Виталий Сеньков рассказ ОПЛОТ (original) (raw)
По настоящему идиотом проявил себя В. Сеньков, предоставив два своих рассказа в наш журнал - без каких-либо дурацких вопросов и базарного торга. Второй рассказ и кое-что об авторе - в следующем номере.
Виталий Сеньков
ОПЛОТ
р а с с к а з
Николай Петрович командировки не любил: куда приятнее сидеть дома. То есть, совсем чтобы сидеть дома, то так, к сожалению, не получалось у Николая Петровича. Нет-нет, да и приходилось появляться на улице, чтобы сходить в магазин или на работу. Но с этим можно было мириться, и Николай Петрович с этим мирился. Более того, к тридцати пяти годам он окончательно разобрался со всеми житейскими неувязками, и теперь все у него получалось на славу: спокойно вставать утром, бриться, пить чай, спокойно идти на работу и спокойно возвращаться домой. Звезд с неба Николай Петрович не хватал, зато "Жигулями" болен не был, по командировкам не шастал, смотрел по вечерам телевизор, любил жену и сына, и политику понимал правильно.
И все же пришлось-таки однажды Николаю Петровичу поехать в командировку. Отдел, в котором он работал, в июле сильно поредел: кто в отпуске был, кто в отгулах после авралов, кто спасал честь и денежки завода в разных уголках России-матушки, кто возился со спасателями того же из разных уголков… Вот и главный инженер: уехал в министерство, да и сгинул словно. Наконец, объявился: позвонил директору и сказал, что так и так, а без бумаги ничего не получится; достаньте мне бумагу ту, да поскорее. Директор оглянулся вокруг, позвал начальника Николая Петровича и сказал, чтобы бумагу ту к обеду составили, а вечером чтобы с ней выехал кто-нибудь в Москву к главному инженеру. Бумагу составили, знакомым на вокзал позвонили. Знакомые сделали одно купейное и сказали, что пришлют на следующей неделе паренька. Паренька обещали устроить, а Николаю Петровичу велели собираться в командировку.
Вечером Николай Петрович помылся, побрился, поужинал, положил в "дипломат" бутерброд, бумагу ту, большую авоську и отправился на вокзал. На вокзале он курил и думал, что в командировку в Москву ездить - это вам не лясы в курилке точить. В поезде он ел свой бутерброд, пил чай, имел разговор с одним мужчиной, курил и также о чем-то думал. Потом он лег спать.
Утром следующего дня Николай Петрович вышел из вагона, взглянул на часы и не спеша направился в здание Министерства, предъявил милиционеру необходимое свидетельство и отыскал условленное местечко. В условленном местечке он подождал главного инженера; тот пришел, забрал бумагу и ушел. В десять часов Николай Петрович покинул Министерство.
- Ну-с, - прокашлялся Николай Петрович, - теперь, значит, так: еду на вокзал, беру билет, затем еду в Лужники - поброжу там, может, на митинг нарвусь - затем поищу сосиски, колбасу, кофе, чай, какао, конфеты, бананы, лимоны, говядину, свинину, баранину, затем возвращаюсь на вокзал и сажусь в поезд. Ну и ладненько, - полагал Николай Петрович.
… Он упруго надавил на дверь, над которой была надпись "Билетные кассы", вошел и встал в очередь; светлое командировочное настроение Николая Петровича несколько померкло. Однако он воспринял нудное стояние как мелкую досадную необходимость, которая, тем не менее, не могла изменить сути всего. Через два часа у Николая Петровича ныло тело и подкашивались ноги, но он был уже у цели. "В принципе, все очень хорошо, - унял он свою досаду. - Сколько в Москве командировочных! Бурлит страна, так сказать".
Ему предложили общий вагон. "Общий, так общий", - с еще не исчезнувшей солидарностью к бурлящей стране подумал Николай Петрович и внезапно ощутил странную тревогу. Ему почудилось, что каким-то несправедливым образом он вынужден был оказаться здесь, где сложно и безрадостно жить, где все регулируется "билетными кассами" и "общим вагоном". Впрочем, подбодрил он себя тотчас, это и есть командировка, а в остальном нет никаких оснований для тревоги. Поэтому Николай Петрович повеселел, после чего отправился в туалет.
