Размышления о России и революции 1). (original) (raw)

Яков Кротов. Путешественник по времени.- Вера. Вспомогательные материалы

Новый град, вып. 4. 1932.

Сергей Штейн

Есть темы, от которых нельзя освободиться. Как при личном несчастье постоянно мысленно возвращаешься к продумыванию обстановки, при которой оно случилось, докучно стараешься установить, когда произошел решительный перелом, когда было сказано невозвратное слово, когда был сделан непоправимый шаг, переведший человека из царства свободы в царство железной необходимости, и завертелись зубчатые колеса причинности и тупой последовательности, так с жадностью в изгнании берешь всякую книгу, обсуждающую историю русской революции. И книга Г. Федотова не разочаровывает.

Поколение, выросшее в России и с ней кровно связанное, до сих пор даже и мысленно с трудом осваивается с фактом, что рухнул тот дом, в котором оно выросло, что новые люди, не знающие старой России, которым не объяснить ее невыразимого словами обаяния, и для которых старая Россия является, если не в фальшивом, то во всяком случае не полном образе «старого режима», теперь обращаются в господствующий слой русского населения; и недалеко время, когда из современников старого режима не останется никого, и образ, старой России будет примерно соответствовать образу, который был у нашего поколения о старорежимной Франции.

Г. Федотов еще полон воспоминаниями о «старом режиме» и для него образ старой России живой, а не книжный образ.

Но с другой стороны он не относится и к тому более старому поколению, которое выдвинуло своих представителей в активных деятелей революционной схватки и в своих мемуарах и «историях» занимается более самооправданием, чем выяснением. Ведь, даже и профессиональные историки не стыдятся превращать историю революция в панегирик собственной прозорливости и дальновидности. «Вот, если бы нас послушались, тогда...». Нужно ли говорить, как неубедительно и жалко звучат теперь эти самовосхваления.

Г. Федотов свободен от этих ошибок. Как историк, говорит он о прошлом России, как политик, о ее будущем. Революцию он хочет понять как неизбежное звено в истории России — с необходимыми для историка ограничениями понятия неизбежного. Как политик, оннезанят выдумыванием самой лучшей, самой безупречной формы существования будущей России, но с тревогой и любовью хочетпрозреть ее будущие конкретные черты, четко выделяя те положения, которые в будущей России можно осуществить и за которые можно бороться.

Эта насыщенность конкретным содержанием составляет главное преимущество книги, в которой историк преобладает над политиком.

Г. П. Федотов. И есть и будет. Париж 1932. Изд. «Новый Град».

Первую часть книги Г. Федотов посвящает разбору вопроса о подготовке революции в императорский период русской истории. В ряде блестящих этюдов вскрывает он внутренние противоречия и органические болезни отдельных слоев населения императорской России. Тонкое чутье историка дает ему возможность подметить целый ряд новых характерных черт неустройства и разложения. В частности особенно блестящ этюд о «новой демократии», поставившей большевистскому правительству его интеллигентские кадры. Кто заметил до Федотова 1) этот широкий слой «экстернов», имевший свои вечерние «гимназии», свой «университет», свой журнал и питавший неукротимую ненависть к подлинной науке и культуре? И кто теперь, читая творения новых академиков, не вспомнит об этих экстернах? Этот этюд об экстернах является замечательным произведением подлинного исторического видения.

На счет этого нее правильного чутья историка надо отнести и четкость линий в изображении хода революции. Для Федотова Февраль не отделим от Октября и, что еще, более существенно, революция не есть восстание народа, устранившего ненавистный царский режим и взявшего наконец, решение судеб в свои руки, но обвал, катастрофа, разрушение старого здания, под которым не таилось и не могло таиться никакого нового.

Для понимания революции это наиболее существенный момент. Ведь, ещё и теперь есть много поклонников революции на разных ступенях ее развитая. Для многих Февраль хорош, но не хорош Октябрь. А вот для Троцкого хорош Октябрь, но не хороша его высылка в Константинополь. Это один из немногих случаев, когда действительно «бытие определяет сознание».

А между тем,ведь, всякому должно быть ясно, что революция, и грубо конкретно и глубоко теоретически, есть падение политической организации, не имеющей и не оставляющей преемников. Нелепо себе представлять, что гниение старого режима затрагивало только поверхностную оболочку, не задавая внутреннего ядра. И большая заслуга Федотова в том, что он выясняет этот вопрос четко и определенно.

Обвал определяет и то, что революция несет с собою и страшное падение культурного уровня во всех сторонах исторического бытия. Но не только падение. Революция, по мнению Федотова, освобождает целый ряд новых сил и возможностей, она не только разрушает, но и создает: новых грубоватых, но крепких людей. В параллель характеристики старорежимного общества Федотов дает и ряд характеристик общества нового зарожденного НЭП-ом. Свой последний отдел он посвящает «проблемам будущей России». Это са-

К. И. Чуковский. Примечание редакции.

мая своеобразная и смелая часть книги. Он говорит в ней о том, что нужно будет делать в России на следующий день после падения большевиков.

При этом в особую заслугу автора надо поставить то, что при полном непримиренчестве, он и к противнику стремится отнестись справедливо. Не террором — или, вернее, не только террором — держится, по его мнению, советская власть, но воодушевлением и самопожертвованием.

Направленная на будущее, книга хочет примирить читателя с неизбежностью случившейся катастрофы и призвать верных сынов России, носящих ее живой образ, спасти то, что можно и должно спасти.

