Алексей ТАТАРИНОВ (original) (raw)

О проекте
Редакция
Авторы
Галерея
Для авторов
Архив 2010 г.
Архив 2011 г.

Редсовет:

Вячеслав Лютый,
Алексей Слесарев,
Диана Кан,
Виктор Бараков,
Василий Киляков,
Геннадий Готовцев,
Наталья Федченко,
Олег Щалпегин,
Леонид Советников,
Ольга Корзова,
Галина Козлова.

"ПАРУС"

"МОЛОКО"

"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

СЛАВЯНСТВО

РОМАН-ГАЗЕТА

"ПОЛДЕНЬ"

"ПОДЪЕМ"

"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"

ЖУРНАЛ "СЛОВО"

"ВЕСТНИК МСПС"

"ПОДВИГ"

"СИБИРСКИЕ ОГНИ"

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

XPOHOC

ФОРУМ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Алексей ТАТАРИНОВ

«Математик» Александра Иличевского как роман об автовоскрешении

Над горами Тянь-Шаня летит в Китай самолет, который должен доставить на Всемирный математический конгресс 36-летнего Максима Покровского. Максим, лауреат крупнейшей в мире математической премии, сильно пьян. Похоже, что хронический алкоголизм героя в той стадии, когда вероятность исцеления приближается к возможности покорить Эверест без специальной подготовки. Пьяный гений, воспользовавшись сном жены, наращивает присутствие яда в себе. На китайскую землю Максим выйдет совсем плохим, «в таком виде его нельзя показывать даже Богу». Жена Нина устала. Дочь грека-аристократа выходила замуж за гения, но жить должна с тяжелым алкоголиком, которому нельзя доверить детей. Нине временами жалко Максима, но любви нет совсем. Нечто подобное испытывает к супруге и Максим. В воздухе текста веет бедой. Читатель догадывается: смертельное сочетание гениальности и алкоголизма разорвет героя; движимый научными идеями мозг будет набирать высоту до тех пор, пока тело, измученное веществом, ляжет в землю. Незадолго до финиша героя наверняка бросит жена, и декаданс судьбы уже не будет иметь преград. Иллюзорная высота, набранная Максимом вместе с равнодушным самолетом, обернется падением. Его нельзя остановить, трагическое движение вниз необратимо. Но гений, перепутавший небо с могилой, стремительно пикирующий в небытие, интересен многим.

Начало обещает яркую катастрофу, но роман не исполняет обещания: вместо энергичного, яркого самоуничтожения – оптимизация жизни, трудная работа над собой, поиск позитивных контекстов. Вместо одного из вариантов всемирного декаданса читатель встречается с литературой продуманного оптимизма. Она отказывается от эстетически мощных ударов, не соглашается любоваться путешествием героя в ад, смаковать развитие суицидальных инстинктов. Герой должен выжить, он обязан сберечь свой гений, изменить вектор его движения и обрести нечто. Так и происходит. Финальный кадр «Математика»: мать главного героя, давно брошенная мужем, потерявшая смысл и надежду, почти погибшая в бутылке, обнимает вернувшегося сына Максима, преодолевшего алкоголизм и все другие запои, познанию и преодолению которых посвящен новый роман Александра Иличевского.

Максим запил, устав от собственного мышления. Великолепная и ненужная математика, возводя героя на вершины одиночества, превращает Покровского в «галлюцинирующего профессора», не понимавшего, как и чем живут простые люди, какой смысл в дурацкой житейской прозе, в безграничной животности полуспящего интеллекта. Научный мир готов носить героя на руках, обеспечивать престижную работу, давать всевозможные стипендии, подбрасывать гранты. Образовательные учреждения с пониманием терпят Максима, который совсем не замечает студентов и не любит преподавать. Вот только не стоит приходить на семинар с бутылкой Jameson. Надо уметь делать паузы. Плохо пить четвертый месяц подряд, забывая, что ты большой ученый. Но никто никого не выгоняет. Лишь просят отдохнуть, отправиться на год в отпуск, чтобы не шокировать коллег, не подталкивать впечатлительных студентов к мысли о том, что гениальный математик – не жилец на этом свете.

В школе я ненавидел математику, которую воспринимал как ежедневный террор, не сравнимый с хилым позднесоветским коммунизмом. Конечно, сильно был не прав. Позднее видел математиков, которые лихорадочно перемещались по гуманитарным сферам с твердым убеждением, что именно они должны решать проблемы философии и литературы, спасать мир алгоритмами истины, формулами прозрения. В период славной Перестройки ошарашенные свободой технари, уставшие от пустоты бесчеловечных наук, рвались читать лекции о Ницше, выстраивали модели просвещенной политики. Видел и тех представителей естественных наук, кто, опираясь на тайны чисел, говорил о скором Апокалипсисе, о том, что нет Бога, но есть дьявол, и его число вызревает в мире как плод, от которого человеку не удастся отказаться. Эсхатология – поэтическая наука о кризисном завершении истории человечества – занимает не только гуманитариев. «Математические объекты – не абстракции, не безвольные пустые объекты, симуляцией логических чувств обыгрывающие сознание, а самые что ни на есть живые сущности, служебные ангелы мышления», - считает Максим Покровский. В одном из «горних снов» приснилось ему, что математика есть теология. Максим – технарь, начинающий мечтать о гуманитарном подвиге. Такие ребята часто становятся апокалиптиками. Иногда быстро спиваются, превращая Апокалипсис в персональный сюжет.

