Геннадий Муриков (original) (raw)

Родственные проекты:

Геннадий Муриков

В.В. Розанов: христианство и сексуальность

(к 90-летию со дня кончины)

Шёл ли Розанов от Бога к полу? Или от пола к Богу? Нет, Бог и пол были для него, - скажу грубо, - одной печкой, от которой он всегда танцевал. З. Гиппиус

1. Отправной пункт. Conditio, sine qua non.

В конце 1876 года 20-летний студент Московского университета В.В. Розанов познакомился с немолодой уже, но очень привлекательной женщиной Аполлинарией Прокофьевной Сусловой. Это знакомство, вскоре превратившееся в неодолимую взаимную страсть, навсегда определило дальнейшую судьбу, жизнь и творчество В. Розанова, да вообще его место в русской культуре. Может быть, некоторым ценителям и знатокам его литературного наследия это покажется преувеличением, но мы склонны думать именно так.

Сразу же после знакомства Розанов записал в своём дневнике (пока ещё полностью неопубликованном): «Суслова меня любит, и я её очень люблю. Это самая замечательная из встречающихся мне женщин». А впоследствии в одном из писем он так, уже подробнее, обрисовал это знакомство: «Острым взглядом «опытной кокетки» она поняла, что «ушибла» меня, - говорила холодно, спокойно. И, словом, вся – «Екатерина Медичи». На Катьку Медичи она в самом деле была похожа. Равнодушно бы она совершила преступление, убивала бы – слишком равнодушно, «стреляла бы гугенотов из окна» в Варфоломеевскую ночь – прямо с азартом. Говоря проще, Суслиха действительно была великолепна, и я знаю, что люди (…) были «совершенно покорены», пленены. Ещё такой русской я не видал». И он заключает: «Хлыстовская богородица». (Письмо А.С. Глинке-Волжскому).

Увлечение молодого студента быстро нарастало, да и как было не увлечься женщиной, которая несколько лет была любовницей Ф.М. Достоевского, перед которым Розанов буквально благоговел. Суслова была старше его на 17 лет, а с Достоевским она познакомилась ещё молодой девушкой, но все черты её страстного необузданного характера проявились уже в молодости и ничуть не поблёкли вплоть до самых последних лет её жизни. Через четыре года после знакомства, сразу же превратившегося в интимную плотскую связь, в ноябре 1880 года В. Розанов и А. Суслова обвенчались. Тогда Розанов был студентом 3-ьего курса, ему было 24 года, а его жене – 41. Исследователи обычно отмечают, что это было ещё при жизни Ф.М. Достоевского, которому Суслова не преминула лишний раз насолить.

Разумеется, Розанов не мог не поинтересоваться у «Поленьки», как он её всегда называл, о её романе с Ф.М., и в одном из писем он так передал разговор об этом:

«С Достоевским она «жила».

- Почему же вы разошлись, А. Прок(офьевна) ? (я).

- Потому что он не хотел развестись с своей женой чахоточной, «так как она умирает» ( в Ташкенте). (Речь идёт о первой жене Достоевского Марии Дмитриевне. (Г.М.)

- Так ведь она умирала? (я).

- Да. Умирала. Через ½ года умерла. Но я его уже разлюбила.

- Почему «разлюбили»? (я)

- Потому что он не хотел развестись.

Молчу.

- Я же ему отдалась любя, не спрашивая, не рассчитывая. И он должен был также поступить. Он не поступил, и я его кинула» (Письмо А.С. Глинке-Волжскому).

Сам этот диалог рисует характер «Поленьки» достаточно ясно, однако молодой Розанов, видимо, не знал, что в период самого интимного общения с Достоевским она уже успела изменить ему с неким испанским врачом Сальвадором, причём больше страдала от того, что тот её бросил, чем от нравственного удара, нанесённого ею этим поступком знаменитому писателю. Но он был увлечён Сусловой настолько серьёзно, что сам же уговаривал её не расстраиваться «из-за пустяка» (все эти эпизоды впоследствии нашли отражение в романе «Игрок»).

Розанов неоднократно в различных письмах вспоминал о разных перипетиях своей поразительной любви-страсти, любви-мучения, которая привязывала его к Сусловой: «Странно: гордый и самоуверенный человек, человек «очень умный», как смею рекомендоваться читателю, я привязывался, как собака, и пока другая сторона не освобождалась от своей ко мне любви, этого было совершенно достаточно, чтобы я никогда не освободился от своей» (В.В. Розанов «Иван Ляпунов»). Он, по своим собственным признаниям, буквально трепетал перед женой, постоянно опасаясь её неожиданных и непредсказуемых поступков.

«Но хотя жизнь моя была мучительна, для соседей и знакомых – позорна, но таков мистицизм брака, - что я был болезненно привязан к жене, вечно боясь, что в своих взбалмошных выходках она что-нибудь над собой сделает, напр. покусится на жизнь, чем (теперь понимаю) она и пугала меня. (…), пламенное примирение сменялось равнодушием, равнодушие переходило в ссоры, миры становились короче, ссоры – длиннее, и уже быстро ничего не осталось от горячо, с величайшими надеждами, заключённого брака». ( Письмо Антонию, митрополиту Санкт-Петербургскому и Ладожскому). Так писал Розанов впоследствии, а поначалу любовь развивалась по нарастающей, хотя и с трагическими отсветами.

«Я полюбил её последний день, и хотя она соглашалась любить и жить со мной «так» (и была уже), я (ведь знаете мальчишеский героизм) потребовал венчания. У неё был закал и стиль – для гостиных, лекций, вообще суете; и никакого быта, никакой способности к ежедневной жизни. Промаялся я 4 года, и она (по-видимому, влюбившись в юношу-еврея) кинула меня, жестоко и беспощадно, как она всё делала. А вообще она страшно была патологически жестокий человек: а влюбился я прямо в стиль её души. Что-то из католических кафедралов, хотя русская, народная – муть, маята». ( Письмо Н.н. Глубоковскому).

По тому же поводу Розанов писал другому адресату: «И действительно у меня была какая-то мистическая к ней привязанность: она была истинно благородна по участливости к бедным, ко всему бесприютному; один я знал истинную цену в ней скрываемых даров души, погубленных даров, и всю глубину её несчастья – и вопреки всем видимостям, всем преступлениям – не мог отлипнуть от неё. Она очень точно это знала и знала, что вернётся ко мне, когда захочет, и встретит меня, таким, каким захочет. Самое тщеславие её, такого «цвета бордо» вытекало из несчастья её, одиночества её, сознания – что она никому, в сущности, на земле не нужна. И вот что приковывало меня к ногам её; как раба, как преступника к колодке. Всё я вынес, от всего отрёкся и остался с нею». (Письмо А.С. Глинке-Волжскому).

Эту свою первую любовь иначе как мучительной и трагической Розанов не называл: «Вообще это была «мистическая трагедия». (…)

Ах, это удивительная женщина … Любя и ласкаясь, я говаривал: «А ты моя Брюнегильда и Фринегильда».

Её любимый тип в литературе и мифах – Медея, когда она из-за измены Язона убивает детей. (Между прочим, у современного читателя в памяти всплывает образ Магдалины Геббельс, собственноручно убившей своих шестерых детей, хотя у самой Сусловой вследствие длительного хронического заболевания детей никогда ни от кого не было. -Г.М.)

Суслиха вполне героический тип. «Исторических размеров». В другое время она – «наделала бы дел». Тут она безвременно увядала. Меня она никогда не любила и всемерно презирала, до отвращения; и только принимала от меня «ласки».

Без «ласк» она не могла жить.

К деньгам была равнодушна. К славе – тайно завистлива. Ума – среднего, скорее даже небольшого. «Но стиль, стиль…» (…)

С нею никто не спорил никогда, не смел. Да всякие возражения её и оскорбляли безумно. Она «рекла», и слушали и тайно восхищались (я думаю) стилем». (Письмо А.С. Глинке-Волжскому). Об этом «стиле», перефразируя знаменитый афоризм Бюффона ( «человек- это стиль») Розанов сказал впоследствии, что стиль появляется тогда, когда человека целует Бог.

