Александр Торопцев (original) (raw)

Александр ТОРОПЦЕВ

Год Гума

Декабрь

Двадцать девятого декабря в теплый зимний день на автобусной остановке услышал Славка резкий окрик.

— Торбов! Поди-ка сюда!

Он оглянулся и увидел участкового милиционера — Владимира Николаевича Черняева. Это был жирный человек с короткими руками и оплывшими пальцами, в которых трепетала тонкая кожаная папочка с делом какого-нибудь жилпоселовского пацана. Славка подошел к нему на расстояние доверительного шепота, потому что знал, о чем пойдет речь, но участковый громко рявкнул:

— Из Видного бумага пришла. Женщина там какая-то мертвая лежит. Тоже пьяная была. Ты позвони своей тетке и поезжай с ней на опознание. Лучше всего завтра.

— Ладно, — тихо сказал Славка.

— Успеешь сговориться с теткой? — крикнул Черняев, будто они разговаривали в метро под грохот электричек.

— Позвоню, — ответил Славка, рассматривая спины людей на остановке.

Ему хотелось, чтобы люди повернулись и сказали что-нибудь, но они молчали, как-то неестественно понурив головы. На повороте показался автобус, пассажиры быстро сбились в нервную толпу. Но тревога оказалась ложной — автобус повернул в другую сторону, и они вновь рассредоточились вокруг металлической стойки с желтой табличкой: «Автобус № 1. Жилпоселок».

— Так, понятно?! Значит, успеешь? — проверил свои голосовые связки милиционер, а Славка промямлил «позвоню», и медленно пошел к «московским» телефонным автоматам.

Тетя Настя, сестра матери, была дома. Ей, оказывается, все уже сообщили: они быстро договорились о времени и месте встречи.

В девять часов утра он встретил на станции Расторгуево двух тетушек. Они были совсем разные. Высокая, шестидесятипятилетняя тетя Настя держалась гордо, уверенно. Тетя Зина (она приехала из Таганрога в Москву за лекарствами) была пониже ростом, поплотнее и на десять лет моложе. Она ласкала племянника заплаканными глазами и хоронила их от сестры. Помятое горем лицо ее побледнело, припухло, а мелкая, тяжелая походка и опущенные плечи сильно старили, в общем-то, еще крепкую женщину.

До отделения милиции они ехали на автобусе. Тетя Зина то и дело вытирала платком глаза и расспрашивала Славку об учебе, о комнате, в которой он жил с мамой, и которую теперь нужно было срочно перевести на его лицевой счет, о питании. Он отвечал однообразно: «Да, нормально. Сделаю». Тетя Настя строго молчала, не мешая им.

В город Видное Славка часто ездил с мамой за продуктами, здесь он тайком покупал подарки на Восьмое марта, пистолеты в «Игрушках», авторучки и тетради в «Канцтоварах». ...Автобус остановился на площади: слева — «Продукты», справа — «Универмаг», прямо перед глазами — ресторан, а через площадь –– военкомат и горсовет. Площадь эту мама почему-то называла «Постоянной», но почему? «Почему-почему? — вздохнул Славка. — Кто теперь скажет, почему?»

Где находится отделение милиции, он не знал — до сих пор оно ему не нужно было. Тетя Настя обратилась к прохожему, и пошла с сестрой под руку по тихой улочке. Славка шел чуть позади, слышал, как она поучает совсем поникшую тетю Зину: «Ты его не расстраивай своими слезами, не до этого ему. Да и себя не мучай со своим сердцем!» — и думал о том, что сейчас им предстояло. Маму он давно не надеялся увидеть в живых, так как был уверен, что за 84 дня она прислала бы весточку о себе. Было стыдно и страшно так думать, но по-другому он думать не мог и не хотел. Уже почти три месяца он доказывал всем свою правду. Люди (мамины подруги, соседки, женщины, с которыми она работала на заводе, а раньше — на стройке) при каждой встрече считали нужным успокоить его, приводили «самые железные» (так им почему-то казалось!) примеры, уверяя, что мать скоро объявится.

«Нет! — думал Славка, разглядывая спины тетушек. — Не должна она объявиться! Самое большее я не знал, где она находится, дней пять-шесть, а потом приходило письмо из больницы, или мне говорили о ней врачи. Не могла она не написать мне. Нет ее в живых!» Так он думал сейчас, так думал всегда, и выходило, что он... за смерть своей мамы! Он злился на себя за эти мысли, а они не оставляли его ни днем, ни ночью. Часто во сне он слышал мамины пьяные шаги по асфальту, просыпался, вслушивался в черную тишину за окном — шагов не было, и он с тревогой засыпал. Утром шел в институт, а ночью опять слышал во сне мамины шаги и просыпался...

Мрачный красный домик отделения милиции, окруженный недоверчиво застывшими липами, смотрел на них равнодушными холодными окнами, и также равнодушно-недоверчиво скрипел под ногами снег. В коридоре на них пахнуло елкой, они подошли к окошку дежурной части.

— Вам в кабинет номер пять, — лениво прогундосил плотный сонный сержант.

В кабинете номер пять рано поседевший внимательный майор предложил им сесть, и, давая возможность прийти в себя, подготовиться к нелегкой процедуре, стал не спеша копаться в бумагах.

— Сейчас я покажу фотокарточки. Только будьте внимательны, похожих лиц много.

— Как фотокарточки? — строго спросила тетя Настя.

— Нам сказали, что мы должны опознать труп, — заволновалась тетя Зина.

А Славка молчал и напряженно думал: «Она это или не она? Я сам-то как хочу? Чтобы она это была или нет? И что лучше?». С трудом удалось ему прислушаться к тому, что говорилось в кабинете.

— Мы храним трупы два месяца, — пояснял майор. — Я понимаю ваше горе, но у нас такой порядок: неопознанные трупы хранятся два месяца, затем их сжигают, а урны с прахом мы отсылаем в МОНИКИ, понимаете?

Взволнованные тетушки не понимали, а Славка никак не мог сосредоточиться и сообразить, чего они не понимают.

— А фотокарточки скоро? — негромко обронил он.

Женщины притихли, по окну в решетках полоснул ветер. Майор, медленно, как бы раздумывая, открыл сейф, извлек оттуда папку и сказал не к месту:

— Вот такие-то дела.

Тетушки и Славка напружинились в ожидании.

— Я вас очень прошу: помните об ответственности, — заявил милиционер. — Ваше показание будет решающим в опознании личности умершей.

Он дал женщинам фотокарточки и с тревогой посмотрел на Славку.

— Нет, не она! — тут же отрезала тетя Настя.

— Не похожа что-то! — неуверенно сказала тетя Зина, едва сдерживая слезы. — Но вообще-то это фотография.

— Да нет, не она, — мрачно повторила тетя Настя, и обе они протянули фотокарточки племяннику.

— Она! — сказал Славка. — Она это!

Женщины взяли у него фотокарточки и стали мучительно «узнавать» сестру.

— Я же говорила — фотография, — вздохнула тетя Зина. — А тут еще шов какой-то. Ее зарезали?

— Нет, это вскрытие, — ответил майор.

— Она. Ольга это. Ох-ох.

— Я вас очень прошу, будьте внимательны...

Через полчаса они вышли на улицу, сели в автобус.

— Слава, на! Держи-держи! Только — тс-с — шепнула тетя Зина и сунула ему в карман пальто какую-то бумажку, пока тетя Настя по обыкновению ругалась с кондуктором. — Тс-с! Бери-бери. Новый год же скоро.

— Спасибо! — Славка сунул руки в карманы.

Тетя Зина — кудесник! — так вовремя нашла племяннику отвлекающее средство, что он, не заметив, как улетучилось безысходное настроение, принялся с безалаберным азартом разгадывать, в общем-то, простенькую (но поди-ка догадайся!), задачку: «Сколько же денег она дала?»

Тетя Настя разделалась с кондуктором и повернулась к ним:

— С институтом я все уладила. Замдекана говорит, что можно взять академический отпуск. Отдохнешь немного...

— Я даже не знаю, — ответил Славка, не решив свою «карманную задачку». — Я над этим не думал.

— Дают — бери! — подсказала тетя Зина. — У тебя тяжелый период был в жизни. Возьмешь академический, приедешь к нам на недельку, отдохнешь, а потом до сентября поработаешь и пойдешь учиться.

Это была заманчивая идея! Еще один отвлекающий момент.

— Я уезжаю второго января, можем вместе поехать, — нежно посмотрела на него тетя Зина, когда они выходили из автобуса, а Славка крикнул: «Ладно! Только мне сегодня надо домой. Я побежал — электричка идет! До свиданья! Я завтра позвоню!» –– и нырнул в вагон, где сразу же в тамбуре вытащил из кармана влажную от пота бумажку.

— Ух ты! Двадцать пять рублей! Ну и тетя Зина!

Электричка радостно взвизгнула, рванулась вперед, а грустные женщины, славкины тетушки, остались на перроне.

Январь

Прошло три гумовских дня. Славка успокаивался. И отдыхал. От учебы и «опознания», от поездки в Таганрог и хлопот в отделе кадров, где нужно было объяснить со всеми подробностями, почему он оказался в ГУМе, от железной и звонкой тележки, на которой грузчики склада радиотоваров возили продукцию.

В первый день Славка нагрузил тележку «Соколами» и «Альпинистами», поднял ее в лифте на первый этаж, подкатил к линии и застыл на месте. Народу кругом — больше, чем на пляже. Только там все лежат, нежатся, а здесь — куда-то бегут, несутся, спешат. Никогда раньше он не видел в ГУМе столько людей: они как будто специально съехались посмотреть на него со всего света.

«Как же проехать в секцию?» — чуть не спросил он пробегавшую мимо женщину, но за спиной вдруг раздался голос Володи Липатова:

— Осторожно! Ошпарю!!

Толпа — резко в стороны. Славка — туда же, а Липатов толкнул тележку и спокойно сказал:

— Ты их не бойся. Пусть бегут перед рабочим классом. Поехали. Осторожно! Ошпарю!!

Гумовский люд шарахался от него, как от прокаженного, а он, гордый и важный, круто повернул вправо, в секцию, бросил новичку: «Разгружай!», а сам куда-то пропал.

Это был худой парень с грубоватым голосом и не злым вытянутым лицом. Задорные глаза его имели привычку смотреть на молоденьких девочек, беспечный вихор пшеничных волос днем можно было видеть на всех гумовских линиях, этажах и подвалах, а вечером — в «моторе», который вез его с очередной подружкой жизни куда-нибудь на окраину Москвы. Подружек он любил, жил напропалую, радовался, что выпала ему такая удача — жить напропалую... но была у него одна странность, явно не гумовского свойства: он писал стихи и нередко гордился этой своей «исключительностью». Уже в конце первого дня работы Славка услышал от него.

— Я скоро уйду отсюда. Вот диплом принесут и уйду.

— Какой диплом? — удивился молодой грузчик. — Ты же год назад из армии пришел.

— Причем тут армия! Мне безо всякой армии принесут диплом. За пять колов. Ну может чуть побольше, какая разница.

— Как это принесут?

— Как в ресторане первое-второе-третье приносят и десерт.

— Болтовня это все, — убежденно сказал Славка. — Такие вещи не продаются.

— Маленький ты еще, — усмехнулся Липатов, и, немного подумав, добавил. — Да я пишу. А диплом мне нужен, чтобы всяких олухов на место ставить.

* * *

Начинался четвертый день работы в ГУМе. У входа в подвал Славка встретил Аркашку Швейцера. Улыбающийся толстяк с крупным носом и мягкими надутыми губами крепко пожал его руку, отечески похлопал по плечу и подтолкнул вперед.

— Пошли, паря! Чего встал?

— Я иду, — ответил Славка, предъявляя милиционеру пропуск.

— Ты что такой кислый? Девочка пятки показала? А ты не грусти, еще найдем! — затараторил Аркашка, жадно осматривая закоулки гумовского подвала. — Вон хотя бы в «галантерешке»! Такой кадр есть — откат! Да они у нас все ручные — одно слово: отдел культтоваров. С какой стороны не посмотришь, такой культурненький товар — у-у!

Славка не успел ответить — они вошли в склад.

— Привет начальству! — крикнул Аркашка.

— Доброе утро, ребята! — ответила завскладом, записывая что-то в общую тетрадь.

— Никого! Приперлись! — сокрушенно качнул головой Аркашка и, сбросив с плеч пальто, остановился в центре небольшого закутка, который грузчики отгородили в углу склада двумя канцелярскими шкафами. Здесь был однотумбовый стол, три стула, фанерный ящик и две фотографии зарубежных актрис.

В коричневой банлоновой рубашке, румяный Аркашка выглядел, как старый дряхлеющий штангист: крепкая литая спина, круглый плотный живот, покатые плечи. Но голубые глаза, сияющие азартом, озорством и невинностью, говорили, что ему еще очень далеко до того возраста, когда начинают дряхлеть штангисты. Он был ухарь и задавака, не мог не хвалиться, любил мороженое, конфеты и мелкое жульничество в «подкидного дурачка», наслаждался трепом с гумовскими продавщицами и ко всему прочему утверждал, что он боксер — кандидат в мастера спорта! Погладив живот, он сел, обиженно вздохнул и потянулся.

— Здорово, мужики! — мягким тенорком поздоровался Володя Мялкин, поставил на стул портфель и стал медленно раздеваться.

Это был единственный из трех грузчиков (была еще женщина, но она не в счет, она — женщина!) склада радиотоваров, который ничего на себя не наговорил и ничем не похвалился. Он даже в планах (а о чем говорить грузчикам ГУМа, когда год только начался, а товара в секциях никакого!) был настолько реален и обычен, что, казалось, он не загадывает лет на пять вперед, а вспоминает давно минувшие времена. «Через три с половиной года закончу техникум и уйду в маленький магазин. Сначала завсекцией, а потом, смотришь, и директором стану», — говорил он певучим голосом.

Ростом он был ниже Швейцера и Липатова, но держался гордо, как будто до директорского кресла ему осталось шаг шагнуть.

— Принес? — спросил Аркашка вместо приветствия.

Мялкин повесил на вешалку пиджак, пальто, сунул одежду в шкаф и выдохнул:

— Ну и погодка сегодня! Продолжим?

— Нет уж! — осадил его Аркашка. — Беги! Там есть. И скажи спасибо, что вчера учебой отвертелся. Беги-беги! Меня два раза обували, я бегал! И ты беги.

Мялкин сделал хорошую мину (мол, я думал поиграть лучше сначала) и, медленно облачаясь в синий, недавно выглаженный халат, пробурчал:

— Схожу-схожу. Тебе прямо невтерпеж...

Он уже готов был идти в гастроном за пивом, как вдруг раздался властный голос завскладом.

— Ребята!

— Идем, Евгения Антоновна! — охотно отозвался Мялкин и засеменил короткими ножками к начальству.

— Вот, старая кляча! — обиделся Аркашка, нехотя приподнимаясь со стула.

Они подошли к столику у входа в склад.

— Липатов не явился? — спросила Евгения Антоновна, улыбаясь.

— Придет! — ответил радостный Мялкин, с деловым видом разглядывая бумаги на столе.

Славка и Аркашка стояли, понурив головы. Они совсем не хотели замечать, что на заведующей новая блузка, что ее зам (дамочка маленькая, плотная, порой крикливая не в меру) вся благоухает, замазанная дефицитной косметикой, что Галина Котова (у этой крепкой женщины — пятого грузчика склада, была своя косметика, — сын студент) сегодня необычайно веселая. Они не замечали женские радости, они думали о пиве. А Евгения Антоновна, отложив тетрадь, рассмеялась:

— Девочки, ну вы посмотрите на них! Прямо три богатыря!

Грузчики насупились — ничего хорошего от таких слов они не ждали.

— А где же Липатов? Время уже пошло: девять часов одна минута!

— Нет, Евгения Антоновна! — громыхнул дверьми Липатов, и все увидели его худое, строгое, осунувшееся лицо с усталыми от бессонной ночи глазами. — Ровно девять ноль-ноль! Я никогда не опаздываю. Что это у вас за сборище? — спросил он и, не дожидаясь ответа, смело застучал по бетонному полу английскими «корами» фирмы «Лотос».

— Подожди, Володя! — остановила его заведующая. — Успеешь переодеться. Я вот что хотела сказать: теперь нужно расписываться в тетради за приход и уход. Приказ директора, поняли?

— Дисциплина — прежде всего! — провозгласил Липатов и первый поставил свою роспись.

— Можно идти? — нетерпеливо мотнул черными кудряшками Аркашка.

— Да. Только сначала освободите место для «Ригонды». Вон в том углу. Вам Лидия Семеновна покажет.