Депрессия Покровского не вызывает удивления. Коктейль из перуанской виноградной водки со взбитым яичным белком, который понравился Максиму в баре китайского отеля, способен спровоцировать поэму о приближающейся гибели. Когда ты гениальный ученый с очень вредной привычкой, тебе нечем защититься. Но спастись хочется. Герой понимает: чтобы перестать пить, надо во что-то трансформировать свою математику, как-то изменить то одиночество, которые переполняет найденные формулы и варианты решения задач. Надо сделать так, чтобы воля к жизни проснулась. Роман Иличевского – о том, как эта воля может пробудиться, где, собственно, искать ее возвращения.

Нет больше жены, детей, исчезли коллеги, никогда не было друзей. В эту пустоту должна хлынуть водка и синонимичные жидкости. Максим об этом помнит постоянно, боится, чувствует, что приговорен, и прав в этом чувстве. Он не пьет, но чувствует во рту запах перегара. «Выпить ему хотелось страстно. Иногда его трясло и ломало, и по ночам он просыпался от ужаса, что все-таки сорвался и выпил», - сочувствует повествователь. «Он не способен был мыслить, - каждый день думал только об одном: как бы ему не сорваться, как снова не запить», - такова главная проблема героя, и читатель соглашается, что проблема действительно серьезна.

Максим зарывается в провинциальную Америку. Забыв о научных подвигах, становится человеком простого труда и необязательного досуга. Великий математик разносит пиццу. В товарищах у него водитель с криминальным прошлым, почти исцелившийся наркоман, старый китаец, бывший военный летчик, есть девушка Вика. Текст перестает быть центростремительным, обещающим остросюжетность, слегка зависает и разбивается на эпизоды, в которых тишина созерцания, неторопливость малозначимой встречи и спокойное созидание мысли важнее энергичных шагов. Воля должна рождаться без спешки и искусственного нажима.

Если не занять мозг, не дать ему пространство для нового штурма, алкоголизм вернется. Причудливо соединяясь, математика и страх последнего запоя приводят к мысли о необходимости научно приближать позитивный Апокалипсис: «Он станет работать для воскрешения мертвых. Все иные задачи смехотворны. Воскресить мертвых – вот главная задача. И задачу эту, для Бога, должен исполнить человек. Вот – вершина цивилизации. Мессия будет более разбираться в генетике, чем в теологии. А пока он пьет». Дионис уходит. Идея, загоревшаяся не без его участия, крепнет. Максим верит, что математика, принадлежа вершинам Неживого, является ближайшим атрибутом Бога, а человек - мост между Живым и Неживым. Приходит к Покровскому и более рациональная мысль: если воскресить всех людей, то они поместятся на территории Москвы, каждому достанется круг диаметром полметра. Навязчиво повторяется одна и та же сцена в стиле лубочного американизма. Знакомится Максим с новым американцем. «Чем занимаешься? - Собираюсь воскрешать мертвых. - Хорошо, молодец, OK».

Если воскрешение оборачивается вялой риторикой или, в лучшем случае, поездкой на могилу деда в Белоруссию, текст не обжигает. Мысль о воскрешении, о том, что море смерти отдаст всех в нем исчезнувших – великое безумие, в котором надо грезить так, как это получилось у автора новозаветного Откровения. Боговдохновенность библейского Апокалипсиса не закрывает проблему, а направляет человека к повседневной эсхатологии, когда весь человек всматривается в кладбищенскую тьму, чувствуя, что безнадежно истлевшее может задышать снова, опровергнуть житейский реализм чудом преодоления мертвой природы. Когда о воскрешении пишет Николай Федоров, понимаешь, что он сделался рабом одной идеи, и потому победил тщету всех более спокойных философий. Когда об этом рассуждают герои Андрея Платонова, ведущие свой бой за бессмертие в границах русской революции, приходит к читателю печаль невыполнимости дерзкого плана, компенсированная невероятными платоновскими образами, чудом авторской речи. Есть еще Владимир Шаров, автор романов «Репетиции», «До и во время», «Воскрешение Лазаря», «Будьте как дети». Только об одном думают герои Шарова: русская революция – кульминация нашей религии, цель которой – заставить Бога увидеть немыслимые страдания людей и наконец-то подарить воскрешение мертвых и конец истории.

