и прадедов, в исповедничестве просиявших, ибо только о таких христианах можно сказать, что они воистину есть соль соли земли.
ПРИМЕЧАНИЯ
Иговская А. С. Письмо от 1987 года. Архив Оптиной пустыни.
Мать Амвросия (Оберучева). Очерки. Рукопись. Архив Оптиной пустыни.
Из письма Н. Дорошенко И. В. Никоновой. Архив Оптиной пустыни.
Из беседы с А. С. Лукьяновой 14 июня 1990 года. Архив Оптиной пустыни.
Из последних записок М. С. Добромысловой. Архив Оптиной пустыни.
Добромыслова М. С. Письмо к племяннику Андрею. Архив Оптиной пустыни.