Виталий Сеньков (original) (raw)
Виталий Сеньков
ОЧЕРЕДНАЯ ПОБЕДА
ГОСПОДИНА ВЕСЕЛОВСКОГО
рассказ
Вечером, когда электронные часы по старой доброй традиции возвестили о наступлении еще одного приятного момента жизни и Веселовский медленно закрыл ручку с золотым пером, встал из-за стола и с ощущением легкой, хотя и мнимой, усталости подошел к окну, осознавая свой твердый воротничок, галстук, строгие отутюженные брюки, прекрасные туфли, - одним словом, наслаждаясь своим джентльменским внешним видом, - наступило смущение.
Слегка повернувшись к телефонам, не вращая при этом шеей, чтобы та не терлась о белую, не успевшую за пол-суток пожелтеть, материю (что было, однако, в подсознании), Веселовский выдержал маленькую паузу и, опять же тихо и медленно, отошел от окна. Поднял трубку, прослушал длинный гудок и, четко работая диском (как и предписывала инструкция по эксплуатации), произвел ряд телефонных звонков:
- Добрый вечер, мама… Нормально… Уехала, сегодня утром. Конференция в столице. Выступление, очень волнуется… Нет-нет, я у себя, я даже рад, буду читать… О, да, его последняя вещичка… Да… Да… Белое движение, наступление… Есть, что есть, не волнуйся… До свидания.
- Сергей? Здравствуй, дружок… Уехала. Конференция в Минске… Ты знаешь, нет что-то настроения. Кстати, не пойти ли нам в театр? Бери Таню… Да, весь первый состав… Это их лучшая вещичка… Не нравится по-белорусски? Ну, закажем перевод… Ха-ха, ха-ха… До свидания.
Позвонив еще в два-три места, в том числе в справочную вокзала, чтобы просто так подчеркнуть принципиальную невозможность когда-либо до нее дозвониться, однако вдруг дозвонившись и справившись о расписании любимого ленинградского поезда, которое хорошо знал, Веселовский собрался уходить, тотчас вспомнив о своем.
Зазвонил внутренний телефон. Услышав голос директора, Веселовский небурно обрадовался демонстрации своего радения.
- Игорь Константинович, вы еще не ушли? - сказал директор; "Они уже ушли, Михаил Александрович", - про себя ответил Веселовский, с ненавязчивым изыском качнув галстуком в створе пиджака. - Что там с экспортной установкой? Впрочем, зайдите.
Директор располагается этажом выше. Веселовскому было приятно конкретно ставить на ступеньку прекрасную туфлю, одновременно замечая прострочку из толстой нити по краю кожаного носа и солнечный зимний закат за окном; Веселовский вообще чрезвычайно любил солнечную морозную зиму, но при условии, что он в своей одежде никуда не спешит, отчего соответственно не потеет и успевает наслаждаться в ботинках с толстой прострочкой конкретно печатываемым поскрипывающим снегом.
- Добрый вечер, Игорь Константинович.
- Добрый вечер.
Рук они не пожали, потому что - и это Веселовский с энтузиазмом приветствовал - руки жмут с директором тет-а-тет в интимном вечернем кабинете, где тихо тонет в ворсе ковра обувь с резной качественной подошвой, только близкие директору люди; час Веселовского еще не настал, но, по всей видимости, был не за горами.
