Зеньковский В. Мое участие в церковной жизни (original) (raw)
Прот. Василий Зеньковский*
Мое участие в церковной жизни[1]
Глава 1. В Белграде (1920–1923)
1. Я попал в Белград в январе 1920 года и устроился в очень небольшой комнатке с профессором С.В. Троицким. С нами жил в комнате еще какой-то студент, было тесно, неуютно, но мы ценили с Троицким, что это была наша комната. Хозяйка наша, старая сербка, относилась к нам с исключительной любовью и заботой, и все было бы недурно, если бы я знал, что мне делать в Белграде, а также, где я могу зарабатывать. Нам выдавали, в обмен на «колокольчики» (ассигнации, выпущенные правительством ген. Деникина), некоторое количество динар, но их было мало. Все попавшие в Белград русские профессора постепенно получали места «гонорарных» профессоров с приличным жалованьем (около 1500 динар в месяц), но мне места не находилось. Я долго не понимал, в чем дело, пока не узнал, что крайне правые русские профессора, попавшие в Белград, распустили обо мне слух, что я крайне левый, чуть ли не большевик.
Весной (в мае месяце) мне кто-то указал на возможность устроиться преподавателем русской словесности в русском кадетском корпусе в Сараеве, но я хорошо сознавал, что если я уеду в провинцию, то мне уже не выбиться оттуда.
Мне помог случай. Мой сосед, С. В. Троицкий (написавший в России ряд книг по вопросам церковной истории и канонического права), все время хлопотал о получении места в новом университете в Субботице (что ему и удалось). В этих хлопотах он свел знакомство с разными представителями сербского духовенства, и с одним из них, иеромонахом Дамаскином, он меня и познакомил. Отец Дамаскин (ныне митрополит в Загребе), человек тонкой и нежной души, был музыкантом; узнав об этом, я выразил ему большое желание послушать его игру — без музыки я просто изнывал. Отец Дамаскин пригласил меня к себе, обильно угостил меня музыкой (он прекрасно играл на рояле) и между прочим спросил меня, почему я, бывший уже профессором в Киевском университете, не хочу быть профессором в Белградском университете. Я ему рассказал, отчего, по общим сведениям, мне это не удается, и он взялся начать хлопоты обо мне через патриарха Димитрия (к которому он был близок). В это же время он предложил мне устроить платную лекцию на религиозно-философскую тему в «Коло сербских сестара» (сестричество).
На лекцию мою пришел патриарх Димитрий; ему моя лекция понравилась, он пригласил меня к себе позавтракать и тут расспросил подробно о моих научных занятиях, о моих научных планах.
Очень скоро, едва ли больше чем через неделю, я получил предложение из университета стать гонорарным профессором для чтения лекций по экспериментальной и детской психологии. Кафедру философии в Белграде занимал тогда проф. Петроневич (имя которого мне было известно), очень любезный человек. Я, конечно, принял предложение читать лекции по указанным дисциплинам и стал усиленно заниматься сербским языком. Еще через неделю меня пригласил к себе прот. Димитриевич, декан возникшего к этому времени богословского факультета, и предложил мне чтение на русском языке лекций по истории философии. Так, в две недели, не имевший до того времени никакой работы, сразу стал я профессором на двух факультетах.
2. Еще на Пасху 1920 года была кем-то организована из русских пасхальная служба в случайном помещении пансиона. С одним знакомым (С.Г. Семенченко), которого я знал по столовой, где я обедал, мы задумали нанять помещение, где могли бы совершаться наши службы регулярно. С. Г. Семенченко списался с известным ему по переезду в Сербию отцом Петром Беловидовым, который к лету и переехал в Белград.
Отец Петр был очень музыкален и решил организовать церковный хор; службы мы стали устраивать в каком-то свободном зале (недалеко от Белградского собора), затем перенесли их в то здание, где с осени проходили (после обеда) занятия русской гимназии. Все это меня сблизило и с о. Петром, и с С.Г. Семенченко.
