Есенин Сергей Александрович (original) (raw)
XPOHOC
ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ
ФОРУМ ХРОНОСА
НОВОСТИ ХРОНОСА
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА
ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ
ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ
ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ
СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА
ЭТНОНИМЫ
РЕЛИГИИ МИРА
СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ
МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ
КАРТА САЙТА
АВТОРЫ ХРОНОСА
Родственные проекты:
РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ
ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА
ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ
ПРАВИТЕЛИ МИРА
ВОЙНА 1812 ГОДА
ПЕРВАЯ МИРОВАЯ
СЛАВЯНСТВО
ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ
АПСУАРА
РУССКОЕ ПОЛЕ
Сергей Александрович Есенин
Айседора встречается с Есениным и выходит за него замуж
(1922 г.)
Однажды вечером группа артистов пригласила Айседору на вечеринку в дом известного поэта, и перед уходом она ощутила что-то вроде дурного предчувствия. Она вошла в детскую спальню и сказала: «Дети, помните всегда, чему я вас учила. Я вручаю вам тайную эстафету, которую вы в свою очередь должны нести другим детям, что бы со мной не случилось. Обещайте!»
Тихими, дрожащими голосами они ответили: «Обещаем, Айседора, наша Айседора».
На этой вечеринке была вся молодая интеллигенция Москвы. Айседора надела свою длинную танцевальную тунику и золотые сандалии, а на голову — золотой газовый шарф. Губы накрасила ярко-красной помадой, глаза подвела черной тушью. Ей хотелось своим видом бросить вызов серости и страданию, на которые она достаточно нагляделась. Все тело ее трепетало при мысли о настоящей оргии артистов. Когда русские что-то затевают, то делают это от души. Никакие ограничения, законы, нужда не помешают русским художникам устроить великолепную вечеринку, если они решат ее устроить. Я сама видела, как они выходили из дома в полночь без копейки и возвращались, нагруженные дичью, икрой, сыром, фруктами, водкой и шампанским. Один Бог знает, где они все это доставали.
Когда Айседора приехала, вечеринка была в разгаре. «О, Айседора! Почему так поздно? Наш молодой поэт Есенин уже перевернул пол-Москвы, разыскивая тебя. Он слышал о твоей славе и заявляет, что не заснет, пока с тобой не увидится».
По обычаю, Айседоре преподнесли штрафной стакан водки, который надо было выпить до дна, не оставляя ни капли, а вся компания пела о ней заздравную. Такой дозы было достаточно, чтобы человек перестал что-либо соображать, и ни еда до отвала, ни питье не помогали. И не надо часами входить в настроение. Вас в него вводят мгновенно.
Вдруг дверь с треском распахнулась, и перед Айседорой возникло самое прекрасное лицо, какое она когда-либо видела в жизни, обрамленное золотыми блестящими кудрями, с проникающим в душу взглядом голубых глаз. Поэта и танцовщицу не понадобилось представлять
[259]
друг другу. Это была судьба. Она открыла объятия, и он упал на колени, прижимая ее к себе с возгласом: «Айседора, Айседора, моя, моя!»
Потом ей рассказывали, что она танцевала, что Сергей Есенин читал стихи, что они приехали к ней домой и устроили большой пир, но она помнила лишь голову с золотыми кудрями, лежавшую у нее на груди, и возгласы «Айседора, Айседора, моя, моя!» и до самой смерти говорила, что помнит, как его голубые глаза смотрели в ее глаза и как у нее появлялось единственное чувство — укачать его, чтобы он отдохнул, ее маленький золотоволосый ребенок.
С этого дня у Айседоры не было ни часа покоя, и очень скоро она поняла, что молодой поэт не только великий гений, но и сумасшедший. За ним всегда следовала группа приятелей, которые его ни на минуту не оставляли и не давали им остаться одним. День за днем, ночь за ночью дом был полон этой очаровательной дикой, сумасшедшей бандой писателей, художников и разного рода актеров.