Уселись: директор на диване - посвободнее, Веселовский в кресле - построже, но не слишком
- Кофе хотите? - спросил директор, ударяя на слове "кофе"; если бы он выделил слово "хотите" или спросил: "Хотите кофе?", где поневоле выделяешь "хотите", то получилось бы несколько банально. А так и директор говорил, не вращая шеей в воротничке. "Класс! - подумал Веселовский, тотчас, однако, жестоко пнув свой восторг; с эмоциональностью преуспевая также в духовном совершенствовании… Впрочем, бывали и досадные осечки. Сидел как-то Игорь Константинович со стеклянными аристократическими глазами в одном отделе. Работник этого отдела, душимый похвальным рвением, тыкал пальчиком в спецификацию и о чем-то вдохновенно говорил. Игорь Константинович, естественно, ничего не понимал, но вел себя достаточно хрустально, аристократически. И вдруг - ах, ты, неудача! - расслабился: весь изошел тоненьким, правда, искренним, душевным хихиканьем. Нахихикавшись сполна, Веселовский сказал молчавшему с открытым ртом работнику: "Нет, ты только вдумайся в это слово: болт!.." Итак, с эмоциональностью, преуспевая помимо прочего и в своем совершенствовании, он окончательно покончил, и теперь не только не стеснялся в этом комфортабельном кабинете, несмотря на свою молодость, но и вел себя с едва заметной наглостью, давно уже сделав важное открытие, что рьяное и очевидное раболепство перед руководителем новой волны губительно. Поэтому на предложение директора, мысленно и как бы обрабатывая пилочкой ногти, ответил: "Было бы неплохо".
Секретарь была классическая - в импортных туфлях и в чулках (ощутив нежное сексуальное брожение, Веселовский незаметно поплевал и постучал по дереву, чтобы не сглазить свою счастливую жизнь).
Получив кофейный заказ, гетера ушла выполнять его. Директор закурил отечественную сигарету. Вот это уже не совсем понравилось Игорю Константиновичу: Михаил Александрович нередко бывает в Москве и мог бы привезти оттуда приличные сигареты; в конце концов мог бы отправить одного из своих замов на Рижский рынок (Веселовский осенью был на ВДНХ от организации), за двадцать пять рублей приобрести красивую пачку и покуривать импортные сигареты при посторонних. Курил Михаил Александрович тоже неважно: дымно, жадно, в глубокую затяжку. Точь-в-точь, как предыдущий директор много суетился, бегал по территории летом в невыглаженных брюках, зимой в фуфайке и ругался как сапожник; при нем все разваливалось. Однако, Веселовский, заметив, что Михаилу Александровичу абсолютно нестрашны возможные грядущие перемены, что организация, сколько бы не разваливалась, никогда не развалится - это чудное явление Игорь Константинович при всей своей сметливости объяснить не мог, - наконец, что он соответствует, за редким исключением. холодному непобедимому миру Игоря Константиновича, где даже мутная влажная пелена пятого времени года - в декабре - не только не влияет на счастье, но, напротив, несет изысканное, сложное, непостижимое горожанами ощущение уюта, - стал преданным директору искренне, по-настоящему, дав понять это при случае, весьма мягко и вместе с тем убедительно, так как русская бледная влажность и повороты в ней корпусом без вращения шеи в воротничке также высоко ценят честь и преданность, имеющие, впрочем, строжайшую избирательность.
Проведя с директором минут сорок (выпив две маленьких и художественно ценных чашки кофе, приготовленного профессионально, то есть в полном соответствии кофейному ритуалу, подымив с тайным содроганием дрянной сигаретой и с ходу раскусив немногословного хитроумного нашего директора - Игорь Константинович становился едва ли не главной ставкой в борьбе с каким-то красноречивым нехорошим человеком; Игорю Константиновичу предписывалось голосом из толпы на нескольких заседаньицах логически и убедительно, но как бы между прочим, доказать равнодушному дебильному большинству профессиональную несостоятельность и нравственную нечистоплотность этого нехорошего человека; взамен более уютное и высокооплачиваемое место; Михаил Александрович напрямик так не говорил, но Игорь Константинович дал понять, что приложит все силы, после чего Михаил Александрович, приятно удивившись и послав к черту кодированность беседы, засмеялся и сказал: "А с тебя будет толк"; ну, и Игорь Константинович, зная, где ускорить в беге на длинную дистанцию, невзначай заметил: "Только бы вы, Михаил Александрович, пребывали бы в полном здравии". "Хорошо", - серьезно, но уже совсем по-дружески качнул головой директор, и Веселовскому захотелось вскочить, подбежать к нему и чмокнуть его в макушку, но вместо этого он произвел наглый кофейный глоток), - затушив на четверть выкуренную сигарету и с достоинством, даже несколько небрежно, сказав "до свидания", Веселовский вернулся в свой кабинет.