— У-у! — заскулил Аркашка.

— Не ной, Арик! — пригрозила пальцем Лидия Семеновна. — Пошли, ребята, покажу, что надо сделать.

— Ах, Лида-Лидочка, мы были б счастливы. Но не гони же ты своих коней! — пропел Липатов, устремляясь по узкому коридору между стопками приемников разных марок в апартаменты грузчиков.

Лидия Семеновна прокатилась по складу шариком, не обращая внимания на липатовскую серенаду, показала, что надо переставить из одного угла в другой, чтобы освободить площадь для партии «Ригонды».

— Сделаем! — заверил Мялкин и степенно нахмурил брови, как перед тяжкой битвой.

Пока он хмурил брови, Аркашка и Славка взялись за дело.

Аркашка в работе был хорош! Сколько злости, сколько страсти, сколько пота бросал он вокруг себя, урча, рыча и подгоняя напарника нервно-веселым «Темпо! Темпо!». Что-то дерзкое, непокорное, яростное было в этом хитровато-добродушном толстяке, когда он работал.

«Ну и лошадь! — успел подумать Славка до того, как кинул последнюю коробку. — Силы у него хоть отбавляй. Может, он и боксом занимался когда-то».

Работа, однако, закончилась. Аркашка, не обращая внимания на Мялкина с засученными рукавами и на Липатова, подошедшего к месту событий, побежал на свой стул. Вид у него был счастливый, как у ребенка.

— Садитесь, господа! — пригласил он коллег по гумпогрузу, но Мялкину строго напомнил. — А ты дуй за пивом. Сколько можно ждать!

— Да не ори ты! Антоновна услышит, опять работу подкинет.

Мялкину не хотелось бежать за пивом, но Аркашка был парень хваткий.

— Пошел я! — отчаялся Мялкин, и на складе воцарилась деловая обстановка.

«Бракеры» (у них была отдельная — смежная, правда, — комната со стеллажами вдоль стен) носили из склада радиолы «Урал», разбраковывали их, упаковывали в коробки и возвращали на место. «Складское управление» обсуждало мировые женские проблемы. Евгения Антоновна при этом что-то записывала авторучкой фирмы «Паркер» в амбарную книгу. А три грузчика играли в «подкидного» и ждали пива.

Еще был на складе паук. Он плел паутину в противоположном от грузчиков углу в надежде полакомиться какой-нибудь гумовской мухой, но мух в ГУМе не было! Совсем недавно во всем подвальном царстве их травили с таким старанием, что даже старожилы самого большого универмага удивлялись: «С чего бы такое рвение?!» Но, видимо, пауку не известны людские страсти и заботы: он сам уцелел в этой бойне-травле и надеялся, что и мухам удастся спастись. Стал бы он обзаводиться хозяйством, не имея надежд!.. Наконец, Мялкин принес пиво. Липатов правильно понял его задержку.

— Ну как, будут? — спросил он.

— Нет! — обиженный Мялкин мягко, как-то по-женски, присел на стул, доставая из матерчатой сумки четыре бутылки. — Придется ждать конца месяца.

— А я говорю — будут! — счастливо рыкнул Аркашка и глотнул из горлышка. — Завтра. У фонтана на втором этаже. Ровно в семь тридцать приходите. Будет.

Ему не поверили, увлеклись пивом. Славка, не понимая, о чем говорят, взгрустнул.

— А ты почему нос повесил? — спросил Липатов, пряча пустую бутылку в сумку будущего директора.

— Я не повесил, — опешил Славка, с трудом привыкая к гумовским разговорам.

— Радоваться надо, чудак! — вздохнул Мялкин. — Сейчас бы к экзаменам готовился, а тут пиво пьешь на халяву. Мне вчера еле-еле «трояк» поставила по высшей математике. Да еще обижается: «Как вы можете так относиться к математике?» А вот так и могу. Мне не в ученые идти.

— Да, математика — вещь сложная, — согласился Славка, вспоминая, какое наслаждение он испытывал на лекциях по матанализу. Не все было понятно, не все укладывалось в голове, но дух познания, которым наполнен был воздух аудитории, завораживал его. Это был совсем не тот дух, который витал на складе радиотоваров. — Да, математика — вещь сложная!

— Нужна она мне! Мне бы только...

— Директором ты станешь, не волнуйся! — перебил Мялкина Липатов. — Там большого ума не надо. А ты, Славка, не переживай. Девочек в ГУМе всем хватит. Оденешься, найдешь телочку и будешь ее посасывать, пока не надоест.

— И я ему говорю! Не верит! — взволновался Аркашка. — Деньжат припасешь и учиться пойдешь, как человек.

— Это точно! — сказал Мялкин тоном русской бабки-сказочницы. — Деньжат прикопить здесь можно.

Славке очень хотелось одеться и прикопить денег, но как это сделать на восемьдесят рублей в месяц, он не знал. А спрашивать было неудобно. Аркашка в рубашке фирмы «Тиклас» разошелся.

— Смотри — фирма! — показал он на свой живот. — Это же все, что придумало образованное человечество в шестьдесят восьмом году себе на пузо! Лучшего нет! Ха-ха! За нее мне любой грузин отстегнет сорок пять колов! Смотри: не мнется, легко стирается, а видок! Это же не твоя хлопчато-бумажная дерюга. Я ее постираю, когда надоест, в целлофановый пакет суну и сдам какому-нибудь толстому додику за полтора номинала. Понятно?! А «коры»! Ну, посмотри на свои тупорылые закорюки! Вот у меня — Англия, «Лотос»! А дома югославские лежат — вообще отпад. Ладно, ты не волнуйся. Оденешься еще. А потом вместе учиться пойдем.

— А я бы на твоем месте здесь остался, — лениво пожал плечами Мялкин. — Перевелся бы в «Плешку» на вечерний. Поди плохо! Стаж в торговле идет, и учиться можно. Я, например, через два года могу завсекцией стать. А ты как думал?

— Оставайся, Славка! — подытожил Липатов. — Здесь — рай! Хоть и в подвале, а рай.

— А «сетка» завтра будет! — вспомнил Аркашка. — Придете? Мялкин, раздавая карты, увернулся от прямого ответа: «Мне завтра дочку в ясли вести». Липатов поиграл дрожащими ресницами и в сладостной печали произнес: «Меня в такую рань от себя не отпускают!»

— А ты, Славка? — спросил Аркашка.

— Да я даже не знаю, — промямлил новичок, не зная, о какой сетке речь.

— Я буду там в семь тридцать. Не опаздывай. А «сетка» будет точно — мои люди меня не накалывают.

Игра между тем началась.

Славка в этот день играл слабо — не давала покоя аркашкина «сетка». Что это такое? Почему нужно переться в ГУМ на целых полтора часа раньше? Он не знал. И это мешало думать. Уже до обеда у него появилась прекрасная возможность подняться в гастроном за пивом, но вдруг стал выручать «зевками» Аркашка, потом они разгружали партию «Ригонды», подавали в секцию «мелочевку», бегали по линиям и этажам, толкались в очередях, дышали воздухом на проезде Сапунова, и день кончился.

На следующее утро, в семь тридцать две, Славка стоял на второй линии у секции, где торговали чулками, носками и шапочками, длинная, взбухшая, как река весной, очередь возбужденно трепыхалась женскими красными лицами, а он смотрел на этот страстный, довольно-таки оригинальный танец, не понимая, что ему здесь делать.

— Славка, жми сюда! — услышал он истошный голос Аркашки, который с шарфом у носа и шапкой набекрень трепыхался, как псих, между двумя разъяренными покупательницами и звал его руками, глазами и вспотевшим носом. — Иди, тебе говорят!

Женщины попытались протестовать, но он их быстро урезонил.

— Я занимал для него! Когда-когда! Вчера! Становись!

Дергаясь всеми дергающимися частями тела, он пропихнул Славку между собой и рыхлой, но упрямой женщиной, которая, однако, вскоре перестала сопротивляться, потому что до кассы оставалось несколько секунд.

— Пять пар! — крикнул Аркашка кассирше и позаботился о коллеге. — Ему тоже пять!

Очередь тут же отнесла их к продавцу — молоденькой девушке, преданно улыбающейся всем подряд.

— Алена, привет! Мне пять! 23-й, какой же еще! И моему товарищу — тоже 23-й! Это наше молодое пополнение.

Алена успела окинуть его внимательным, быстрым взглядом, и их вышвырнули из очереди.

Аркашка тут же резко набрал скорость и, на ходу объясняя суть дела, побежал в секцию «Мужская одежда», где должны были «выкинуть декроновые костюмы». Но «тревога» оказалась ложной. Взволнованный беготней и неудачей, Аркашка округлил губы и удивил Славку:

— А тебя, я вижу, не проймешь. Не гумовской ты породы человек. Так и уйдешь отсюда в своих тупорылых закорюках. Хотя ГУМ есть ГУМ, и никто не знает, что он с тобой сделает через два-три месяца.

Это было странно — слышать от него такое откровение, но Славка не стал его переубеждать, да и не успел бы.

— Ну, Милка! Ну, болтушка! — Аркашка быстро «сменил пластинку». — А ты почему стоишь со свертком, как бедный родственник? У тебя даже портфеля нет! Ха, студент!

— Хорошие не попадаются.

— И не попадутся! Товар — не рыба какая-нибудь чокнутая. Ладно, кидай пока в мой. Не бойся, после работы отдам. Кидай!

Славка испугался. «Сеткой» оказались женские чулки в дырочку. Он угрохал на них последние деньги, но куда они ему — парню метр восемьдесят ростом и весом в восемьдесят килограммов!

— Вообще-то они мне вроде не нужны, — стараясь не показывать свой страх, сказал он.

— Ну ты даешь! Женщинам бы своим толкнул, — пожал плечами Аркашка, тоже скрывая свои чувства.

— Да ну их! — отмахнулся Славка, представив, как он толкает обеими руками не нужную ему «сетку» своим женщинам. Их у него было немного: тетушки, мамины подруги, соседки, бывшие одноклассницы, и он был не уверен, что такие чулки им нужны.

— Дурак ты! — сказал Аркашка. — Ну, хочешь, давай мне «сетку».

— Бери!

— Деньги сейчас отдать?

— Угу.

— На, держи! А вообще-то ты зря. Ну ничего, все мы такие были. Хочешь пивка? Угощаю! — Аркашка порозовел от двойной удачи, эта розовость ему была к лицу. — Ты куришь? Я тоже не курю. Я же почти мастак. Двух соревнований не хватило, точно говорю! — гудел он, входя в бесконечный разговорный клинч, где, однако, один вел бой.

«Опять! Ну и мастер же он врать. Боксер с таким пузом — да кто поверит!» — Славка не любил, когда люди хвалили себя, но, как ни странно, Аркашку слушал без злости. Хорошо болтал грузчик!

— ...Я ему во втором раунде по макитре врезал — он на канаты. Но не упал, представь?! А глазки, вижу, у него поплыли. Я вперед. Судья, конечно, зевнул: котенок был в грогги. Но это не мои проблемы. Я хуком слева заваливаю его на пол и... Ему — глубокий нокаут и умеренный режим на полгода, а мне — кандидата в мастера! Хочешь, покажу?

— Чего?

— Ну вот смотри: входишь в клинч и удар по корпусу. А потом тут же в челюсть. Одним ударом — корпус-челюсть. Р-раз и противник на полу. Да после такого удара он уже и не противник.

Показывал он свой «коронный» здорово! «Кто-нибудь из друзей боксом занимался, вот и нахватался верхушек», — подумал Славка, но, буквально через несколько секунд Аркашка показал, что апперкотом он владеет отлично.

Они врезались в толпу у мужской обуви. Розовощекий толстяк шел впереди, бесцеремонно разгребая вправо-влево мужчин, женщин, стариков и детей. Вдруг — стоп: огромный дядька, полторы Аркашки во всех измерениях, остановил его планомерную поступь.

— Куда прешь, козява? — дохнуло на грузчиков силой и здоровьем.

Моментально оценив обстановку, а, может быть, и не оценивая ее — инстинктивно, Аркашка продемонстрировал на великане свой замечательный удар. Мужчина, явно не соображая, откуда на него свалилось несчастье, медленно присел и поднял вверх глаза с устало-тоскливыми прожилками. Пока люди в толпе терялись в догадках: «Что он там нашел, такой детина?», –– грузчики были уже в подвале.

— А потом я работал с французом, — продолжал Аркашка как ни в чем не бывало. — Рабочая делегация из Франции приезжала. Перед боем мне тренер сказал: «Свои штучки брось. Карате забудь! А то накажу — рад не будешь». Ладно, говорю, забуду. А на французика посмотрел — мама ты моя родная! Каланча какая-то тонконогая, а не боксер!

— А что за карате?

— Борьба такая у японцев. Сильная вещь. Я тебе об этом расскажу еще, серый ты человек. Мне двоюродный брат книжку из Японии привез. Страшная редкость. А я ее, дурак, тренеру показал!

— Ну и что?

— Чудак, там же пол-книги — анатомия. Показаны узловые точки тела. Зная их, любой может правильным — не сильным, но точным, резким — ударом вывести человека из строя на несколько секунд. Не веришь? Ну вот, смотри, я беру здесь твою руку и р-раз! Ну как?

— Больно! — Аркашка сжал руку где-то повыше запястья, и она онемела!

— Короче: смотрю я на французика и соображаю, когда его уложить, чтобы эффектно было, чтобы хлопали, — Аркашку невозможно было остановить. Он говорил взахлеб, будто боялся, что кто-то вот-вот оторвет ему язык. — А он — два мосла и ложка крови — делает вид, что сопротивляется. Ну, думаю, и дерзость! Ему в баскет гонять, а он полутяж позорит. В общем, дал бы я ему, но вдруг... хоп, и нет меня!

— Как это? — Славка устал от аркашкиной трескотни. Когда он врет, когда говорит правду? Удар у него хороший, и руку он сжал так, что до сих пор болит, но живот! Живот, фигура и язык его были до того толсты, что никакой фантазии не хватало представить его на ринге!

— А так! Очнулся в больнице, представь!

— Да ты что?

— Лежу в больнице. Все вокруг светлое, но не ясное. Французы давно улетели к своим девочкам и капиталистам, июль заканчивается, мне носят манную кашу с маминой икрой и жиденькие супы. Как он мне врезал! Страшное дело!! Прямым встречным в «переносицу». Ему, естественно, овации и внимание толпы, а мне два месяца в больнице. С боксом крышка, в МИФИ экзамены пропустил, лето из жизни вычеркнул. Короче, этот рабочий француз сделал для международного рабочего движения очень большое дело — он дал ему Аркашку Швейцера! Ха-ха!

— А МИФИ-то причем?

— Ну ты даешь! Я же школу закончил с серебрянкой медалью. Хотел в МИФИ поступать, вернее — мама хотела. Мне-то все равно, а ей престиж нужен, овации. Как мне в боксе. Но на этот раз нас врачи развели по углам. Говорят, нужно годик отдохнуть, не напрягаться. Сотрясение мозга. Я и отдыхал, пока не надоело. А потом сюда пришел. Деньги, понимаешь, нужны — как аплодисменты. Без них скучно жить.

— В МИФИ готовишься? — спросил Славка, поймав себя на том, что почти полностью поверил Аркашке.

— МИФИ — это не проблема для белого человека. Надо будет — поступлю, а не поступлю, так подготовлюсь. Жалко, боксом нельзя заниматься: давление почему-то стало повышаться. Так что до лета буду терзать мешочников и толстосумов, которым не нужны мои удары, зато нужны мои товары. Ха-ха! А ты ничего, крепкий парень. Чем занимаешься?

— Сейчас уже ничем, некогда, — неохотно ответил Славка.

— Ха! Несостоявшиеся ветераны! Ладно, мы еще поработаем. Жалко ты старый, а то бы я тебя к тренеру отвел.

Они стояли у склада. По подвалу гулял ветерок. Пахло гарью — только что пропыхтели две машины. Было около девяти часов. Разговор угасал, но Аркашка не мог стоять без дела.

— Ну-ка, покажи бицепс? — сказал он, а когда Славка согнул руку, потрогал ее и причмокнул. — Ничего. А вот мой.

Сбросив пальто с плеча, он напряг бицепс.

— Ну как?

— Ничего, — равнодушно сказал Славка, хотя у Аркашки бицепс был около сорока сантиметров и твердый, как камень.

— Ничего — пирожки без теста и без мяса! Ты теперь потрогай. Теперь — как молоко. В расслабленном состоянии мышцы должны быть жиденькими, понимаешь? А теперь — камень. Сила и скорость, пойми! А у тебя?!

— У меня вроде тоже ничего...

— У тебя все мышцы закрепощены. Кувалда ты, ха!

