Вячеслав Черкасов репортаж из психбольницы (original) (raw)
Печатая этот репортаж, мы сознаем, что автор вторгается в сложную и щепетильную область. Но, нам кажется, он не преступил той черты, за которой начинается воинствующий дилетантизм. И потому он по-своему прав.
Александр ЧЕРКАСОВ
ДЕВЯТЫЙ КИЛОМЕТР
репортаж
От города Витебска до "Девятки", если ехать на "частнике" - 5 руб. Если на автобусе - 20 коп. "Девятка" - это, попросту говоря, дурдом. А по умному - "Областная клиническая психиатрическая больница". Это такое заведение, где лечат (или калечат?) "ненормальных" людей.
Здесь сразу же придется мне оговориться: слишком уж я чувствую в себе небеспристрастность к этой теме, чтобы объективно описать в своем репортаже то, что я видел здесь. Во-первых, немало моих хороших знакомых, чьи судьбы мне небезразличны, перебывало в подобных учреждениях; во-вторых, я, как, наверное, и многие другие, наслышался и начитался предостаточно о том, как у нас использовали психиатрию в политических целях; в-третьих, я часто серьезно опасаюсь, наглядевшись и начитавшись, что и сам ненароком когда-нибудь окажусь в психушке - ведь это так просто - в нашем, самом лучшем из миров! Так что сам бог велел мне заранее все посмотреть, чтобы, если уж "загремлю", так хоть чтобы не совсем все было в диковинку. Так сказать, приглядеть себе местечко! Это в третьих. Есть и другие соображения, по которым мне придется отчитываться в своей необъективности перед проницательным читателем, но позвольте мне пока их не раскрывать, а перейти непосредственно к репортажу, чтобы уже по мере изложения материала вам эти соображения представить.
Мы приехали на такси (я бы не стал на это обстоятельство указывать в своем рассказе, если бы оно не относилось к теме: таксист, услышав конечный пункт следования, несколько стушевался поначалу, и с большим интересом, и осторожностью посматривал на нас всю дорогу).
Мы - это я, человек, так сказать, из тех, в ком, несмотря на зрелый возраст, любопытство еще не изжито, и другой человек, медик, с пониманием отнесшийся к моему капризу и, согласившись мне помочь, привез меня, под видом студента мединститута, в искомое место. Назову его Вольдемаром.
Здесь я несколько сменю ритм, так как от всей этой преамбульной слововязи меня уже изрядно подташнивает. Перейду на стокатто.
Итак, мы приехали к месту. Внешний вид "девятки", если смотреть на нее со стороны трассы, ничем не выделяется. Ничего необычного. Обычный забор, проходная с будкой и воротами, открытыми настежь - проходи, проезжай, не задерживай! За забором - несколько корпусов, около десятка - не считал. Административные здания, пищеблок со столовой, наверняка какие-нибудь прачечные, в общем, полный набор обычного санатория; естественно, лечебные корпуса. Туда-то мы первым делом и направились. Конечно же, напялив халаты.
Первое отделение, которое мы посетили - женское. Там у Вольдемара находится пациентка, которую он курирует. В отделение мы заходим без проблем (в смысле "пропустят - не пропустят"): знакомое уже всем санитаркам лицо Вольдемара и моя озабоченная физиономия студента-отработчика, ну и, конечно, наши халаты служат нам лучшими пропусками. В себе я замечаю при входе робость другого плана: что-то я увижу внутри? Я готовлюсь ко всяким неожиданностям (память об испытанном потрясении при подобном же посещении родильного дома еще "стучит в мое сердце").
А оказалось на самом деле все очень обычно. Больница она и есть больница. Те же палаты, те же койки, та же казенщина и те же запахи. Больничные халаты на женщинах донельзя противные. Все это я уже видел.
Вот мы проходим в одну из палат, где и обитает курируемая Вольдемаром пациентка. Запах в палате, между прочим, неприятный особенно - видно, редко проветривается палата. Всего здесь стоит десять коек, на трех из них лежат женщины. Остальные гуляют-слоняются по коридору. Коридор, надо сказать, большой, широкий, с нишей, приспособленной вроде как для столовой (потому что там стоят столы и стулья).