Далее Игорь Константинович поменял офисные туфли на ботинки, где в чистом и теплом меху утопала нога, завернулся меховой курткой, как космическим кораблем в морозном пространстве, и пешком отправился домой, наслаждаясь морозом, своей зимней одеждой и отсутствием проблем.
В лифте, нажав нужную кнопку и слушая небольшое гудение механизмов, Веселовский предвкушал тишину в своей поначалу холодной, чистой квартире, вкус пищи за ужином и удовольствие от многого другого, но вновь наступило смущение, еще большее, чем перед посещением директора. Игорь Константинович повернул ключ в замке, но открывать дверь не спешил, стоял и раздумывал. Остаться до утра могла лишь любовница, но ее в настоящее время не было у Игоря Константиновича; приобретение любовницы было для него ритуальнейшим действом, поэтому с бухты барахты никакая посторонняя женщина не могла переступить порог этого надводного корабля или лучше подводной лодки, все системы которой функционировали надежно и невидимые матросы которой - деньги, кооперативы, родители, отчасти собственные усилия - преобразовали все отсеки в райские уголки под водой.
Игорь Константинович толкнул дверь и устремил напряженный взгляд в темное пространство квартиры. Все было мирно и не предвещало никаких неприятностей. Включив свет в прихожей, Веселовский быстро снял ботинки, надел импортные домашние тапочки, удивительно далекие от неприятных запахов подгнивших стелек, пробежал по коридору к ванной с туалетом, включил свет и в этой части прихожей, затем рванулся налево - включил свет в кабинете, затем рванулся налево - включил свет в кабинете, затем направо - включил свет в спальне, и лишь тогда, со спустившейся джентльменностью, продолжил свое переодевание.
Так называемый кабинет являлся на самом деле маленькой спальней трехкомнатной квартиры четы Веселовских. Спальней у них была названа большая спальня, кухня - кухней и прихожая - прихожей, здесь ничего странного нет, но вот зал у них и вовсе назывался гостиной! Детей у супругов покамест не было - Игорь Константинович собирался в ближайшие год-два в торжественной обстановке произвести зачатие, - но откуда у них такая милая квартирка взялась, лукавый Веселовский и сам не знал.
Игорь Константинович надел легкие бесстрелочные брюки, в которых удобно и можно показаться перед посетителями, летнюю тенниску - в квартирах этой части города проблем с отоплением не было, равно как и с прочими коммуникабельными вещами, - о тапочках уже упоминалось; впрочем, тапочки, если и это интересно, были вельветовыми и венгерскими, с открытым носом, откуда уверенно в себе смотрели веселовские непотеющие пальцы в мягких, не способствующих потению, носках, - включил, наконец, свет в гостиной и сел в кресло у телефона.
- Сергей? Привет, старина. Поздравляю с прошедшим днем национального траура… Хи-хи-хи! Чем занимаешься?… Куришь?… Куришь и думаешь? Кстати, его последняя вещичка… Белое движение… Ха-ха-ха!.. До свидания.
Игорь Константинович положил трубку и поморщился. Этот звонок был совершенно лишним и, главное, нескладным. А складность является не меньше как формой всего веселовского существования. И его люминесценция, продолжал морщиться Игорь Константинович, также была нескладной: если вдуматься, что жена в командировке, а он завтра наденет зимнюю одежду и отравится в офис, и все это верно, объективно, и он управляет подводной лодкой в автономном, глубоком, страшном и черном пространстве, но все его механизмы надежны, причем опять же, носки и тапочки, то есть колоссальный расход энергии просто недопустим, не только в плане бережливости, но и с точки зрения фотографической четкости всей его подводно-надводной системы, о существовании которой Игорь Константинович к своему глубокому удовлетворению догадался еще прошлой зимой.