Уже во время брака с В.В. Розановым Суслова не раз ему изменяла и даже уходила от него. Тому же адресату он пишет: «Когда она уехала, во 2-й раз (и окончательно) бросивши меня, - помню, встал (после обеда спал) и начал умываться,- а слёзы градом-градом посыпались у меня. «Бедная моя Поленька! Бедная моя Поленька! Кто же спасёт тебя, кто же будет оберегать тебя?». И почти буквально ту же картину Розанов рисует в письме к А.Г. Достоевской, с которой после смерти писателя поддерживал дружеские отношения: «…я помню что когда Суслова от меня уехала – я плакал и месяца два не знал, что делать, куда деваться, куда каждый час времени девать. С женою жизнь так ежесекундно слита, и так глубоко слита, что образуется при разлуке ужасное зияние пустоты, и искание забвения вот на этот час – неминуемо. Отсюда великие нравственные крушения оставляемой стороны: вино, карты, и чаще именно вино, которое не мешало бы думать об оставившем человеке». (9 февр. 1898 г.).

Яростный и неукротимый характер А. Сусловой, поистине «инфернальной» женщины находил не раз отражение в разных произведениях Достоевского. Это Аглая и Настасья Филипповна в «Идиоте», и отчасти Грушенька в «Братьях Карамазовых», но для Розанова это была не литературная, а глубоко личная трагедия. Когда он окончательно понял, что «Поленька» к нему уже никогда не вернётся, им овладело такое отчаяние, что он стал подумывать о самоубийстве. От этого его предостерёг влиятельный новый знакомый, известный литературный критик и философ Н.Н. Страхов, который в ответ на его жалобы резко одёрнул тогда ещё молодого писателя: «Как вы решились писать мне о самоубийстве? До чего вы дошли. Не ссылайтесь на тягость и тоску; убить себя можно даже от того, что прыщик вскочил на носу. (Ничего себе «прыщик»! – Г.М.) Разницы, в сущности, нет никакой. Но есть разница между человеком, для которого жизнь есть поучительный и воспитательный опыт, какова бы она ни была, - и таким который не хочет ничему учиться и ни с чем бороться, а хочет только, чтобы ему было приятно.

Чем ночь темней, тем ярче звёзды,

Чем глубже скорбь, тем ближе Бог.

Отчаяние приводит к великим откровениям, и кто не испытал его, тому они недоступны». Это письмо Розанов привёл в своей книге «Литературные изгнанники», вышедшей уже после смерти Страхова и в значительной степени посвящённой ему.

Однако злоключения Розанова от последствий его брака с Сусловой на этом не закончились. Уже спустя много лет, когда он познакомился с Варварой Дмитриевной Бутягиной и собрался на ней жениться, «Поленька» категорически отказалась дать ему развод. С Варварой Дмитриевной Розанов прожил долгую и счастливую жизнь вплоть до самой смерти, имел от неё шестерых детей, но, однако, так и не смог вступить с ней в законный церковный брак, а все его дети считались «незаконнорожденными». Этот факт глубочайшим образом перевернул весь духовный мир Розанова. И если в первой своей книге «О понимании» (1886 г.) он обратился к достаточно отвлечённой философской проблематике, то буквально все его последующие сочинения были посвящены главному и единственному вопросу: в чём смысл настоящей любви и брака и не является ли официальное христианство смертельным врагом того и другого. А свою, вышедшую уже в начале ХХ века, книгу-исследование «Семейный вопрос в России» считал одним из главных своих сочинений.

Чтобы добиться возможности вступить в законный брак с В.Д. Бутягиной он обращался и к министру народного просвещения И.Д. Делянову, и к обер-прокурору Священного Синода К.П. Победоносцеву, но безуспешно, а его бессменный ходатай по этому вопросу – А.Г. Достоевская, консультируясь у личного юриста Победоносцева, получила ответ, что без «признания вины» самой Сусловой, расторгнуть их брак не может даже Государь. А Суслова была неумолима. Умерла же она буквально за несколько месяцев до смерти самого В.В. Розанова, в 1918 году, но об этом он уже не узнал.

Любопытно ещё заметить, что, будучи в молодости поклонницей либеральных и революционных идей, ездившая вместе с Достоевским на свидание к Герцену на старости лет в 1906 году А.П. Суслова вступила в крайне правую думскую партию - Союз русского народа, возглавляемый небезызвестным В.М. Пуришкевичем, а впоследствии была даже председателем Покровского отделения этой партии в Севастополе, где жила последние годы.

Аполлинария Суслова имела обыкновение уничтожать все письма, которые, когда бы то ни было, писала она своему незадачливому супругу, и особенно он ей. Так что их переписка существует только в «астральных планах». Но вот цитата из одного из немногих сохранившихся писем Розанова к Поленьке, в котором он, доведённый до отчаяния, буквально проклинает её: «Мукой мужа Вы удовлетворяли Ваше тщеславие, знайте это, помните, Вы вечно тащили меня в гости и силились собирать у себя гостей, заводили необыкновенные лампы, и огненного цвета пальто. Стыдитесь, изорвите этот позор мой, так мучивший меня столько лет. (…) Вы хотите рядиться в чужие блестящие поступки. Неужели Вы думаете, что можно что-нибудь сделать, не имея определённой мысли в науке, только имея книги, перо и чернила. Чернила-то у Вас есть, которыми бы Вы всё написали, а вот мысли-то для чернил нет.». Заметим, между прочим, что А.П.Суслова глубоко интересовалась историей, особенно средневековой Франции, а кроме того (разумеется, по протекции Ф.М. Достоевского) напечатала в его журнале «Время» две повести. Её же родная сестра, Надежда Прокофьевна Суслова, была первой в России женщиной, получившей степень доктора наук.

В этом же письме Розанов делает окончательный печальный вывод: «Ничего не поняли в наших отношениях, и прахом пошла наша жизнь. И теперь, всё ещё питаясь какими-то мечтами, Вы думаете всё время, что от чего-то спасаете меня, от кого-то оберегаете. Не сберегли себя, да и меня утопили, а в спасители других маскируетесь. (…) Жалкая Вы, и ненавижу я Вас за муку свою. Бог Вас накажет за меня.». ( 1890 г.) Видимо, Бог не наказал, а может, дал попустительство, как это часто бывало в отношении Бога, с точки зрения Розанова. На самом-то деле Розанов по настоящему любил свою блудливую, неверную, но такую сексапильную жену да так, что вся история этого загадочного брака легла в основу его дальнейшего духовного развития. Это стало особенно ясно после его знакомства с В.Д. Бутягиной.

З. Гиппиус в своих воспоминаниях о Розанове, наверное, лучших из всего, что было о нём напечатано, приводит слова В.А. Тернавцева, близкого к их кругу религиозного философа и мыслителя, который ездил в Крым уговаривать Суслову на предмет развода. Он говорил, что сам чёрт дёрнул Розанова связаться с этой женщиной:

«- Дьявол, а не Бог сочетал восемнадцатилетнего мальчишку с сорокалетней бабой! – возмущался Тернавцев. – Да с какой бабой! Подумайте! Любовница Достоевского! И того она в своё время доняла. Это ещё при первой жене его было. Жена умерла, она, было, думала тут на себе его женить, да уж нет, дудки, он и след свой замёл. Так она и просидела, Василию Васильевичу на горе».

Не раз Достоевский говорил о целительной роли страдания. Может быть, и Розанову тоже нужно было пострадать. Тем более, что не за горами был великий 1917 год…

2. «Легенда о Великом Инквизиторе»

Мы уже говорили, что первая книга Розанова «О понимании» не нашла никакого понимания у читателя. Это не каламбур, а объективная реальность. Как тогда, так и теперь читатель искал в актуальном размышлении не профессорской философии, подобной многочисленным трудам Вл. Соловьева, В. Несмелова, Н. Дебольского и даже Вл. Соловьёва, авторов ряда сочинений, которые предназначались для курсов, читаемых на кафедрах философии, а не для откровенного разговора о том, что действительно наболело в душе. В этом списке имя Вл. Соловьёва стоит, конечно, особняком, но, в общем-то, не выделяясь из ряда, хотя не такие сочинения как «Оправдание добра», а главным образом его небольшие статьи и стихи послужили связующим звеном между философскими раздумьями Ф.М. Достоевского (часто забывают, что Вл. Соловьёв был его личным другом) и грядущей эпохой Русского Возрождения.