В те годы в России эту группу творческой интеллигенции поддерживало правительство, и она в той или иной мере злоупотребляла этой привилегией. В то время как народ голодал, эта группа была баловнем большевиков. Было ли это из-за истинной любви к ней или из-за боязни, что она что-нибудь напишет этакое, не знаю. Само собой разумеется, что эти писатели, художники и актеры критиковали правительство как хотели и вели себя самым разудалым образом, как будто были на Монмартре. Эта группа называлась «Скандалистами», и она вполне оправдывала свое название. Не было границ ее выходкам, даже когда дело доходило до поломок и разрушений. Каждый вечер члены ее были шумно пьяны и не ложились спать до утра. Да что говорить, иногда они по двое-трое суток подряд дико, по-сумасшедшему веселились, переходя из дома в дом, бросая вызов всем и всему, в том числе и закону. По какой-то причине никто не осмеливался их обуздать. Есенин был заводилой. К тому времени, когда Айседора познакомилась с ним, он и еще один молодой поэт, его друг Мариенгоф, устраивали своего рода ночной клуб, вход в который имела только интеллигенция и в котором к концу вечера все бывало переломано. Его, по-моему, прикрыли дня за два до того, как Айседора на свое счастье или несчастье познакомилась с Есениным.
[260]
Он считал само собой разумеющимся, что ее школа, ее дом, все, что у нее есть, с этого момента принадлежит ему, а что принадлежит ему, принадлежит всем его друзьям. Это не облегчало работу по созданию школы и получению помощи от правительства. Айседора непрерывно обращалась то к одному чиновнику, то к другому, «выбивая» детям продукты, и наконец ей удалось добиться для них одноразового питания. Организация американской помощи тоже кормила их раз в день, а третий раз кормила детей сама Айседора за свой счет. Организация американской помощи работала в России очень хорошо, и если бы не она, то тысячи детей погибли бы от голода.
Так продолжалось много месяцев. Хотя Айседора была восторженно и страстно влюблена, она находила время ежедневно обучать своих учеников, и они расцветали, превращаясь в прелестные создания. Единственным наказанием непослушным детям в школе было запрещение им заниматься танцем, и никакое другое наказание не могло быть для них тяжелее. Они считали это ужасным позором. Часы занятий танцем были для них огромной радостью.
Сергей обычно вставал очень поздно, да и другие тоже, кроме детей, которые обязаны быть на занятиях. Очень часто Сергей к вечеру исчезал, и никто ничего о нем не знал до полуночи или часа ночи. К этому моменту в доме устанавливалась полная тишина, все маленькие дети спали. Он, бывало, возвращался с огромной ревущей бандой, поднимавшей невероятный шум, и бешено несся по мраморной лестнице с воплем: «Айседора, кушать, кушать!» Бедную француженку-служанку Жанну поднимали с постели и заставляли печь блины или готовить до утра другие вкусные блюда. Компания всегда привозила с собой музыкальные инструменты и играла, пела, читала стихи и танцевала.
Примерно в это время произошел забавный случай. Однажды в школу заехали проездом два американских еврея, кажется торговцы, и попросили показать им, как танцуют дети. Айседора всегда была счастлива показать танцы детей, надеясь заинтересовать кого-нибудь и получить помощь. На приезжих были великолепные меховые шубы с огромными собольими воротниками. Торговцы очень весело рассказали о том, какую выгодную сделку совершили — задешево купили шубы, и о том, что едут за город, где им обещали тоже дешево продать изуми-
[261]
тельной красоты драгоценности. Айседоре было противно слушать это, и она перестала обращать на них внимание. Но в тот же вечер, часов в 10, раздались яростный стук и дикие звонки в дверь, и на пороге показались оба еврея, на которых не было ничего, кроме штанов и старого одеяла, и которые чуть не окоченели от холода. Они умоляли впустить их, пока им привезут из гостиницы вещи. Теперь они рассказали грустную историю, как за ними следили, возможно, те самые люди, у которых они купили шубы, как у них отобрали эти шубы, деньги, часы и все остальное, да в придачу хорошенько избили. Все безудержно хохотали над беднягами, но дали им во что одеться, чтобы добраться до дому.
Айседора приехала в Россию без достаточно теплой одежды, и когда начались жестокие морозы, нарком пригласил ее выбрать себе из многих тысяч меховых шуб, собранных у всех аристократов, несколько подходящих. Она выбрала очень простую беличью шубку, потому что не могла заставить себя дотронуться до прелестных соболей, горностаев и других ценных вещей, принадлежавших, возможно, царице или другим дворянам, многие из которых были когда-то ее друзьями. Да, кроме того, она приехала в Россию не обогащаться, а отдавать.