В туалете он увидел голого по пояс мужчину, вытиравшего голову большим махровым полотенцем. Подле мужчины лежал раскрытый чемодан. Рядом с чемоданом другой мужчина, в майке, на которой были заметны подтеки пота, брился, выглядывая из-за плеча еще одного брившегося мужчины, который стоял вплотную к умывальнику с зеркалом. Здесь были еще люди, занятые чем-то подобным. Но Николай Петрович поспешил покинуть туалет, чтобы глотнуть свежего воздуха.
На свежем воздухе новое обстоятельство неприятно поразило его: куда ни взгляни, едва ли не до самого горизонта, расплылось людское пятно. Николай Петрович почувствовал себя чем-то чрезвычайно мелким. Однако и здесь постарался посмотреть на все без лишних эмоций. Что, собственно, уж такого произошло? Цель командировки достигнута, билет домой в кармане. Ну и следует далее пообедать и идти покупать съестные припасы (про Лужники он как-то забыл).
Пообедать Николай Петрович решил в заведении, которое расположилось рядом с вокзалом и о себе провозглашало надписью: "Столовая". Он вошел в "Столовую"… Нет, решительно сегодня все сдвинулось. В "Столовой" было, казалось, еще больше людей, чем вне ее пределов. Люди выстроились в длиннющую очередь. Столы были все с остатками пищи. Мимо столов прохаживала старушка в потрясающе грязном, некогда белом халате, и убирала использованную посуду в тележку, а также старалась удалить со столов остатки пищи неким вонючим формированием. Николай Петрович постоял было в очереди, но ему стало жарко; тело его раскалилось невыносимо, и он вышел прочь.
Но здесь его поджидала удача. На привокзальном дворике, кишащем людьми, восточные люди разворачивали свое производство. Возле мангала стояло два-три человека, и Николай Петрович спешно пристроился к ним. Вскоре у мангала образовалась порядочная очередь, но теперь Николай Петрович знать ничего не хотел; он успел урвать себе два небольших шашлыка, которые, правда, в некоторых местах сочились красным. С гибкой металлической тарелочкой он пристроился у заброшенного ларька и обнаружил, что и здесь, в свою очередь, ничего не способствовало аппетиту. Этот факт он скоренько забыл; он уже предвкушал наслаждение трапезой, слюньки у него уже начинали обильно выделяться, как вдруг выяснилось, что отправлять в рот куски мяса нечем. Николай Петрович растерянно огляделся: двое мужчин лоснящимися пальцами цепко держали свои куски, разрывали их зубами и чавкали, бессмысленно уставившись в ни во что. Казалось, эти люди слегка отупели от отменного аппетита. Еще Николай Петрович вспомнил, что не мыл руки после туалета - спешил покинуть его, - но пнул пустой пакет из-под молока, буркнул: "Пальцами!" - и принялся поедать мясо.
Покушал он сытно. Достал платок и, дожевывая, вытер пальцы и губы. Поковырял перекушенной под острым углом спичкой в зубах и отправился за покупками.
Москвица раскинулась во все четыре стороны батареей различных заведений. Неторопливым шагом Николай Петрович двинулся вдоль одной из батарей, пропуская несерьезные заведения и заглядывая в те, где находилась еда…
Он бродил по центральным улицам гадкого утенка Владимиро-Суздальской земли в радиусе километра-двух от Кремля примерно три часа. Он устал, он вспотел, у него болели ноги, а авоська была тяжела. Он многое купил, но заплатил за это дорого: сознанием своей основательности, стабильности и смысла существования. Он повидал так много людей, но все они сливались в его воображении в единое месиво, недовольное, рыскающее, рычащее. Он видел мужчин, женщин, молодежь, стариков, бешеных продавщиц, детей, милиционера и черную "Волгу" типа "Мерседес". К черной "Волге" он подошел поближе и долго заглядывал сквозь темные стекла вовнутрь; больше всего ему понравились темные стекла. Наконец, в одном скверике он присел на лавочку.
Николаю Петровичу было странно, почему и чем он так встревожен. Он полагал, что ничего особенного, страшного вокруг нет. Но тоска сдавила ему сердце. Он чувствовал себя так неуютно и хотел поскорее очутиться дома.