Но мы уже в палате и Вольдемар идет вперед меня и подходит к одной из коек, на которой лежит эта женщина. Она - довольно миловидная, еще не старая, ей лет тридцать-сорок, и она лежит, укрывшись одеялом, а на ней, поверх халата - свитер коричневый, теплый.
Вольдемар поздоровался с ней, и я заодно, а вообще вроде бы и не причем здесь, так просто зашел, с Вольдемаром, потому что у него здесь дело, а он мне нужен, но вот пусть он это свое дело закончит, а я, стало быть, его жду, когда он это свое дело закончит, и тогда мы с ним пойдем по моему делу - такое у меня было поведение. Но это не важно. Важно - эта женщина.
Да. Она пожаловалась, что ее накануне кололи какими-то лекарствами, отчего ее теперь всю колотит и трясет, и одновременно тянет в сон.
Она пожаловалась, что хочет съездить домой, хотя бы для того, чтобы помыться в душе.
- А что же вы в свитере - не жарко?
- Так я теплолюбивая. Ведь я до Витебска десять лет в Сумгаити жила…
Женщина симпатичная, на маленькую ведьму похожа, скуластая. Наверняка пользовалась у мужчин успехом.
- Почему меня не отпускают домой?
Вольдемар что-то ей объясняет, и спрашивает о ее самочувствии и жалобах, и вообще - вызывает ее на разговор, с тем, чтобы я послушал "бред шизофренички".
А она не хотела ничего ему рассказывать.
- Я же вам уже все рассказывала, и зачем это? Все равно вы мне ничем помочь не можете… Попросите врача, он же может меня отпустить, хотя бы на день…
Все же Вольдемар ее уговорил (был настойчив, ради меня - а мне это было неприятно), и, неохотно, понимая, что ей не верят, поведала свою историю.
К ней с недавнего времени подключаются какие-то силы неземного характера, из космоса, пытаются изменить ей пол, изменить ее мозг. По вопросам Вольдемара узнаю также, что еще раньше она наблюдала за собой необычные способности: умение хорошо гадать, лечить взглядом, читать ощупью заголовки в газетах:
- Вот один раз купила в киоске "Литературную газету", сунула ее в карман пальто, а в автобусе, пока домой ехала, рукой в кармане прочла слово "парателевидение". И точно, когда из автобуса вышла, развернула газету - там было это слово.
Вольдемар все ее расспрашивал, она рассказывала. И видно было, что она сознает, что ей здесь не верят, что она ощущает на себе влияние другого мира, и это было печально.
Позже, когда мы прошли в кабинет врача, Вольдемар показал мне историю болезни этой женщины. Там, вместе с другими бумагами, просьбами отпустить домой, было и письмо, адресованное Пугачевой. Бедная женщина разуверилась, что ей кто-либо здесь может помочь, и обращалась к Алле Борисовне. Письмо до адресата не дошло.
- А что, разве нельзя отпустить на воскресенье домой?
- Можно. Но не отпустят.
В женском отделении молодых мало. Больше - пожилые женщины, вышедшие из ума по старости.
В коридоре одна из таких разговорилась с Вольдемаром, старая его знакомая, видно. Улыбается - половины зубов уже нет, и одна фикса золотая. Радостно и приветливо, и застенчиво улыбается Вольдемару, с любовью заглядывает ему в глаза, радостно отвечает на его: "как самочувствие?". Вольдемар посоветовал ей меньше курить. Она согласилась, что много курить - это вредно, и пообещала курить меньше. Вольдемар предложил ей совсем не курить. Она радостно отвечала, что совсем курить бросить она не сможет - этого она не обещает, а курить меньше - это она попробует.
Выйти из отделения можно только с помощью санитарки, у которой ключ от дверей.
Лестницы в корпусе - двойные, т.е. представьте лестницу в доме, где вы живете, и рядом, через стенку - точно такую же. Оказывается, такое дублирование сильно повышает результативность погони за сбежавшим клиентом и его поимки.