Славка не согласился с этим приговором, но подошла завскладом:

— Здравствуйте, ребята! Что это вы так рано?

— Здрасте! А мы теперь всегда так будем! — заявил Аркашка. — Придем пораньше — распишемся, уйдем попозже — опять распишемся, а в перерывах между этой писаниной можем и поработать. Нет, честно!

— Ну и язык у тебя! — улыбнулась Евгения Антоновна, открывая склад.

Работы в этот день было мало. Грузчики навели порядок в закутке и сели играть в «дурачка». Аркашка сиял. Липатов же и Мялкин были явно недовольны. На обед они ушли хмурые.

— Не поверили, додики! — хохотнул довольный боксер. — А я ясно сказал: «Будет «сетка». Ходи, у меня козырей нет.

Проиграв три партии, он вдруг бросил карты и, нервно позевывая, сказал.

— Ладно, пиво с меня. Везет тебе, Славка! Почти как мне в деньгах, ха. Ну ладно... а дело одно можешь сделать?

— На два миллиона с подкопом?

— Да нет. Ты просто здесь сиди, и все. Ну, пройдись разок по складу, как будто мы на месте. Не хочу, чтобы Антоновна ныла лишний раз. Если, конечно, спросит, скажешь, что вышел на минутку, понял?

Славка задумался. Натворит что-нибудь толстый боксер.

— Да это... я даже не знаю, — промычал он, но этого Аркашке хватило.

— Ол-райт, Славка! А потом пообедаем! — крикнул он, схватил портфель, легким шагом вырулил из склада, столкнувшись у входа с Липатовым и Мялкиным.

— «Сетку» помчался сдавать? — спросил Славку грустный поэт.

— Не знаю. Он не сказал.

— А ты сколько взял? — поинтересовался Мялкин и, не дожидаясь ответа, тяжко вздохнул. — С женой на день рождения идем. Одну пару во-от так надо. Может, дашь — рассчитаемся.

— А у меня ничего нет.

— Толкнул уже?! — восхитился Липатов. — Ну, молодец!

— Аркашке я их отдал. Мне-то они зачем?

— Чего?! — закусил губу будущий директор.

— За сколько? — спросил Липатов.

— За восемнадцать пятьдесят, — сказал Славка и, чтобы они быстрее поверили, добавил. — Пять пар по три пятьдесят.

— Ну, ты дурак! — сказал Мялкин. — Двадцатник еврейчику подарил.

— Тридцатник — с обедом! — грубо буркнул Липатов. — У меня их по червонцу девки просят. На коленях стоят — только принеси. Ну, Аркашка, ну лихач! А ты зря так. Придет, потребуй свое. И не связывайся с ним больше. А свое — потребуй.

— Да зачем?

— Ну хочешь, мы ему скажем? — не отступал Липатов. — Совсем обнаглел — своих раздевать стал!

— Не надо! — сказал Славка. — Мне они не нужны. Давайте лучше в картишки поиграем. На пиво или так просто, а?

— Давай. Делать все равно нечего, — злой Липатов взял карты.

Февраль

По земле кружились февральские метели, а в гумовском подвале три грузчика склада радиотоваров играли в «дурачка» и мечтали о «Спидоле».

— Мялкину не повезло! — съязвил Аркашка. — Два месяца ждали, а он, додик, в отгулы ушел. Представляю, как он будет воротнички жевать с тоски.

Липатову было не до чужих воротничков: он уже проиграл четыре партии и теперь напряженно думал, чтобы не взлететь в гастроном за пивом. Славка просто не понял, причем тут «Спидола» и отгулы Мялкина. Зато Аркашку распирало от радости:

— Послезавтра придет, надуется и будет губы жевать, ха!

— Ребята! — позвала Евгения Антоновна, и он сорвался с места, раскрыв карты:

— У меня одни козыри, Вова! Ты проиграл. Пиво можешь подать после обеда. А сейчас — Виват «Спидола»!

— Ладно, балаболка! — Липатов сгреб карты в ящик стола.

«Спидолу» ждали долго. Сто пятьдесят приемников, проверенные «бракерами» и готовые к продаже, лежали на самом видном месте два месяца. Начальники разных рангов и пожарные, рабочие и «бракеры», старики, женщины и молодежь — все, кто имел счастье бывать в складе, ходили мимо аккуратных картонных коробок и мечтали. И вот настал желанный день.

— Откуда брать? — спросила Галина, когда подошли грузчики.

— Отсюда. Здесь как раз пятьдесят штук, — сказала заведующая.

— Надо же 150, — поправил ее Липатов.

— Нет, Володя! — прекрасно понимая его, ответила Евгения Антоновна. — Начальник отдела говорит, план идет: хватит и пятидесяти. Грузите. Я пока накладную выпишу.

Пятьдесят приемников погрузить недолго, но мучительно неинтересно — все планы вдрызг!

— Кто повезет? — спросила заведующая, подавая Котовой накладные.

Липатов ткнулся глазами в пол. Аркашка загляделся в потолок. Славка сунул руки в халат.

— Понятно. Значит, Слава и Галя подайте в секцию «Спидолу», а вы подготовьте место для «Урала» — завтра из Карачарово придет.

Галина взяла накладную, распахнула двери, а Славка покатил тележку к лифту, который находился неподалеку от склада.

— Ну как, отдыхаешь от учебы? — спросила Галина, нажав кнопку.

— Отдыхаю, — ответил Славка, стараясь не смотреть на нее.

Раньше ему и в голову не приходило, что красивые женщины могут работать грузчиками. Все красивое должно жить красиво, думал он, а жизнь на складе радиотоваров никак нельзя было назвать красивой.

— А как же ты живешь один? — спросила Галина, не догадываясь о его мыслях.

— Живу.

— Тетки помогают?

— Они же старые. У них своих дел по горло.

— Да, сейчас у всех так. А на следующий год учиться пойдешь?

— Пойду.

— Справишься?

— Надо.

Отвечал Славка скупо, стоял — как мумия и удивлялся, почему не может посмотреть ей прямо в глаза, раскованно улыбнуться, сказать какую-нибудь глупость, а то и шлепнуть по одному месту, как это хорошо получается у Липатова. Почему у Володьки все так легко получается? Ведь он старше Славки всего на три года!

— А в армию не заберут?

— Не должны. Я же числюсь на дневном.

— Моего тоже не возьмут, — Галина тряхнула русоволосой головой, готовая рассказывать о сыне, но прикатил лифт.

В секции гудел народ. Увидев белый халат Галины и тележку со «Спидолой», люди (особенно те, которые стояли у прилавка), быстро подобрели, засуетились. Воодушевление, пробежавшее довольной улыбкой по лицам покупателей, никак не коснулось продавцов. Они спокойно приняли товар и подписали накладную.

— Ты подожди меня у лифтов, я сейчас, — шепнула Галина, и Славка один повез пустую тележку мимо взбудораженной очереди.

У лифтов было тихо. Не шарахались по сторонам люди, не стесняли грудь неловкость и тоска, не ворочался в ушах непоседливый гумовский рокот, не смеялось солнце в клетках стеклянного потолка. Можно было стоять и не думать ни о чем.

— Ну, дела! — оторвала его от приятного занятия Галина. — До чего дошло! Не могу купить себе приемник! Сколько в ГУМе работаю, первый раз прошу, а он, долдон проклятый, нельзя, говорит! Не в очереди же мне стоять, сам подумай!

Щеки ее, и без того розовые, разрумянились, носик грозно вздернулся, руки безжалостно рубили спертый воздух ГУМа, которому, впрочем, вреда от этого не было.

— Я бы в жизни унижаться не стала, но день рождения у сына, понимаешь? Он же в МИФИ учится. Я сама мечтала, да, дура, рано замуж вышла. А он поступил. И я все сделаю, чтобы он закончил институт. Я даже отпуск взяла в январе, когда он экзамены сдавал. А как же! И покушать надо вовремя, и все такое прочее. Сам понимаешь, что тебе говорить.

В ее быстрой речи было все: гордость за сына и за себя, обида на людей, женская странная логика и... надежда. Она надеялась — Славка это чувствовал.

— Я ему обещала, понимаешь? А «Спидолы» теперь долго не будет. Понимаешь?

— Да, — ответил Славка, хотя постоянное ее «понимаешь» уже надоело.

Галина посмотрела на него ласковыми глазами, вероятно, убедилась в том, что он действительно все понимает, и сказала.

— А ты мне поможешь?

— Как?!

— Очень просто! Ты попроси Антоновну — она даст. Только ребятам не говори, а то будут болтать всякую чепуху. Скажи ей, что у брата свадьба, или что к учительнице идете. Понимаешь?

Славка обмяк. Он готов был помочь ей, но подходить к завскладом с такой просьбой не хотелось. Он долго молчал. И чем больше он молчал, осторожно поглядывая на Галину, тем больше проявлялось в ней черт неинтересных, некрасивых: сначала она ехидно и недобро спрямила губы, потом жесткими лучами побежали от глаз кривые морщины, нервно задергался нос, похолодели глаза.

— Как-то неудобно, — вымолвил он.

— Брось ты! Ну хочешь, я попрошу от твоего имени. Скажу, что ты стесняешься. Она сделает.

— Лифт! — обрадовался Славка, а Галина поняла его по-своему.

— Спасибо! На деньги — потом их в секцию отнесешь.

— Как в секцию? — спросил Славка, мечтая поскорее провалиться в подвал и играть спокойно в «дурачка».

— Понимаешь, в секции будут бракованные «Спидолы». Их никто не возьмет. А я возьму и у Антоновны обменяю. В накладной-то заводские номера не отмечаются, — торопливо пояснила смысл операции Галина и толкнула тележку в лифт. — Дядя Ваня, что-то ты долго!

Славка злой вернулся в закуток грузчиков.

— Ты что такой бешеный? — заметил Аркашка.

— Галька, наверное, «Спидолу» хочет выпросить через Антоновну, — усмехнулся Липатов, поглаживая худую шею волосатой рукой.

— И ты согласился?! — ошарашенные глаза Аркашки вонзились в молодого грузчика. — Ну и дурак!

— Она же для сына, — Славка попытался оправдаться.

— Дурак! Она толкнет ее и получит на тебе «чирик», — пояснил Липатов. — А когда ВЭФ-12 пойдет, подкатит к Антоновне и...

— Еще четвертак в кармане! — недовольно скривил бочкообразную физиономию Аркашка.

Славка промолчал, побитый гумовской наукой, и весь день просидел злой и тихий, ожидая, когда Котова скажет нести в секцию деньги. Но день прошел, а она так и не появилась в закутке грузчиков. И он уехал домой.

— Подождать же надо было! — отчитывала его Галина на следующий день. — Ускакал, как молодой конек, а мне деньги пришлось занимать. Вчера блузки давали — красивые! Я сестре взяла. А «Спидолу» я раздумала покупать. Лучше ВЭФ-12. Так и сын сказал. А ты зря убежал. Потерял бы деньги, что тогда?

— Не потерял бы, — сказал Славка.

Странное чувство он испытывая в эти минуты. То ему казалось, что ей совсем не сорок, и он вспоминал кошмары прошедшей ночи. То перед ним всплывала вчерашняя сцена, когда она назидательным тоном втолковывала, что надо сделать, чтобы ей помочь. То ощущал вдруг прикосновение груди ее к своему локтю там в лифте...

Март

Дыхание весны уже чувствовалось во всем живом. И в гумовском подвале — тоже.

Липатов как-то после обеда принес бутылку коньяка с двумя лимонами. Славка удивился, но еще больше удивился Мялкин, когда понял, что Липатов с коньяком не шутит.

— Ты что, с ума сошел? — спросил будущий директор.

— Не задавай глупых вопросов, а лучше дуй за бутерами, — грубо ответил Липатов. — У меня день счастливый, а ты...

Он подбоченился, вскинул русую голову и с гордостью принялся нарезать на блюдце лимонные дольки.

— Женишься что ли? — протянул Мялкин, не вставая со стула.

— Эх, Вова! — воскликнул Липатов. — Неужели ты думаешь, что я бы принес коньяк по такому трагическому случаю? И вообще, что я тебе плохого сделал, что ты меня все женить хочешь?

— Вечно ты дурачишься, — Мялкин лениво терялся в догадках.

— Вова! Я женщину встретил, с которой не страшно провести месяцев пять, а то и все шесть с половиной, понимаешь, директорская твоя голова! Дуй за бутерами, я еще не обедал!

— Славик, может, ты сгоняешь, а? — помялся Мялкин, но Липатов отчитал его.

— Хватит ездить на молодых — не в армии. И откуда в тебе столько лени? Ты со своей женой, наверное, ленишься поиграться?

— О, разошелся! — Мялкин мелким шагом пошел за бутербродами.

Через пятнадцать минут под коньяк армянского разлива они вели неторопливую беседу или лучше сказать — урок на тему: «Актуальные задачи молодого грузчика».

— Ты, Славка, собери для оборота сотенки три и делай деньги, — обсасывая лимон, приговаривал Мялкин. — Они тебе пригодятся. А здесь, сам видишь, кружиться можно. Рубашку нейлоновую толкнул — трояк. «Сетку» сдал — еще трояк. Главное, не зарываться.

— Глубоко! — подчеркнул Липатов.

— Чего глубоко? — не понял Мялкин.

— Зарываться. Глубоко зароешься, трудно будет откапывать.

— Это конечно.

Коньяк приятно кружил голову. Зудела в паутине муха, не понятно, откуда появившаяся. Притихли к концу дня «бракеры». А Славка слушал своих наставников и удивлялся. Почему и зачем они так старательно и честно передают свой «производственный» опыт? Что это? Обыкновенная человеческая потребность помочь ближнему или гумовская скука? Или что-то еще, до чего он пока не дорос?

После третьей стопки (стопками служили граненые стаканы, в которые Липатов наливал коньяку на два-три глотка) речь Мялкина потеряла твердость и убедительность, хотя и стала более искренней. Зато Липатов «вошел» в форму.

— Правильно ты говоришь, Вова! Хороший из тебя получится директор маленького магазина. Я, пожалуй, о тебе поэму напишу, когда диплом куплю. Вот хотя бы... э-э «Жил на свете человек, Вова Мялкин»...

— Хватит тебе! — улыбаясь, оборвал его Мялкин. — Потянуло! Как сто граммов вмажешь, так и прет из тебя. Поэт!

— Дурак ты, Мялкин! Это же — полет мысли! И вообще, если тебя тянет в директора, учись слушать. И не ерепенься — еще за автографом прибежишь, чтобы своим подчиненным девочкам хвалиться, как воодушевил меня на такой подвиг.

Липатов сморщил нос, закрыл глаза и серьезным басом продекламировал:

Жил на свете Мялкин Вова —

Серенькие глазки.

Важный, гордый, чернобровый,

Но ленив, как в сказке!

— Ты долго думал? — улыбнулся герой зарождающейся поэмы.

— Не перебивай, олух! Слушай, что было дальше:

Быстро он нашел дорогу

В жизненном «завале»:

Занял он себе берлогу

В гумовском подвале.

Липатов внимательно посмотрел на тезку и продолжил:

И теперь, о, чудо! Мялкин

Устали не знает.

Каждый день он сам, без палки!

Этажи считает.

— Так, — почесал за ухом довольный сочинитель, — теперь надо вставить что-нибудь лирико-эпическое для убедительности. Слушай, Вова, и запоминай — детям будешь цитировать!

А на склад придет усталый,

Но всегда с наваром.

Парень он теперь бывалый —

С нужным всем товаром.

— Ну как, похоже? Похоже — сам вижу! — Липатов налил коньяк в стаканы. — А ты, Славка, нас поменьше слушай. Все мы тут одним шмотьем повязаны. Купил-продал-пропил-купил. Мелочь пузатая. До «фарсы» не дотянули — кишка тонка, а вкалывать на заводах, чтобы чистенькими быть и со всеми вместе по-волчьи выть от безденежья — интереса нет. Вот и торчим здесь в ожидании какого-нибудь дефицита или толстой дурочки с кошельком. Так себе — серость с восьмидесятирублевым окладом в счет пенсии и больничных листов. Аркашка, правда, лихо попер, как будто его этому в школе учили, но ты его опасайся. Залетишь с ним. Лучше уж, как Мялкин говорит, сколоти три сотенки для разбега и крутись по ГУМу, пока на учебу не пойдешь. Мялкин эти дела хорошо знает, да, Вова?

— А что тут плохого? — зевнул Мялкин. — Ну, даст тебе знакомая девчонка трояк за «сетку» — так ведь сама даст. Я иногда отказываюсь — обижаются.