Вот почему последовавший за сим ужин проходил в единственно освещенном помещении - на кухне. Было бы грешно преувеличивать достоинства пищевых продуктов, потребляемых Игорем Константиновичем за ужином, - никаких фаршированных баранов, осетрины, там, стерлядочки, икорочки какой-нибудь, на худой конец балычка или пастромы за его столом не было, и с этой стороны он имел в некотором роде право вместе со всеми спустить в песок озлобленность ядерным матом. - но с другой стороны Игорь Константинович едал и гречневую кашу со сливочным маслом и куриными потрошками, и холодец из говядины, и запеченую в духовке свинину, и высококачественный вареный картофель с салом и чесноком, а по праздникам - сервилат и беловежскую, и не только не злился и не ругался, но и гневно и справедливо осуждал бешеного нищего обывателя, возмущенного природным, изначальным неравенством, хотя презрительно и про себя. Еще одним достоинством Игоря Константиновича, кроме означенных рассудительности, объективности, здравого смысла, исторической правды и народности, было умение тщательно все пережевывать, прислушиваться к вкусу и есть потрясающе чисто и беззвучно. Как-то раз зашел я в Потсдаме в ресторанчик и набросился на жареную курицу. Господи, какое наслаждение! Вдруг ловлю на себе взгляд: хоть и восточный, но все же немец смотрел на меня с такой брезгливостью, словно вы в хорошем месте на что-то наткнулись. Я не знал куда деться со своими застывшими в воздухе жирнющими руками: то ли сделаться малюсеньким и спрятаться за ножку стула, то ли этого немца мордой в салат, салат! Точно таким же взглядом смотрит Игорь Константинович в столовой учреждения на своих сослуживцев. Те, однако, действительно: бегут на обед стадом антилоп, стоят в длинной очереди и потеют у жарких плит, особенно зимой, когда под галстуками надеты кальсоны, затем. как кочегары, стремительно закидывают в топку уголь и несутся обратно; спустя час они корчатся от изжоги, жажды, их одолевает вялость, сонливость, в животах у них что-то пучится и бурчит; они мечтают о чашечке кофе, но к концу рабочего дня постепенно приходят в себя и бодро разбегаются по домам. На Игоря Константиновича они не только не обижаются, но и подспудно проникаются уважением к его презрительному взгляду; вскользь подумают: "Смотри, брезгует", и забывают обо всем на свете, наворачивая дальше.
Одним словом, Веселовский ужинал правильно. Хотя и здесь бывали осечки. Однажды Игорь Константинович, будучи ужасно проголодавшимся, был вынужден забрести на вокзал. На этом вокзале ресторан годков этак 70 находился на ремонте, а в буфете не только ножей к вилкам не было, но и сами вилки и тарелки не полагались (старожилы говорят, что еще совсем недавно "Буратино" и "Саяны" разливались по горсткам). Пищевые продукты нашлепывались на узкие полоски бумаги, которая, очевидно, предназначалась для утепления окон на зиму. Игорь Константинович ни за что бы не стал здесь вместе с другими гражданами свинячить, если бы не был горячим патриотом курочки, а патриотизм, как известно, требует жертв. В самый разгар наслаждения к нему подошел нищий и протянул руку. Веселовский, влекомый христианским милосердием, хотел уже лезть в карман за мелочью, как внезапно с ужасом осознал свои жирные, свои такие мерзкие руки, которые предстояло вымыть… в туалете вокзала!.. Где всякий сброд, понимаете ли!.. По гроб жизни не забудет Веселовский такого позора.