Русская колония в Белграде стала разрастаться, и по воскресеньям зал наполнялся большим количеством русских людей. Хор пел превосходно (с ним много работал о. Беловидов) под управлением Проскурникова, ставшего значительно позже священником — ныне он священствует в Берне, в Швейцарии. Все были довольны, что устроились русские службы; должен, однако, сказать, что я долго ходил (пока с осени 1920 года не начались русские службы) в Белградский собор и постепенно привык к сербским напевам. Изредка в соборе проповедовал Николай Охридский — выдающийся, если не самый замечательный, сербский церковный писатель (автор книг «Agony of the Church», «Речи о Свечовеку» и т. д.).
Уже летом мне пришла в голову мысль о том, что мы должны, живя в столице приютившей нас Югославии, подумать о религиозных нуждах русских людей, рассеянных по стране. Русских священников было очень много, и легко было организовать всюду, где есть русские колонии, русские церковные службы, тем более что в разных местах поселились бывшие русские женские институты, кадетские корпуса.
Но осенью 1920 года, уже когда я начал читать лекции в Белградском университете, я на два месяца покинул Белград и перебрался в Варшаву; у меня была задача переслать возможно больше денег моей матери, которая осталась в Киеве. Так как я получал с середины лета 1920 года полное профессорское жалованье, то я скопил немного денег (около сорока злотых, сербский динар стоял высоко). В ноябре я поехал в Варшаву, пользуясь связями (по группе «Союз возрождения» — см. мои воспоминания о гетманском периоде) с Одинцом Д.М., который приехал в Варшаву для политической работы с Савинковым и устроился в Варшаве благодаря связям с Пилсудским[2]. Я очень малого достиг в смысле пересылки денег матери — из сорока злотых дошло все же до нее около четырех (остальные «прилипли» по дороге к разным рукам…).
В январе 1921 года я вернулся в Белград, где продолжил чтение лекций, и тут у меня завязалось много знакомств с русской молодежью (на богословском и философском факультетах). Но прежняя мысль о создании Общества попечения о духовных нуждах русских беженцев в Югославии не оставляла меня. Вместе с о. Беловидовым и несколькими знакомыми мы обдумали проект устава, и осенью 1921 года было созвано учредительное собрание для организации общества. Имея в виду неблагоприятное отношение ко мне значительной части русских профессоров и боясь своим «явным» участием в новом обществе повредить ему (своей репутацией), я решительно настаивал на том, чтобы мое имя не значилось ни в числе учредителей, ни в предполагаемом списке членов Правления. Мои друзья уступили мне в первом пункте, но решительно восстали против второго, и тут разыгрался весьма характерный для того времени эпизод.
Надо сказать, что к этому времени (тоже по моей инициативе) организовалось объединение русских ученых, живущих в Югославии. Председателем этого общества был избран профессор Спекторский, я был его секретарем. Так как через меня на этой должности проходили разные удостоверения, по которым ученые могли получать деньги (от так называемой «Державной комиссии», занимавшейся специально русскими беженцами), то я, естественно, познакомился со многими русскими учеными, которых раньше не знал близко. Между прочим, я близко познакомился с А.П. Погодиным (профессором Харьковского университета), который в 1918 году немало писал статей против меня (как министра исповеданий при Гетмане) в харьковских газетах. В Белграде, узнав меня лично, он совершенно изменил отношение ко мне… Был он человек церковный, и поэтому его привлекли к организации указанного Общества попечения о духовных нуждах русских беженцев.