Те коридоры, что соединяют отделения и комнаты медперсонала, разительно отличаются от палатных коридоров; множество цветов, свежий воздух, шторы, репродукции картин на стенах.
Проходим (я еще не оправился как следует от только что полученных впечатлений) в мужское отделение. Здесь - такая же казенная обстановка, слоняются мужики в грязно-синих пижамах, санитары в халатах сидят посредине коридора за барьером, наблюдают.
Нас встречает один из пациентов:
- А, студенты! Очень рад. Чем могу помочь? Значит так: год рождения такой-то (он сказал), заболел тогда-то, диагноз такой-то. Что еще? Значит так: применено лечение…
Я так понял, что мужик этот - альтруист, решил положить себя на алтарь психиатрической науки. Идеальный больной для сбора анамнеза. Я его могу сравнить только с академиком Павловым, который, согласно легенде, умирая, диктовал своим студентам о происходящих в его организме физиологических изменениях.
Губоревич (его фамилия) вполне осознанно доложил нам о причинах и следствиях своего заболевания, о том, что он есть Наполеон, но не тот, что умер, а другой, который он сам, причем он вполне признает себя как продукт своего замутненного сознания и не хуже любого врача может поставить себе диагноз. Я было уже навострил уши и начал соображать, что мне здесь пытаются навесить на них макароны - если бы не та совершенно умопомрачительная энергичность, с которой горбоносый Губоревич выворачивался перед нами наизнанку. Налицо была явная ненормальность (и во взгляде), и чем больше она была явной, тем меньше у меня было шансов признать ее ненормальностью. В общем, я окончательно запутался, если бы не Вольдемар, который вовремя переключил тов. Наполеона на другую тему.
Губоревич совершенно не обиделся, что его так бесцеремонно оборвали (совершенно ночь реакции!) и с таким же упоением, с каким он докладывал нам о своей болезни, он стал говорить на заданную Вольдемаром тему.
А Вольдемар поинтересовался, как тут у них с творчеством.
Губоревич осторожно обернулся на санитаров, убедился, что те не обращают на нас внимания, достал из-под штанов целлофановый пакет, в который была помещена общая тетрадь, затрепанная до лохмотьев по краям - творчество.
- Здесь наши с Сережей стихи и поэмы. Смотрите. Только санитарам не показывайте.
- А кто такой Сережа?
- Сережа? Сейчас…
Губоревич пошел в одну из палат и через минуту привел к дивану, где мы расположились, симпатичного, светловолосого, с рыжей бородой-лопатой, добродушно улыбающегося молодого мужчину в полном расцвете сил.
- Это Сергей. Он в основном пишет музыку к стихам, и получаются песни.
- А где же музыка? У вас есть гитара?
Это была провокация с моей стороны, я это понял, когда Сережа убежал в палату и вернулся оттуда с гармошкой, на ходу разворачивая мехи и пробуя звук. "Интересный получается концерт", успел подумать я, а один из санитаров совершенно вовремя откликнулся:
- Ребята, никаких концертов!
И все образумилось само собой. Я же ограничился беглой перлюстрацией тетради, почти полностью исписанной стихами.
- Это что, все ваши стихи?
- Нет, это не все. Остальное в матрасе спрятано.
Насколько Губоревич словоохотлив, настолько же Сережа был молчалив. Он стоял рядом с нами и только улыбался, а его чистые голубые глаза, наполненные благодушием, светились до того неподдельной любовью к нам, что так нельзя. "Он-то какого черта здесь?" - думалось мне. Встреть я его где-нибудь на улице, я бы с радостью принял его за одного из немногих, кто еще сохраняет в себе человеческое, кто еще способен любить и быть любимым в этом мире. И тут же (грешен!) подумалось: "Такой-то вот, улыбаясь молча, и придушит тебя где-нибудь в подворотне, от обилия любви!"
Я спросил тогда Губоревича, можно ли эту тетрадку взять почитать, с возвратом, конечно, на что он ответил вежливым, но твердым отказом. Однако, подарил на память одно из своих стихотворений, на отдельном листке:
- Возьмите. У нас оно есть переписанное.