Итак, Игорь Константинович ужинал правильно. За ужином он пытался разрешить одну свою давнюю проблему: если ботинки чистить кремом вечером, то к утру они немножко покроются пылью, а если их чистить утром, то вставать придется не в семь-ноль-ноль - ровность этого мгновения была одним из самых объективных приятных моментов жизни, - а в какие-нибудь рваные шесть-пятьдесят две, что было ни то ни се. Он уже давно бился над этой проблемой. Еще он задумывался о своих перспективах. И хотя они были неплохими, не того размаха хотелось Веселовскому. В настоящем приходилось все же что-то делать, как-то стараться. Вот и сейчас нужно подготовить ряд выступлений, отрепетировать собственное мнение. А если бы с набором высоты и соответственно ростом автономности и фешенебельности кабинетов Игорь Константинович становился менее и менее заметным, знакомым хоть кому-либо, вот тогда бы он развернулся: установил бы за окном термометр и рисовал график зависимости температуры от времени, причем кривая ниже кулевой отметки означала бы дно Мирового океана, а выше - уровень суши; плюсовая температура зимой выглядела бы островками. Можно еще обозначить ручку космическим кораблем и полетать, можно танки купить в Детском мире или крестоносцев. Эх, размах был бы!
Забыл, забыл Игорь Константинович о своем и рванулся на другой край стола лицом к кухонной двери.
"Бог весть, что творится в комнатах, пока я здесь", - томительно думал Веселовский, убирая со стола и поглядывая на прихожую. Боком к раковине вымыл посуду.
Диктор программы "Время" казалась Игорю Константиновичу такой милой женщиной, а вся программа - такой миленькой, родной. Возникало ощущение большого актового зала, полного сослуживцами, а в их обществе - господи ты боже мой! - как надежно, как обоснованно стоять. В одинокой же темной квартире…
Актовые залы Игорь Константинович любил. До начала торжественного собрания он стоит торжественно, сложив руки на ширинке брюк и здоровается с людьми. С кем-то - молчаливым кивком, с кем-то - безвольной ладонью, с кем-то - сдержанной, но пронизывающей теплотой улыбкой и нормальным рукопожатием, с кем-то - легким наклоном - легким! но наклоном! но легким! - вперед и, если сунут руку, то и энергичными жимом и тряской, хотя и не чересчур, а с кем-то вовсе не здоровается, руководительски поведя в сторону и вверх подбородком и озаботив глаза. Игорь Константинович не льнет к начальству, но и не трется о низшее сословие. Он как бы стоит посередине, ни тут ни там, но все люди признают, сами того не замечая, его природную сановность. И неудивительно, что с каждым торжественным собранием он все больше и больше вроде как приближается к так называемым руководителям.
За спинами традиционных людей духовой оркестр играет марши и вальсы. Все музыканты согласно праздничному приказу получат небольшую премию и будут пить водку. Люди рассаживаются. Их лица одухотворены. Правда, не понять чем и отчего вдруг. Люди слушают доклад, их лица одухотворенные, деревянные, Веселовскому кажется, что он их всех люто и изощренно презирает; актовый зал заполняет сюррчик; Веселовский презирал и замов, и главного, и самого папу, если бы ему не казалось, что и они все вокруг презирают; мы надеваем белую сорочку, галстук, у нас твердые воротнички, мы складываем на ширинке брюк руки и снисходительно клоним набок голову, слушая оба гимна. Гимны звучат дважды. В середине - матрица-доклад, клятва на верность и туши. Иные женщины носят чулки с поясами…
Объявляли прогноз погоды. Играла наша музыка. Счастье Веселовского могло бы приблизиться к пику, но мешали темная квартира и радиация. С радиацией, хоть она и была независимой, можно было договориться. Необходимо лишь не задумываться и чувствовать множество изюминок, рассыпанных по городу: оптимизм и жуткая клятвенность сверхпрочных воротничков, городские мероприятия, торжественные собрания, производящие роддомы, манекены-дикторши, трамваи, рельсы, приезжий люд, сановитость медика, величайшие во всем мире нежность, бархатность, уютность, сладость, наркотичность, человеколюбие торжественных собраний - и будущее пропадало, а в настоящем - шеи в воротничках не вертелись. С темной квартирой договориться казалось невозможным. Вот уже в спальне скрипнула половица.