Упоминаю обо всем этом, ибо он принимал участие в эпизоде, связанном с учредительным собранием Общества. Отец Беловидов за неделю до этого собрания оповестил прихожан и пригласил их принять участие в учредительном собрании. Однако в назначенный день (в воскресенье после литургии) осталось в храме только девятнадцать человек (включая организаторов, то есть о. Беловидова и других). Присутствовал архиепископ Евлогий, в то время приехавший в Югославию и получивший место законоучителя в русском женском институте в Белой Церкви (недалеко от Белграда). Был прочитан проект устава Общества, принятый единогласно, затем начались выборы членов Правления. Все назначенные члены получили полное число голосов — кроме меня: за меня было шесть голосов, против меня — тринадцать. Это так ошеломило о, Беловидова, что он посчитал нужным вмешаться, приняв это голосование за «недоразумение». Он указал, что мне принадлежала самая мысль об организации Общества, что он знает меня хорошо, всячески рекомендовал меня и кончил тем, что поставил на голосование вопрос: подвергнуть ли второму голосованию мою кандидатуру или нет? Перед голосованием попросил слова профессор Погодин и произнес целую речь в похвалу мне, но я при начале его речи вышел из зала и о том, что происходило в зале, узнал уже из рассказов других людей. Оказывается, Погодин довольно долго говорил в мою защиту, после него встал архиепископ Евлогий и тоже чрезвычайно защищал меня от нападок. На обе эти речи никто не возразил, но когда о. Беловидов поставил вопрос, подвергнуть ли второй баллотировке мою кандидатуру, то за голосование было шесть человек, а против — тринадцать (то есть те же лица, что были и раньше против меня). Так торжественно меня провалили, и я остался «за бортом». Мне передавали, что среди участников заседания слышались голоса: «Как смел Зеньковский выступать на общественной арене, после того как он показал себя в борьбе (?) против митрополита Антония»[3].
3. С осени 1921 года меня пригласил к участию кружок молодежи, из которого позже развилось (в 1923 г.) Русское студенческое христианское движение. Об этом и вообще обо всем, что касается РСХД, я написал целый томик моих воспоминаний, пока не подлежащих опубликованию[4], и поэтому в настоящих записках совершенно не буду касаться этой моей деятельности. Но кроме постоянного участия в работе белградского кружка православной молодежи мне пришлось принять ближайшее участие и в организации и работе религиозно-философского кружка в Земуне, председателем которого был проф. Ф.В. Тарановский. Упомяну еще о том, как проявилась деятельность белградского кружка православной молодежи в собирании средств на постройку русской церкви в Белграде. Молодежь с большим энтузиазмом отнеслась к затеянной о. Беловидовым постройке русского храма (на «Старой Гробле») и сделала очень много, привлекая самых разных русских людей к пожертвованиям на постройку.
Упомянутый кружок чрезвычайно разросся в 1922 году: помимо закрытых собраний он устраивал и открытые собрания, собиравшие до двухсот посетителей. Это было все ново для русского общества, но потребность в религиозной жизни, религиозных беседах была очень сильна у всех.
Упомяну, наконец, и об одном литературном начинании моем в эти годы. Через брата моего, переехавшего в Берлин, я познакомился с М.А. Цейтлиным, который занимался изданием разных технических книг. В итоге беседы с ним выросло два плана: с одной стороны, он заказал мне книгу «Психология детства», а с другой стороны — согласился издать сборник на религиозные темы.
Я привлек ряд известных мне по Белграду религиозных мыслителей (в том числе проф. П.В. Новгородцева) и послал рукописи Цейтлину, дав общее название сборнику «Православие и культура». Мой издатель пришел в чрезвычайное смущение: «Что же общего, — спрашивал он, — между Православием и культурой?» Мне было нелегко убедить его в «уместности» такого сочетания слов, все же Цейтлин консультировался с рядом лиц и наконец принял предложенное мной название сборника «Православие и культура». Сборник этот, где я как раз и поместил статью «Идея православной культуры», был первым изданием в эмиграции, посвященным вопросам религиозной мысли.
Глава II. Прага (1923–1926 годы)
1. В начале 1923 года меня пригласили переехать в Прагу, чтобы читать лекции во вновь открываемом Высшем русском педагогическом институте. В Праге я уже не числился среди «крайне левых», место мое в русской профессуре было более незаметно, но в церковной жизни Праги мне пришлось принять некоторое живое участие.
Но я забыл рассказать в предыдущей главе о моем примирении с митрополитом Антонием.
