Ольга КОРЗОВА (original) (raw)

О проекте
Редакция
Авторы
Галерея
Для авторов
Архив 2010 г.
Архив 2011 г.

Редсовет:

Вячеслав Лютый,
Алексей Слесарев,
Диана Кан,
Виктор Бараков,
Василий Киляков,
Геннадий Готовцев,
Наталья Федченко,
Олег Щалпегин,
Леонид Советников,
Ольга Корзова,
Галина Козлова.

"ПАРУС"

"МОЛОКО"

"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

СЛАВЯНСТВО

РОМАН-ГАЗЕТА

"ПОЛДЕНЬ"

"ПОДЪЕМ"

"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"

ЖУРНАЛ "СЛОВО"

"ВЕСТНИК МСПС"

"ПОДВИГ"

"СИБИРСКИЕ ОГНИ"

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

XPOHOC

ФОРУМ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Ольга КОРЗОВА

О народной песне

…Теперь стесняются своих чувств к кому бы то ни было: к любимой, к матери, к Родине. Мы произносим какие-то призрачные, тусклые слова, а глубокие, яркие исчезли из нашей памяти. Чувства наши, прикрытые такими словами, как щитом, кажутся фальшивыми, неискренними. И как просто и мудро в сравнении с этими словами-блестяшками звучат народные сказки, песни и пословицы.

Настоящую народную песню я впервые услышала в родных краях во время фольклорной практики.

Нам крупно повезло в первый же день.

Перед тем как войти в деревушку, мы долго стояли на знаменитом мосту на быках и фотографировались. Ещё с моста заметили женщин, сидящих у домика на берегу. Они тоже смотрели в нашу сторону и о чём-то переговаривались. Приблизившись, мы поздоровались и подсели к ним.

Все женщины были мне знакомы, и потому разговор начался с расспросов:

—Олюшка, а Оксинья-то Никитична [Моя бабушка — прим. автора] какова? Ходит в лес-то ещё?

— Ходит иногда.

— Сколько ей годов-то?

— Семьдесят восемь.

— Ну, дак ещё молода. Мне уж восемьдесят второй пошел. Тебе-то ещё долго ли учиться?

— Три года.

— Долго ещё. А Олёна-то наша в Тюмень уехала. Леший унёс, прости ты, Господи, и письма бабке не шлёт.

И тётя Паня, маленькая, седая, со сморщенным личиком на тонкой шее, отирает лицо кончиком головного платка. Всё её полное тело колышется в такт движениям, и голубые, крошечные, чуть выглядывающие из-под нависших век глаза слезятся.

Ленка, моя одноклассница, уехала зимой со своим парнем в Тюмень. Уехала, не оставив письма, и долго не знали, где она и что с ней.

— И мне не пишет. Адрес-то у неё какой, знаете? — спрашиваю я у тёти Пани.

— Да был где-то. В избу-то зайдите. Али куда спешите, а, девки?

— Да нет, мы к вам как раз и шли. Песен вы, говорят, много знаете?

— Ой, девки, раньше бы приехали, дак спела бы. Прошлым летом девки из Ленинграду жили, тоже за писнями приезжали, дак много им напела. А сейчас уж годы не те, да и голова вот болит. Забыла все писни-то.

— Да уж каки в её годы песни. Грех один, ― вступает в разговор молчавшая до того тётя Шаня, сухая, смуглолицая старушка в тёмном платье и платке. Она староверка, а по их обычаям пение — грех, особенно в том возрасте, когда принято уже думать о душе.

— Почему грех? Это ведь так красиво, ― пытаются возразить мои спутницы.

— Грех, говорю! Не будет она вам петь.

— Ох, Шанюшка, да забыла я всё. А девкам ведь надо. Может, хоть слова бы вспомнить, девки бы записали.

― Вспомните, а?

— Ой, каку бы вам писню-то? А вот… Так, Шанюшка? — и бабка скороговоркой начала:

Маша скок на ледок,

На сафьянный сапожок,

Да подвернулся каблучок,

Да Маша пала на бочок.

Да не слыхала, как упала —

Погляжу: млада лежу.

А я туда-сюда поглядь —

Да меня некому поднять,

А со сторон люди глядят.

А эти люди не простые,

А всё товарищи мои…

—Ой, забыла дальше, не помню.

— Как-как? Ещё раз повторите! — засуетились мы.