В это время Айседора и Есенин очень часто ездили в гости к одному из величайших в мире скульпторов, Коненкову, который жил в одной огромной комнате. Для ее отопления ему отпускались дрова, но он приладил в конце длинной комнаты маленькую печурку, которую топил углем, и, закутанный до самых глаз во все теплое, что было в доме, день и ночь вырезал из поленьев изумительнейшие вещи. Здесь Сергей, казалось, чувствовал себя лучше всего. Он часами читал стихи, а Коненков мирно продолжал работать. Затем Коненков приносил немного водки, черного хлеба и колбасы, и начинался великолепный пир. Это были одни из счастливейших дней в жизни Айседоры.
Ей казалось, что ее школу обязательно признают, надо только немного подождать, пока правительство начнет ее поддерживать. Но в конце концов у нее не осталось ни денег, ни продуктов, ни угля. Она телеграфировала своему менеджеру в Америку, что хотела бы приехать в Штаты на гастроли. Он обрадовался и немедленно сообщил об этом, но возникла огромная дилемма, что делать с Сергеем, ведь Айседора и Есенин поклялись в вечной любви и не собирались расставаться.
Бедный Сергей умолял понять, что любовь — его
[262]
единственное спасение, он верил, что только любовь может помочь ему перестать быть пьяницей и хулиганом. Он осознавал, что пустил свою жизнь на ветер и ничего у него не осталось. Любовь — его последняя надежда, и теперь для него может начаться счастливая, спокойная жизнь, о которой он всегда восторженно говорил. Айседора, казалось, была его мечтой с детства. И она знала это. Что же ей было делать? Русское правительство решительно запретило ему уезжать, заявив, что в Америке у него будут большие трудности и что ему никогда не разрешат въезд в страну из-за его прошлого. Жизнь его была довольно грустной, и он часто подумывал о самоубийстве. Сергей Есенин родился в небольшой деревне Константиново Рязанской губернии 3 октября 1895 г. Его отцу, очень бедному крестьянину, обремененному большой семьей, пришлось отдать Сергея деду по материнской линии, у которого было трое взрослых сыновей, и поэтому детство поэта прошло среди этих грубых, неотесанных великовозрастных парней, которые с большим удовольствием обучали его всем своим диким выходкам. Когда ему было три года, они посадили его на лошадь без седла и стегали животное до тех пор, пока оно не помчалось вскачь с ним. Потом они бросали его в воду и дико ржали, когда он пытался выкарабкаться. Правда, он стал отличным пловцом, а так как ему часто приходилось от них прятаться, то и отлично лазал по деревьям.
Очень скоро он совсем отбился от рук и стал зачинщиком бесконечных драк и скандалов. На всю жизнь на его теле остались шрамы. Никто его не воспитывал, наоборот, в этой грубой жизни все поощряли его выходки, кроме любимой бабушки, которая в конце концов решила, что он должен стать сельским учителем. Она послала его в семинарию, окончив которую он, как предполагалось, должен был пойти в педагогический институт в Москве.
Стихи Сергей начал писать еще восьми лет от роду под влиянием бабушки, которая рассказывала ему сказки. Ему не нравился конец многих из них, поэтому он стал придумывать свой. Веря в собственный талант, он отказался идти в педагогический институт, и в шестнадцать лет опубликовал свои первые стихи. Он не верил в Бога, в церковь и в дьявола. В 1916 г. его мобилизовали на военную службу, где благодаря покровительству адъютанта императрицы полковника Ломана он получил много привилегий.
[263]
Когда их часть стояла в Царском Селе, летней резиденции царской семьи, его через полковника пригласили читать свои стихи императрице. Она нашла их прекрасными, но очень грустными. На что он ответил: «Но ведь вся Россия грустная».
Он вступил в партию эсеров как поэт, и когда партия раскололась, стал большевиком. Но политика интересовала его очень мало. Он считал, что Россию уже покорил, и хотел покорить весь мир. При этом наотрез отказывался изучать какой-нибудь иностранный язык, и, говорят, сказал: «Если кто хочет знать меня, ему придется учить русский». Его прозвище было «элегантный хулиган».