В 1922–1923 году, как я уже упоминал, кружок православной молодежи жил очень интенсивной жизнью, и я принимал в этой жизни самое близкое участие. Один из членов, Н.М. Зернов, часто бывал в Карловцах у митрополита Антония, которому рассказывал о работе кружка, упоминая о моей роли. Митрополит Антоний сначала относился с недоверием к рассказам Н.М. Зернова, но, очевидно, потом стал менять мнение обо мне — под влиянием Н.М. Зернова.
В конце декабря Н.М. Зернов (у которого собирался кружок) сообщил мне, что после Рождества на заседание кружка приедет митрополит Антоний. Я очень был рад за кружок, но сразу же сказал Зернову, что лично я не смогу быть на этом заседании, чтобы не бросить напрасной тени на самый кружок, и рассказал ему о своих отношениях с митрополитом Антонием. Зернов мне сказал, что сам митрополит Антоний выразил желание повидаться со мной, но что на всякий случай он еще раз поговорит обо мне с митрополитом Антонием.
Действительно, Зернов говорил с митрополитом Антонием, тот еще раз ему сказал, что у него нет на душе ничего против меня, что он чрезвычайно ценит мое участие в студенческом православном кружке и очень хочет со мной встретиться. В первой половине января состоялась эта встреча с митрополитом Антонием, который был нарочито любезен со мной, постоянно обращался ко мне, спрашивал мое мнение.
С этого времени у меня сложились самые дружеские отношения с митрополитом Антонием, особенно с осени, когда на съезде Русского студенческого христианского движения, на котором я председательствовал, я все время сидел рядом с митрополитом Антонием, который был почетным председателем съезда. До кончины митрополита Антония (1936 г.) я всякий раз, бывая в Белграде, заезжал к митрополиту Антонию (он жил в Карловцах). Между нами была и переписка. В ней были и ценные для меня слова, но она, увы, была взята парижской полицией в 1939 году, когда я был арестован, и там пропала.
2. Когда я попал в Прагу, я застал там довольно сложное церковное положение. Настоятелем русского православного прихода был епископ Сергий [Королев] — человек редкой чистоты и красоты души. Но рядом с ним существовала уже чешская православная епархия, недавно учрежденная Константинопольским Патриархатом, во главе с архиепископом Савватием. Чешское православное движение, не очень многочисленное по своему составу, слагалось из двух разных элементов — из чехов-католиков, которые, отходя от католицизма, не хотели никакой «самодельщины» и жаждали литургической и догматической полноты в Православии; другая часть, меньшая, но достаточно духовно сильная, набиралась из «гуситов» (защищавших причастие под двумя видами), «моравских братьев» и т.д. Я лично, прожив в Праге три года, пришел к глубокому для себя убеждению_о высокой религиозной одаренности_ чехов и словаков. Католицизм — беря его в исторически сложившейся форме — был тяжел им, и, как часто бывает у славян (о чем очень хорошо писал проф. С.В. Троицкий в небольшой книге о католицизме у славянских народов), именно потому, что он (католицизм) угнетает их, они переживали его, как_сектанты,_ — фанатически и узко. Те же, кто не мог вынести этого гнета, еще с XIVвека уходили в те или иные антикатолические движения. Когда вспыхнула мировая война и для чехов и словаков с особой остротой проявилась потребность иметь свое национальное государство, вспыхнула и потребность найти «свой» путь в религиозной жизни. Конечно, единственное, что могло бы их насытить, было Православие, но на этот путь становились немногие. Однако мне привелось читать книгу одного чеха, написанную по-немецки (на тему «Die Orthodoxie und der Slavische Geist», хотя я и не вполне уверен, что правильно привожу заглавие книги), которая с большим умением как раз указывала на то, что единственный выход для чехословаков лежит в Православии. Но наибольшее число религиозных натур ушло в так называемую Чехословенскую Церковь — своеобразное сочетание Православия и протестантизма. Это движение, если не ошибаюсь, искало у Константинопольского Патриарха помощи, чтобы найти правильный путь для оформления своих религиозных исканий. Но Константинополь не сумел серьезно помочь чехословакам, и в своей дальнейшей эволюции Чехословенская Церковь, больше определявшаяся в своих путях исканием национального «своеобразия», чем исканием Христовой истины, все больше и больше склонялась и доныне склоняется к чистому протестантизму. Вообще чехословаки как бы заблудились в своих религиозных исканиях, не нашлось у них ни одного религиозного даровитого вождя.
