Борис Юлианович Поплавский: Николай Бердяев (original) (raw)

Николай Бердяев

ПО ПОВОДУ "ДНЕВНИКОВ"

Опубликовано. Воспроизводится по изданию 1993г.Человек. - 1993. - №3. - С. 172-175. Страницы в прямых скобках, выделены линейками.

Трагически погибший несколько лет тому назад Б.Поплавский, человек очень одаренный, оставил после себя дневники, выборки из которых сейчас изданы. Эта книга очень значительная и над ней стоит задуматься. Печальная, мучительная книга. Документ современной души, русской молодой души в эмиграции. Я не сомневаюсь в надрывной искренности Б. Поплавского. Но «дневник» поражает отсутствием простоты и прямоты. Нет ни одного прямого, не изломанного движения. Все время играется роль. Поплавский — эпигон русских течений начала XX века, человек двоящихся мыслей, как и люди того времени, но поставленный в исключительно трагическое положение, выброшенный в страшный и чуждый мир. Он неверно определяет свое отличие от старого «декадентства». «Мы, радостные, умираем, радуясь, благословляя, улыбаясь» — слова эти противоречат всему дневнику. Б. Поплавский прибавляет: «...в гибели видя высшую удачу, высшее спасение». Это главный мотив дневника. Соблазн гибели. Притяжение и соблазн смерти. Сгореть и исчезнуть. «Наш лозунг— погибание». Но это и есть упадочничество. Притяжение музыки и защита от музыки. Музыка — одна из основных тем дневника. «Только //173//

все умирающее поет в духе». «Притяжение музыки есть притяжение смерти». «Не жажду ли я отдыха небытия?» Ничто не радует. «Сон и бессознательность — единственное утешение. Отчаяние и безысходность». Мука мира глубока. Мир соткан из беспричинной тоски греха. Все вокруг — пышное ничто. Б. Поплавский собрал свою жизнь в «вязанку змей». Он, как и герой его романа, «вынырнул из романа Достоевского». Его преследует «холодный призрак господина Никто». Дневник полон мест, свидетельствующих о глубоком несчастье и страдании автора, о погибшей жизни, о наступлении желанной гибели. Очень сложна проблема искренности, как и проблема гибели. Есть очень сложная диалектика искренности и лжи, в которой все легко переходит в свое противоположное. Есть искренняя лживость и лживая искренность. Это определяется очень сложными отношениями сознательного и бессознательного в человеке и иллюзиями сознания, которым подвержен человек, не «хитростью разума», о котором говорит Гегель, а хитростью бессознательного. У А. Жида проблема искренности — центральная в его творчестве. Из любви к искренности он часто говорит о себе в «Si le grain ne meurt» [«Если зерно не умрет» (фр.) ] гадкие и уродливые вещи, часто совсем ненужные. Но нужно критически относиться к его несомненной искренности. Человек может позировать необработанной материей, сырьем своей душевной жизни и может позировать формой, которую он этой материи придал. Поэтому подозрительна литературная форма «исповеди», «дневника», «автобиографии». «Дневник» Поплавского — искренняя книга, несмотря на отсутствие простоты и прямоты, несмотря на то, что многое он говорит «нарочно», чтобы поразить, несмотря на выдуманность многого и взвинченность. Искренность современной души совсем особенная, она осуществляется в процессах дезинтеграции личности. Есть две искренности. Одна выражает целостность личности. Не случайно по-французски integre значит «честный». Искренность, выражающая целостность личности, есть правдивость. Но есть другая искренность, искренность, выражающая раздвоение и раздробление личности. Эта искренность, часто свойственная современной душе, может производить впечатление лживости, но это искренняя, правдивая лживость. Двоящиеся мысли могут казаться неискренними и неправдивыми. Но в них может быть своя, другая искренность и правдивость. «Дневник» Б. Поплавского принадлежит ко второму типу.

У Б. Поплавского есть ressentiment, обида на жизнь, которую он хочет прикрыть, но которая прорывается. Когда он называет себя «парижским Дионисом в рваных штанах», когда он говорит, что в старом, рваном пиджаке нужно принимать вечность, когда выражает сомнение в своем писании, то чувствуется обида на неудачу жизни. «Я по-прежнему киплю под страшным давлением без темы, без аудитории, без жены, без страны, без друзей. И снова жизнь моя собирается куда-то в дорогу». Он хочет себя уверить, что у него сознательная, желанная тяжесть жизни и утешает себя этим. Вместе с тем он чувствует, что оставлен в стороне. «Кто же я подлинный?» — восклицает он. Это есть вопрос о том, где же неизменное ядро личности за постоянными изменениями. Самый важный вопрос для каждого человека. Он чувствует в себе борьбу жалости и строгости, любви к жизни и любви к смерти. Герой его романа Олег, т. е. в сущности сам Поплавский, спрашивает: «Выдержал бы ты иную судьбу, основанную на знаменитости, счастье, деньгах, власти?» Может быть, удача хуже и тяжелее неудачи. Поплавский причисляет себя к заживо замуравленным. Он переживает двойную трагедию, трагедию внутреннюю, не зависимую от времени, и трагедию внешнего положения, связанную с временем, с несчастной жизнью в эмиграции, в отрыве от питательной почвы, в нужде и пр. Он не всегда решался сознаться в истинном положении. И он компенсирует себя ложным возвеличением своей униженности, покинутости, своего несчастья и неудачи.