По-настоящему всероссийская известность пришла к В.Р. после публикации его «Легенды о Великом Инквизиторе Ф.М. Достоевского» в 1891 году - сначала в журнале «Русский вестник», а потом – отдельным изданием. Здесь Розанов поставил все основные вопросы, которые в дальнейшем, на протяжении нескольких десятилетий находились в самом центре внимания русской философии и общественной мысли, но впервые были сформулированы именно на базисе философского рассмотрения как бы и не философского, а художественного творчества Достоевского.

В Романе «Братья Карамазовы» в уста Ивана Карамазова, старшего из братьев, Достоевский вкладывает рассказ-притчу, которую тот в одном из эпизодов рассказывает брату Алёше. В тексте романа эта притча называется «Поэмой о Великом Инквизиторе». «Легендой» её назвал впервые именно Розанов. С той поры такое переименование стало в истории русской религиозно-философской мысли естественным. Мы можем спросить себя: называя эту притчу «поэмой», не хотел ли Достоевский обратиться к «поэме» Гоголя «Мёртвые души», чтобы противопоставить «мёртвым душам» живую душу Христа? Может быть, и так. Но Розанов, несомненно, имел в виду то, что эта притча имеет почти что евангельское звучание. Он считал её квинтэссенцией творчества Достоевского и, выражаясь современным языком, «текстом», наиболее адекватным для понимания сущности происходящих в обществе процессов. С этого времени «Легенду» примерно так и стали рассматривать самые выдающиеся русские мыслители: Н.Бердяев, Д. Мережковский, Ф. Степун, С. Франк, В. Эрн и другие.

Дело в том, что основной вопрос «Легенды» - это вопрос об ограниченности человеческого разума и об ограниченности любого разумного истолкования веры применительно к социальной действительности. Розанов так и пишет об этом: «Как бы ни была упорна работа мысли, она никогда не покроет всей действительности, будет отвечать мнимому человеку, а не действительному. В человеке скрыт акт творчества, и он-то именно привнёс в него жизнь, наградил его страданиями и радостями, ни понять, ни переделать которых не дано разуму».

С учётом опыта последовавшей октябрьской революции 1917 года эту мысль стали трактовать как предостережение Достоевского о так называемых «социализме» и «социалистической идеологии». Действительно, этих мотивов отрицать здесь нельзя. Социалисты, к числу которых принадлежал и сам Достоевский в молодости (кружок петрашевцев), стремились, по крайней мере в ХIХ веке, создать определённую социальную утопию ( в учении Маркса названную «научным социализмом»), в которой общество было бы организовано на основах разумности и справедливости в результате классовой борьбы. Но Розанов, и мы вместе с ним, полагал, что вопрос стоит гораздо серьёзнее.

Кто, как не Христос стремился обустроить мир «по правде»? А значит – кому, как не ему, и предъявить упрёки в том, что всё оказалось не так? Следовательно (об этом, впрочем, говорилось уже не раз), социализм каким-то загадочным образом напрямую соединён с христианством. Ещё больше убеждает нас в этом очень важная мысль «Легенды», которую Розанов формулирует как идею о «о неустроимости природы человеческой рационально».

Великий Инквизитор говорит Христу: «Клянусь, человек слабее и ниже создан, чем Ты о нём думал!.. Столь уважая его, Ты поступил, как бы перестав ему сострадать, потому что слишком много от него потребовал, и это кто же? Тот, Который возлюбил его более Самого Себя! Уважая его менее, менее бы от него и потребовал, а это было бы ближе к любви, ибо легче была бы ноша его». То есть Христос неверно оценил человека – творение Бога-Отца и Его Самого, и Святого Духа, - значит, Христос «ошибся»? А вместе с ним и вся Святая Троица?

Самый поверхностный взгляд на такую постановку вопроса показывает нам, что «ошибиться» по-настоящему мог только Великий Инквизитор – иначе Бог не всемогущ! Но если Великий Инквизитор ошибся, и Христос на самом деле всё-таки оценивает человека адекватно акту творения, то почему тот отпускает Христа, пленённого в узилище? И почему Христос молчаливо целует его, то есть прощает.

Вспомним сюжет, изложенный в канонических Евангелиях: «инквизиторы» времён жизни и смерти Христа вовсе не отпустили «Царя Иудейского», а жестоко казнили его. Да и он их как будто бы не целовал. Значит ли это, что Великий Инквизитор всё же лучше евангельских «евреев»? Как нам думается, по мысли Розанова, этот вопрос и находится в центре «Легенды». Видимо, человек создан «не слабее и ниже», чем якобы думал Христос по словам Инквизитора, а всё-таки вровень божественному порыву – акту творящего созидания. Это подтверждается ещё одной мыслью Достоевского из повести «Записки из подполья»: «… не существует ли и в самом деле нечто такое, что почти всякому человеку дороже самых лучших его выгод, или (чтоб уж логики не нарушать) есть одна такая самая выгодная выгода (…), которая главнее и выгоднее всех других выгод и для которой человек, если понадобится, готов против всех законов пойти, то есть против рассудка, чести, покоя, благоденствия, - одним словом, против всех этих прекрасных и полезных вещей, лишь бы только достигнуть этой первоначальной, самой выгодной выгоды, которая ему дороже всего». И Достоевский заключает: «Человеку надо одного только - самостоятельного хотенья, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела». Такая «самостоятельность» - это и есть синоним творческой воли человеческой личности. А между тем, ведь это по существу прямая аналогия учениям самых крайних революционеров – особенно анархистов. И, может, не случайно Достоевский лишь не намного моложе М.А. Бакунина?

В другой статье («Старое и новое», 1891 г.) Розанов продолжает развивать ту же идею: «… для счастья самого человечества ему было бы лучше навсегда забыть о том, что оно может, а тем более должно жить только для своего счастья». И дальше: «Цель может быть избрана, может быть придумана, но лишь для ранее нашего - того, что само придумано и существует искусственно. Напротив, что идейного к нему отношения уже лежало в природе, то мы можем только познавать, и, что касается до целей, - открыть его назначение. Таков и человек». (Там же). Поэтому задачу человека в этом мире Розанов формулирует как: открыть назначение человеческого общества, а не придумывать его. Это подходит в равной мере и к «задачам» христианства и к задачам «социализма». Судьба не придумывается. Она задана изначально, её нужно только постигнуть. А для этого надо понять себя – и понять судьбу человечества, её истоки, её смысл. Это долг и служение, а не забава и не прихоть безответственной мысли.

Великий Инквизитор под пером Розанова – это не антипод Христа, а как бы его помощник, но лишь немного «не дотягивающий» до подлинного понимания миссии Искупителя. Мысль эта очень непростая, а в работах поздних советских и постсоветских исследователей приобрётшая, на наш взгляд, ложное толкование. Однако она очень важна, по крайней мере, для правильного понимания дальнейшей философской эволюции Розанова. А вообще говоря, - и для правильного понимания истоков и последствий русской революции.

Мережковский называл В.Р. (когда они ещё были друзьями) «русским Ницше». Авторитет Ницше в то время в русской философии был колоссальным. Дело в том, что В.Р., несмотря на своё как бы «христианство», духовно всё время противостоял ему. Читаем его важную статью «О браке». Чудо рождения человека церковь, по мысли Розанова, не приемлет как таковое и само по себе: «Физиологически, конечно, все дети одинаково произошли и их нельзя делить на законных и незаконных; но как физиология с богословием не совпадают, и первое вторую – не учит, то, с вашей точки зрения, и по преданиям ваших учителей (имеется в виду заповедь Иисуса Христа по Евангельскому преданию. - Г.М. ) вы одних рождённых объявляете – законными, других – внезаконными. Но если есть незаконнорождённые, должны быть и незаконноумершие, иначе нарушается гармония между жизнью и смертью.

Акт рождения человека не благословляется церковью (в отличие от новых яхт и мерседесов, которые благословляет РПЦ, - Г.М.). Только очистительная молитва над роженицею смывает, очищает грех появления человека на земле». Церковь, по мысли Розанова, (равно как и теперь – Г.М.) далека от того, чтобы благословить сам факт рождения. Роженицу только «омывают», как бы смывая с неё будто бы имеющийся в наличии грех.