Русская эмиграция, очутившаяся в Чехии, конечно, думала о себе, и только о себе; винить нас, русских, за это трудно, но и грехи, которые лежат на нашей совести вследствие этого, велики. Вот и в Чехии мы оказались, по жестоким словам Пушкина, «ленивы и нелюбопытны», мы думали лишь о воссоздании нашей русской национальной церковности, а о том, чтобы поддержать и укрепить движение к Православию среди чехословаков, вовсе и не думали.
Я уже не помню, при каких обстоятельствах я познакомился с архиепископом Савватием, но должен сказать: я сразу проникся симпатией к нему. Это был уже почтенного возраста монах Почаевской Лавры, искренне церковный, по внешним (политическим) причинам покинувший Россию и оказавшийся у себя на родине. Что на нем остановили свое внимание те чехословацкие элементы, которые хотели утвердить Православие у себя, — это понятно: никакого другого монаха у них и не было. Что Константинополь рукоположил о. Савватия во архиепископа и даровал им церковную автономию — это было тоже законно и естественно. А у нас, русских (в 1923 году), все еще не было ясного сознания, что наше «временное» поселение в Западной Европе растянется надолго. Поэтому я не обвиняю русских, что они устраивались церковно только для себя и не думали о той миссионерской задаче, которая фактически выпала на русскую эмиграцию. Лично я грешил тоже этой психологией замыкания в себе, но как раз по отношению к чехам, может быть потому, что я прочитал, будучи в Белграде, упомянутую брошюру, я очень сочувственно относился к Православию в Чехословакии. Когда я познакомился с архиепископом Савватием, он показался мне простым, скромным человеком, и никакого отталкивания от него не было. Увы, это сразу же охладило отношение епископа Сергия ко мне, который, находясь под «влиянием» поверенного в делах, русского дипломата Рафальского, усвоил себе тоже «великодержавную» психологию — словно Чехословакия была просто русской губернией. Когда я заговорил однажды с епископом Сергием на эту тему, он замолчал сразу и затем перевел разговор на другую тему. А тут подошло, помимо моей воли, еще одно обстоятельство, которое, можно сказать, «подлило масла в огонь».
3. Дело заключалось в том, что, помимо моего делания, мне пришлось принять участие в переезде епископа Вениамина из Югославии в Чехословакию. Епископа Вениамина я всего несколько раз встречал в Белграде и не имел тогда личного отношения к нему; но он, не имея, очевидно, никого знакомого в Праге, обратился ко мне с просьбой помочь ему в получении визы в Чехию. Дело в том, что почему-то ему было предложено (кем не знаю) стать викарием архиепископа Савватия в Подкарпатской Руси. Епископ Вениамин, вообще беззаботный в делах юрисдикционных, без колебания принял предложение и после ряда неудачных попыток получить визу в Чехию обратился почему-то ко мне. Я сам не имел связей в Министерстве иностранных дел, но брат мой профессор Александр Васильевич был хорошо знаком с министром иностранных дел Гирсом (с которым когда-то служил вместе в Киеве). Визу епископу Вениамину дали, и это толковалось и самим епископом Сергием, и его окружением как знак того, что я являюсь защитником всего дела архиепископа Савватия, чего на самом деле не было.
4. Мои пражские церковные отношения в дальнейшем определялись моей работой среди студенческой молодежи (Русское студенческое христианское движение), но об этом я написал воспоминания в особом очерке.
Из общецерковных событий, к которым я лично имел отношение в это время, расскажу о своих отношениях с митрополитом Евлогием. Теперь, когда вышли в свет его воспоминания «Путь моей жизни», где подробно рассказаны все события, с ним связанные, нет надобности входить в разные подробности, но для дальнейшего напомню основные факты, имевшие тогда место.