Айседора, понимая все это, знала, что есть единственный способ вывезти его из России, а именно поступиться своими убеждениями относительно брака и стать его женой.
Итак, 3 мая 1922 г. они подписали в загсе документ, который в России является брачным свидетельством на тот период, пока вступившие в брак его признают. Праздновали широко: был дан великолепный обед, шампанское лилось рекой. Затем Айседора составила завещание. Вот его полный текст:
«Это моя последняя воля и завещание. В случае моей смерти я оставляю все свое имущество и вещи моему мужу Сергею Есенину. В случае нашей одновременной смерти это имущество переходит к моему брату Августину Дункану.
Написано в полном сознании.
Айседора Есенина-Дункан
Свидетели: И. И. Шнейдер
Ирма Дункан
9 мая 1922 г., Москва»
Вскоре они сели в самолет и полетели в Берлин.
Ниже приводятся статьи из нью-йоркских газет, комментирующие пребывание Айседоры в России.
«Во всяком случае, Айседора Дункан в большевизме не разочаровалась. Она считает его величайшим явлением в истории человечества со времени появления христианства и обучает молодых большевиков танцевать. Несколько недель назад она приехала по приглашению Советского правительства из Парижа в Москву, чтобы организовать там школу танца, и вот что она пишет о своем новом месте жительства в газете парижских коммунистов «Юманите»:
[264]
«Дорогие товарищи! Вы спрашиваете меня о впечатлениях от путешествия, но мои впечатления — это впечатления артиста, потому что в политике я не разбираюсь. Я оставила Европу, где искусство гибнет от коммерции. Я убеждена, что в России свершается величайшее за последние две тысячи лет в истории человечества чудо. Мы скоро увидим не просто материальный эффект. Нет, те, кто будет жить в ближайшие сто лет, убедятся, что человечество благодаря коммунистическому режиму сделало большой шаг вперед. Мученичество, через которое проходит Россия ради будущего, принесет такие же плоды, как и мученичество Христа. Лишь братство всех народов мира, лишь Интернационал могут спасти человечество.
Что касается голода, то я его не боюсь. У моей матери, бедной учительницы музыки, преподававшей детям, часто не было что поесть, но ей всегда удавалось сгладить наши муки голода, играя сочинения Шуберта или Бетховена, под которые мы танцевали. Вот так я начинала свой путь танцовщицы».
В советских «Известиях» от 24 августа 1921 года была опубликована статья наркома Луначарского «Наша гостья», в которой он писал: «Почему Айседора Дункан приехала в Россию? Потому что ей как редкому типу самого подлинного художника претит та атмосфера, которой заставляют дышать каждого человека нынешние буржуазные господа... Европы...» Для Дункан было противно наблюдать, как повсюду в Европе искусство стремилось «продать себя как можно дороже, в качестве более или менее острого, более или менее фривольного развлечения. Артист все больше превращается в шута, забавляющего сухую сердцем публику, а кто не может делать этого, конечно, осужден на страдания или неуспех». Когда Дункан объявила о своем решении поехать в Советскую Россию с целью создания школы танца, ей пришлось услышать немало клеветы в свой адрес. Луначарский замечает, что от Айседоры потребовалось немалое мужество, «ибо различные друзья, в особенности русские эмигранты, говорили Дункан о том, что Москва представляет собой нечто вроде груды дымящихся развалин...».
«Каковы же цели Дункан здесь, в России? — продолжал Луначарский.— Главная ее цель лежит в области педагогической. Она приехала в Россию с согласия Наркомпроса и Наркоминдела ввиду сделанного ею предложения об организации в России большой школы нового типа.
[265]
Айседора Дункан давно уже является своего рода революционером в области воспитания детей, главным образом физического и эстетического, которым она придает самое важное значение».
Луначарский закончил статью такими словами: «Дункан назвали «царицей жеста», но из всех ее жестов этот последний — поездка в революционную Россию, вопреки навеянным на нее страхам, самый красивый и заслуживает наиболее громких аплодисментов».
В октябре 1921 года в парижской прессе появилось интервью Айседоры: «Существует единственная солидарность трудящихся, а именно — Интернационал, который может гарантировать будущее цивилизации». И она описала положение в России как прекрасное пробуждение в реальном мире, в котором под руководством советских лидеров свершаются чудеса, равных которым не было с рождения Христа.