“Не благословить человека в момент рождения, то есть как бы рождающего и рождённого, значит и самое его бытие не благословить,” – заключает Розанов.

Такие мысли, видимо, пришли ему в голову после того, как он окончательно расстался с «Суслихой», поскольку он её никогда больше не видел с 1886 года. Но её двусмысленный и тревожащий образ продолжал волновать его при том, что новый брак с В.Д. вызывал, как уже было сказано, постоянные сложности с официальной точки зрения. Поиски ответов на все эти тревожащие вопросы в христианстве, и особенно в православии, положительных результатов не дали. Всё больше и больше В.Розанов отходит от православного вероучения. А уже через несколько лет многие из выводов, сделанных в «Легенде» в своих размышлениях, он меняет на противоположные.

Сомнения в актуальной религиозной сущности христианства возникли у В.Р. с как бы простого для обывателя вопроса. Но не простого с точки зрения теософии и богоискательства. Если Христос был Богом, то «почему же он был распят? – Распятие не из чего не вытекало. Он ожидал и требовал счесть себя Богом: но это до того противоречило учению всего еврейского народа, Моисею, пророкам, - всему, всему, - что они никоим образом не могли на это сказать “да”. Это так же как если бы для нас “появился второй Христос”, “с судом над живыми и мёртвыми”». («Апокалипсис нашего времени»).

Несогласие Розанова с официальным православием пошло дальше: почему «богатые монастыри», богатые священнослужители – могут существовать в рамках официального православия, тогда как Христос учил, что легче верблюду пройти через игольное ушко, чем богатому войти в Царствие Небесное. У него есть мысли, откровенно вызывающего характера: «Х р и с т о с п р е т в о р и л п о – н о в о м у ч е л о в е к а… в о з м у т и в ш и сь с о т в о р е н и ем о т ц а с в о е г о.

Это-то и есть ноумен Евангелия. И зачем пришёл на землю Христос». (Там же). Под словом «ноумен» Розанов понимал также, как И. Кант, метафизическую сущность, или, как сказал бы Фрейд, некое «бессознательное начало». Иначе говоря, люди христовы были как бы «не от мира сего», а «мир сей» во зле лежит. Это очередная вариация на темы учения гностиков, и особенно Маркиона, о том, что Христос и так называемый Бог-Отец (Иегова) – противоположные сущности. Эта мысль будет подробнее освещена ниже. К этому времени, то есть к 1890-х годов, он уже успел побороться и с христианством, и с социализмом.

У Достоевского в «Братьях Карамазовых» старец Зосима говорит: «Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение ивой связи нашей с миром иным, с миром горним и высоким, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных. Вот почему и сущности вещей нельзя постичь на земле. Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад Свой, и взошло всё, что могло взойти, но взращённое живёт и живо лишь чувством соприкосновения своего с таинственным миром иным; если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умирает и взращённое в тебе. Тогда станешь к жизни равнодушен и даже возненавидишь её». Эта мысль и для Достоевского и для В.Р. того времени была необычайно важна. Ф.М. рассматривал её как источник для совершенствования земной жизни, как бы освещённой потусторонним светом, а Розанов в те годы с ним был солидарен, потому что он тогда резко отрицательно относился к современной ему действительности.

Наше общество, идущее вперёд без преданий, недоразвившееся ни до какой религии, ни до какого долга и, однако, думающее, что оно переросло уже всякую религию, и всякий долг, широкое лишь вследствие внутренней расслабленности, - в основных чертах верно, хотя и слишком жестоко, символизировано в этом лице (Фёдора Павловича Карамазова – Г.М.). Вскрыта главная его черта, отсутствие внутренней сдерживающей нормы, и, как следствие этого, - обнажённая похоть на всё, с наглой усмешкой в ответ каждому, кто встал бы перед ним с укором». ( «**Легенда**…»).

Интересно сопоставить этот образ, допустим, с фигурой Каренина, мужа знаменитой толстовской Анны. Где же тут «расхлябанность», «расслабленность» и т.п.? Л. Толстой видел социальное зло кА раз в авторитарной и деспотической структуре официальной власти, а Достоевский и Розанов – совершенно в другом. А, может, это просто две стороны одной медали?

Могучий поток бессознательной (для нас) и неосознаваемой ( осознаваемой лишь частично и задним числом) энергии льётся сквозь нас и помимо нас, реализуясь только в наших чувствах и представлениях. Так учил Шопенгауэр. Что делать с этим потоком? Отстраниться от него или устремиться вместе с ним в неизвестное, насколько это нам по силам? А это уже Ф.Ницше, - друг-враг Шопенгауэра. К чему это влечение, этот «дух музыки», рождающий трагедию, которая призвана очистить нас «страхом» и «состраданием»?

Розанов, как и люди его поколения, которое он определяет как родившихся в 1858-68 годах (а мы добавим и тех, кто родился в 70-х - 80-х, хотя и с оговоркой. Нам со стороны прошедших лет виднее, чем Розанову. –Г.М.) считает, что они должны были отказаться от наследства «шестидесятников», тогдашних реформаторов во главе с Александром II (Опять – какая параллель: сто лет прошло, - пластинка вертится по новому кругу. – Г.М.), от аргументов в пользу общественного прогресса, житейского успеха и счастья в личной жизни. Зато перед ними открылись невиданные горизонты духовного возрождения, которое основывалось на принципиальном неприятии «ценностей рыночной экономики» и капиталистического прогресса. А здесь рядом почти ровесники: сам Розанов и Г.В. Плеханов, Мережковский, Горький и Ленин, А. Блок и И. Сталин… Ясно было одно: этому поколению было суждено перевернуть Россию. Так и случилось.

3. «Удалось» ли христианство в историческом плане?

Ещё до событий 1917-18 годов Розанов, как бы подводя предварительные итоги своей деятельности, писал:

«Большой «пуд» всё-таки я положил в чашу умственной жизни России. И это исполняет мою душу какого-то счастья…

И семья…

И юдаизм…

И язычество…

Так пристально, как я до меня никто в эти предметы не всматривался… Были «штрихи», было «кое-что»…Но это не то, что «настоящее». Я дал нечто настоящее. Река времён и мысли будет обтекать это, будет заливать это… Но я даже не сумею сказать, сможет ли она издреевить это, обратив в сор, песок и пыль.

И, наконец, моя любовь к этим темам уже останется вечным памятником». («Сахарна», запись 9 октября 1913 года).

Читатели простят нас за то, что мы не ссылаемся на ставшие ныне почти общеизвестными «Уединённое», «Опавшие листья» и не восхищаемся якобы сверхъестественной самобытностью заметок В.Р. . Те, кому он открылся в 90-е -2000-е годы, без сомнения, были потрясены одной только его стилистической манерой. Нас не удивляет, что для русской литературы она безусловна, по-настоящему оригинальна. Но ещё Ньютон в своё время говорил, что не создал бы своё учение о физических началах природы, если бы «не стоял на плечах титанов». Строго говоря, Розанов – «русский Ницше» – и идёт по стопам «немецкого Ницше», тем более, если учесть, что последний считал себя польским (т.е. славянским) дворянином, а о немцах отзывался с большим пренебрежением. Наша задача не в стилистическом анализе, а в том, чтобы понять живую, бьющуюся, пульсирующую мысль Розанова как один из центров Русского Возрождения начала ХХ века. Cловосочетание «серебряный век» до 1980- 85 года употреблялось для обозначения русской поэзии второй половины ХIХ века: Плещеев, Майков, Фет, Мей, Надсон, Суриков… В сравнении с пушкинским «золотым» веком это выглядело вполне уместно, тем более, что и сегодня поэтов «суриковцев» не перечесть, но подлинное Возрождение началось именно с рубежа ХIХ - ХХ веков, как его и обозначила история. А решающим в этом процессе был вопрос о значении «исторического христианства» в духовном развитии человечества. Это и стало главной темой для В.Р. с середины 1890-х годов.