У Иличевского воскрешение – холодная идея. Будто некий врач-нарколог подсказал Максиму: хочешь спастись от алкоголя, повторяй тезисы о воскрешении мертвых, придумывай новые слова, изобрази запой ума, чтобы тебя отпустил жидкий яд, и не умер ты от пива и виски. Прикинься пьяным от идеи, тогда тебя, возможно, перестанет замечать Дионис. Кризисный математик и начинающий теософ Покровский не похож на богослова-математика Флоренского. Веры у Максима нет. Есть смутная мысль о новой технологии, которая заменит Бога, которого – что поделаешь - нет. Герой знает о странном событии: океан выбрасывает мертвецов, одетых по моде 30-годов прошлого века. Не знак ли это какого-то неудачного эксперимента по воскрешению? Увы, прихотливость течения сохраняло нетленными тела давних людей, убитых мафией.

Чтобы воскрешать мертвых, надо упасть вниз, почувствовать запах земли, а Иличевский гонит героя на свежий воздух, в горы. Чтобы воскрешать мертвых, нужно пройти ад. Роман Иличевского стерилен, пуст от страха, от кошмара смерти. Воскрешение есть там, где смердит Лазарь. Здесь покойник причесан так обстоятельно, что нет никакой надежды на быстрое пробуждение от смерти. Впрочем, есть страх внезапной остановки смерти от очередной дозы алкоголя. Этот синдром в «Математике» вызывает доверие.

Нужна воля. От бледных речей о воскрешении воли больше не становится. Помощь приходит из арсенала советского героизма. Пусть воскрешение станет символом, представленным увлечением кино и альпинизмом. Другом Максима становится Барни – «смышленный неврастеник», сын еврейки и правнук иркутского казака, влюбленный в Россию и уверенный, что казаки произошли от хазар. Барни занимается киноискусством, к нему присоединяется медленно выздоравливающий Покровский. Он пишет сценарий фильма «Покорители неба» - о братьях Абалаковых, Виталии и Евгении, советских альпинистах, покоривших десятки вершин. Их восхождение – явление тех сложных контекстов, в которые попадает высокий эпос: восхождение, ради которого можно и жизнь отдать, очевидно, но в сценарии Максима, занимающего солидный объем «Математика», много сказано и о неприязни двух братьев, о несправедливом тюремном заточении старшего, о нелепой смерти младшего, погибшего (возможно, убитого) от утечки газа.

У каждого есть своя яма, которой не избежать, но должна быть и своя вершина. Фильм не снят, но он воплощается в реальности. Сначала Максим и Барни кочуют по Орлу и Харькову, Ставрополью и Калмыкии, не вдохновляясь увиденным на русско-украинской равнине, где, как понял Барни, давно нет настоящих казаков. Потом идут в горы Тянь-Шаня: «Во взятии семитысячника Максим постепенно стал видеть окончательное освобождение от неясного тяжкого морока, который владел его существом последние годы. Он был уверен, что сможет сбросить его только на вершине». Восхождение, которое состоялось и не уничтожило жизни героев, воспринимается Максимом как прелюдия к «решающему штурму по популяционной генетике», что и станет началом научного воскрешения всех захваченных смертью.

Высота искусства (не забудем про сценарий) соответствует высоте горы Хан, которая притягивает героев. Но это не единственное соответствие, формирующее нравственно-философское пространство «Математика». «Там высоко нет никого», - поет группа Ария. Вершина – пустота. Она соответствует пустоте могил, которую, правда, Максим интерпретирует по-своему. Он любуется тишиной мертвых: их молчание огромно, великолепно, оно – источник жизни. Не суетливый шум людской, а это молчание доказывает существование Всевышнего. Барни соглашается с ученым другом, развивая мысль о том, что знание своего посмертия исключило бы из жизни смысл. Да и не существует, по признанию Барни, «большего отдыха, чем небытие». Если в первой части романа реальность жестокого алкоголизма превышала реальность математического гения, то здесь подготовка к воскрешению как-то меркнет перед сиянием пустоты – горных вершин, речей о молчании мертвых и отдохновении в небытии.

Финал знаково катарсичен. Максим вырос в семье, «в которой никто никого не любил». И все-таки сумел вернуться к матери, победил презрение к ней – слабой, брошенной, прокисшей в вине. Максим преодолел классический запой. Преодолел запой безумной мысли о воскрешении с помощью математики, оставил позади и запой альпинистского героизма. Или – использовал их. Высоко взлетел, чтобы приземлиться: «Мать смотрела на сына, придерживала его полураскрытыми руками, и складки платья с широких рукавов текли на его небольшое тело». Здесь и тепло вновь обретенного родства, и холод скульптурной – почти кладбищенской - изобразительности, и возможный сигнал о том, что встреча – этап на пути к воскрешению. Горькая мысль о матери напоминала Максиму, что он человек. Начало романа – запой. Финал – отрезвление.

«Цель цивилизации – попрать смерть», - эта мысль Максима Покровского звучит в романе не слишком убедительно. У Иличевского воскрешение – не общее дело, а труд одинокого математика, который вернулся домой. Кто попрал смерть в себе самом, тот воскресил мертвых. Без математики и генетики. Воскресил без Федорова и Шарова.

И еще один аргумент в пользу романа Александра Иличевского. Если хочешь спастись, найди в своем деле метафизическую высоту, воскрешай мертвых там, куда привел твой гений или твоя бездарность. Гора для восхождения есть в любой точке твоей судьбы. Не кисни. Действуй.