— Ха-ха! — рассмеялся покрасневший поэт. — Они же из жалости дают, Вова! На тебя посмотришь, когда ты свои кусочки считаешь, — последнее отдашь. А насчет девчонок ты правильно сказал: дают они всегда сами. А если отказываешься, — обижаются страшно. Есть у них такое свойство души. Ха, Вова! Да ты, оказывается, наблюдательный тип!

— Что орешь? Антоновна услышит, работу подкинет.

— Эх, Вова! — сказал Липатов. — Жалко тебя стало. Ты отказываешься, а они все равно дают! — он запнулся и повернулся к Славке. — Слушай, тут у одной биксы скоро день рождения. Завалимся? Она мне все уши прожужжала: «Найди мне добренького интеллектуала». Я думаю, ты ей подойдешь. Ну как, кутнем у нее?

Славка не раз слышал от грузчиков, что с Липатовым надо быть поосторожней, но от такого предложения отказаться не мог.

— А что? Кутнем! Только вот ...

— Финансы скоро будут. На днях пойдет ВЭФ-12. Штук двести лежит — всем хватит. А девочка — блеск. Пару рюмок вмажет, на стол залезет во французском купальнике и давай цыганочку с заходом плясать. А голосина у нее — ну жуть. Как зыкнет, аж мурашки по коже. Ну и ножки, грудь и все дела у нее — во! Я бы женился, если бы она одна была на белом свете, но ведь их только в ГУМе несколько тысяч.

Славка, представив себе «цыганочку» на столе, задумался, но Липатов успокоил его.

— Да ты не бойся! Она же не уличная девка. Просто баба веселая. Так что решай, пока не поздно.

— А что решать? Решили — поедем! — сказал Славка хладнокровно, потому что очень хотелось кутнуть с липатовскими девчонками! Черт с ней — с этой «десяткой» на подарок, со временем, с матанализом. Ну их, всех советчиков и благожелателей. Хочется кутнуть! Хочется посмотреть «цыганочку» на столе! Хочется!! Время бы поскорее бежало, а все остальное — чепуха.

* * *

Славка привез пятьдесят приемников ВЭФ-12 в секцию, подрулил тележку к прилавку и, замечая, как трясутся руки, выгрузил товар.

— Все! — выдохнул пожилой, небольшого роста плотный продавец, но это было не все.

Еще нужно было незаметно для очереди попросить у него чек. Да-да! Нужно подойти поближе и сказать: «Михалыч, надо!». И он сделает. Он своим не отказывает. Конечно, если не борзеешь. А Славка не борзел. Он же не виноват, что эти двое захомутали его у лифтов: «Из Сибири мы! Детям на свадьбу. Не обидим. Только сделайте!» Ну, кто борзеет-то?!

— Славка, поехали! — позвал Аркашка. — Что копаешься!

Раздвинув в стороны непослушную толпу, он подхватил тележку, от которой никак не мог оторваться, Славка, взвизгнул:

— Осторожно! Ошпарю!! — и вырвался на линию.

— Ну как, взял? — спросил Аркашка. — Все ол-райт?

— Нет, не получилось. Да ладно, ну их!

— Дубина ты! Они же к тебе, как к человеку. А Михалыч даст. Это же два червонца, как минимум. Иди, чудо!

Они остановились.

— Иди, тебе говорят. Ну хочешь, я сделаю? Хотя нет, сам привыкай, мне надо в спорттовары: там тренировочные дают.

— А тележку куда?

— В секции у стенки поставь. У лифтов встретимся. Только без меня на склад не суйся.

Славка остался один. Тележка, как друг-собачка, терлась о ноги. Хотелось поскорее в склад. Хотелось подвальной тишины.

— Дорогу!! — услышал он истошный голос, и высокий металлический ящик промчался мимо, как мощный рефрижератор. — Дорогу!

Славка вновь оказался в секции радиотоваров. Жизнь там наладилась: успокоились люди, затих гул сомнений и переживаний, перестали пищать дети, которых почему-то надо обязательно брать на такие дела, и только неуправляемая энергия спин и животов дергала тело очереди взад и вперед, вправо и влево.

— Михалыч, — выдохнул осторожно Славка, пробравшись к продавцу. — Михалыч, ты это... дело тут такое. Свадьба, короче. Надо. Я сделаю.

«Михалыч» смотрел на него строгими всепонимающими глазами и молчал. Славка подумал, что «пролетел», что этот вредный старик «зажал», что зря его все хвалили. Он уже собрался уходить, но вдруг кто-то сзади по-свойски толкнул его, подавая продавцу пачку чеков:

— Спасибо, Петр Иванович! — молвил слово «Михалыч». — Я успею. Тут всего-то... А больше не будет? Жаль, такой товар!

Быстрым росчерком он стал расписывать чеки, а Славка, понимая, что у лифтов уже бесится, как рыба на сковородке, недовольный Аркашка, жался к прилавку и не мог сдвинуться с места.

Наконец, «Михалыч» выпрямился и махнул рукой:

— Ну, Коля, начали!

Затем каким-то неуловимым движением он подался вперед, сунул в мокрую славкину ладонь чек, шепнул с усмешкой: «Держи, жених!» и круто развернулся.

— Начали, Коля!

Славка вылетел из секции.

— Тележка где? — остудил его Аркашка с кульком в руке.

— Забыл! Я сейчас. Только чек отнесу. Пусть сами покупают.

— Ты что, чокнулся?! Зачем чек? Возьми приемник и сдай его им.

— Да какая разница?

— Одна дает — другая дразнится! За чек тебе пятерку кинут, а за приемник четвертак можешь шибануть. У тебя денег с собой нет?

— Пятнадцать рублей.

— На тебе «сотню». В обед пивом угостишь. Да не вздумай у лифтов сдавать!

— А где же?

— Помнишь, я рассказывал про дворик? Туда и веди клиентов. Я у лифтов подожду. И не жалей их. У них денег больше, чем у тебя волос на голове. А если застукают дяди в синих фуражках, сунь им червонец. Они тоже любят хлеб с маслом.

— Ты серьезно?

— Не серьезно только дети родятся серьезные, понял? Ну ладно, это я так, на всякий случай. Разведка донесла, что их сегодня не будет. И вообще, это тема следующего урока.

Аркашка сиял. Толстый, с черными густыми кудряшками, розовыми щеками, с маленькими, ушами, он весь дергался в довольной улыбке, и дергались капельки пота на большом лбу с одной крупной морщиной, и бесился сверток с тренировочным костюмом, и блестели голубые веселые глаза, глубоко забравшиеся в тень длинных ресниц...

— Ну что стоишь? Дуй в темпе вальса, а то Антоновна вякать будет. Подожди, я тебе сумку дам.

У него было все!

«Ну, Аркашка, ну, молодец!» — подумал Славка, исполняя в темпе вальса танец неугомонного боксера: конечно же, вне очереди сунул он кассирше чек с деньгами, побежал в контроль, получил приемник и, лавируя между посетителями и покупателями ГУМа, помчался к лифту.

Там, в заводи гумовских нервных рек, два пожилых человека мирно обсуждали свои проблемы. Кивком головы Славка позвал их за собой и вышел из ГУМа. По забитому машинами переулку гулял холодок, на крышах зданий лежал снег, около дворика, где должна была состояться процедура передачи приемника, «дядек» в синих фуражках не оказалось. Он смело повел туда клиентов-сибиряков.

— Все нормально? — спросила женщина. — Работает?

Черты ее спокойного лица под нутриевой шапкой не были суровыми, жесткими, опаленными сибирскими ветрами и морозами, но Славке почему-то показалось, что это самая настоящая сибирячка.

— Сколько мы тебе должны? — спросил мужчина.

— Вы не беспокойтесь, мы не обидим, — мягко улыбнулась его спутница. — Дочку замуж выдаем, вот и прилетели за подарками.

— Пенсионеры, одно слово. Делать дома нечего — катаемся. Ну, сколько мы тебе должны?

— Приемник стоит девяносто два рубля пятьдесят копеек, — сказал Славка, потому что, еще выходя из ГУМа, решил навара с них не брать. — Больше не надо.

— Понимаем, — пробасил мужчина, доставая деньги, а Славка печально вздохнул, вспомнив, что нужно рассчитаться с «Михалычем», угостить Аркашку пивом, найти лишний червонец на липатовскую танцовщицу. Разгоряченный беготней и азартом, он понял, что сделал что-то не так. Но было поздно.

— На, держи! — сказал сибиряк, сунув ему в руку несколько двадцатипятирублевых бумажек.

— Большое Вам спасибо! — улыбнулась женщина, а Славка буркнул им что-то невнятное и поспешил в ГУМ, даже не пересчитав деньги.

«А что их считать, все ясно. Сто рублей. Хоть семь пятьдесят накинули — и то хорошо, — думал он, освобождаясь от страха и неловкости. — Пятерку дам «Михалычу», трояк — на пиво, а на вовкину биксу свой червонец потрачу!»

— Ну как, ол’райт? Пару чириков хапнул? — спросил Аркашка.

— Да нет, — скромно ответил Славка, доставая из кармана халата деньги. — На вот твои сто рублей. Спасибо!

Но вдруг они оба застыли в счастливой улыбке: у Славки в руке были пять двадцатипятирублевых бумажек!

— О! — причмокнул Аркашка. — Навар хороший. Тридцать три рублика — хвалю! Так и надо, Славка! Если они хотят иметь все, пусть обращаются к нам — найдем. А не найдем — достанем!

Остаток дня Славка провел, как в тумане. Грузчики наперебой хвалили его и радовались успеху начинающего грузчика, а пиво, легким кружением увлекавшее мысли в приятное, отогнало прочь страх, который преследовал Славку все это время.

Он чуть было не рванулся в секцию, чтобы рассчитаться с Михалычем, но Липатов отговорил:

— Не любит он эти дела. Лучше не суйся — больше никогда не даст. А деньги скоро пригодятся. В субботу пойдем к девочкам. Или уже раздумал?

— С чего это ты взял?! — гордо ответил Славка и решил в этот пивной миг потратить на липатовскую девчонку целых два «сибирских» червонца, жалея лишь о том, что так редко приезжают в столицу жители богатого края.

Но на следующий день Липатов не вышел на работу.

— Загулял! — сказал Аркашка перед обедом, когда стало ясно, что автор будущей поэмы о будущем директоре не придет.

— Может, заболел, — предположил Славка, понимая, что планы кутнуть с девчонками переносятся куда-то в будущее.

— Заболел! — усмехнулся Аркашка. — Да в нем ни одна болезнь не задержится. Негде потому что. Гудит поэт!

— И еще как гудит, — согласился Мялкин. — Говорил ему, отдай деньги матери — не послушался. Теперь спустит за неделю кусков пять и придет на склад страшнее атомной войны.

Славка загрустил, однако, дни без Липатова побежали быстрее, а ночи — спокойнее. Не снились продавщицы в купальниках на столах, не лезли в голову тосты в честь прелестных танцовщиц, не чудились фантастические картины.

Последние дни марта

Последние дни марта были серые. Тучи, снег, дома, деревья, люди — серое, серое, серое.

Вся страна говорила о смерти Гагарина и Серегина. Народ ходил хмурый. Потускнел такой ясный, веселый и торжественный мир! Кого ругать, кого винить? Да всех ругать и всех винить, раз уж дело дошло до разговоров. И ругали — всех подряд, кроме, конечно, самих себя, потому что на Руси самих себя ругают редко...

А в день похорон всем людям земли Русской стало жалко двух Героев Советского Союза, двух замечательных мужиков русских. Жалость не кричала, не судачила в электричках, в автобусах и в очередях, не винила никого и никого не кляла. Она, тоскливая, нежная, бродила по Москве, ластилась, как брошенная кошечка, ко всему живому, и все живое гладило ее — спутницу свою в печальный день.

А в ГУМе в этот день кто-то вздумал выбросить дефицит. Да еще какой — портфели за шестнадцать рублей, мечта студентов! Покупателей, правда, в магазине не было — Красную площадь перекрыли на время похорон, но Аркашка клятвенно заверял, что портфели выкинут с утра. А он ошибался редко, хотя ему и не верили.

— Губошлеп ты! — сказал «бракер». — Людей только баламутишь зря.

Это был сытый мужчина лет тридцати пяти с улыбочкой на лице. Он умело разбраковывал приемники, любил плоские шуточки, имел строгую жену, которая не разрешала оставаться в ГУМе после работы, и обходился без резких высказываний в адрес начальства любого ранга.

— Тебе я вижу, делать нечего! — крикнул в комнату «бракеров» неуязвимый Аркашка. — Так почеши затылок через колено — полезно от безделья. И запоров не будет.

Пока «бракер», невинно улыбаясь, обдумывал, что ответить, Аркашка сказал грузчикам: «Зря не верите. Ему-то незачем. Он тут за десять лет всего надюбал. Вон рожа какая красная. А нам пахать да пахать».

— А ты сам почеши! — созрел «бракер». — Меньше болтать будешь.

— Как-нибудь попробую, — отозвался Аркашка. — Но сейчас некогда. А ты чеши-чеши, а то забудешь!

Он ушел. На складе стало тихо. Говорили вполголоса, как и полагается на похоронах.

Мялкин со Славкой играли в «гусарика»: Липатов еще «гудел». Евгения Антоновна на свой страх и риск не выдавала его, хотя и грозилась несколько раз заявить о нем начальству.

— Везут! Уже везут!! — заорал Аркашка, пробегая с выпученными глазами по складу. — На двух тележках везут!

Люди взволнованно зашевелились. Знали работники ГУМа, что окна магазина надежно закрыты плакатами и плотными занавесями, но всем хотелось хоть краем глаза взглянуть на Красную площадь, на родственников Гагарина и Серегина, на людей, которые провожали их в последний путь.

— Уже? Везут? — загалдели на складе.

— Я же говорил, — сказал Аркашка грузчикам. — Штук сто, сам видел.

— Чего штук сто? — спросил Мялкин.

— Портфелей, чего же еще! Я побежал. Нинка говорит, пока никто не очухался, можно пару штук хапнуть.

— Мне вообще-то тоже нужен портфель, — тихо сказал Славка.

— Побежали! Видишь, как быстро пригодился навар от ВЭФ-12. А ты говоришь, плохо здесь!

Они поспешили на выход. «Бракеры», ничего не зная о портфелях, трусили за ними вслед. Галина поднялась со стула.

— Уже? Везут? Так рано!

— Везут! На двух тележках!! — крикнул Аркашка уже в дверях.

— Портфели в кожгалантерею, — пояснил Славка. — Я пройдусь.

— Вот чумовой! — Галина села.

«Проныра! Балаболка! Толстый черт!» — и еще какие-то нехорошие слова полетели вслед за ними, но они ничего не слышали. Обгоняя старушек, девчонок в коротеньких халатиках, засаленных слесарей, пожарников, Славка и Аркашка бежали в секцию кожгалантереи.

— Дядя, портфель нужен?! Во! — крикнул Аркашка постовому милиционеру. — Беги, пока не поздно.

Милиционер, увлекаемый жаром его слов, чуть не рванулся за ними, но, задев кобурой за косяк двери, остановился и задумался о чем-то житейском.

В кожгалантерее было непривычно мало народу для такого супердефицита: продавщицы, кассирша, девчонки, разгружавшие портфели, счастливый «пожарный» сержант с полыхавшими щеками и Славка с Аркашкой.

— Нинка! Ты же обещала два портфеля дать, вредная женщина — скулил боксер, стремясь войти в клинч с хрупкой продавщицей. — Ножки, вон, в мою «сетку» засунула, а портфель зажала. Ну дай еще один!

— Аркашка, не приставай! — отбивалась Нина. — Заведующая сказала, продавать только после похорон. Не могу. Уходите.

— Ну дай, ну чего тебе стоит! — не отставал Аркашка, как будто второй портфель решал всю его дальнейшую судьбу.

–– Мотайте отсюда! Смотри, сколько народу набежало из-за вас! Ой, что сейчас будет! Да убирайтесь же, пока заведующая не пришла. Она и эти портфели отберет, вот увидите.

Аркашка, наконец, понял, что из нее больше ничего не выжмешь, и они нырнули в подвал.

Хоронили Гагарина и Серегина всем миром. Кому очень повезло — был на Красной площади. Кому просто повезло — смотрел телевизор. Кто-то хоронил их «по радио». Кто-то душой присутствовал на похоронах. Но хоронили — все.

Не обращая внимания на запреты начальства, гумовский люд жался к третьей линии: а в секциях и складах нервничали заведующие, не имеющие возможности нарушать дисциплину...

И всем, даже людям не впечатлительным, хотелось плакать под грустную торжественность марша Шопена.

Славка шел к метро, не замечая грубого ветра, разносившего по Москве хлопья мягкого прокисшего снега.