Лев Шестов считал, что борьба с христианством составляла для Розанова смысл существования, а Н. Бердяев, сам немало написавший об отрицательных, с его точки, зрения, сторонах православного вероучения, иронически называл В.Р. Фёдором Павловичем Карамазовым, который на досуге решил заняться философией. И в этом суждении есть большой смысл, потому что для Розанова религия, которая отторгает эротическое, плотское начало, - это религия смерти и несчастья. Сошлемся на одно из суждений Бердяева:

«Многое омертвело в христианстве, и в нём выработались трупные яды, отравляющие духовные источники жизни. Многое в христианстве подобно уже неживому организму, а минералу. Наступило окостенение. (…) Христианство, превращённое в мёртвую схоластику, в исповедание бездушных, отвлечённых форм, подвергшихся клерикальному вырождению, не может быть возрождающей силой». («Миросозерцание Достоевского»). Эта мысль, высказанная уже в последний период творчества Бердяева, для Розанова была самоочевидной почти на пятьдесят лет раньше - с конца ХIХ начала - ХХ века, а максимального напряжения она достигла ещё через пять-десять лет.

«Мы поклонились религии несчастья.

Дивно ли, что мы так несчастны?», - это уже в «Сахарне». И ещё:

«И сотряслась земля». «И разверзлись гробы». «И мёртвые восстали». Да. Которые стали ловить живых, чтобы уносить их к себе…

Религия ужаса. О, такого ужаса, при котором леденеет кровь, какого от начала мира не было, где воистину «Бог» и «проклятие» есть одно. (…)

Христианство и Бог несовместимы. О, оттого-то столько атеистов. (…)». (там же)

Выше уже шла речь о том, что процесс активной внутренней борьбы, даже отторжения Розанова от христианского вероучения, начался с его глубоко личного понимания проблемы брака, любви и их, очевидных для него, несовместимости с социальным (а по тем временам – и религиозным) законодательством того времени. А это законодательство базировалось на ценностях православного вероучения, причём такая связь была настолько тесной, что в представлении самого публициста она выглядела поистине как корень зла.

Здесь источник всех его сомнений, которые начались с «Легенды» и поначалу касались только вопроса о понимании социальной справедливости, а потом, изнутри, как бы естественно, перешли в область метафизической и богословской проблематики. С самого начала В.Р. прежде всего отвергает догмат о Св. Троице, поскольку противопоставляет Бога-Отца Богу- Сыну. А вот на вопрос, «кто главнее?», ответить прямо он поначалу колеблется, но постепенно всё же склоняется к тому, что Христос являет собой отрицание Ветхого Завета и несёт в себе начало смерти и разрушения. В.Р. не претендует на всеобщность своих мыслей. И даже не стремится придать им какой-то обобщённый, а тем более фундаментальный, характер. Для него его собственные размышления, как говорится, дело «житейское», сугубо личное, интимное. Эта интимность – определяющее понятие в его творчестве, о чём совершенно верно писала З. Гиппиус: «Главное: потому что он был до такой степени не в ряд других людей, до такой степени стоял не между ними, а около них, что его скорее можно назвать я в л е н и е м, нежели человеком. И уж никак не «писателем» - что - он за писатель!»

А у Розанова по этому же поводу примерно так:

«У каждого собственно своя религия. Она с ним рождается и с ним умирает. Совпадает или нет с «церковью» как с «κοινον» (родное, - гр.). Может быть, не нужно об этом распространяться. “Износились сапоги, которые были только по мне”». («Сахарна», запись 14 июня 1913 г.).

Но само противопоставление религии ВЗ и религии НЗ от этого нисколько не ослабевает. ВЗ для Розанова прежде всего ассоциируется с иудаизмом, с еврейством вообще. Розанов трактует ВЗ как явление эротической сущности, то, что Фрейд, его современник называл под разными понятиями как либидо, как проявление космической сущности эротизма. Но он как бы забывает, что в ВЗ фигурируют два начала: сексуальность и эротика, с одной стороны, а с другой стороны – хаос и демонизм. Об этом мы поговорим немного ниже, а пока заметим, что одновременно ВЗ – это для него пока и всеобъемлющий символ всего земного, плотского, эротического и плодоносящего. В предисловии к «Апокалипсису нашего времени» Розанов пишет: «Нет сомнения, что глубокий фундамент всего теперь происходящего, (т.е. революции 1917 года- Г.М.) заключается в том, что в европейском (всём,- и в том числе русском) человечестве образовались колоссальные пустоты от былого христианства; и в эти пустоты проваливается всё: троны, классы, сословия, труд, богатство. Всё потрясено, все потрясены. Все гибнут, всё гибнет. Но всё это проваливается в пустоту души, которая лишилась древнего содержания». («К читателю»).

А всё это происходит потому, что христианство, по Розанову, решилось отменить вечные ценности жизненного опыта:

«Солнце загорелось раньше христианства. И солнце не потухнет, если христианство и кончится. Вот – ограничение христианства, против которого ни «обедни», ни «панихиды» не помогут. И ещё об обеднях: их много служили, но человеку не стало легче. (…)

Так что Иисус Христос уж никак не научил нас мирозданию; но и сверх этого и главным образом: - «дела плоти» он объявил грешными, а «дела духа» - праведными. Я же думаю, что «дела плоти» - суть главное, а «дела духа» - так, одни разговоры.

«Дела плоти» и суть космогония, а «дела духа» - приблизительно выдумка». (там же). А в неопубликованной части «Апокалипсиса …» ещё круче:

«Попробуйте распять солнце,

И вы увидите – который Бог».

Или: «Сперматозоиды тянутся из солнца. Они живая сила солнца». (там же).

Вообще проблема распятия Христа у Розанова часто рассматривается с точки зрения ВЗ. Мысль о том, что Христос был распят «за грехи рода человеческого», Розанову не только чужда, но и представляется совершенно абсурдной. Он задаётся поразительным вопросом: неужели Бог «простил» человечество за то, что «мы замучили и умертвили Его Сына». («Русская церковь»). И при этом «наказал» на тысячи лет за то, что Адам с Евой съели какое-то яблочко и стали познавать добро и зло? Что же это: «познавать» нельзя и не нужно, а мучить и убивать Христа можно и нужно? И он говорит, что христианство «гаснет, догорая, и уже во многих местах только чадит, даёт зловоние и угар». (там же).

Вот почему вопрос о том, действительно ли Христос исполнил свою миссию, да и была ли она, - вопрос для В.Р. далеко не праздный:

«Почему же он был распят? – Распятие ни из чего не вытекало. Он ожидал и требовал счесть себя Богом: но это до того противоречило учению всего еврейского народа, Моисею, пророкам, - всему, всему, - что они никоим образом не могли на это сказать «да». Это также как если бы для нас “появился второй Христос”, “с судом над живыми и мертвыми”». (там же).

Когда же Розанов говорит о современном ему христианстве, то он постоянно стремится (даже если в запале и не отметает его совершенно) так его «подправить», чтобы оно выглядело более приемлемым для собственного мироощущения. Многие современники отмечали поразительную «воцерковлённость» писателя, его почти что физическую любовь ко всему плотскому, прежде всего, к церковной обрядности, что было совершенно непонятно и Бердяеву, и Мережковским. Из такой странной любви к этому неожиданно «языческому» христианству следует ещё одна серия прямо-таки богохульных парадоксов Розанова:

«Я не хочу зимы в христианстве, я не хочу зимы в христианстве, я не хочу зимы в христианстве.

Я хочу вечной весны. Только весны. Мая. И – именно первого мая.

Что такое?

А есть и зимний Христос. Вот с ним-то и разрываю. (… )

«Предвечный Агнец», закланный «за грехи мира».

Да какой «особенный грех», уж не это ли … совокупление? «Аще соблазняет тебя глаз твой – вырви глаз» и «аще соблазняет правая рука» - не помню – должно быть «сломай правую руку». Но если любишь музыку – то «проткни барабанную перепонку».

И вот, без ушей, без глаз и «без правой ноги» ковыляет «христианин» к Твоему убежищу – которое есть воистину могила…».

А для объяснения своей любви к обрядам и православному культу Розанов со свойственной ему иронией приписывает вражду к учению Иисуса Христа даже самой ортодоксальной православной церкви: «Поразительно, что даже сама Церковь, «в славе Своей» «хочет быть Христовою», а осуществляется в «анти-Христовстве» - насколько она именно «в славе», «в богатстве», «во власти». Неуловимо, неудержимо христианство переходит в свою антиномию: а антиномия христианства, конечно же, есть «Анти» Христово царство». Видимо, потому Розанов и назвал эту свою последнюю книгу «Апокалипсисом…», что в ней он говорит как бы о подведении итогов христианства: наступлении царства Антихриста. Но и это ещё не всё.