Тётя Паня ещё раз повторила песню, уже медленнее, и на последних словах рассыпалась добродушным старушечьим смешком:

— Вот поднять некому, а со всех сторон люди глядят…

— Бабушка, а ещё что знаете? Спойте, а?

— Ой, девки, ничё не знаю, всё забыла. Памить-то худа стала, как решето. Пойдёмте все-то, всема силами, может, чё и вспомним, — обратилась бабка к остальным старушкам.

Бабка Шаня решительно поднялась:

— Не-не, Паня, я уж пойду от греха подальше. Домой надо, — и пошла, прямая, сухонькая, почти не опираясь на ненужную ей палку. Бабушка Шаня слыла среди местных рьяным служителем старой веры. В доме её хранилось множество старинных книг. Книги эти она никому не давала, но когда моему брату-историку потребовалось, Александра Ивановна разрешила взять книгу «для науки» на время, предупредив лишь о том, чтоб не вынимали её из старинного платка, в который та была завёрнута.

Мы вошли вслед за тётей Паней в низенькие, не очень-то просторные комнаты бывшего поповского дома, пошли в «залу», уселись на маленьком диванчике и принялись разглядывать старые фотографии, висевшие по всем стенам.

Старушка тем временем поставила чайник, принесла тарелку с картофельными калитками, груду пирожков, чашки. И всё говорила, говорила:

― Вот пирожки морковны. Ленка так их любила. Просит: испеки да испеки, бабушка. Пока молоды-то, дак и годны. Адрес-от вон он. Гляди. Станешь письмо писать, дак поругай её, Олюшка, что бабке-то ничё не пишет.

Чай вскипел, старушка принялась разливать его дрожащей рукой по чашкам. Налила и себе, присела:

― Ой, девки, ничё не помню, не знаю. Всю память проплакала об ней.

― Бабушка, а может, хоть про свою жизнь расскажете?

― Ой, да чё рассказывать-то? Всяко жито. Чего только не было.

― Бабушка, а вот как раньше у вас тут танцевали?

― Да много танцевали. Кадрель была. «Портянка» называлась. Пели ещё: «Раз портянка, два портянка…» Ой, забыла! И чё, девки, надо-то вам? Бабке уж помирать пора, а не писни петь.

И тётя Паня опять заговорила о своей старости, о непутёвой Ленке, и когда мы уже запереглядывались, решив, что толку не будет и пора уходить, она вдруг без всякого предупреждения дребезжащим голоском затянула:

На берегу сидит девица,

Она шелками шьёт платок,

Работа чудная такая,

Шелков у ней недостаёт.

Голос её неожиданно стал крепнуть:

Шелков есть много, цветы разны.

«Я для самой принцессы шью».

«Ах, потрудитесь, дорогая.

Взойти на палубу мою».

Только взошла, парус поднялся,

Моряк ей шёлку не даёт.

Голос всё набирал и набирал силу:

«Ой, не печалься, дорогая,

Забудь унылые мечты.

Ты не простой морячкой будешь,

А королевой будешь ты».

― Всё, девки. Писня вся, писня вся, писня кончилася, — и бабка довольно подмигнула.

Девчонки, успевшие записать на магнитофон лишь полпесни, просили повторить. Старушка повторила, но уже с комментариями:

― Вон он, значит, не моряком оказался, а принцем. Увёз её.

― Бабушка, мы сейчас проверим, как записалось. Послушайте.

― Ну, давайте.

Когда магнитофон запел бабкиным голосом, глаза её заблестели, она удовлетворённо закивала головой:

― Всё повторил, сугревной, до словечушка. Ой, давно я не пела. Ленка-то ране всё меня ругат, как запою. Не любила. А я, как праздник, за столом ещё, бывало, выпью маленько и запою, — и бабка, хитро мигнув нам, снова запела:

Ой во Питере Ванюшка в трактире,

Сидит в Питере в трактире за столом…

На этот раз мы были настороже, и запись удалась. Прослушав запись, тётя Паня жалостливо глянула на магнитофон:

― Дали бы ему отдохнуть. Устал ведь, сугревушка.

В этот день она спела нам шесть-семь песен, прерывая их своими пояснениями.

Когда мы уходили, тётя Паня, закрывая за нами дверь, попросила:

― Только Шанюшке не говорите, что я пела. Всё меня ругат: «Грех тебе, Паня». А я вот всё равно, грешна, пою…