ВАСИЛИЙ ЭБЕРМАН (original) (raw)

I.

Они говорят: «Не силен ты в сатире!»
«Но в оде я мастер!» – скажу я в ответ.
Мне молвят: «Ты жаждешь награды, не так ли?»
О, это, клянусь не напрасный навет!
Спрошу о сравненьях, – мне скажут: «Прекрасны».
«А образы жен?» – «Порицать их не след!»
«Ступайте! Вот мне извиненье, в котором
Арена для истин не тесная, нет!
В речах у прекрасных – язык целомудрен,
В речах у порочных – распутство бесед.
Мечом языка моего мусульманин
Ни ранен не будет вовек, ни задет».

II.

Не звезда ли о пронзает мрак ночной?
Не светильник ли, чье пламя – сок хмельной?
Не невеста ль на престоле рук моих,
В нитке пены, разукрашена игрой?
Друг душевный! Дуновенья ветерка
Холодеют… Утро близко… Друг родной,
Наслаждайся жизнью, прежде чем ее
Чистоте покрыться мусором – бедой!
Наступает время, чтоб своим «хвостом»
На рассвете «волк» ударил свет с зарей.
Часу ночи вкруг пусти под кровлей тьмы
(Из прорывов в ней сияет свет ночной)
Иль при молнии смеющихся небес
И при тучах, истекающих слезой.
Охмелел весь сад, и птицы все поют;
Не запляшут ли тростинки над водой?
Дай жемчужину, в которой яхонт скрыт;
Плоть воды возьми с пылающей душой.
Если б камень напоили тем питьем,
Он покрылся бы веселия листвой.
С сединой вино на гроздьях родилось,
Но, состарившись, рассталось с сединой.
А взволнуешь его примесью – оно
Серебро струит по влаге золотой.
Винодела продавец его не знал.
Мнится истина о нем – неправдой злой.
В полой амфоре хранилось много лет,
Полной крови виноградной и хмельной,
Положившей руки на свои бока
И стоящей, и сидящей, и прямой.
Наслажденье схоронили в нем живьем.
Век, придя к нему, ушел своей стезей.
Кладом счел его мой друг, но понял все
В миг, когда явило носу запах свой.
Кубок дал он; я сказал: «Вот мать веков;
Или это дочь, рожденная лозой?»
Душу тянет дух его, хоть тоньше то,
Что влечению подвержено порой.
Странно мертвых нападенье на живых:
Я убит им, хоть оно убито мной.
Как его напору не сразить меня,
Если в жилах, если в венах винный зной?
Я красавцу так скажу, когда ему
Пить дадут: «Поглощена звезда луной».
Кравчий сок смешал с потоком дождевым,
Напоил меня излишком влаги той;
И во рту смешались воды уст и лоз
Из его бокалов с облачной водой.

III.

Над воткнутым в землю копьем восковым
Из пламен дротик блестит отлитой.
Огнем сожигается тело его,
А глаз его плачет слезой золотой.
Приходит во мгле его свет; так любовь
Является гневу на смену порой.
Мне странно, что дух, пожирающий плоть,
Стремится погибнуть с ней смертью одной.

IV.

Одета «сущность» его в «случайный» ряби наряд.
Ползет он – точно змея, и зыбь на нем – как узор.
А поскользнуться на нем копыта ветра, – ты мнишь:
Он – плоский меч; и чреда полосок тешит твой взор.
Когда достиг я его, склонялись звезды небес.
Как не нанизанный жемчуг сыплется на ковер.
В закат вонзились всегда разящие острия;
Те копья звезды, когда ты их рассмотришь в упор.
Восток несет философский камень солнца в руке;
Меняет в золото он воды сребристый убор.

V.

Расплавила сердце мне упреком своим ты, друг.
С влюбленным не стала б ты резка, полюбив сама.
Сразилась со мной ты меж красавиц. Их облик весь
Воссоздан у нас в сердцах очами, что видят их.
Живая! Но взор ее скрывает для нас судьбу;
Ведь смерти бояться мы должны с острия мечей.
О муках любви я ей поведал; но, обратясь
К подругам, спросила их: «А мук любви сильны?»
Ей молвили: «Знала б ты мучения те сама,
Ты жаждущем удала б испить сладкой влаги губ».
Любовь пусть хранит тебя; и бед не вкушай ее!
Но может ли винный сок не пивших еще пьянить?