На вокзал он приехал уже вечером. До отправления поезда оставалось два часа. Николай Петрович отыскал свободный пятачок, сел на "дипломат", а сетку поставил рядом. В горле першило от бесконечного количества выкуренных сигарет, однако он все курил и курил. И курить все хотелось и хотелось; он никак не мог дождаться своего поезда, а вместе с тоской, которая не только не унималась, а еще более усиливалась, еще и скукотище навалилось. Делать то было нечего! То есть, можно было, конечно, почитать. Или подумать. Но чтение в эту минуту представлялось таким тяжким занятием, а думы - те вообще казались шахтерским или крестьянским трудом. Но несмотря на то, что думать Николай Петрович не мог, отчего он и не думал, окружающее так отчетливо и так упорно занимало его уставшие мозги.
Перроны и площадки перед ними заполнило скопище людей со всевозможными вещами. Николай Петрович рассматривал это скопище и все более пугался чего-то. Молодая женщина сидела на расстеленной газете подле чемоданов и упаковок. На этой горе сидела маленькая девочка и негромко плакала. Очевидно, она плакала уже давно, и плач этот был теперь как бы естественным ее состоянием; молодая женщина на плач ребенка не реагировала. К ларьку, где продавалась фанта и к которому выстроилась очередь гигантского размера, протискивался пьяный, расталкивая жаждущих людей, женщин. Люди слегка поругивали пьяного, расступаясь перед ним; тот купил два стаканчика апельсинового пойла, выпил его, бросил стаканчики себе под ноги и пошатываясь, пошел своей дорогой.
Время тянулось нестерпимо долго. Николай Петрович уже не воспринимал сигареты. Он уже не ощущал физиологической потребности в них. Он был пропитан никотином насквозь, и теперь для него что курить, что не курить - все едино было. Но он ощущал непреодолимую потребность в каком-либо действии сию минуту. И лучшего, чем без конца доставать сигареты, разминать их и чиркать спичкой, он придумать не мог. Его мысли спутались, в голове творился дьявольский шабаш. Он чувствовал себя скверно, он казался себе немощным человеком.
Николай Петрович решал перейти на другое место. Он прошелся по площадке, оставляя позади плачущего ребенка, женщину с одурелыми глазами, каких-то мужчин, женщин, чемоданы, пакеты, свертки, и наткнулся на старуху со сморщенным, болезненно заостренным лицом. Старуха, оборачиваясь на ходу, со злостью выговаривала: "Бабулька я тебе!.. Это внуково слово, поняла, сука?!" Николай Петрович не стал смотреть, на кого злилась старуха; он шарахнулся от нее в сторону.
На перроне электричек было свободнее. Там даже была скамейка, и Николай Петрович уселся, будто сбросил с себя тяжесть неимоверную. "Они, наверное, не знают про скамейку, - безучастно подумал он. - А здесь и прилечь можно". Он было почувствовал себя лучше, даже просветление в голове наметилось, но рядом кто-то шумно опустился и дохнул перегаром. Николай Петрович хотел тотчас уйти, но человек, опустившийся рядом, незлобно сказал: "Не бойся. Я передохну". Николай Петрович увидел рядом с собой мужчину, пьяного и не агрессивного, и успокоился. Даже проникся к нему солидарностью, дескать, с кем не бывает. Николаю Петровичу захотелось сказать этому человеку какие-нибудь добрые слова, но тот неласково предупредил его: "Попей с мое!"
Городок Николая Петровича, завод, квартира, семья, бритвенные принадлежности, директор, сослуживцы, программа "Время", - все это теперь казалось ему милым, желанным и непоправимо далеким. "Что, брат, - мысленно обратился он к пьяному, - и ты хотел бы так жить? Знаю, хотел бы. Эка ты сказал: "Попей с мое!" Невелико дело - запить… А ты вот попрогибайся с мое, да потерпи молча! Что, думаешь, и я не хотел когда-то? Хотел, еще как хотел!"
Пьяный мужчина словно все понимая и соглашаясь, качнул головой и погрузился в сон.
Объявили о посадке и Николай Петрович изрядно повеселел. Напевая песенку: "Вот и все, что было, вот и все, что было…" - он пошел на перрон. Теперь Николая Петровича не пугало и не раздражало такое обилие людей, и он обходил кучки то справа, то слева, и даже подмигнул зданию вокзала, дескать, вот и все - что было, и теперь я сюда ни ногой. Однако, завернув на перрон, он вновь помрачнел. Прыти у него поубавилось.