Программа "Время" беззаветно ушла, и последнее ее тепло растворилось. Игорь Константинович забубнил маршок и пошел зажигать свет во всех помещениях; кожа на голове растягивалась. "Господи, ну и мука же! Надо было ей уезжать!"
Когда вода была прозрачной - но она всегда была желтой, здесь даже район не помогал, - то бледная голубизна ванной создавала острое ощущение счастья, чего-то антично-бассейного и доброго, до сладкого усыпления нежного. "Нет-нет, так и умереть можно, - громко и принужденно весело сказал Веселовский. - Маленьких неприятностей, чтоб не усыпляло, как в маковом поле, но лишь маленьких, малю-у-сеньких", Сегодня вода была на редкость прозрачной: Игорь Константинович опрокинул колпачок благовонной жидкости и погрузился в воду. Долго лежал в горячей пенной воде и нежился, наглухо перед тем запершись. Свет горел везде, но со складностью была уже достигнута договоренность: образ рассеянного крутого антибанала, рассматривающего нечто с особенной, близкой к совершенству, миной на время командировки жены был приемлем. Мыльница средь пены стала ледоколом, части тела медленно вырастали из снежной пустыни и, как гигантское морское животное, погружались в пучину.
- Вот чудаки, - анализировал Веселовский поведение жалобщиков, обрезая ногти на мыльной ноге. - Видите ли, воды у них нет на девятом этаже. Не успел Михаил Александрович построить общежитие, как все им не так. Лифт давай, воду давай, буфет давай, антенну, телефон. Нет, господа, - здесь Веселовский представил себя в клубе с сигарой, - нет, господа, вы не правы, сочувствуя этим людям. Они же все бешеные! Внеси в их толпы искру организации, и они перевернут весь мир. Кроме своей воды они ничего не видят, ничего не понимают. А, впрочем, вы правы, господа. Наиболее рьяные из них действительно достойны сочувствия: их участи незавидны. Не хотел иметь современный дом без воды - пшел вон! Кстати, господа, приглашаю вас полюбоваться, как Михаил Александрович виртуозно проведет эту операцию О, Михаил Александрович, господа!..
- Игорь Константинович замер, прислушиваясь. В квартире кто-то находился. Очевидно, это в гостиной женщина с отсутствующими глазами опустилась на диван и прошептала внятно и монотонно:
- Я. Пришла. За тобой.
Невероятно! В этом районе города не стало воды! И в какой момент, господа!
Обнаженный и весь намыленный Игорь Константинович посмотрел на эту опростоволосившуюся систему хмурыми прищуренными глазами. Водопроводный кран виновато молчал, стараясь не дышать в лицо Игорю Константиновичу соответствующим настроем.
- Знаешь ли ты, падел гнойный, что я могу с тобой сделать? - тихо и страшно спросил его намыленный Веселовский, с громаднейшей радостью осознавая микроскопичнейшую ничтожность дивизии покойников в своей гостиной и собственную галстучную весомость.
- Знаешь ли ты, тварь ставридная, что такое у нас галстук? - опять спросил Веселовский, на этот раз гордо, едва сдерживая себя, чтобы не заорать от бешеного счастья, ассоциируя тварь с рабочим классом, ставридную со ставридой холодного копчения в качестве закуски и галстук с белым или голубым твердым воротничком как глубочайший философский смысл бытия.