а. В апреле 1921 года Высшее Церковное Управление (пребывавшее тогда в Константинополе) назначило архиепископа Евлогия управляющим _всеми Западно-Европейскими Русскими Церквами_на правах епархиального управления (текст см. у митр. Евлогия. С. 375).
b. Скоро последовало подтверждение Cвященным Синодом и Высшим Церковным Советом при Московском Патриархе решения Высшего Церковного Управления заграницей о поручении архиепископу Евлогию управлять православными Русскими Церквами в Западной Европе (Указ от8.IV.1921 года, см. у митр. Евлогия. С. 386–387)[5].
с. Указом Патриарха от 30.I.1922 года архиепископ Евлогий возведен в сан митрополита.
d. Согласно решению Патриарха (5.VI.1922), карловацкое Высшее Церковное Управление было упразднено и подтверждено, что митрополиту Евлогию поручено управлять Русскими Церквами в Западной Европе (см. митр. Евлогий. С. 403).
Я был в Берлине некоторое время спустя после получения митр. Евлогием этого указа от Патриарха. Он говорил мне, что митрополит Антоний известил его телеграммой, что «волю Патриарха надо исполнить», но что другие епископы, проживающие в Сербии и входящие в состав Архиерейского собора (Высшее Церковное Управление), с этим не согласны. Когда я видел митрополита Евлогия, он тогда еще не принял никакого решения. Как известно, митрополит Евлогий «ради братских отношений» отступил от прямого исполнения указа Патриарха, и хотя Высшее Церковное Управление в Карловцах было формально упразднено , но по проекту самого митрополита Евлогия в Карловцах остался Архиерейский собор, первоначально имевший значение лишь как орган согласования четырех митрополий (Западно-Европейской, Восточно-Европейской (Балканской), Американской и Дальневосточной).
Однако уже на Архиерейском соборе 1924 года автономия митрополита Евлогия была упразднена, Архиерейский собор снова объявлен «Высшей церковной властью». В 1926 году митрополит Евлогий, протестовавший против постановлений Карловацкого собора, окончательно вышел из состава его и порвал все сношения с ним (см. подробности в книге митр. Евлогия). А в январе 1927 года Архиерейский собор в Карловцах запретил митр. Евлогия в священнослужении и прервал молитвенное общение с ним.
События, о которых я сейчас упомянул, я переживал несколько в стороне; мои поездки из Праги в Париж были связаны только с организацией в Париже Богословского института да с делами Русского христианского движения, а осенью 1926 года я уехал (на девять месяцев) в Америку для научных занятий и вернулся в Париж только в июле 1927 года. Но сразу же по приезде мне пришлось иметь много встреч с митрополитом Евлогием, начиная со съезда РСХД в июле месяце (в Апжероне), а позже в связи с организацией религиозно-педагогического кабинета и религиозно-педагогического собрания (в сентябре 1927 года). Только с этого времени я постоянно стал видеться с митрополитом Евлогием — и на заседаниях правления Богословского института (которые происходили еженедельно), и вне этого.
5. Среди отдельных пунктов в решениях Архиерейских соборов 1926–1927 годов, определивших разрыв между митрополитом Евлогием и Высшим Церковным Управлением в Карловцах, были некоторые второстепенные по своему церковному значению постановления, имевшие, однако, большое значение в тех общественных организациях, с которыми я был связан. Я не помню — и не имею под руками необходимых материалов для проверки — точного текста постановления Карловацкого собора 1926 года, но помню хорошо его общий смысл. Я имею в виду два пункта: 1. отношение к YMCA и о невозможности сотрудничества с ней православных людей и 2. о Богословском институте в Париже.