Таковы основные черты этой выдающейся книги. Переходя к ее критике, нельзя не отметить некоторой ее двойственности. Соединение историка и политика — естественно. Всякий политик, если он не хочет оставаться политиканом, должен быть историком, должен знать и ценить исторический образ и видеть исторические возможности своей страны. С другой стороны, и историк не может не быть политиком; он должен уметь отличать доброе от злого. Нет ничего несправедливее пушкинских слов о летописце. Ни один летописец не «внимал равнодушно злу» и не должен был быть к нему равнодушен. Тем: паче историк. Классические слова Тацита о «безгневной истории» — которых, кстати сказать, он и сам не придерживался — если и имеют какой-нибудь юридический титул на существование, то только титул давности. Нельзя без гнева смотреть на расточение народных сил, на мерзости и преступления, на то, что великие задачи находят мелких людей для своих решений. И большие исторические книги были всегда и книгами «великого гнева». И если политик должен взять у историка понимание, то историк берет у политика страсть и гнев. С этой стороны нельзя упрекнуть Федотова.

Нельзя его упрекнуть и в том, что он политику в значительной части подчиняет истории. Можно и должно ненавидеть большевиков, но выбросить их из русской истории уже больше нельзя. Мало того, только та политика имеет шансы на успех, которая понимает смысл свершившегося в России. Утверждать теперь,что большевики это печальное недоразумение, тяжелый сон, от которого завтра можно будет проснуться — значит закрывать глаза на действительность и жить «в царстве теней эмиграции».

Внутреннее противоречие книги Федотова лежит в другой области: в сжатой формулировке, оно заключается в том, что он слишком пессимистично оценивает историю Россию и слишком оптимистично ее будущее.

В первой исторической части Федотов, как кажется, совершает две основные ошибки: первая, часто встречающаяся и вообще у историков, заключается в том, что в его круг наблюдения входит преиму-

щественно провинциальная Россия. Русскую провинцию он описывает блестяще, но, как кажется, забывает, что это только провинция. Для характеристики центров понадобились бы и другие линии, и другие краски. И как для геолога важен не только внутренний анализ тех или иных пород, но и то место, которое эти породы занимают в общем профиле, так и историк не может сделать более гибельной ошибки, чем смешать периферию с центром и строить общие характеристики преимущественно на основании периферийного материала. Вторая ошибка тесно связана с первой. Она заключается в том, что Федотов доказывает больше, чем он должен был бы доказать, и этим вызывает читателя на протест. Желая доказать неотвратимость большевистской революции, он до того сгущает краски, что у читателя невольно возникает вопрос не о том, была ли большевистская революция неизбежна, а о том, как Россия вообще могла существовать при таком населении и при таких внутренних противоречиях. Возникает вопрос, почему революция не случилась гораздо раньше.

Разохотившись на критику, нельзя пройти мимо и самого уязвимого в книге места — послесловия ко второй его части. Дело в том, что книга писалась под впечатлением эпохи НЭП-а. НЭП, по мнению автора, должен был закончить историю русской революции и перевести Россию на новые рельсы мирного строительства. К сожалению, действительность не оправдала этих прогнозов. И новый спазм военного коммунизма нашел свое отражение лишь в упомянутом послесловие. Оно полно смертельной тревоге за Россию, у которой разрушаются самые основы ее существования.

Всякий, знающий условия издания книг в эмиграции, не посмеет обвинить автора за то, что он под влиянием новых впечатлений не перестроил всей книги. И если я подымаю этот вопрос, то только потому, что он особенно ярко освещает основные точки зрения автора.

Передумывая с точки зрения этого послесловия основные построения автора, невольно замечаешь острые углы славянофильской догматики, и сетуешь на то, что они разрывают и искажают живую ткань исторического процесса.

Князь Сергей Трубецкой в 1904 году просил Николая II быть царем не дворян и не крестьян, но всея Руси. Перефраза этой просьбы должна особенно остро звучать в ушах русского историка, ибо русское государство строилось совокупными усилиями всех слоев своего населения, и среди них русское крестьянство никогда не играло и не могло играть руководящей роли. И самое представление, что русское крестьянство сначала породило, а потом кормило все другие слои населения, неверно.

Русская история одна из самых трагических и противоречивых. Ее не понять с точки зрения примитивного эволюционизма, ее основной особенностью является то, что она начинается с великодержа-

вия, а не выносит его, как продукт долгого исторического развития. Великодержавие является условием существования русского государства, и оно ложится тяжким бременем и душит экономически слабое население и природой обнаженную страну.

Кажется, что можно цифрами показать, что коэффициент нагрузки русского населения за время его многострадальной истории не только всегда превышал его фактические возможности, но « был объективно больше, чем в какой-либо иной стране. Это и приводило к тому, что истощенная страна периодически падала под тяжестью невыносимой ноши, и фактически не имела ни времени, ни передышки, чтобы привести в соответствие свои ресурсы с тем, что от нее объективно требовалось. В России никогда не была возможна разумно реальная политика и, быть может, знаменитое «авось»и имеет в этом свое глубочайшее основание. После исчезновения большевиков разоренная страна с таким же трудом будет восстанавливать и поддерживать свою великодержавность, как и за все время своей истории. Разделять при этом оптимизм особенного построения автора — трудно, и скорее хочешь присоединиться — хотя и по другим основаниям — к крику отчаяния его послесловия, смягчаемому призывом: «Будем верить в Россию, иначе стоит ли жить?».

В критике, как это и естественно, оспариваемое выделяется ярче, чем хвалимое. Но читатель должен почувствовать и за возражениями основное стремление критика; отметить книгу Г. Федотова, как выдающееся явление эмигрантской литературы.

С. И. Штейн.