Игорь Константинович упивался своим счастьем. Теперь он был окончательно свободен! Теперь он не пошел бы тихонько подсматривать в гостиную, кто там находится, но вошел бы в нее по-хозяйски, спокойно, ковыряясь пальцем сквозь полотенце в ухе и пофигистически напевая и, увидев покойниц, сказал бы: "Это еще что такое! А ну-ка, вон отсюда!" И позвонил бы в милицию. И переписал бы фамилии покойниц. И подготовил бы необходимые комиссии и проказ об увольнении.
Но кран, безоговорочно веря могуществу Игоря Константиновича и проклиная свою оплошность, продолжал молчать, немым взглядом умоляя патрона пощадить. Веселовский, пребывая весь в шелестящей пене, с одной стороны, с диким восторгом плевать хотел в зенки бродящим по квартире, с другой - распалялся космической ненавистью из-за бытового неудобства. Второе чувство все более теснило первое, закрепляя блестящий успех Игоря Константиновича в часть складного проживания в квартире на период отсутствия жены.
И так как воды не было все-таки продолжительное время, то чувствительные удары пластмассовым кушаком по крану, душу, вентилям и всему, что встречалось на пути, а также первосортный мат по адресу конкретных исполнителей, переросли в мощную лобовую атаку в общем, философском плане. В ванной бушевала буря! Матерные абзацы, страницы и даже главки со своими сюжетами, героями, завязками и развязками, главным образом, половой тематики, металлически грохотали по замкнутому пространству, словно пуля со смещенным центром тяжести металась под каской и крошила капусту. Когда же кушачок разлетался на несколько кусочков, и вовсе наступило строгое, но справедливое возмездие: пьяного истопника после суток истязаний на площади Свободы в присутствии конвоируемых под жерлами пулеметов всех городских сантехников сжигали на медленном огне; какой-то митинг погасили огнеметами; кровавое мясо забастовщиков позабивало поры гусениц; в вытрезвителях клиентам заливали глотки свинцом; с паренька, по старой привычке харкнувшего на тротуар, под одобрительный аккомпанемент роты старушек тут же содрали кожу; Луну обернули флагом; Генеральное Производственное Объединение наладило успешный выпуск для границ колючей проволоки и пластмассовых задниц; калитка захлопнулась и ядерный пулемет лязгнул затвором.
Лишь благодаря этим мероприятиям стало возможным бесперебойное снабжение водой.
Игорь Константинович, спустив сквозь дырочку с решеточкой вместе с серой мыльной содой свой страх и ненависть, свежим чистым младенцем, распространяя парфюмерный аромат, вернулся в гостиную и разомлело расплылся в кресле. Он даже забыл отметить, что в гостиной никого не было. После грома сражений стояла удивительная тишина.
К полуночи Игорь Константинович подготовился ко сну: покрыл гидрофобным слоем ботинки (тогда таявший на них снег являл собой физический процесс несмачивания), обтер влажной тряпкой "дипломат" и сложил в него принадлежности, проверил отточенность лезвия брюк и остался удовлетворен, назначил назавтра рубашку и галстук, положил в карман пиджака новый носовой платок, в заключение вымыл руки, еще раз похлопал себя одеколоном, включил телевизор - "Твое место на витрине", - сказал в телевизоре господин оформитель - снисходительно улыбнулся, выключил телевизор, аккуратно поставил рядышком тапочки, трижды три раза поплевал через левое плечо и три раза постучал по деревянной спинке, лег в невесомую душистую постель и с богом отошел.