Ещё в «Сахарне» по поводу христианства и его «реформирования» с точки зрения религии плоти, фаллического культа Розанов писал с поразительной откровенностью:

«Я отрастил у христианства соски…

Они были маленькие, детские, неразвитые. «Ничего».

Ласкал их, ласкал; нежил словами. Касался рукой. И они поднялись. Отяжелели, налились молоком.

Вот и всё.

(моя роль в истории ).».

Но не только «соски» у «христианства» можно сосать, а ещё кое что. Кому, как ни Розанову, это знать (У Есенина: «Господи, отелись»! – Г.М.): «Природа везде устанавливает эти двойные гармонии. Так что, где есть губы, - ищи и сосок. А где находится, с другой стороны, сосок, найдутся для него и губы. (…).

… да (в тексте публикации так написано. Рискнём реконструировать, как всегда у В.В. намёками: «пиз - … - Г.М.), что имеет вид соска, то, естественно, должно сосаться.

Кем?

+ + +

То-то на том свете все «за язык повешены». Я думаю, не за одни разговоры…

Мне до старости в голову не приходило. А глупый же я малый».

«…да ведь и оканчивается соском (то же самое – Г.М.), как в обыкновенном детском «рожке» («выкормили ребёнка на рожке). Даже снизу углубленьице есть – для положения языка: чего нет в детской соске.

Приспособленность, соответствие, сгармонизированность – большая, чем в необходимейшем питании детей. Для чего?

5000 лет смотрели и не видели. Розанов увидел. Первый.

………..Какое изумительное открытие Небесной Гармонии». (…)

«Где губы(В.В. знает, о каких «губах» идёт речь, о больших и малых, labia maiora, labia minora, - Г.М.), там и лицо.

А сзади и целая голова, если даже невидима. “Днесь спасения нашего главизна”»… (Подробно этот вопрос рассматривается в книге лучшего друга ВР – П. Флоренского «Столп и утверждение истины». Нельзя забывать, что Флоренский был одним из тех, кто присутствовал при кончине В.Р., - Г.М.).

Для христианина обычной формации – это практически кощунство, но не для Розанова. Здесь он видит откровение истинной веры. Мережковский тоже немало писал о «святой плоти» и о Третьем Завете как явлении обновлённого христианства. Но даже беглый взгляд показывает, что наш «русский Ницше» шагнул гораздо дальше. Где грань между Фрейдом и Ницше? Думается, В.Р. каким-то сверхчувственным путём соединил и христианство, и язычество, и психоанализ, и «новое религиозное сознание», и обновлённое иудейство.

Мы уже упоминали, что Бердяев иронически сравнивал В.В. со старшим Карамазовым, а нам кажется, что есть смысл сравнить некоторые аспекты его деятельности с другим героем Достоевского – Свидригайловым. В так называемом советском литературоведении этот персонаж трактуется как отрицательный (дескать, растлил малолетнюю девочку и т.п. – а как же «Лолита» Набокова?. Во времена Достоевского Нобелевские премии ещё не присуждали, а Набоков хотел её получить, по-видимому. Потому и поиграл на этой теме). В уста Свидригайлова Достоевский вкладывает такие слова, которые полностью созвучны так называемому «христианству» Розанова:

« Я согласен, что привидения являются только больным; но, ведь, это только доказывает, что привидения могут являться не иначе, как только больным, а не то, что их – нет, самих по себе. Привидения – это, так сказать, клочки и отрывки других миров, их начало. Здоровому человеку, разумеется, их незачем видеть, потому что здоровый человек – есть наиболее земной человек, а, стало быть, долен жить одною здешнею жизнью, для полноты и для порядка. Ну, а чуть заболел, чуть нарушился нормальный земной порядок в организме, тотчас и начинает сказываться возможность другого мира, и чем больше болен, тем и соприкосновений с другим миром больше, так что, когда умрёт совсем человек, то прямо и перейдёт в другой мир».

Тут В.Р. спрашивает как бы сам себя, да и мы вместе с ним: А что же такое этот другой мир? Какого чёрта мы тут живем? Мусульмане говорят о каких-то там гуриях и вечном блаженстве, наши вроде бы христиане тоже говорят о каких-то неземных блаженствах…. А атеисты вообще говорят, что червяки кусать будут.

Знаменитый герой Достоевского отвечает так:

«- А что если там одни пауки или что-нибудь в этом роде.

- Нам вот всё представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак, вроде деревенской бани; а по всем углам пауки – и вот и вся вечность. Мне, знайте, в этом роде иногда мерещится». Его собеседник Раскольников находится в растерянности, а позже ему даже начинает мерещиться, что такие мысли вызываются некими «трихинами», которые неведомой силой могут быть посланы на землю, чтобы помутить человеческий разум. Но в «полифоническом» сознании Достоевского не так-то просто понять, что именно хочет сказать нам писатель.

Да и мы задумаемся: кто нам гарантирует понятия вечности, ада, рая, что «за порогом» - вечное блаженство, вечное проклятие или комнатка в коммунальной квартире в качестве «вечного местообитания». Свидригайлов заключает: «Может быть, это и есть справедливое, и, знайте, я бы так непременно нарочно бы сделал». Вот эта комнатка, похожая на жилище бомжа, говоря на современном языке, для Розанова как бы и есть то, что обещает христианство своим почитателям, тогда как реальный земной мир с его плотскими, языческими наслаждениями для адептов этой веры представляется греховным, ненужным и почти что мнимым. Вот почему В.Р. и приходит к обескураживающему выводу, что христианство – религия убожества, религия мещанства, которая отвергает всё страстно-плотское, язычески актуальное, «соски», которые нужно сосать – все три соска, которые есть у женщины (а может, у Богородицы?).

Однако вопрос об отношении к еврейству и иудаизму как своеобразным антиподам христианства для В.Р. далеко неоднозначен. Суть в том, что в иудаизме он видит два плана: антихристианский и антирусский, говоря современным языком, - русофобский. Теперь об этом подробнее.

4. Новый этап: «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови»

Что такое «кровавый навет» относительно евреев? Это с давних времён муссируемая мысль о том, что евреи приносят в жертву так или иначе человеческую плоть для искупления смертного греха перед «Богом Израилевым». Известная еврейская публицистка Ханна Арендт писала, хотя и не совсем по этому поводу, что евреи всегда играли роль «мучеников» или актёров и даже «фигляров» (Гейне, Чаплин), стремясь как бы избыть свою отчуждённость от окружающего их мира. Но вопрос о «кровавом навете» никогда не возникал всерьёз на горизонте еврейской публицистики. Об этом принято было говорить с интонациями негодования или с насмешкой. Даже евреи – антисемиты (Я. Брафман, «Книга кагала») считали этот вопрос не более, чем темой для отвлечённых исторических рассуждений. Об актуальной его трактовке в начале ХХ века не могло быть и речи.

Та эпоха, о которой мы говорим, - эпоха рубежа веков (напрашиваются аналогии с нашим временем) интересовалась еврейским вопросом, прежде всего, как вопросом политическим, а то, что еврейское влияние проникло во все структуры политической власти, как «за», так и «против» (еврейское революционное движение), было очевидно, как тогда, так и теперь. Но В. Розанова еврейский вопрос аналогично «кровавому навету» интересовал вовсе не с политической или социальной точки зрения. Самым главным для него был подход к этой теме, как к теме веры. А для него особенно - буквально плотского ощущения.

«Кровавый навет» для Розанова переместился в центр внимания после того, как он обратился к начавшемуся тогда небезызвестному делу Бейлиса, по которому проходил ряд обвиняемых в убийстве десятилетнего христианского мальчика Андрея Ющинского, а официальные обвинители выдвинули тезис, что это было так называемое «ритуальное» убийство, как разновидность человеческого жертвоприношения. В совершении этого полумистического акта обвинялся еврей М. Бейлис. Суждения печати того времени раскололи её на два лагеря. Либерально-демократическая пресса околокадетской ориентации резко выступила против обвинения, а ряд консервативно настроенных литераторов (в их числе В. Розанов и М.О. Меньшиков – ведущие публицисты «Нового времени») призывали разобраться в деле более пристально.