Молча, лишь изредка издавая неясные звуки, люди прорывались в вагон. Сквозь окна вагона можно было увидеть, как прорвавшиеся проносились по вагону и на каком-то отрезке своего пути или присаживались, у окна, так что Николай Петрович отчетливо различал их лица, или исчезали в глубине вагона. В дверях, на секунду загородив вход, появилась проводница, одетая в мятую форменную рубашку, юбку, всю в каких-то не то нитках, не то пухе, и шлепанцы; рявкнула и вновь исчезла. Николай Петрович испугался, что поезд сейчас тронется, а он останется; он надавил сзади на человека, кого-то из толпы оставил позади себя, засуетился весь - и забрался в вагон. Он также неизвестно зачем пронесся по вагону и добрался до туалета. Затем повернул назад, но в середине вагона столкнулся с последними из вошедших пассажиров. Эти люди стремились в конец вагона, "быть может, в туалет", - подумал Николай Петрович, тогда как сам Николай Петрович стремился обратно. Насилу разминулись.
Он пристроился где-то с краю. "Уж я и это вытерплю, - подумал Николай Петрович. - Уж я все в последний раз вытерплю, а как домой приеду, то мне и терпеть ничего не надо будет. А в командировку я больше не поеду… Однако, как же это: не поеду? А если прикажут? Господи, только б не приказывали! Не хочу я в эту вонючую Москву ездить!"
Вагон гудел. Где-то переругивались. "Счас я тебе, разбежалась!" - сказал женский голос. Под стать отвечал и мужской голос. "Свиньи, свиньи, - тревожно думал Николай Петрович. - Скорей бы это все кончилось!" Он вспомнил, как вечером заводит будильник, как тепло лежать рядом с женой, и жалость к семье, к самому себе, острая и приятная, ворошила ему душу. Сквозь вещи и людей продирался пьяный, злобно матерился, не находя свободного места…
Вдруг Николай Петрович заметил пустую верхнюю полку. Он осторожно, словно опасаясь спугнуть ее, вытянулся всем телом вперед и спросил у женщины, свободна ли эта полка. Женщина ответила, что эту полку никто не занимал еще. Тогда Николай спросил, не желает ли женщина занять ее? Нет, не желает: ночью выходить. Тогда Николай Петрович бодро рванулся к полке, поставил у изголовья сетку и "дипломат" и, взобравшись, как-то умудрился меж ними и голову пристроить.
А утром он обнаружил, что у него украли туфли. Николай Петрович заглядывал под столики и полки, расспрашивал проснувшихся людей, шарил взглядом по их ногам, разговаривал с проводницей. Увы! Нечего было обуть Николаю Петровичу, и он шлепал в носках по полу.
Ехать оставалось недолго. Он представлял, как разутый отправится на стоянку такси и будет стоять там в очереди. Он вспоминал, как чуть более суток назад чертовски интеллигентно вышел из дома и отправился на вокзал. Теперь от Николая Петровича исходил ядреный аромат адски прокуренной одежды, во рту отдавало киселью и ступни в носках выглядели так дурацки. Он больше не пугался, не волновался.
В туалете Николай Петрович ступал на цыпочках, но чувствовал, что носки все же промокают. Он вышел в тамбур покурить, выбирая, где ступить на заплеванном и засоренном пеплом полу. Ступни обжигал холод.
Докурив, он хотел затушить окурок в пепельнице, но она была переполнена: чуть дотронься - и из нее попадают скрюченные воняющие окурки. Это обстоятельство возмутило Николая Петровича: "Уже окурок некуда выкинуть!" Он хотел даже уже вслух возмутиться, как вдруг в нем что-то сорвалось. Он с яростью метнул окурок в пол, исказился в лице и, немного присев, зашипел: "Ненавижу! Не-на-ви-шу-у!" - шипел Николай Петрович, всю свою энергию, все силы, не жалеючи, вкладывая в это шипение, в этот невероятный шепот. - У-у! Ненавишу-у! Калашникова! Калашникоф-фа-а!! Я изрешечу ваши мозки-и! Я вас загрысу-у! Я вас…"
Николай Петрович задохнулся и затряс кулаками. Лицо его совсем потемнело.