Тема «Дневника» Б. Поплавского религиозная. В нем было подлинное религиозное беспокойство и искание, была драма с Богом. Но он не столько имел религиозный опыт, сколько делал религиозные опыты, производил эксперименты. Хотя он иногда говорит о своей силе, о силе против природы, о своей аскезе, но главная его беда в безволии. Его опыты //174//

аскезы безвольны. Он прикрывает для самого себя свое безволие максимализмом. Максимализм может быть уклонением от акта, от выбора и ответственности. Б. Поплавский находится во власти вне его находящихся сил, во власти рока. Вся его жизнь стоит под знаком рока, а не свободы. Он любит говорить о своих экспериментах аскезы, которые сопоставимы с развитием мускулов при помощи гирь... Но, в сущности, он соблазнен пассивностью, и путь его есть путь пассивности. «Твоя воля направлена на то, чтобы достигнуть абсолютной пассивности». «Оч Dieu, ou rien». Б. Поплавский соблазнен традиционными формами аскетики и мистики, которые играли огромную роль в христианстве, но ближе к неоплатонизму, стоицизму и буддизму и имеют неевангельские источники. Современная душа, мало похожая на душу древних аскетов и мистиков, с трудом могла все это переварить. Б. Поплавский, который был настоящий страдалец, в значительной степени есть жертва стремления к святости, к ложно понятой максималистской святости. Святость для него была прежде всего необыкновенностью, она должна была увести его от реальности, с которой он никак не мог привести себя в соответствие. И Б. Поплавский надрывается в этом стремлении к испытанию святости. И потому он часто говорит о скуке святости, он испытывает постоянное разочарование. Он хотел бы достигнуть экстаза. Не достигая экстаза, он бежит от Бога и потом возвращается к Богу. Он думает о монастыре и отшельничестве и знает, что никогда не пойдет этим путем. Он говорит о безблагодатной жизни верующего, о скуке дней святости. Он вне обыденной жизни, вне земли с ее тяжкими обязанностями и в сущности вне духа, он остается как бы в промежуточной астральной сфере. Попадая на небеса, он хочет «домой с небес» (название романа), в привычный круг друзей. Это у него описано с большим талантом. У него была непреодолимая трудность приспособления к реальности. Я употребляю сейчас слово «приспособление» не в дурном смысле. Б. Поплавскому делает честь, что он не был способен к подобному приспособлению. Я имею в виду активную реакцию на реальность, без которой невозможна борьба, невозможен по-настоящему акт. Тот, кто лишен зоркости в отношении к реальности или смешивает ее с астральными снами, тот не способен к акту.

Б. Поплавского преследует чувство безблагодатности и греха. И его мучит, что духовные усилия, которые он делает, не помогают. Он пытается молиться и в молитве найти спасение. Эти усилия моления трогательны. Думают, что он спит, а он молится. Некоторые, прочитавшие «Дневник», передали мне свое впечатление, что это выдумка, что никакого молитвенного опыта не было. Я хочу верить, что был такой опыт. Впечатление полной искренности производят слова о «молитве впустую». Поплавский чувствует между собой и Богом тьму. «Буду молиться,— восклицает он, — может быть, пройдет злая дрожь отчаяния». И вот впечатление от молитвы: «темные, долгие, упорные молитвы без толку, однообразная жвачка, упрек Богу, обида на Него». Вероятно, эти бесконечно печальные слова могли бы произнести многие люди нашей покинутой Богом эпохи. У Б. Поплавского своеобразное чувство Бога и Иисуса Христа. Он ищет Иисуса униженного, слабого, обливающегося слезами. Ему близко лишь унижение Христа. Его кенотический образ. И совершенно чужд царственный образ Христа. «Я жажду Бога, лишь когда я очень несчастен и потому так ценю несчастье». Он заносит в дневник:

«Бог кажется мне неудачником, мучимым своей любовью». Это очень напоминает Л. Блуа, который определил Бога как «одинокого и непонятого страдальца». Напоминает и Марселя Жуандо, самого мистического и метафизического писателя современной Франции, для которого Бог сам мучится в аду, так как не может вынести адских мучений человека, своего любимого. Этот мотив я считаю очень глубоким. Думаю даже, что это единственная возможная теодицея. В другом месте Поплавский говорит: «Как поучительно иногда упасть ... А то получается: какая легкая и неинтересная вещь святость». Это напоминает Лютера, который так напугал католических теологов словами: «Греши, греши, чтобы низошла на тебя благодать». Но нельзя все-таки нарочно падать, чтобы святость была более интересной. Поплавский не сомневается в существовании Бога, но сомнева-//175//

ется в моральном характере Его любви. Он говорит, что Бог боится и любит его героя Олега. Бог есть счастье святых и гениальность адских мук грешника. Его мучит, что за уничтожением пороков так мало у нас останется в жизни. У него есть сила для зла и слабость для добра. Ошибка Поплавского была в том, что он, по-видимому, признавая своей особенностью то, что свойственно очень многим людям, у которых есть борьба духа, которые идут духовным путем. Он увлекается также оккультизмом, читает ок-культические книги. Он борется за жизнь среди астральных снов, говорит о великом собрании астральных друзей. Он пытаемся медитировать и говорит, что раздавлен грубым и простым мужеством медитации. Его аскеза есть надрыв, она ему не помогает. Он тщетно хочет быть суровым и холодным. Он сознает, что грех аскезы изолирует от других жизней. Любовь к скандалу, которая была не только у его героя, но и у него самого, есть надежда пережить экстаз, освобождение от всего и всех. Менее всего он умел работать. Он хотел жизни по благодати, жизни экстатической. И он чувствует безблагодатную, почти демоническую безрелигиооность. Он одинок и вместе с тем он в тесноте группы друзей, почитающей себя элитой. Он остро пережил все несчастья эмиграции, выброшенности и покинутости... Он очень русский и в нем есть что-то интернациональное. Вечная тема опрокинута у него в мучительность сегодняшнего дня. Умственные интересы Поплавского были, по-видимому, очень разнообразны, он не только поэт и романист, он интересуется философией, богословием, мистикой, оккультизмом. Я не берусь судить о нем как о художнике. Стихи его мучительны и унылы. Но это не моя тема. Меня сейчас интересует Поплавский как духовное явление, как крик души погибающей и спасающейся.

Главный дефект мироощущения и миросозерцания Б. Поплавского я вижу в его имперсонализме. Очень характерны в этом отношении слова из отрывка его романа: «Нет души, нет личности, нет я, нет моего, а только от неба до земли огненный водопад бывания, становления, исчезновения». С этим связана крайняя изменчивость, которая находится на грани измены самому себе. Происходит дезинтеграция личности в «огненный водопад мирового бывания». У Б. Поплавского есть некоторое сходство с Андреем Белым, от которого всегда можно было ждать измен, у которого была яркая индивидуальность с проблесками гениальности, но не было личности. Кризис современно.'! души есть прежде всего кризис личности. Он давно начался. Наша эпоха более всего нуждается в борьбе за личность. К «Дневнику» Поплавского приложена философская статья «О субстанциональности личности». Статья эта имеет большие формальные недостатки, в ней нет конструкции, это ненаписанная статья. Но она свидетельствует о философской одаренности Поплавского, в ней есть тонкие мысли. Он прекрасно понимает, что в германском идеализме нет личности, а есть лишь Абсолютное, личность есть лишь функция Абсолютного, целое поглощает части. С этим связано и отношение Поплавского к музыке, которой он больше всего интересуется в этой статье. Музыка есть вообще центральная тема Поплавского. Музыка для него — о целом, о Пане, личность исчезает в стихии музыки. Это очень спорно. В отношении Поплавского к музыке отразилась его утеря личности. То же в отношении его к мистике. «Нет ни неба, ни земли, а есгь великая нищета, полная тишина абсолютной ночи». Поплавский сравнивает это состояние с nuit mystique у Св. Иоанна Креста, одного из величайших христианских мистиков. Это неверно. Мистическая ночь у Св. Иоанна была путем самоосвобождения духа, освобождения от власти чувственного мира разума, но в ней нет смешения всего со всем, нет смешения верхней бездны с нижней бездной. Б. Поплавский не выходит из астрального плана, и план духовный у него всегда смешивается с астральным.

Великое его несчастье я вижу в том, что он искал не столько истины, в которой есть отчетливое различение, сколько необыкновенного, в котором остается смешение и, значит, безличность. Но книга его очень замечательна и очень поучительна. Это книга не о духовной жизни, а о психологии духовной жизни.