В ноябре и декабре 1921 г. мировая пресса писала:
«Говорят, что Айседора стала большим большевиком, чем сами большевики, потому что во время празднования в Москве 4-й годовщины Революции она выступила на сцене бывшей императорской оперы, куда бесплатно пропускались рабочие — хорошие коммунисты, члены профсоюза и солдаты Красной Армии, не позволяя продавать билеты за деньги и не отдав часть билетов интеллигенции. Были мобилизованы части Красной Армии, чтобы не дать толпе, рвущейся в театр на ее первое представление, прорваться внутрь».
«Айседора Дункан возглавила советскую государственную школу танца в надежде привести в соответствие свое уникальное искусство танца с уникальным идеальным правительством. Ей предоставили особняк для нее лично и часть другого для школы. Айседора, полный энтузиазма ТАВАРИШ, надеялась достичь успеха там, где потерпели поражение другие, а именно — слить в одно целое искусство и коммунизм».
«Пролеткульт» (сокращенно от слов пролетарская культура) — вот какое название дал Луначарский этой составной части просвещения. Он надеялся прославить революцию средствами радикального искусства. Сначала попробовали создавать футуристические пластические актерские труппы и яркие красно-желтые картины, и все соглашались, что это модернистское искусство, слишком модернистское, по мнению большинства русских критиков, чтобы его можно было назвать искусством, да еще
[266]
пролетарским. Недоставало пролетарских художников, которые создавали бы произведения, понятные народу. В результате Пролеткульт умирал естественной смертью, пока не пришла Айседора и не попыталась вдохнуть в него новую жизнь».
«Товарищ Дункан считает, что и прежде ее танцы были сами по себе революционными, бунтом против старого русского балета, и поэтому она исполняла их перед русской публикой без изменений, лишь призывая своих учеников и публику петь «Интернационал» до и после своего выступления. Айседора заявила, что отказаться надо не только от балета, который, по мнению большинства туристов, представляет собой сегодня одно из немногих оставшихся ярких впечатлений от серой России, но также от большинства национальных русских танцев. Она видела, как группа детей водила простой хоровод, держа в руках свисающие платки и делая что-то такое, что символизирует деревенское ухаживание, и нашла, что в этом, по ее мнению, отражалось раболепие перед царем. Вознося руки к небу, она велела через переводчика мужицким детям повторить ее движения и думать об Аполлоне».
«Ни в одной стране Айседора не могла бы найти таких послушных учеников, как в России. Некоторые из них, чтобы попасть в студию, прошлепали по пять миль по утопающим в грязи московским улицам. Они собирались в большой холодной комнате, посинев от холода и голода, страстно желая стать великими танцовщицами».
«Но сочетать искусство и официальный коммунизм — дело невозможное. Товарищ Дункан оказалось это особенно трудно из-за отсутствия необходимых материальных возможностей. Нищее правительство не могло создать нормальных условий. Целую неделю школа не работала из-за отсутствия дров. После отчаянных просьб прислали немного — одно поленце, как стонала мисс Дункан в отчаянии, поднимая его над головой».
«Айседора продемонстрировала свой традиционный метод, вкладывая в него необыкновенный экстаз. Во всех перерывах пелся «Интернационал». Всегда звучали бурные аплодисменты, так что иногда трудно было определить, какая их часть относилась к танцам мисс Дункан, а какая вызвана просто революционным пылом. Некоторые считали, что простота Айседоры — это приятный контраст со сложностью балета. Да, а балетная труппа на
[267]
следующий день на собрании выразила протест, но в этом могла сказаться и зависть, потому что, кажется, собрание организовала хозяйка квартиры, где останавливалась мисс Дункан, которая не может ей простить разбитый фарфор (Гельцер).
Айседора проявила большую энергию и получила от Луначарского свободу действий и, безусловно, смогла бы создать настоящую школу, если бы на пути ее не встали серьезные преграды, оказавшиеся катастрофическими. Айседора также убедилась, что, когда смешиваются искусство и политика, страдает искусство».
[268]
Цитируется по изд.: Мэри Дести. Нерассказанная история. // Дункан А. Моя жизнь. Моя Россия. Мой Есенин. Воспоминания. М., 1992, с. 259-268.