Розанов, enfant terrible русской литературы, стремился рассмотреть этот вопрос под религиозным углом зрения. Сегодня мы можем сказать: конечно, едва ли может быть, чтобы евреи убили в каких-то «ритуальных» целях какого-то мальчика. Это было ясно и тогда. В своих размышлениях (цикл статей, печатавшихся в «Новом времени» и опубликованных под общим заголовком как книга «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови», 1914 г.), в основном вызванных невероятно скандальным в то время процессом по делу Бейлиса, он всесторонне рассмотрел эту тему как материал для религиозных раздумий. По сути дела, не касаясь юридических обвинений в адрес упомянутого Бейлиса, а по-другому: возможно ли в принципе кровавое человеческое жертвоприношение как фактор образования определённой культуры?

Надо сказать, что с исторической точки зрения дело Бейлиса оказалось таким же безрезультатным и бесперспективным, как сегодня похожие «дела», имеющие политический окрас. Сам Мендель Бейлис был оправдан, да по сути никто и не сомневался в том, что он не убивал (по обвинению) Андрюшу Ющинского. Суть процесса тогдашние «левые» публицисты определяли как наступление самодержавия на права евреев, а Розанов увидел в этом процессе начало грядущей катастрофы: «Счастливую и великую родину любить не велика вещь. Мы должны любить её именно, когда она слаба, мала, унижена. (…) Когда она, наконец, умрёт и, обглоданная евреями, будет являть одни кости – тот будет «русский», кто будет плакать около этого остова».

Одна из мемуаристок Нина Берберова («Курсив мой») писала, что дело Бейлиса было сфабриковано по указанию И.Г. Щегловитова, тогдашнего министра юстиции. И более того, она говорит, что когда Бейлиса оправдали, она со своими двумя или тремя подругами по гимназии обнимались и целовались. Однако почему-то все эти подруги были еврейками. У русских девушек из класса Н.Берберовой этот процесс такого восторга не вызвал. Хотя в период немецкой оккупации Франции никто не усомнился в арийском происхождении Нины Берберовой, но зато её понимание масонских структур теперь стало общеизвестным.

Надо отдать должное прямо-таки подвижнической работе г-на Переферковича по переводу Талмуда на русский язык. Этот текст, изданный ещё до революции, в его пятитомном издании, насколько мне известно, не переиздавался. По карайней мере я читал его в спецхране ещё в советское время.

Розанов в понимании соотношения еврейского и русского вопроса шагнул, конечно, гораздо дальше, чем Достоевский. Это очевидно. Но изменилась и эпоха. Никто тогда не знал, и лишь некоторые интуитивно предчувствовали, какой крестный путь готовится для России. Даже Нина Берберова, которая особенно во время её брака с В. Ходасевичем была страстной защитницей евреев, и то писала («Курсив мой»), что Розанов и Мережковский обладали даром смотреть в будущее. И что же они там видели? Частично мы это знаем по историческим фактам, а частично этот вопрос стоит и перед нами – удвоенно, утроено и, во всяком случае, очень страшно.

Розанов, опираясь на материалы процесса и репортажи журналистов, которые постоянно печатались во всех крупных газетах того времени, спрашивает как бы сам себя, могут ли евреи, убив Андрюшу Ющинского, возвести хрустальный дворец мировой цивилизации, о котором в своё время говорил Достоевский? Историческая эпоха стала совершенно иной. Проблема «хрустального дворца» переместилась из области отдалённых мечтаний в самую, что ни на есть бытовую практику, Буквально на глазах самого Василия Васильевича. Так что он, в печальном и голодном 1918 году, обратился к теоретику «хрустального дворца» - Максиму Горькому – с униженной просьбой отправить ему посылочку, чтобы хоть немножко поесть творожка, сметанки… Так и умер от голода. Алексей Максимович откликнулся, но поздновато. А раньше, ещё в 1910 годы писал, что, дескать, Василий Васильевич, когда вы умрёте, я на вашу могилу пришлю богатый венок. Венка он не прислал, да в то время и не надо было – трупы складывали штабелями, особенно зимой.

«Кровавый навет» сам по себе, особенно для тех, кто не знаком с историческими исследованиями на эту тему - явление совершенно абсурдное: В самом деле, какие могут быть совершены человеческие жертвоприношения в наше цивилизованное время? И самое главное: для чего они нужны? Однако более пристальное изучение Ветхого Завета сразу же показывает, что человеческие жертвоприношения в начале истории ветхозаветного еврейства, несомненно, существовали. Особо следует коснуться «ритуального убоя скота»; этот вопрос для правоверных евреев актуален и до сих пор. Наиболее подробно Розанов останавливается на этой теме, рассматривая один из самых существенных аспектов правоверного иудаизма – обряд обрезания (как известно, этот обряд существует и в рамках ислама, где означает то же самое, что и в иудаизме: заключение новорождённым младенцем «завета» с Богом посредством жертвы крови).

Обилие кровавых жертвоприношений, «всесожжений», которые евреи приносят Богу Израилеву, поражает каждого непредвзятого читателя ВЗ. Об этом пишет и Розанов:

«Христиане кротки, - и Бог их «кроток сердцем»; но если израильский Бог любит «обонять запах жертв» (буквальные слова Библии), то евреи неужели же этого не любят?!

По «богомольцу – Бог», и, обратно «в связи», «в завете»: «по Богу – и богомолец» .

Явно!

Да и как вывод тоже явно: «в крови» ведь «душа», дух, жизнь; кто же не «любит душу человеческую»?! И как только тайность и тайномыслие слили «душу» и «кровь», - так обоняние крови, осязание крови, всякое отношение к крови из «отвращающегося и гадливого» перешло в «безумное» и «сладостное», «восхищённое» и «восторженное».( Из статьи «Важный исторический вопрос»).

В ВЗ категорически запрещается употребление крови (и животной, и человеческой), но запрещается это употребление только в пищу: «… хотя им (иудеям-Г.М.) запрещено вкушать кровь всякого живого существа, но – как еду… Они и «бог» юдаизма страстно любят кровь». («Есть ли у евреев тайны?..»). А по поводу параллели с мусульманством он там же пишет: «Да, все семиты и исповедывывали одну религию с одною тайною. Это были «двоюродные религии», хотя и непрерывно враждовавшие между собою, как враждуют «старообрядцы» и «православные», «лютеране» и «католики», - все одинаково христиане. (…) Да это и очевидно: все семиты поклонялись богу плодородия (Богу кровавых жертвоприношений, Богу терроризма! - Г.М.). Какая же и в чём разница?! Существо – одно.». (там же).

С последним утверждением, пожалуй, можно и не согласиться. Напрямую отождествлять ветхозаветного Яхве-Иегову с Молохом и Ваалом нельзя. Однако, как известно, карфагеняне – те же финикийцы, то есть семиты, только жившие «в рассеянии», поклонялись именно Молоху, и число человеческих жертвоприношений в религии древнего Карфагена было огромным. Здесь же есть резон вспомнить и ацтеков, которые какими-то, пока неведомыми для нас, путями заимствовали не только пирамиды, но и культ, связанный с человеческими жертвоприношениями.

Заметим, между прочим, что и величайшее христианское таинство - обряд причащения - есть не что иное, как вкушание плоти и крови Господней, мистически пресуществляющихся в хлеб и вино. Об этом, впрочем, у Розанова нет прямых свидетельств. Но, имея в виду, что христианство возникло на базе иудаизма, - это выглядит вполне закономерным.

«Да это – заповедь «Бога Израилева», что «первенец из сынов Израилевых» должен бы по жажде Его к «сладкому благоуханию» принесён быть в жертву (Но ведь и Христос есть Сын Божий единородный. –Г.М.) «Богу Израилеву»; должен бы …но не приносится в жертву, а заменяется, выкупается жертвоприношением животного. (Однако не всегда: избиение младенцев в Египте при «казнях египетских» и избиение младенцев при царе Ироде! – Г.М.).