«Хоть спи с портфелем!» — улыбался он, вспоминая, как в детстве засыпал в обнимку с каждой новой игрушкой.

Но в метро, пронизанный грохотом и теплом, он загрустил.

«Три месяца пролетело, как один день! Надо же. Разве может так быстро лететь время? Я же хотел учить матанализ, немецкий, писать конспекты по истмату. А тут только ГУМ да дом, дом да ГУМ. Как же так получилось?»

Опомнился он только возле института. Удивился — зачем ему понадобилось идти сюда в вечерний час, показал вахтерше «студенческий» и побрел по лестнице. Тихо было в институте. «Вечерники» не любят шуметь. Им бы отсидеть свои «пары», и домой. Они даже курят как-то по-особому, будто за ними гонятся. Славка подошел к стенгазете у комитета комсомола и увидал там статью о Гагарине. «Гагарин умер! А я по такому случаю портфель купил! Ну, дела! Портфель, конечно, хороший — не стыдно будет в институт ходить, но как-то все не так в этом ГУМе...»

Деловая уборщица отодвинула его шваброй от стенгазеты, что-то недовольно промямлила, шурша тряпкой по паркету.

«Нашел себе работенку! «Купил-продал-пропил-купил!» Хорошее дело для человека, который мечтает двигать вперед науку. Люди в космос летают, а я тут... У, черт! И надо было им в этот день портфели продавать!»

Он вышел из института и поплелся к трамвайной остановке, пытаясь хоть как-то оправдать себя: «Работа, конечно, плохая, но я же не виноват, что меня не приняли в лабораторию в институте! Две недели ходил к ним, а они: «Пока не можем, пока не можем!» А в ГУМе сразу взяли. И я не виноват, что получилось сегодня такое глупое совпадение. Портфель-то нужен!»

Апрель

Узнав, что Славка идет в ресторан, Аркашка учил его:

— Дуйте в «Славянский базар». Кухня там отличная, оркестр — ол’райт и обстановочка — что надо.

Они разгружали радиолу «Урал», Аркашка со Славкой таскали коробки из рефрижератора на транспортер, а Липатов с Мялкиным укладывали их внизу на тележку и отвозили в склад. Галина в это время подавала в секцию «мелочевку».

Погода стояла весенняя, веселая, и ресторанная тема очень хорошо вписывалась в гумовский пейзаж.

— И садитесь к Оленьке, у которой мы с тобой обедали, помнишь? Она все сделает как надо. Только не приставай к ней — бесполезно.

— Почему? — спросил Славка.

Аркашка иногда угощал его обедом в «Славянском базаре» после особенно удачных своих дел, и Славке казалось, что «приколоться» к Оленьке очень даже можно.

— Он же сохнет по ней второй месяц! — крикнул Мялкин из подвала.

— Базарная любовь иного грузчика, — скупо ухмыльнулся Липатов, который после десятидневного загула стал еще тоньше и суровее. — Но ты его не слушай! К любой хорошенькой бабенке приставать можно и нужно.

— Вова, не надо! Стихи в стенгазету ты писать можешь, а с такими советами у тебя не получается, — пыхтел у распахнутого рефрижератора румяный Аркашка.

Липатов не ответил: по подвалу стучали «новые» каблучки.

— «Молодая, красивая, белая!» — вздохнул он, а проходившая мимо блондинка недовольно вскинула глаза в грязный потолок подвала.

— Не хватило ему! — обиделся Мялкин, которому из-за неуместной сентиментальности коллеги досталось две лишних радиолы.

— Принимай, поэт! — рассмеялся Аркашка. — И не смотри на нее. У нее в спорттоварах такой кадр! Ты ему по пояс будешь. Ха-ха!

Липатов молча обхватил коробку, переложил ее с транспортера на тележку. Настроение у всех было отличное — предресторанное, работалось легко. День прошел быстро.

В шесть часов у фонтана встретились Игорь Волков и Славка Торбов, друзья детства.

— А где Надя? — спросил грузчик.

— Не может, — недовольно ответил Игорь, которому исполнилось сегодня двадцать лет.

Он — студент, поэтому и не в армии, как все их друзья.

— Практика у нее на электроламповом. Не отпускают. Я был там. А ну ее! Куда пойдем?

— В «Славянский базар», куда же еще?! Кухня там — во, оркестр что надо и обстановка — ол’райт. Короче, как в славные годы НЭПа.

— Ну, тогда пошли в «Славянский базар», — Игорю понравилась реклама ресторана.

Погуляли они — «на ять». Много пили, много ели, приставали к Оленьке, которая награждала их по очереди многообещающими улыбками, разгулялись и стали шиковать. Кинули несколько «трояков» руководителю оркестра, уговорили Оленьку выпить с ними, пригласили к столу мощную биксу с глазами, в которых могли утонуть пять добрых молодцев, и, покидая ресторан, заказали симпатичную бутылку зелено-желтого ликера в деревянной оплетке.

В метро люди старались держаться от них подальше, но на Павелецком вокзале в электричке все резко изменилось: грубый и недовольный народ был в вагонах. Все ему не так! Даже поговорить нельзя по-человечески. А разве можно молчать, возвращаясь из такого ресторана!

Уже на станции «Коломенская» Славке пришлось растаскивать в стороны мужиков, которым вздумалось «заткнуть рот» имениннику. С усердием гумовского грузчика взялся он за это неблагодарное дело, отбросил одного, второго, третьего, как вдруг на него налетели милиционеры — сильные такие и злые дядьки — и сделали ему «ласточку». Это когда затылок на полу, а ноги — вверх. Очень неприятная поза, особенно после уюта «Славянского базара». Через несколько «ласточкиных» мгновений задубела шея, стало нечем дышать. А главное, пожаловаться некому: перед глазами пол дребезжит, где-то внизу визжат моторы, не понимая, что несчастному пассажиру нужен воздух, а не километры, и разные каблуки молча взирают на славкины мокрые волосы и очумелые глаза. Еще секунд пять прошло, и он понял, что нужно кричать: «Отпустите, гады! Дышать нечем!» — прохрипел похожий на мертвую ласточку грузчик ГУМа, но его никто не услышал. И тогда он собрался с силами и, неуклюже взмахнув руками, распростертыми меж каблуками, отчаянно выдавил:

— Отпустите, гады! Дышать нечем!

Его услышали и поставили на ноги.

— А Игорь где? — рыкнул он милиционерам, которые тут же обхватили локти.

— Ты двигай-двигай! Еще «ласточку» захотел?

«Ласточку» больше не хотелось, но злость в нем еще играла.

— Руки! Сам пойду!

— Теперь пойдет. Не трогай его, Иван, — сказал кто-то уверенный за спиной. — Пойдемте, товарищи. Нужно протокол составить.

Не понимая, причем тут чьи-то товарищи, Славка с гордой головой и без пуговиц на новой рубашке двинулся в тамбур. В Бирюлево они вышли из электрички.

Была слепая весенняя ночь. Резкий ветер рвался в дыры для пуговиц, щекотал грудь, спину, плечи. Злость и недоумение (Игоря нигде нет!) быстро уступали место холоду.

В отделение милиции холод, однако, улетучился.

— Документы есть? — спросил капитан, восседая за деревянной калиткой в окружении молчаливых шкафов, сейфов и стульев.

Документы были.

— А это — свидетели? — капитан был деловой и спокойный.

— Да, — ответил сержант — огромный человек с чапаевскими усами.

Славка вздрогнул. Не понравилось ему мрачное слово «свидетели!! Что он такого сделал, чтобы свидетельствовать? Чему свидетельствовать? Он удивленно посмотрел на сержанта: нормальный мужик, не злой, улыбается, усы задирает. Но свидетели! Они смотрят на него, как на бешеную собаку. Что им надо? Почему они говорят неправду?! Разве он дрался? Он же разнимал. Свидетели, не глядя на него, скрепили свою правду подписями и ушли.

— Душно здесь, — капитан отложил протокол и спросил: — Что-то я не пойму, Слава. Ты говоришь, что работаешь в ГУМе, а «студенческий» у тебя дневного отделения. Как это понять?

— В «академке» я, не понятно, что ли?

— Значит, с учебой не справился и решил кутежами заняться?

— Не справился, ха! А Вы бы справились, герои нашего времени.

Славка чувствовал, как зреет в нем злая буря, зародившаяся в сердце еще тогда, когда жирный участковый рявкнул на всю автобусную остановку: «В Видном какая-то пьяница мертвая лежит. Поезжай туда на опознание». Он понимал, что люди и милиционеры бывают разные, но буря зрела в нем, и зажать ее в себе было трудно.

Капитан же был спокоен и обходителен. Его подчиненные — тихо молчали. За окном мирно колыхались ветки тополя.

— Да уж куда нам в герои, — вздохнул капитан. — Конечно, я бы не справился.

— А думаете, легко? Матери нет, денег нет, жрать нечего, а тут коллоквиумы, лабы, чертежи и этот жирный боров ходит...

— А родители?

— Мать умерла. А отца никогда не было с нами.

— У каждого свое горе, Слава, — капитана потянуло на размышления. — У всех свои заботы. Так говоришь, приводов у тебя не было?

— Не было! — Славка пытался сдержать себя, но капитан только подливал масла в огонь.

— Странные вы люди. Деретесь, хулиганите, да еще права качаете. Тут, понимаешь, из кожи лезут, чтобы вашим же матерям покой обеспечить, а вы...

— Чего? — зарычал Славка. — Чего вы тут делаете?! Да ничего вы не делаете! Трепом только занимаетесь. Вы мне мать мою не дали похоронить по-человечески. Мы-мы! Гады вы ленивые — вот вы кто!!

Капитан удивленно посмотрел на Славку.

— Ты думаешь, что говоришь?

— Нечего из себя деловых корчить! Знаю я вас!— Славка вспомнил, как страшно было ему идти по улице с приемником ВЭФ-12, как боялся он «дядек», о которых говорил Аркашка, как чувствовал на плече своем их руку, но об этом он не сказал — а только грозно рявкнул. — Из-за вас все, гады!

Грозный рев молодого человека потряс покои отделения милиции, но капитан продолжал удивлять всех благодушием.

— Знаешь что, Слава, иди-ка поостынь. Протокол все-таки у нас на руках. Свиридов, отведи его в камеру. Подумай, Слава, советую тебе.

— Нечего мне советовать. Сам как-нибудь, — сказал Славка и очутился в маленькой, темной, кислой комнатенке со сложным полом в две широкие ступеньки.

«КПЗ» — так, кажется, называется эта обитель», — подумал он, присаживаясь на низкие нары.

Тяжелая тишина и полумрак сдавили его, успокоили, а холод быстро привел в чувство.

«Ну дурак! — обхватил он голову руками. — Что ты орешь?! Причем тут этот капитан и твои беды? Дубина, надо разжалобить его и бежать отсюда!»

— Ну что, надумал? Выходи! — вдруг кто-то толкнул его в плечо.

«Славик, спокойно. Нужно разжалобить их. Уже час ночи!»

— Так, — встретил его непоколебимо-мирный капитан. — Мы все узнали. Приводов у тебя действительно не было. Что, остыл?

— Да остыл, товарищ капитан. Понимаете, другу день рождения справляли, ну выпили немного.

— А драться-то зачем?

— Да не дрался я, честное слово! Разнимал! Драться нельзя — из института выгонят. И потом, я же сам в оперотряд хожу. Шесть раз в месяц. Знаю, как тут тяжело работать, — Славка спешил поскорее разжалобить капитана. — Вы только в институт бумаги не посылайте. Я же разнимал. А то выгонят.

— За это по головке не погладят. А что у тебя с матерью произошло?

— Пила она, — Славка готов был поблагодарить капитана за такую «подсказку». Да, это именно то, чем можно подействовать на них, понял он, и заговорил быстро, с чувством. — Но она была очень добрая, хорошо работала и хотела вылечиться. Раз двадцать в больницах лежала — бесполезно. Последний раз ее в августе лечили, а я экзамены сдавал. Сдал, поступил. И, Вы знаете, стал надеяться, что и ее вылечат. Ну, думаю, жизнь начнется! Но зря надеялся. Женщину ведь невозможно от этого вылечить. Она вышла из больницы и через неделю стала пить. Украдкой от меня. Но меня в этом деле не проведешь. С пяти лет «тренировался» узнавать ее пьяную...

— Да, досталось тебе.

— А шестого октября она ушла на работу и пропала. Я заявил в милицию. Они всесоюзный розыск объявили, но что-то у них там не сработало. Только фотокарточки показали на опознании.

Неизвестно, разжалобил ли он милиционеров, но себя — растравил сильно. И стало грустно, стыдно. Мать-то тут причем? Сам залетел, сам и выкручивайся.

— А мне все сны о ней снятся, — Славка уже не мог остановиться. — Будто она с улицы ночью кричит: «Слава, помоги мне!» Просыпаюсь, бегу на улицу, а ее нет...

— Н-да, — вздохнул капитан и заговорил о своих заботах.

У него сын не пробился в МАМИ и теперь готовится. А они с женой переживают — вдруг весной его заберут в армию. Парень-то он хороший, но с экзаменами не повезло, трудные билеты попались.

Слушая их милый разговор, милиционеры сладко подремывали на своем боевом посту, а капитана опять потянуло в «опасную зону»:

— Это ничего, что «академка». У нас тоже бывают всякие неожиданности. Работаешь, сил не жалеешь, ночи не спишь, с супругой в кино некогда сходить, а от людей никакой благодарности. На тебя же еще и бумагу накатают.

— Благодарность надо заслужить. Нашего участкового, например, только дубиной можно благодарить. У меня мать пропала, а он, вместо того чтобы помочь разыскать ее, за мной стал следить. Ну, дурак! Ты, говорит, где шляешься по вечерам? В оперотряде, говорю. А он такого слова и знать не знает, пенек!

А милиционер ему свое. Ты, мол, плохо разбираешься в людях. Мы, мол, хорошие. Сержант с чапаевскими усами посмотрел на капитана, но тот не заметил его опасливого взгляда.

И Славку опять прорвало:

— Что Вы мне лапшу на уши вешаете! Я этого борова за человека считать не могу. Он же — дерьмо! «Труп будет обнаружен, это не твое дело. Ты бы лучше по ночам меньше шлялся!» А он видел, где я шлялся? Да если бы он работал нормально, я, может, и не ходил на дежурства. Сволочь! Ненавижу. Мать не дали похоронить, надсмотрщики. Спите тут целыми сутками!

И эта его пламенная тирада закончилась в КПЗ, где продолжала хило мерцать лампочка, где холод карабкался от стен, где бешено суетились мысли.

Несколько раз за эту тяжелую ночь капитан и Славка пытались найти общий язык — не получилось. И в семь часов милиционер сказал:

— Что ж, Слава, ты, видно не захотел понять меня. Теперь я тебе помочь не могу. Будешь разговаривать с начальником отделения.

— Вы уж извините, если я тут погорячился, сказал лишнее, — извинился задержанный и, заметив во взгляде капитана одобрение, попросил. — Товарищ капитан, а можно сделать так, чтобы штраф не платить. Денег у меня нет, сами понимаете.

Капитан взглянул на него каким-то странными (Славке даже показалось — глуповатыми) глазами и промолчал.

Начальник отделения, полнеющий майор, просмотрел документы, что-то черканул на них и покачал головой:

— Ну что, набедокурил?

Славка вместо ответа повторил просьбу о штрафе и об институте. Майор окинул его с ног до головы совершенно тупыми глазами и что-то еще черканул на протоколе.

— В институт бумаги посылать не будем. На работу сообщат. А уж там разбирайся, как хочешь.

Славке это почему-то понравилось, и он в сопровождении рыжего молодого лейтенанта с победоносным видом прошел мимо грустных милиционеров на улицу, где миролюбиво дренькал ГАЗ-69. Они сели в машину. Лейтенант сказал: «Поехали!», –– и, взвизгнув как молодой петушок, «газончик» помчался по просыпающемуся Подмосковью.

Шофер молчал, лейтенант что-то тихо подсвистывал, Славка напряженно думал. Ехали они, как вскоре выяснилось, в Видное. И не просто в Видное, а в то самое отделение, где 29 декабря ему сказали: «Труп сожгли. Урна с прахом находится в МОНИКах».

«Да, мы были здесь», — подумал он, когда машина остановилась у двухэтажного красного здания с невысоким крыльцом.

— Сюда, — направил его в коридор лейтенант, а Славка вспомнил.

«Вон в том кабинете мы фотокарточки... опознавали. Как же была фамилия того майора?»