Что касается первого пункта, Архиерейский собор исходил из убеждения, весьма распространенного в правых русских кругах, о том, что YMCA есть организация масонская. Что это неверно, смотри об этом статью мою («Вестник РСХД» за 1951 год) о Русском студенческом христианском движении, о встречах православных иерархов разных стран с доктором Моттом и другими представителямиYMCA. Но должен тут же сказать, что известный повод для таких подозрений YMCA (то есть отделение американскойYMCA) в России до революции 1917 года действительно давала. YMCAтолько с 1935–1937 года вышла на «экуменический» путь, а до этого времени она была чисто протестантской организацией. Формально задачей всякого рода «миссий» YMCAявляется привлечение общества (преимущественно молодежи) к изучению Слова Божия. Однако недоверие русских (особенно из правых кругов) к иностранцам, своей работой часто разлагавших[6]устои русской жизни, создало еще до революции недоверчивое отношение к «Маяку» — организации, созданной американскойYMCA в Петербурге. Во время революции и годов гражданской войны американскаяYMCA делала очень много добра русским людям, но, не понимая нашего Православия и считая, что мы своим почитанием икон недалеки от язычников, старалась распространять «здравые» понятия о христианстве, печатая переводы книг «лево-протестантских». Здесь подозрения в отношении к YMCA уже превращались в прямое констатирование пагубного влияния.
Однако в 1923 году, когда центр (для России) американскойYMСAобосновался в Берлине и когда к ним примкнул высококультурный человек Г. Г. Кульман, увлекавшийся русской литературой, позднее даже перешедший в Православие, то под влиянием его вся деятельностьYMCAрадикально изменилась и обратилась на поддержку _православных_начинаний русской эмиграции. Здесь не место рассказывать все это подробно (отчасти я коснулся этого в моей книге, посвященной Движению), но надо сказать, что создание YMCA-Press(которая печатала и печатает произведения православных мыслителей), участие в создании и поддержке Богословского института, поддержка Русского студенческого христианского движения — все это есть действительно огромная, можно сказать, исключительная заслуга перед Православной Церковью, которая с лихвой искупает прежние грехи YMCA.
«Карловацкое» течение с самого начала группировало вокруг себя крайние правые группы (монархический съезд в Рейхенгалле, признание Великого Князя Кирилла Владимировича русским императором — все это работа этих групп). Эти правые группы, за отсутствием и даже невозможностью прямой политической деятельности, все время прикрывающие свой политический пафос религиозной фразеологией, суетой вокруг Церкви, и выдвинули постановление Карловацкого синода о том, что православным людям отныне запрещается всякое общение с YMCA. Насколько несерьезно сами архиереи принимали это решение, видно, например, из того, что через два–три года митрополит Антоний напечатал в YMCA-Пресс небольшую свою книгу (кажется, о Святом Духе).
Для Русского христианского движения постановление Архиерейского синода не было особенно драматическим, оно только оторвало от Движения ту его группу (к 1926 году фактически очень ослабевшую), которая была в Белграде. С другой стороны, постановление 1926 года надолго отравило отношение РСХД к «карловчанам» и сильнее лишь привязало его к митрополиту Евлогию.
Что касается Богословского института, то постановление Архиерейского синода выражало пожелание отказа от помощи, идущей через YMCA, то есть фактически закрытия Института. Требовалось также утверждение Устава Института, его учебных планов и учебного персонала Синодом. Можно себе легко представить, что осталось бы от Института в случае принятия митрополитом Евлогием этих постановлений! То, что митрополит Евлогий разрывал связь с карловацким Синодом, было, бесспорно, очень благоприятно для судьбы Института. Должен тут же, однако, отметить, что когда митрополит Антоний (кажется, в 1928–1929 году) посетил Париж и был в Богословском институте, он был не только вполне удовлетворен тем, что нашел в нем, но особенно подчеркивал подлинное благочестие у студентов, приведшее его в восторг. Однако у него все же были на душе сомнения относительно отца Сергия Булгакова — он (в эти же годы) как-то при встрече спросил меня: «А что, отец Сергий читал ли святых отцов?» На мое категорическое заверение в этом (ибо я именно у отца Сергия брал многие творения св. отцов) митрополит Антоний как-то с сомнением покачал головой.
______________________________________