А образец этого, первый, - жертвоприношение Исаака, тоже «первенца» от Сарры, Авраамом: ведь этой жертвы потребовал от Авраама не Молох, а потребовал вступивший с ним в завет «Бог Израилев». И когда уже всё было готово – дрова зажжены, руки отрока связаны назад и сам Авраам взял нож, чтобы сейчас пронзить сына, посланный Богом ангел удержал руку Авраама и указал на овна или барана, запутавшегося рогами в кустах, который и был принесён взамен в жертву.

Так только «взамен», как не настоящее, а «настоящее» - явно есть человеческое жертвоприношение». («Важный исторический вопрос»).

И наконец, самая важная мысль, которую никакие верующие евреи, даже под знаком холокоста отрицать не смогут , - это вопрос об обрезании как ключевом моменте иудаистского вероисповедания. Православные, католики как бы причащаются, а евреи должны быть обрезаны. Еврейские женщины погружаются в так называемую «микву». Но это другой разговор. Вернёмся к вопросу об обрезании. Эта тема подробно рассмотрена Розановым в «Обонятельном и осязательном отношении евреев к крови». Обрезание производится специальным должностным лицом в синагоге - могелем- и состоит из четырёх актов. (Здесь В.Р. ссылается на капитальное исследование об обрезании В. Соколова.) Наиболее интересны третий и четвёртый акты обрезания, которые осуществляются уже после того, как у крепко спелёнутого младенца особым ножом обрезана крайняя плоть:

«Третий акт periah. Обрезыватель заостряет у себя ножницами ноготь большого пальца на обеих руках так, чтобы образовались острые щипцы. Ими он разрывает (т.е. ногтями человеческими человеческое тело!) шкурку обрезаемого члена, причём это вызывает обильнейшее кровотечение, так что весь член становится невидим. Всё продолжая действовать ногтями, обрезыватель отрывает вовсе эту разорванную часть. Это составляет центральную часть обрезания».

Причём “отсечённая часть в одних странах кладётся на тарелку с песком, а в других сжигается на 12 зажжённых свечах” (опять проходит тень жертвоприношения, в коем животное после зарезания “сжигались в благоухание Господу”)».

Далее следует «четвёртый акт – mezizah. Он состоит, - говорит г. Соколов, - в высасывании крови устами из раны и совершается так: могель берёт в рот глоток вина, схватывает кровавую рану устами, держит её между зубами, высасывает из неё кровь и выплёвывает последнюю в сосуд с песком или в тот самый сосуд с вином, из которого взято вино для высасывания крови; потом всё вино из сосуда выливается на ковчег завета».

При этом, - В.Р. подчёркивает это особенно, - могель, совершивший обрезание без высасывания крови, отрешается от должности. Вот почему Розанов делает свой категорический вывод: «Именно, что разница между «Молохом» и «богом израилевым» весьма и весьма неуловима: первый был не так жесток и бессмысленно кровав, как нам теперь кажется, а второй не есть вовсе бескровный и водянистый или словесный «бог»…

(…) Общий закон Моисеева ритуала: помазание кровью и окропление кровью. Приблизительно как у нас – помазание миром и окропление святою водою». («Андрюша Ющинский»).

Здесь мы должны заметить, что, в общем и целом, эта же мысль имеется и в ортодоксальном христианском вероучении учении, в котором она приобрела иносказательный и аллегорический характер. Вот свидетельство Ап. Павла:

«Закон, имея тень будущих благ, а не самый образ вещей, одними и теми жертвами, каждый год постоянно приносимыми (Об этих жертвах речь шла выше – Г.М.) никогда не может сделать совершенными приходящих с ними.

Иначе перестали бы приносить их, потому что приносящие жертву, быв очищены однажды, не имели бы уже никакого сознания грехов.

Но жертвами каждогодно напоминается о грехах,

Ибо невозможно, чтобы кровь тельцов и козлов уничтожала грехи». (Евр. 10,1-4).

Иными словами «несовершенная» жертва, рекомендуемая Ветхим Заветом, заменяется как бы «совершенной» - жертвой Сына Господня – Иисуса Христа. Однако так представляется дело только с точки зрения христиан. Для иудеев же Христос вовсе не Мессия и не Спаситель. Поэтому жертвы неизбежно должны продолжаться. И дело здесь вовсе не в судьбе Андрюши Ющинского, а, пожалуй, в том, что человеческие жертвоприношения прямо-таки необходимы для движения мировой истории. События 1917 года Розанов называет «всенародным жертвоприношением на показ всему человечеству»: «…да разве всякое революционное убийство не есть в зерне своём жертвоприношение? “Свободе России” или “благополучию России и человечества я обрекаю в жертву жизнь его и потом жизнь свою”, - рассуждает Каляев. Адвокаты и революций не сделали, как не сделали религий». («Нужно перенести всё дело в другую плоскость»). А от себя мы заметим, что сегодня расцвет терроризма – и именно мусульманского – знаменательно подтверждает такое понимание вопроса.

Жертва крови – жертва искупления греха. «Вся Библия высвечивает одним светом: 1) согрешил (Адам) – и умер, 2) грешим мы – и болеем и 3) чтобы мы не болели – пусть прольётся жертвенная («богу израилеву) кровь». ( «Андрюша Ющинский»). Не случайно, видимо, здесь выражение «бог израилев» написано с маленькой буквы – имеется в виду ветхозаветный бог жертвы, царь «мира сего», что для В.Р. как бы тождественно «Князю мира сего», то есть Сатане.

И вместе с тем, отождествив иудаизм с кровавыми жертвоприношениями некоторых древних народов и обвинив евреев в жажде крови, В.Р. в «Апокалипсисе…» неожиданно заключает:

«По всему вероятию я перейду в еврейство (помешает только лень) (но, став евреем, - я уже обязан не лениться: нация вечной эрекции). Но из всего хода моих мыслей, с 1898 г. и несколько ранее, - это должно было последовать: в сущности я вовсе не христианин и никогда им не был». (запись 1 апреля 1918 г.), и приходит к выводу, что «все миры и Вселенная целая устроены по методу обрезания». И свою причину такого «перехода» в иудаизм он вдобавок мотивирует ссылкой на трагическую гибель своего коллеги по «Новому времени» М.О. Меньшикова, который был расстрелян без суда и следствия чекистами осенью 1918 года: «Но я убедился, что жив бог Израилев, - жив и наказует, и убоялся. Содрогающая судьба М.О. Меньшикова – одно из знамений уже последних дней». (октябрь 1918 года).

Было ли искренним такое неожиданное «обращение» в иудаизм? В какой-то мере, видимо, да, но примерно так же, как и то, что по свидетельству окружавших его людей Розанов умер, исповедавшись и причастившись, как истинно православный человек. Евреи были страшны Розанову как враги России, но он их нежно любил как нацию «вечной эрекции». И это одновременно. Противоречия его не смущали, потому что его литературный и человеческий «стиль» необходимо подразумевал «мимолётность» той или иной мысли. Некоторые исследователи видят в его литературной манере прототип «потока сознания» - одного из важнейших литературных приёмов в ХХ веке. Отчасти это так, но в ещё большей степени это поток бессознательного, в котором каждое отдельное мгновение ценно само по себе, вне связи с предыдущим и последующим.

Плоть у В.Р. – это не какое-то явление, противостоящее духу, а нечто более цельное, включающее в себя и плоть в обычном смысле, и сам дух. В том числе и сознание, и логику. И мышление в целом. Вот такой плоти он и поклонялся. А христианство, также как и иудаизм, составляло для него лишь определённое частичное воплощение её всемогущего торжества.

Будучи «верным» православию, он спокойно мог написать: «Странный дух оскопления, отрицания всякой плоти, вражды ко всему вещественному, материальному, - сдавил с такою силою русский дух, как об этом на западе не имеют никакого понятия».

(«Русская церковь»). Борьба с этим духом скопчества, пусть он был даже во многом только подразумеваемым, а не реальным наполняет многочисленные труды В.Р., какой бы конкретно темы он ни касался. Поэтому сексуальность, эротизм для него – важнейшие составляющие части того учения о мистической сущности плотского начала, которому он поистине не изменял всю жизнь.

А всё-таки интересно, перед смертью подвергся ли В.Р. обряду обрезания? Об этом о. Павел Флоренский ничего не говорит. И в своих дальнейших испытаниях даже и не намекает, Это не в шутку, а вполне серьёзно.

Статья для публикации в ХРОНОСе предоставлена автором.