Они вошли в комнату с деревянной высокой перегородкой, за которой стояли высокие стулья, длинный стол и коричневый железный шкаф. Всего в этой строгой обители находилось пять человек: трое там — за перегородкой, лейтенант и Славка. О чем они все пятеро говорили, он не вспомнил бы под страхом казни, но вдруг кто-то там, за перегородкой сердито зачитал:

— Именем Российской Советской Федеративной... та-та-та... приговаривается к заключению сроком на пятнадцать суток.

Последние слова приговора ошеломили Славку: «Как? За что? Почему? Вы не имеет права!» — хотелось крикнуть всем, но он только мыкнул что-то и вышел в коридор. Лейтенант оставил его на минуту одного. Он сел на диван, закрыл руками глаза, на которые давили откуда-то изнутри тяжелые слезы.

«Пятнадцать суток! За что?! Я же не виноват! Я же не дрался!! Что же делать? Как же теперь быть? Все пропало! Может — убежать? Но куда — документы все здесь!»

— Пошли, пора! — подошел лейтенант. — Машина ждет.

— Пошли, раз ждет, — сказал Славка, еле сдерживая злой, дикий, беспомощный плач, рвущийся из груди.

* * *

Ровно через пятнадцать суток, ночью, вошел он в свою комнату, включил свет и сел на табурет, который выдали маме 13 лет назад в стройуправлении вместе с тумбочкой (на ней стоял КВН-49 под линзу) и панцирной кроватью. Обхватив жесткую голову руками, он тяжко вздохнул: «Эх, мамка! Видела бы ты меня сейчас! Ну и натворил я дел!»

Нужно было спать, но он сидел на мамином табурете и думал о том, как завтра все увидят его лысую голову, как будут расспрашивать, охать, вздыхать. Целых пятнадцать суток готовился Славка к этому, но так и подготовился: что говорить людям, как оправдываться, куда бежать от стыда?

* * *

Утром он надел старую кепку и, еще с запахами КПЗ, поехал в ГУМ.

— Тебя забирают в армию? — догнала его в подвале Галина Котова. — Нет? Пятнадцать суток отсидел? Надо же. Не повезло.

Славка промолчал, а она затараторила до складских дверей о сыне.

— Ну что, погудел? — буркнул порозовевший по весне Липатов. — Дурак! Мои бы девочки такого безобразия не допустили.

— А я сразу понял, что ты на «сутки» залетел, — вздохнул будущий директор и грустно причмокнул. — А мы тут вкалываем. Работы сейчас!

Аркашка влетел на склад бомбой:

— Все ол’райт?

— Да, — ответил скупо Славка.

Расспросов больше не последовало. Грузчики сели, раздали карты.

А через час Славка с Аркашкой поднимали в секцию товар. Не успев закрыть двери склада, Аркашка налетел на него:

— Как ты умудрился на сутки залететь? Убей меня — не пойму! Чтобы гумовский грузчик не смог договориться с мильтонами! Ну, Славка, ты даешь!

— Как договоришься, если я одного ударил. Они за это мне «ласточку» сделали. А он при исполнении, — тихо сказал Славка. — Хорошо, что срок не намотали. Мне в КПЗ такое рассказали, что я рад...

— Дурак ты! Слушай, а как же ты ему врезал?— когда в разговорах упоминались какие-нибудь удары, боксер не мог стоять спокойно. Он с жаром стал расспрашивать о славкиных злоключениях. — Ну? А ты ему апперкот справа? Молоток! А он оказался мильтоном? Ха, не повезло! Но, вообще-то, нужно было бить коротким слева, чтобы никто не видел, и в тамбур. Вот так, смотри: хоп –– и бежать. Да, но такой удар ставят несколько лет. Ну или хотя бы несколько месяцев. Ладно, поработаем. А потом, что было?

Рассказывая свою историю, Славка никак не мог понять, жалеет ли его Аркашка, издевается ли над ним, удивляется ли: может быть, все это было в нем одновременно — зато в неискренности обвинить боксера было нельзя.

— Ну и дурак ты! — по-судейски развел он руки. — «Кэп»-то клянчил, неужели не понятно? Чего-чего! Да хотя бы ту же «Спидолу» сыну. А ты уши развесил! Предложил бы ему чего-нибудь. Ну ладно, и этому тебя придется учить.

Славка слушал его с двойственным чувством: подкупала искренность толстяка, но злила самоуверенность, с которой тот говорил о людях совершенно ему не знакомых.

— Брось ты! — отмахнулся Аркашка от несмелых возражений. — Зачем мне знать размер ботинок твоего капитана, если я знаю, что он мильтон. Обещал бы ему... Поехали, лифт пришел. На обратном пути он попросил Славку:

— Постой здесь, я на второй этаж слетаю. Там нейлоновые рубашки дают. Финские. Надо взять, они хорошо идут. Ол-райт?

— Ладно, — грустно вздохнул Славка.

Минут через десять предовольно-розовый боксер дрожал перед ним от счастья:

— Все ол’райт, Славка. «Стольник» слупил!

— Как это?

— Бегу в секцию, а меня грузин на лестнице хоп за халат. «Нейлон! — рычит, как зверь. — Рубашка! Нэ обижу. Пять штук дэлай — нэ обижу. Десять штук дэлай — еще болше нэ обижу!» Я ему сделал десять штук. Как раз в портфеле уместилось. Ха, зря его, что ли, покупал!

— А где же он?

— Портфель? Сдал за тридцатник. Вместе с рубашками. А что, плохо? Сегодня пойдем в «Славянский базар» — угощаю! Такие удачи бывают редко.

— Лучше в столовую.

— Не хочешь показывать Оленьке свою лысую голову?

— Да не хочется туда идти, — сознался Славка и затих.

А ГУМ гудел полдневным гулом, в котором потонули его ночные мысли в КПЗ и желание поскорее оправдаться перед людьми, доказать, что случившееся с ним — глупое недоразумение. Этот удивительно стойкий шум огромного магазина увлекал Славку своими страстями, притуплял сознание. И вдруг, в упор рассматривая трепещущее лицо удачливого грузчика, он почувствовал страшную, странную зависть ко всему гумовскому, зависть, о которой еще нигде никогда не читал. Он завидовал! Завидовал и не знал, что делать с самим собой. Может, заиметь девчонок и жить напропалую, как Володя Липатов? Или перевестись в «Плехановский» с мечтой о директорском кресле? Или отшлифовать «хуки» и «апперкоты», «кроссы» и «прямые встречные», нырнуть с ними в гумовскую карусель и вертеться в ней? Ну, зависть, подскажи, что делать? Что делать, чтобы не мучать себя постоянными вопросами? Ну скажи! Почему же ты такая злая, почему молчишь?!

Славкина зависть молчала, и он торопил время, щупая по сто раз в день свои волосы, которые росли почему-то очень медленно.

Май

Первое мая нагрянуло внезапно. Грустное Первое мая. Друзей нет — все в армии, денег нет — заплатил штраф за «пребывание» в КПЗ, нет настроения. Был один Игорь Волков на поселке, но с ним встречаться не хотелось.

Славка лежал на кровати и слушал, как шумит народ, собираясь на демонстрацию, как шелестят крошечными листочками молодые деревья за окном, как поют дети. Праздничная суета всколыхнула в нем гумовскую зависть. Чтобы отогнать ее (она и в ГУМе надоела), он попытался уснуть, но услышал голос пятнадцатилетнего соседа — Сашки Невзорова.

— Славка, открой!

«Ну его!» — промолчал Славка, но зависть сильно толкнула в бок: «Иди, кутни с ними, приглашают!»

— Славка, вставай! У нас есть!

Сашка учился в восьмом классе. Это был ленивый, крепкий, добрый парень. Тайком от матери он приносил Славке щи и говорил: «Съешь! А то матуха ругается, что я не ем, а мне не хочется. Ну съешь, что тебе стоит!» Славка говорил спасибо и ел, хотя знал, что Невзорова отчитывает сына по утрам: «Не вздумай Славку кормить. Не богачи мы. На всех не напасешься!»

— Ну, Славка! Скоро ты там?!

— Иду-иду, — он вышел на кухню.

— На, пей! — Сашка дал ему стакан портвейна. — Тебе же сегодня девятнадцать — знаю. Поздравляю! Не бойся, у нас еще есть. Сейчас чувихи придут, гульнем. Мамка сегодня поздно вернется.

Славка отметил свой день рождения сашиным портвейном и остался с восьмиклассниками. Гуляли они хорошо: выпили три бутылки вина, потом разбили копилку — добавили, а когда разбивать стало нечего, махнули тройного одеколона. После одеколона Славка сбежал от них, придушив свою зависть железной логикой: «Посадят из-за этих сопляков! — Посадят и не выпустят! Если Черняев завалится сюда — крышка мне!»

В комнате зависть завалила его на кровать и заскулила: «Ну почему им так хорошо? Ведь ни о чем не думают, не мечтают — живут, как кроты, а смеются, радуются. Почему они смеются, почему им так хорошо?!»

В комнате Невзоровых топали ноги, визжали пьяные голоса, билась о стенки затасканная на дешевых магнитофонах битловская песня, а Славка злился и не мог туда пойти, потому что в милиции ему ясно сказали, что если в течение года будет какой-нибудь грешок, то... «сутками» он больше не отделается. Страх и зависть боролись в нем и не могли победить друг друга.

Вдруг кто-то провалился в его комнату. Он приоткрыл глаза — девчонка. Она подошла к нему, нагнулась, тяжело дыша, тронула его пальцем. Он хотел было дернуть ее к себе, но сдержался, вспомнив милицейский наказ. Она ушла.

«Они же малолетки. За них такой срок дадут, что...» — подумал он, встал, зло крутанул ключом.

Кто-то вновь рванулся в дверь. Его позвали, обещали налить еще — он накрыл голову подушкой.

Восьмиклассники разошлись поздно вечером, и Славка, наконец, уснул.

* * *

Разбудили его мамины шаги и ее тихий пьяный голос:

— Слава, помоги!

Он быстро надел тренировочный костюм, выбежал на улицу. Где она? Нет ее!

— Приснилось! — вздохнул он и медленно пошел по поселку.

Вслушиваясь в сдержанные ночные звуки, долго ходил он по тихим проулочкам и радовался. «Хорошо! Все хорошо! Как же я раньше до этого не додумался. Ведь я не один, она со мной! И жить надо — для нее! Меня все жалеют, даже не обвиняют в том, что я попал на «сутки». Все правильно — несчастный я человек. Мать пьяница, значит и из меня ничего не получится. Так все думают, я же вижу. Но мне такая жалость не нужна. И такие выводы — тоже. Выводы я буду делать сам. Мать моя ни перед кем не провинилась, ничего никому плохого не сделала. Она была добрая! И я докажу, что меня она воспитала не хуже других матерей».

Он вернулся домой и, никому больше не завидуя, спокойно уснул.

А утром ему срочно захотелось что-то переставить, передвинуть, изменить в комнате.

— Так, телевизор пусть здесь стоит. Этажерку надо втиснуть сюда, стол — сюда, — пыхтел он. — Да, выводы я буду делать сам. Она, между прочим, ни разу на меня даже голос не повысила — все только просила. За что же я буду ее предавать? Нет уж. А койку я поставлю вот сюда, чтобы не мешала заниматься гирями. Ничего страшного — все ошибаются. А буду учиться, плохое забудется. Я еще им докажу!»

Ах, как хорошо жить на белом свете! Ах, как спокойно дышится! Нужно только не хвататься за голову из-за каждого пустяка. Ну — было, ну — ошибся. Не это главное.

«Прошлое сильнее — это понятно, — думал Славка, подходя к ГУМу. — Его никуда не переставишь, не выбросишь, не изменишь. Но будущее — важнее. Его нет, правильно, но оно определяет жизнь, потому что оно — будет! Вот что надо понять!»

Портфель с лекциями по матанализу и линейной алгебре взлетал вверх, трепыхался в руке, как окунек, и хлопал Славку по бедру — все, мол, правильно ты говоришь. А он и сам это знал! Он нес в ГУМ лекции и был счастлив. Он больше не хотел резаться с грузчиками в карты на пиво, мотаться по ГУМу, болтать с продавщицами. Он шел работать и заниматься — готовиться к учебе.

А в магазине все было без перемен: шум и сутолока на линиях, полусонный милиционер на посту и серые звонкие стены подвала. Но что-то случилось на складе: люди взвинчены, голоса взбудоражены. И даже паук в углу какой-то нервный.

«На луну кого-нибудь запустили, что ли? — подумал Славка. — Или страшный дефицит выкинули? Что случилось?»

— Фу ты! Только и всего-то! — усмехнулся он, узнав новость, которая потрясла покои гумовского подвала.

— Ну и прохиндей! — не понял его Мялкин. — Я с Антоновной договорился, начальник отдела добро дал, а он в больницу свалил. Ну как же — в институт надо готовиться! Какой-нибудь родственник по блату устроил, да еще и преподавателей, наверное, возят!

— Да, надул всех Аркашка! — не то восхищаясь, не то обижаясь пробасил Липатов. — Поедем, говорит, на дачу. Кутнем. А сам в больницу нырнул. Я уже девочек приготовил. Ну дает, Арик!

— Не нарочно же он в больницу попал, — возразил Славка.

— Да уж не без интереса. Такой проныра так просто ничего не сделает. А, пусть лежит, мне-то что. Девочки только обидятся. Такие биксы, Славка!

— А главное, все как обставил! — не успокаивался Мялкин. — У метро «Сокол», говорит, его инвалидная коляска ударила, а мимо машина из шестьдесят второй больницы ехала. Вот народец! Больница-то раковая, а его с какой-то пяткой положили.

Работы было мало, и «Аркашкина» тема не давала людям покоя. Тоскливо посматривая на портфель, Славка вздыхал и удивлялся версиям, которые порождала у работников склада болезнь Швейцера.

— Хитрованы! — с профессорской миной заявил «бракер», которому Аркашка как-то посоветовал почесать ухо через колено. — Во всем они так. Надоело таскать тележки — лег в больницу. А тут отпуска начинаются.

— В армию он не хочет идти, — поправила его Котова. — Придет из больницы с белым билетом — вот увидите. Нет, подумать только! Инвалидная коляска в Москве! Сколько живу — ни разу не видела. Служить он не хочет, точно!

— Да что вы такое говорите! — не выдержал Славка. — Вы же не знаете, что с ним случилось!

— Ты сам эту породу не знаешь, — зашевелился без едкого аркашкиного слова «бракер». — А мне-то они...

— Ладно, знатоки нашлись! — обозвал всех Славка и злой ушел домой.

Время шло.

Аркашке сделали операцию. И какую! Вырезали три с половиной килограмма «незлокачественной» опухоли в животе. Это удивило работников склада, но сдаваться никто не думал — все продолжали упрямо верить в свои версии.

— Что я говорила! — победоносно визжала Котова. — Живот для вида распороли, белый билет дадут, и будь здоров!

— Работать надоело. Вторую группу получит и будет шнырять по магазинам! — пыхтел «бракер».

— Филонит Арик! — мудрствовал Липатов.

— Да вы что?! — бесился Славка, у которого уже подросли волосы так, что можно было ходить по улице без фуражки. — А мать? Какая мать на это пойдет? Ты бы пошла, Галя?

— У меня сын — студент. Ему ничего вырезать не нужно! — гордилась своими достижениями Котова. — А Аркашка от армии бежит.

— Чушь вы все городите! — упорствовал Славка. — В военкомате сразу поймут что к чему. А тогда, знаете, что ему будет?!

— Военкомат купить легче всего! — парировал Липатов, которому все никак не приносили диплом.

— Никогда ты военкомат не купишь!!

— Это все розовые слюни, Славка. Купить можно все — были бы башли.

Июнь

Несколько раз Аркашка звонил на склад, разговаривал с Евгенией Антоновной, передавал всем привет. Заведующая придерживалась нейтралитета в спорах, но это говорило о том, что и она не доверяет болезни Швейцера.

Однажды Аркашка позвал к телефону Славку.

— Привет, Аркаша! Как дела?

— Больному стало легче, он перестал дышать! Ха-ха-ха! — визжал от счастья больной. — Лучше скажи, как у тебя? Товару много? Навар есть?

— Да как сказать...

— Понятно! Чудак ты, Славка! Ну ладно, об этом потом. Ты приезжай ко мне в больницу. Отдохнешь — во! Тут жратвы всякой навалом и такие медсестренки, что даже в ГУМе не найдешь. Приезжай. И всем привет. Пусть не завидуют мне. Пока. Больше не могу — от главврача звоню. А к нему люди прут, как у нас за французскими лифчиками. Ха-ха-ха! Пока, Славка!