Мы были ограничены временем, т.к. Вольдемару нужно было торопиться на встречу с преподавателем по психологии - нам пришлось прощаться.
Я побывал только в двух отделениях (не считая отделения неврозов, где мы посидели на лекции по сексопатологии). К буйным Вольдемар не рискнул меня повести, да и опять же, времени не было. Осталось впечатление поверхностное, вскользь, а хотелось посидеть в одном из отделений хотя бы часиков 5-6, понаблюдать.
Несколько слов еще об увиденном:
Двое или трое мужиков сидели за столом и занимались сборкой каких-то примитивных изделий ширпотреба - трудотерапия.
В конце коридора - дверь на балкон, где можно курить. Балкон зарешечен.
Недалеко от выхода из отделения сидит тощий парень на диване. Смотрит тоскливо, исподлобья, испуганно, на всех входящих. Но вот вдруг ни с того, ни с сего встает и, ногу за ногу завернув, стоит, как цапля на болоте. По детски испуганное, испуганное лицо. Вот кого было жалко. И не до смеха.
Вообще, смешного совсем мало.
Двое моих сокурсников еще во время учебы побывали в подобных заведениях. Полетели на моих глазах при фатальной моей неспособности (нежелании?) их остановить. Хочешь летать? Лети! И сейчас не знаю, как это можно остановить. Сам тоже склонен к полетам, и где черта взлета на взлетной полосе - определить трудно - ее определяешь не ты, а дяди с дипломами, которые тебя не знают, которых ты не знаешь, для которых ты - никто, которые для тебя - никто, и надо терпеть, и можно точно свихнуться или заиметь на всю жизнь комплекс факта пребывания там. Контроль за собой - мрак. Что, Постнов - нормальный? Да какой нормальный человек, студент в данном случае, мог совсем недавно правду-матку в глаза ректору института с трибуны?
Я сходил в разведку. Ничего, жить можно. Одно убивает - ведь безбожно шприцуют тебя там всякой мерзостью аминозинной, и этому не воспротивишься. Там ты уже не человек, и ни какие конвенции и комитеты по защите прав тебя не спасут. Это страшно. Это безнадега. Тормозная жидкость. Интересно, выветривается она со временем, или присутствует в твоей крови уже всю жизнь? Перспектива. Люди хотели летать…
К ней подключилась внеземная цивилизация и ее - на девять километров ближе к небу - в психушку.
Он осознал, что душа Наполеона, проболтавшись полтора века черт знает где, вселилась, наконец, к нему, и его - в психушку.
Старуха впала в маразм, и конечно, благодарная ее дочь пишет заявление с просьбой помочь - полечить старушку. Не то, чтобы интенсивно, а так, чтобы как можно дольше, и старушку - в психушку.
Психбольнице за неделю до Нового года для выполнения плана - что это за план такой? - не хватило около сотни больных. Выход: поискать, найти, госпитализировать - ведь выполнение плана - это премии. Выздоровевшие к 1 января больные не выписаны на Новый год домой - если больной находится в больнице 31 декабря и 1 января, он регистрируется дважды и больнице выгоднее на Новый год содержать наибольшее их количество.
Бедные люди. И никто не виноват. Лечить надо не их - их вылечить невозможно. Лечить надо нас, кто довел их сюда, всех нас.
Витебск,
декабрь 1989 г.
Стихотворение Губоревича и Сережи
БЕЛЫЙ КОНЬ
Белый конь стучит копытом
В лужах воду он не пьет
И в желудке его сытом
Чудо-золото живет.
Он летит навстречу зорям
Алой солнечной звезды
И плывет далеким морем
Из воды не пьет беды.
Звезды солнца вечно живы
Дарят нам тепло и свет
Здравствуй, солнечная нива
И колосьев алый хлеб.
Хлеб мы ели, сыты оба.
Чудо-печка хлеб не жжет.
А коварная та кобра
Все живет, живет, живет.
Мы помиримся весною
Когда солнышко взойдет
И с планетой голубою
Новый мир в весну придет.
*