Вначале Игорю Константиновичу приснился хороший сон. Все куда-то шли и кричали "Ура". Впереди всех шли орденские планки и как-то сурово вокруг посматривали; за ними шли веселые галстуки, и Игорь Константинович пристроился к ним; в спину раздался сладенький женский голосок: "Ой, Игорь Константинович! - Веселовский обернулся и увидел старого охранника с проходной организации. - Ах, лапушка! Вы знаете, любезнейший, я обожаю начальников отделов кадров. Они приходят на работу за тридцать минут, от силы за двадцать восемь, и все в галстуках, и все чрезвычайно правильные. Я просто с ума схожу от этих галстуков! Я бы замуж вышел вон за того, однотонного справа". "Послушайте, - сказал Веселовский. - Я вас тоже в неофициальной обстановке достаточно люблю, но зачем же вы употребляете "чрезвычайно" и "ах"? Это не ваши слова, не смейте". Охранник пропал, и уже все ехали в каком-то странном трамвае: длина его была в ряда два, не более, а ширина протянулась в обе стороны до горизонта. В первом ряду сидели одинаковые дамы с вымазанными губами, в меру толстые, еще привлекательные, в чулках на толстых ногах. Дамы правильно ехали домой и разговаривали о такой жуткой чепухе, что даже Веселовскому стало бы за них стыдно перед врагами, которых он ненавидел. Второй ряд ехал не совсем правильно: то были одинаковые мужчины, небрежно одетые, какие-то все измордованные, с безразличными глазами; в трамвае же полагалось ехать с прямой спиной и одухотворенным лицом. Затем и трамвай исчез; был крохотный кабинетик, за партами сидели все сослуживцы с открытыми ртами, из которых текли слюни. Затем Веселовский куда-то летел и вспоминал случайно прочитанное об ощущениях людей, побывавших в состоянии клинической смерти. И точно: появился тоннель, гул в ушах, повисли лоскутья кожи. Игорь Константинович закричал и проснулся. Дверь в спальне плотно закрыта. Но в следующее мгновенье она уже открыта, и кто-то стоит в проеме. Не видно ни малейшего очертания стоящего, но хорошо чувствуется его присутствие; потом вспыхивают два светящихся глаза, и все это начинает приближаться. Веселовский просыпается и включает ночную лампу. Дверь закрыта, но по квартире кто-то бродит. Игорь Константинович тихо и безнадежно плачет, невыносимо страдая. Он плачет и вспоминает родителей, жену, директора, свой кабинет, свои ботинки и ручку с золотым пером и любит этих людей и вещи самой нежной, самой трепетной любовью.
Потом он о чем-то думает. Вокруг тихо, тепло, уютно. Все словно шепчет: "Что ты, глупенький, что ты, миленький! Мы все тебя любим, деточка. Открой балкончик, впусти воздуху свежего".
Игорь Константинович плавно встает, подплывает к балконной двери и открывает ее. Вместе с одуряющим морозным воздухом в комнату хлынет шум проехавшего автомобиля и безграничная, фантастическая нежность, ласкающая доброта, ощущение вечных безопасности и наслаждения.
Веселовский зябнет, перекладывает в ноги подушку и прячется в постели, наблюдая за морозной зимней ночью. Она поистине великолепна! Ватная тишина заложила все отдушины, снег, освещенный серебристыми уличными фонарями, отливает бледно-голубым и искрится, сугробы пышные и похожи на заварной крем; ничего не шелохнется, ни ветерка, ни дуновения; на черном небе, излучающемся добротой и лаской, мигают звездочки; на перилах балкона лежит снег, железные прутья тоже в снегу; Веселовский любит снег; в ближайшем доме в двух-трех окошках горит свет, там движутся люди, они легко одеты, но им тепло; черный воздух насыщен морозом и холодом; дорожка укатана и по ней приятно идти в гидрофобных ботинках. Игорь Константинович зрит себя в роскошном норковом одеянии, он машет кадилом и под звуки блаженного органа густым звенящим голосом говорит: "Не ненавистью, но любовью излечишься, сын мой".
"Я вас очень люблю… Спасибо… Я вас очень люблю…" - слабо улыбаясь, шепчет Веселовский и, счастливый, засыпает крепким здоровым сном. И спит до полудня.
*
Ноябрь 1990 г.