Через пару дней Славка купил апельсины, два лимона и поехал в больницу, которая находилась в уютном уголке Подмосковья. Сосновый бор, старинные постройки, древние липы, запахи рождающегося лета, теплое солнце.

«Повезло Аркашке!» — успел подумать Славка, выходя из автобуса, и вдруг пред ним предстал больной грузчик.

Он был розовый, игривый, неспокойный и уверенный в себе, как будто встретились они не больнице, а на линиях ГУМа в конце месяца.

— Привет, коллега! — крикнул больной, крепко пожав славкину руку. — Чего пыжишься — все равно я сильнее!

— Здорово! — Славка удивился сильной хватке, невольно вспомнив речитативы Котовой.

— Пошли! Ты только не кисни, паря! Никто тебя здесь не тронет. Здесь все ручные, понял? Пожрать хочешь?

— Нет, — неуверенно ответил Славка, хотя в последнее время «жрать» он хотел постоянно.

— Так бы сразу и сказал! — Аркашка взвинтил темп и перед двухэтажным зданием с колоннами резко крутанул вправо. — Нам сюда! Столовка здесь.

— Да я не хочу, честно! — взмолился Славка, представив, какими глазами будут смотреть на него больные.

— Не болтай! С утра голодный, знаю. Прешь из своего захолустья!

Они вошли в просторный зал с высокими потолком и аккуратно расставленными столиками, вокруг которых на блестящем паркетном полу важно, по-купечески стояли мягкие стулья с высокими резными спинками. Но больше всего поразили Славку роскошные пальмы. На массивных постаментах (ящиках с землей) с могучими лапами, свисающими над изумленным грузчиком, они похожи были на сказочных богатырей, призванных бороться со страшным зверем. Их было много — но и зверь был силен.

— Садись здесь, под пальмой, — сказал Аркашка и крикнул девушке, протиравшей столы. — Танечка! Сделай обед этому герою!

Она была в ситцевом белом халатике, в цветастом передничке, с тряпкой в руке. Ее мягкие руки работали быстро и чисто.

— Знакомься — мой друг: будущий кандидат радионаук, а может, даже и доктор, — отрекомендовал смущенного гостя Аркашка, а девушку представил коротко. — А это — лучшая в мире из Танюш.

— А почему только из Танюш? — спросил Славка, удивляясь своей словоохотливости.

— А потому что Танюши — лучшие в мире женщины, понятно?! Эх, Славка, все тебе надо объяснять.

Таня принесла обед. Славка посмотрел на нее и смутился.

— Ты ешь-ешь! — Аркашка по-барски развалился на стуле. — На меня не смотри, я тут уже облопался. Вон — пузо какое!

Славка ел быстро, не обращая внимания на Танюшку, которая с большой охотой и старанием протирала столы рядом с ними.

— Еще хочешь? — спросил больной. — Суп или кашу?

— Да я... это...

— Понятно! Кашу с маслом и с мясом, — Аркашка упругим мячиком соскочил со стула, подхватил с соседнего столика три порции второго и поставил перед Славкой. — Ешь! Они уже не придут. Если до двух не пришли, значит можно хавать. Да ты мясо ешь, зачем гречкой живот набивать?

— Ребята, ну зачем вы холодное кушаете? — взмахнула руками Таня. — Давайте я горячее принесу?

— Славка, ты как? — улыбнулся Аркашка и, не дожидаясь ответа, сказал Танюшке. — Неси! Только побольше мяса. На кашу у него места не хватит. А мне компотику без ягод захвати.

Из столовой они выходили плавной медленной походкой, как будто дело было под водой. Аркашка привел Славку в большой коридор, тоже с пальмами, усадил под одной из них и с наслаждением истосковавшегося по любимому делу человека заговорил:

— Когда я сюда на «Скорой» приехал, они даже обиделись. У нас, говорят, больница раковая, а тут с пяткой привезли. А потом им не понравилось мое давление и стали они меня обследовать. Тут такие мастера по этой части — жуть! Я поначалу бунтовать стал: майские праздники начинаются, а мне говорят, что раньше чем через месяц не выпишут. Представь! Я злюсь, а они меня тискают, щупают, просвечивают. Страшное дело! Я тут столько анализов сдал — думал, из своего любимого полутяжа выйду. И вдруг они говорят: «Ложись на операционный стол!» Представь, заявочки! И с отцом-матерью поговорили без меня. Резать, говорят, надо –– и точка! Вот, смотри!

Больной счастливо улыбнулся, расстегнул халат, под которым была банлоновая рубашка, и, задрав вверх прекрасное изделие финской фирмы, выставил напоказ свой розовый мощный живот, исковерканный красным швом.

— Ух ты!

— Вот тебе и ух ты! — вдруг посерьезнел Аркашка. — Профессор сказал: опухоль незлокачественная, но в первые дни мандраж у меня был. Теперь-то я знаю, что незлокачественная, я это чувствую, понимаешь?! А в первые дни...

— Понимаю, — вымолвил Славка, боясь неосторожным словом разрушить веру больного, а тот вдруг резко сменил тон:

— Профессор сначала строил из себя делового, не подпускал меня на расстояние трех фонендоскопов, но потом я ему прямо сказал: «Вы мне правду говорите: что у меня? Я же боксер, я привык получать удары. Но я привык и драться!»

— А он? — Славка старался понять, когда Аркашка говорит правду, когда — нет, но боксер ускользал от него, прячась за плотной защитой порою до фантастики неправдоподобной болтовни.

— Он пожурил меня, как добрый папочка, и думает, я больше не буду доставать его. А я заказываю «Двин» у своих людей и вечерком подваливаю к нему. Он сначала в позу. Милицию, говорит, вызову. А я ему: «Зря, тут же мало!» Он орет: «Чего мало?». Коньяка, говорю, мало. Вот завтра хоть полк зовите — всем хватит. А он, как «Двин» увидел, так и разговорился. Мировой коньяк, я тебе скажу. В магазинах не продается, в ресторанах не выдается. Короче — только для белых! Профессор пару рюмок врезал и сказал мне, что опухоль незлокачественная. Но я тебе скажу, опухоль у меня классная! Пятнадцать сантиметров в ширину и двадцать — в длину. Три с половиной кило, представь! А он как махнет своей мохнатой лапой: «Незлокачественная она у тебя, и точка! Гарантирую! Но коньяк больше не носи, ругаться будем!» А что потом было — жуть. Он мне даже свои ключи дал, чтобы я после отбоя звонил, кому надо. Ну, я и...

И врал Аркашка про жизнь свою больничную долго, красиво и увлекательно; и с медсестрой он мотался в ресторан, а потом, естественно, бывал у нее дома, и с Танюшкой-то он обженился, и лечащему врачу-то он достал какие-то итальянские лекарства, и... ой, чего только не услышал Славка в этот тихий час!

Но он кончился, тихий больничный час, и в коридоре появились люди. Аркашка встал.

— Славка, извини, что встретил тебя без коньяка. Я вчера мужикам отдал... День рождения тут у одного смертника было. Я и отдал.

— Какого смертника?

— Да есть тут один. Метастазы в легкие. Еле кашляет. А так он мужик хороший. Воевал — случаи разные рассказывал... Но теперь ему только коньяк может помочь. Вот я и помог. Но ты не волнуйся. Приезжай через недельку — будет и коньяк и мировая закуска.

— Ладно, приеду.

Они вышли к автобусной остановке, крепко пожали друг другу руки. Славка сел в автобус, посмотрел на Аркашку и чуть не рассмеялся: толстый, крепкий больной шел быстрым шагом по больничному асфальту, совсем как по линиям ГУМа, когда в каком-нибудь его закоулке давали дефицит. Шел уверенно, нахально размахивая длинными сильными руками и не замечая никого и ничего на свете.

Он шел в больницу, как за дефицитом.

Июль

Июль зарождался жаркий: солнце — знойное, товара в ГУМе — много, суеты на этажах и линиях — как никогда раньше. И все это месиво летнего магазина волнуется, трепещет при виде каждой тележки, надеется. Зато Славка совсем сник, ушел в себя. По ГУМу бегать надоело, в «дурачка» играть — тоже. Иногда под вечер он листал лекции по матанализу и думал о том, как бы поскорее вырваться отсюда.

Именно в такой предвечерний час двери склада, чуть не треснув от резкого рывка, распахнулись, и по всему подвальному царству зазвенели радостные аккорды аркашкиного тенора.

— О, явился! — прогудел Липатов. — Больной! А орет, как молодой поросенок.

Аркашка задержался на пару минут у заведующей, подлетел к грузчикам и по-барски уселся на стул.

— Ну вы даете! Сидите тут с такими умными рожами, как будто это не ГУМ, а какая-нибудь шараш-монтаж научная контора. Ха, умники! — набросился он на бывших коллег, от которых его теперь отделяла «вторая группа».

— Гуляешь? — позавидовал ему Липатов.

— Гулять хорошо, когда деньги есть. А денег у меня сейчас гораздо меньше, чем у тебя, — сказал Аркашка и повернулся к Славке. — Пойдем пройдемся, дело есть. Славка послушно пошел за ним.

— Ну что киснешь? Давай отдохнем пару деньков. Суббота ведь!

— Давай! Поехали ко мне после работы?

— А что, поехали! — на удивление быстро согласился Аркашка, и вечером два гумовца вошли в поселок — обыкновенный, подмосковный, слепленный из кирпичных двухэтажек под желтую облицовочную плитку.

Славка рассказывал на ходу, как строились дома, как весело тут жилось в детские годы, как когда-то в такие вот летние вечера выходил на улицу баянист и до ночи забавлял народ музыкой. Аркашка молчал (подобной лирикой он не интересовался), но улыбка не слетала с его лица.

— Вот здесь я живу, — сказал, наконец, Славка, свернув в подъезд дома в центре поселка. — Проходи. И не бойся. Никто тебя тут не укусит.

«О, разошелся! Завел в какую-то конуру. А лифт где? Ну и что, что два этажа. Это же двадцать ступенек. Кто мне за это платить будет?

— Заплачу-заплачу! — рассмеялся Славка, открывая дверь комнаты.

Первым делом он распахнул окно, выложил на стол продукты и удивился.

— Ого, сколько у нас жратвы!

— Ого! — сказал он совсем другим тоном на следующее утро, когда обнаружилось, что из вчерашних запасов, которых должно было хватить по его подсчетам как минимум на неделю, осталась только буханка черного, кусок колбасы, плавленый сырок и бутылка пива.

— Это называется — выпили и поговорили, — усмехнулся Аркашка, отвернулся к стене и сладко захрапел.

Славка вскипятил чай, сел за стол и, прихлебывая из кружки, стал вспоминать прошедшую ночь.

— Нормальная ночка! — испугал его звонкий голос гостя. — Хоть развеялись немного.

— Ты не спишь?

— Обои рассматриваю. Комната у тебя неплохая — есть хуже. Обставь ее и женись на какой-нибудь дурочке с блестящим папиным будущим.

— Сначала надо институт закончить, — сказал Славка. — Как ты себя чувствуешь?

— Нормально! Мне же разрешили практически все. Незлокачественная опухоль, понимаешь? Хочешь, фокус покажу?

— Фокус? — удивился Славка, так и не привыкнув к быстрой мысли друга. — Какой тут фокус?

— Пожалеешь. Не всем показываю. И не кисни ты — все будет ол’райт!

— Я тоже думаю, что ол’райт когда-нибудь будет, но пока у нас всего два рубля...

— Вон ты из-за чего! — Аркашка поднялся с кровати. — Ну, это не проблема для белого человека. Запомни: если есть карты, деньги я найду.

— Про карты лучше не говори! — возразил Славка, зная, как слабо он играет во все карточные игры. — Тут такие корифеи. Разденут в две минуты. В одних трусах уедешь.

— Дай карты, бестолочь! Между прочим, я не собираюсь показывать твоим картежникам сеанс одновременной игры в подкидного дурачка. Меня, слава богу, родили нормальным человеком. Я им покажу фокус, они дадут деньги, и мы поедем в аэропорт пить коктейль.

— Да я любой твой фокус разгадаю, — улыбнулся Славка. — А уж наши мужики и подавно. Они вообще не привыкли раздавать деньги всяким фокусникам. Их этому не научили тюремные университеты.

Гость, молча, размешал карты, положил на ладонь, приподнял часть колоды так, чтобы Славке видна была карта, а ему нет, и спросил.

— Запомнил?

— Ну, запомнил?

— А теперь мешай, — фокусник передал карты Славке и, пока тот мешал их, оделся.

— Держи, Кио.

— Кио — мастер, — сказал сердито Аркашка, отошел с колодой в угол комнаты и отрешенно напомнил. — А ты пока можешь что-нибудь покушать приготовить.

Славка налил чай в стакан, сделал бутерброды с плавленым сырком, пригласил гостя к столу.

— Садись — готово!

— И у меня готово, — сказал Аркашка. — Считать умеешь? Тогда считай, твоя карта пятнадцатая сверху.

— Давай посчитаем, — усмехнулся Славка... но фокус удался. — Угадал, надо же! Но я такой фокус видел. Тут все просто. В следующий раз у тебя ничего не получится.

— Ничего не знаю! Я угадал, а ты убирай кровать, ха!

Убирая кровати, Славка был уверен, что фокус обычный: с каким-нибудь «приколом» или — арифметический. Но уже через полчаса он убедился, что никакой арифметики, никакой ловкости рук в нем не было. Выходило, что Аркашка просто... угадывал карту, хотя и приукрашивал фокус каким-нибудь арифметическим действием.

Да-да, он угадывал карту! Одну из тридцати шести. Невероятно, но это было так.

— Ну что скуксился? — улыбнулся фокусник, глядя на удрученного грузчика, который целый семестр слушал лекции по матанализу, линейной алгебре и историческому материализму и, естественно, не мог поверить даже в маленькое чудо. — Ладно, когда-нибудь я научу тебя. А сейчас пойдем на улицу, потому что деньги сами к человеку не ходят. И не надо делать эту комсомольскую озабоченность на лице! Думаешь, мне он легко дается? Мы идем на честный заработок, не волнуйся.

Они вышли на улицу. Аркашка смело, как по своему родному Тушино, направился к доминошному столу, где за несколько минут покорил доминошников: нечесанного мужика с седой щетиной, двух изнывающих от безделья переростков и длинного парня с корявыми руками и ленивыми движениями тела и мысли. Это был Витька Кочуров, он недавно вернулся из заключения. Добрый малый, но со слабыми тормозами, из-за которых и залетел в зону. Славка (они когда-то учились в одном классе, ходили за грибами...) знал, что денег у него нет, и был рад этому, но вдруг — он даже не понял, как это началось, — «доминошники» стали показывать друг другу разные фокусы: кто на спичках, кто на костяшках домино, кто с картами. Аркашка с Витькой, азартные, самолюбивые, не хотели уступать никому. Они мучились над каждой головоломкой и переживали из-за любой нерешенной задачи, которыми, войдя в азарт, стал забрасывать их Славка, вспоминая «Математическую смекалку» Кордемского. И вот тут-то крикнул Аркашка:

— А хотите увидеть лучший фокус двадцатого века? Его даже Славка не разгадал. Дай-ка карты.

Славка, не догадываясь, как он хорошо «подыграл» Аркашке, растравив своих земляков, внимательно следил за ним, но не фокус его поразил, а то, как корифеи всех застольных, а особенно карточных игр с самого первого сеанса возбудились, ошалели. Витька даже задергался от радости.

— Еще покажь!

Аркашка показал фокус еще раз. Витькин бешеный азарт передался всем — и Славке в том числе.

— А еще покажь!

— Все, мужики! Больше не могу, — сказал фокусник. — Устал. Это, между прочим, не спички!

— Ну покажь, не будь сукой!

— Не могу. Я, вообще-то, его больше одного раза просто так не показываю. Пойдем, Славка, отдохнем. Голова раскалывается.

— Пошли! — Славка посмотрел на притомленного гостя и отмахнулся от бывшего одноклассника. — Витька, отстань! Видишь, человек устал.

Они пришли в комнату. Аркашка лег на кровать. Его глаза тревожно блуждали по потолку.

— Живот болит? — спросил Славка.

— Голова раскалывается! Такой фокус просто так не дается. Но ты молодец! Сделал все грамотно — хвалю. Теперь придут! И мы разденем их на червонец.

— Ладно, ты пока тут полежи, а я в магазин сбегаю.

— Молока купи и чего-нибудь вкусненького.

Возвращаясь из магазина, Славка увидел у подъезда Витьку с двумя лысыми корешами.

— Скажи им! — крикнул вчерашний зек. — Не верят, додики. Точняк же делает он?!

— Делает-делает, — ответил Славка.

— Эй, студент! — остановил его от лишних словоизлияний Аркашка из окна. — Ты меня кормить будешь?

— Гы! — Витька был доволен. — Я же говорил. Слышь ты, выдь! Покажь — не верят!

— Сейчас у нас завтрак. Попозже.

— Гы! — Витьку распирало от радости.

И Аркашку — тоже. Ел он быстро, нетерпеливо, выпучив глаза, а как покончил с едой, вскочил со стула и сказал:

— Ну, хватит продукты переводить, пойдем на дело.

Витька, смуглый, толстогубый, с оттопыренными ушами, набросился на него, как пятилетний ребенок на маму у продавщицы мороженого.

— Слышь, ты, ну покажь! Ну че, боисси?

Жалкий был Витька в этот миг, но Аркашка его не жалел.

— Устал я, понимаешь?

— Ну покажь, а?

— Только один раз! Потом каждый раз — чирик, идет?

— Гы!!

Аркашка посмотрел на осоловевшего от счастья Витьку и сделал привычный жест: положил на ладонь карты и показал зрителям одну из них, сам, естественно ее не видя — за этим зорко смотрели все.

— Узрели?

— Ага! — Витька затаил дыхание, а один из тех, кого он привел на «просмотр», презрительно сплюнул:

— А ну дай колотушки.

Аркашка с премилой улыбкой отдал ему колоду, и он долго, тщательно мешал карты. Наконец, закончив дело, он приложил их к дешевой «наколке» «Прости, Валя» и сказал гордо и заносчиво:

— Бери! А теперь будем посмотреть.

Дальше все было как обычно: фокусник взял карты, отвернулся, мороковал над колодой минут десять, а затем, резко мотнув черной большой головой, развернулся и положил на скамейку колоду:

— Считайте, ваша — семнадцатая сверху.

Он опять угадал. Но парень с наколкой не сдался.

— Знаю! — воскликнул он и по-«блатному» сплюнул.

— Славка, нас тут не поняли! Пошли, — окинул всех снисходительным взглядом, Аркашка.

— Погодь! — остановил их «наколотый».

— «Чирик» на бочку! Славка, пошли.

— Так дело не пойдет, мужики! — поддался азарту Славка. — Человек работает, а вы тут... «Чирик» на бочку. Или сами делайте.

— Только без тебя! — заорал Витька. — Спелись. Один показывает, другой подсказывает.

— «Чирик» будет? Сделаем без Славки. Он будет судить: запишет карту и уйдет за угол. Как? Не хотите. Тогда концерт окончен.

Они вернулись в комнату, где повеселевшая прохлада играла с давно не стиранной тюлью и листала страницы раскрытой книги на этажерке.

— Ну и фокус у тебя! — Славка волновался. — Никак не пойму, как это удается тебе. Сколько смотрю — не просеку.

— Дед подарил. Но он его делал даже без глаз, представь! Мы записывали карту, а то и две, а он их угадывал. Он был маг! Восемнадцать из двадцати! Я больше семи раз не выдерживаю. Голова болит.

— Неужели ты просто угадываешь карту! Но это же фантастика, телепатия какая-то!

— Телепатия — это слишком просто. Это — дар. Ладно, как-нибудь расскажу.

— Как про карате? — усмехнулся Славка. — Уже три месяца обещаешь книгу принести.

— Карате-карате, — обиделся Аркашка. — Я лично и без карате любому веснушки пересчитаю в течение нескольких секунд...

Кто-то смело постучал в коридорную дверь, прервал их разговор.

— Они!! — задрожал Аркашка и в этот раз показал фокус почти в стиле деда.

Витька с корешами «загадали» карту, записали ее на бумажке, которую положили Славке в карман пиджака, и отдали колоду «магу». Тот спокойной походкой удалился на кухню.

Он «фокусничал» там минут двадцать. Славка ходил по комнате и вспоминал основные положения диалектического материализма, изложенные в школьной программе. Витька с корешами сидели на стульях и рассматривали свой «чирик» на столе. На улице галдели птицы и дети. Дело шло к полдню.

— Где червонец? — ворвался в комнату Аркашка.

— А карты? — взвизгнул Витька. — А фокус?

— Вот карты. Ваша — девятая сверху. Считайте. А ты, Славка, проверяй! — Аркашка крепко зажал в руке десять рублей.

— Она! — парень с «наколкой» остервенело почесал затылок.

— Ну даешь! — вымолвил Витька и вдруг налетел на фокусника. — Продай!

— Сейчас не могу, — торжественно заявил тот, рассматривая цифры на красной бумажке. — Мы должны ехать в аэропорт. Вечером поговорим. Но это будет стоить дорого. Так что ищите деньги и приносите их нам.

— Гы! — Витька был счастлив.

Его кореша покинули славкину комнату без столь ярко выраженного оптимизма, а Славка с Аркашкой поехали в аэропорт. Но не доехали. На станции гость захандрил:

— Поеду-ка я домой. Башка что-то болит. На тебе два рубля. До вторника хватит, а там — получишь гумовский минимум.

— Зачем они мне? — Славка не ожидал такого поворота событий, ведь Аркашка обещал (когда они выходили из поселка) остаться до понедельника.

— Ты их заработал. Как судья, ха! Бери-бери!

Славка взял деньги, пожал руку Аркашке, на веселом лице которого заметно пропечаталась нездоровая бледность, и посадил его в подошедшую «московскую» электричку.

Август

Последний гумовский денёк

Хороший то был денек!

Славка носился по ГУМу с «бегунком» и прощался с самым большим универмагом страны, где проработал целых восемь месяцев. «Все, теперь только учеба!» — думал он, и хотелось летать, кричать, петь, приветствовать всех и каждого: быстроруких «морожениц» и краснощеких цыганок, загадочно-угрюмых парней у «Грампластинок» и бойких «грузов» с разнокалиберными тележками.

«Отличный денек!» — радовался Славка, осматривая гумовский мир, и радовалось вместе с ним искрящееся в стеклянной паутинчатой крыше солнце, и улыбался ему знакомый и незнакомый люд.

Закончив бумажные дела, он сдал «обходной» в бухгалтерию и вернулся в склад. Хотя по всем универмагам страны шустрили последние дни месяца, внося в беспокойную магазинную жизнь излишнюю суету, здесь в подвальном царстве парило ленивое, прохладно-сонное спокойствие, которое придавало предстоящему мероприятию (совсем незначительному даже в масштабах ГУМа) торжественность и строгость.

В комнате «бракеров» Славка поставил на стеллаж две бутылки коньяка и три больших граненых стакана. Липатов организовал бутерброды с ветчиной. Мялкин нарезал тонкими дольками лимон, разложил их по тарелке, посыпал сахаром. «Бракер», который постоянно ругался с Аркашкой, положил кусок вареной колбасы. Галина принесла помидоры и огурцы. Лидия Семеновна сыпанула из кулька шоколадных конфет. И дело дошло до тостов.

— Молодец ты, Слава! — сказала Лидия Семеновна, поднимая стакан. — Держись. Добивайся своей цели. За тебя.

Она процедила маленькими глотками коньяк, ухватила ярко накрашенными губами лимонную дольку и протянула на выдохе:

— У-ух, хорошо! Да жаль, много нельзя. Пойду я, Слава. Надо Евгении Антоновне помочь. Работы много.

Ее стакан перешел в руки Галины. Наливая коньяк, Славка вспомнил, как в первые дни тряслись у него руки, когда приходилось работать с ней бок о бок, как жадно смотрел он на крепкую точеную фигуру, как боялся «засветить» эту свою жадность, как убегали его глаза от ее глаз.

— Да, Слава, — сказала она по-простому, — я думала, сломаешься ты. Ну, когда ты на пятнадцать суток попал. Пошел, думаю, парень в разнос. То хвалила тебя, и вдруг — на тебе! Но потом, смотрю, выправляться ты стал. Сильный, значит, мужик. Ну и молодец. Держись. Сейчас трудно, — потом легко будет. За тебя! То же самое сказали и «бракеры».

Липатов хотел выдать текст о бесполезности всякого обучения, но и он не смог выбраться из общей колеи.

— Давай, Славка, долби науку. Может, она тебе и поможет! Один лишь Мялкин остался верен себе. Сначала в «двух словах» он обрисовал выгоды гумовского варианта с плехановским уклоном, а потом уже добавил:

— Но и твой институт неплохой. Электроника сейчас модная штука. Думаю, и там можно найти свое место. Так что — успехов тебе!

Евгения Антоновна (она пить не стала — сослалась на срочную работу) как-то очень мягко, по-семейному пожала его руку:

— Будь счастлив, Слава. Учись. Сам понял, что учиться надо. И нас не забывай, приходи!

— Ладно, — сказал Славка и навсегда покинул склад радиотоваров и гумовский подвал.

Он вышел из ГУМа и вдруг почувствовал, как растет в душе уважение к людям, которые только что с ним распрощались, как хочется вернуться к ним, поболтать, потаскать по углам склада товар.

И… декабрь

Заседание комсомольского бюро затянулось. Секретарь, сухопарый черноволосый парень с южным решительным лицом, обстоятельно разбирал накопившиеся за две недели дела, всем своим видом показывая их важность и срочность. Славка сидел между двумя студентками и старался не двигаться. Ему было страшно. И стыдно. И зло. Наконец, заседание закончилось, но он не рванулся со всеми домой, а поднялся лишь тогда, когда аудитория опустела.

— Ты ждешь кого-нибудь? — спросил секретарь, укладывая свои бумаги в портфель.

— Да нет. Я иду, — ответил Славка. — До свидания!

— Всего доброго, Слава!

«Всего-всего, — подумал он. — Нет, с ним разговаривать не о чем. Слишком он важный и правильный. Да и что разговаривать, если все уже решено и подписано. К черту лишнюю болтовню!»

Тяжелый, вялый, злой он поплелся на пятый этаж. По лестнице навстречу пробежали два парня в «олимпийках», за ними проследовала важная дама с огромной воздушной прической, а он, всеми косточками своими чувствуя, как ползет за ним противно-тухлый запах его грязных носков, как чавкают его потные ноги, заскулил.

— У-у! К черту все! Я ведь не смогу! Это ясно! Я же ничего не успеваю! Еда, стирка, дорога, учеба — я не успеваю. Значит — к черту все! Потому что другого я не хочу!

Он пошел быстрее, но кто-то (в нем же самом сидел и издевался над ним) съехидничал:

«Зашился, цыплак! А ведь тебя предупреждали: не лезь во все дыры. Учись. Комсомольская работа, оперативный отряд — это все потом. Сейчас главное — учеба. Ты же везде совал свой нос, вот жизнь тебя и щелкнула по нему. Ни одной работы по «начерталке» не сдал, ни одного коллоквиума по матанализу не защитил, а теперь скулишь?

«А почему я должен себя ограничивать, почему другие делают все, а мне нельзя? И, между прочим, я не на танцульках время убивал, а в оперотряде. Это же полезное дело, и я его хочу делать! Хочу! И от комсомольской работы я не хочу отказываться!»

«Тогда не скули. Иди домой, стирай носки, мой ноги, готовь жратву, делай «начерталку»!»

«Если бы это все было из-за одних носков. Но у меня же пальто с седьмого класса. Одно. На все случаи жизни. А наша староста по три раза в день меняет банлоновые кофточки и ни о чем не думает! Почему так? Ей можно...»

«И тебе хочется? Тогда иди в ГУМ и делай себе банлоновую житуху!»

«Не хочу в ГУМ, не пойду!»

«Тогда учись!»

«Но как? Ведь времени не хватает. Ведь...»

«Пожалей себя, пожалей. Это иногда помогает».

«Заткнись, скотина! Это не жалость. Я ненавижу жалость. Но мне надоело играть роль бедного родственника. Надоело! Не хочу, чтобы на меня смотрели, как на калеку! Надо кончать все, и побыстрее. Все равно у меня ничего не получится в этой дурацкой жизни».

«Дурь это сопливая! Банлоновых рубашек захотелось. А сейчас есть дела поважнее. Выбрось эту дурь из головы!»

«Это не дурь. Я решился. Еще две недели назад. Но думал — пройдет. Не проходит. Я только об этом и думаю. Хватит. Надоело!»

«Не дури. Есть дела...»

«Отстань. Я все решил. Я хотел жить, как все живут. Как все нормальные, хорошие люди! А у меня ничего не получается. К черту все!»

Он поднялся на пятый этаж и остановился на лестничной клетке.

«Все, хватит!» — подумал он.

«Идиот! Подумай своим цыплячьим умом, что скажут люди о матери! Ее же во всем обвинят, не тебя — дубину!»

«Ей все равно. И мне будет все равно. А я устал, я больше ничего не хочу!!»

Он подошел к перилам, посмотрел вниз. Там был бетонный пол, жесткий и холодный — потому что рядом была дверь в институтский двор.

«Эй, придурок! Иди домой, стирай носки и больше с грязными ногами не выходи из комнаты, понял?!»

«Надоело все! Пора ставить точку. Я больше не могу жить!»

Он бросил портфель, приподнял правую ногу, не спуская глаз с бетонного холодного пола, и облегченно вздохнул...

«Да, надо кончать, надо!»

«Опусти ногу, сволочь! Вспомни мать, она тебя любила!»

«Не могу. Я больше не могу! Так будет лучше, надоело!»

Нога поднялась выше, вниз упала жалкая горячая слеза, он улыбнулся, напрягся и... и в этот миг раздался страшный резкий звонок. Длинный, пронизывающий с головы до пят звонок. «Бр-р-р!» — мотнул он головой, чувствуя спиной, как лестничная клетка заполняется «вечерниками» и дымом. Ничего не зная о том, что творится у него в душе, студенты блаженно раскуривали сигареты и папиросы, забавляя себя разными новостями, и медленно тянулся в черную форточку сизый дым.

«Вот черт! — выругался Славка и тут же, словно после тяжкого кошмарного сна, очнулся, прозрел. — Ну и дурак же я!!»

Смерть

На улице было холодно, неуютно. Громко скрипели трамваи. В черном небе лежали крыши домов. Дома стояли мрачные. Окна в них горели безразлично — ярким светом. Славка шел к трамвайной остановке, с каждым шагом ощущая, как растет в нем потребность поговорить с Аркашкой Швейцером, услышать удивительно жадное до жизни слово его. Он забрался в продрогшую телефонную будку, набрал номер. Занято.

«Надо обязательно встретиться с ним! Он уже должен выйти из больницы после обследования в ноябре. Стыкнемся где-нибудь, в кабак сходим».

Он опять набрал номер. Занято.

«Вот болтун! Наверное, загинает кому-нибудь о своей больнице!»

Опять аркашкин номер.

— Здравствуйте! Аркашу позовите, пожалуйста!

— Это Слава? — переспросила его женщина с нервными заминками в голосе.

— Да. Аркаша дома?

— Арика... нет. Он умер.

— Как умер?! Когда?

— Три дня назад. Сегодня похоронили. В Павшино.

— Но ведь он на обследовании был. Я же к нему приезжал. Ему же сказали... Он же...

— Да-да, — дрожал в трубке голос. — Но это он специально врачей уговорил, чтобы они нам не сказали. И сам он молчал, терпел. Только за два дня до... сказал, что ему плохо.

— Вот это да! А как же...

— Слава, он Вам ничего не должен? Он вспоминал Вас. Он не брал у Вас взаймы, нет?

— Нет, — сказал Славка. — Мы только хотели с ним ...

«Мы хотели с ним встретиться. Он обещал мне показать книгу о карате и свой фокус...»

— Мы хотели с ним встретиться.

Славка вышел из телефонной будки, как в грогги. Аркашка умер! Этого не может быть! Этого просто не может быть!!

«Вот это да! — подумал он, не замечая ни холода, ни времени, которое давило усталостью. — А я?! Как же я мог додуматься до смерти? Сам! Ну и дубина я! Ведь смерть... Я тут на жизнь обижаюсь, а она ходит рядом, всегда ходит рядом и только момента ждет. Нет уж! Никогда больше я о ней даже думать не буду. Ее, собаку бездомную, надо гнать от себя, гнать. Ух, стерва!»

Он сел в трамвай, вспомнил под резкий скрежет тупого железа гумовскую жизнь, обитателей подвала, Аркашку Швейцера с его бесшабашной улыбкой боксера-победителя и подумал: «Нет, надо учиться. Я закончу институт, и все у меня будет хорошо. Все у меня будет! А смерть это не выход, это — поражение!»

Славка Торбов, студент-первокурсник, приехал домой, внимательно посмотрел на еще нестарые обои, которые почему-то не приглянулись Аркашке, вздохнул, и со словами: «Ну и дурак же я! Ну и дурак!» –– пошел на кухню стирать грязные носки, мыть ноги, пить чай.

Жизнь продолжалась.