Иван Шерстнев (original) (raw)
Связь с Иваном Шерстневым оборвалась у нас несколько лет тому назад, когда он в нескольких номерах "Идиота" опубликовал свои стихи (неплохие, надо сказать). Я (В.Н.) уже начал беспокоиться по этому поводу, но Гоша успокоил меня, сообщив, что с Иваном все в порядке, что он работает, пишет прозу, занят этим серьезно и вскоре сможет нам кое-что предложить.
И вот у нас в редакции появились его новые рассказы, их много, и один из них мы здесь публикуем. Правда, рассказом его назвать трудно, надеемся, читатель сам определит жанр данного произведения.
В.Н.
Иван Шерстнев
ИЗ ПОМЯТОЙ ТЕТРАДКИ
- Что легче всего?
- Давать советы.
- Что сложнее всего?
- Познать самого себя.
Ответы древнегреческого философа Фалеса.
Мы рождены давать советы - легко, и есть иллюзия помощи. Поэтому я тоже начну с совета - сомневайтесь!
Сомневайтесь - и, обрекая себя на незнание истины, вы исключите употребление эрзац-истины.
Сомневайтесь - в белом, в черном, в набухшем облаке, в собственном существовании, тем более последнее довольно сомнительно: существуете ли вы на самом деле?
Сомневайтесь - и вам представится возможность выйти за пределы привычного мира и узнать то, что знают немногие.
Сомнение - родник философии. Философия - познание мира. Познание мира - по сути сама жизнь.
Так же, как обезьяна уступила пальму первенства человеку, трехмерное пространство должно дать начало четырехмерному.
Заумно и не впечатляет, не правда ли? - И очень хорошо. Я призываю вас верить, оставляя за собой право сомневаться. Вернее, сомневайтесь, оставляя за собой право поверить. Ибо вера, внушенная странствующим монахом, опытным пропагандистом или кинозвездой, никогда не приносила добра.
К истинной вере приходят умом и сердцем, Разумом и Душой, как к Гармонии Разума и Души.
И право, Бог здесь почти не при чем.
1.
Слоненок,
который когда-то был голубой,
лежал, посеревший, размякший, и умирал.
Забыт и заброшен, растоптанный быстрой ногой,
глазом оранжевым чистым день отражал...
Слоненок, когда-то изласканный детскими ручками и обогретый квартирным теплом, лежал в луже. Он впервые остался наедине со стареющей ночью и увидел, как она привязывает к чадящей трубе кочегарки несчастную падчерицу-луну и, вихляя задом, спешит на свидание; как родная ее дочь, развратная звезда, избавившись от присмотра и насмотревшись на спальни, любит себя, задирая ноги; как дробят зубы друг другу у забора (как богат Витебск заборами!) "соображающие на троих".
Я смотрел на слоненка и думал: как, должно быть, страшно первое в жизни ощущение холода.
В тот вечер я прошел мимо (всаживая себя в трехмерное пространство), но спустя сутки отдраивал бездомного бродягу (он ещё не умер) в ванной. Увы, голубой цвет к нему больше не вернулся - он поседел за воображаемую ночь.
А сейчас игрушечное животное одиноко греется в углу, опустив хобот, не вызывая у меня никаких ассоциаций, кроме редких воспоминаний.
*
Почти каждый день я хожу по железнодорожному мосту и не устаю удивляться, как гармонично заполнен мир по обе стороны и как ясно и выпукло существуют бок о бок тысячи мелочей, которые цепляются друг за дружку, толкаются, суетятся, и рождают дымную железнодорожную гармонию. Всё здесь на месте: заборы - как же без них, вывески - конечно, запрещающие, люди - не люди вовсе, а ужин для пассажирских вагонов, которые ждут их с открытыми ртами, чтобы совершить акт дефекации где-нибудь за пределами. Всё здесь на месте, кроме надписи - черное на желтом: "Негабаритное место", и такой же черный восклицательный знак на таком же желтом, - которая вырывается из замкнутой цепи и издевается непонятным смыслом.
Как бабка, что я встретил здесь же на мосту, вернее, не бабка, как оказалось, а женщина лет шестидесяти пяти - просто выглядела на все восемьдесят. Она вышла к поезду за полтора часа до его прихода и за мою помощь (узнал, когда и где поезд, перетащил вещи и т.п.) всучила мне измятый трешник.
Видно, страна совсем свихнулась на бизнесе, если старушки за милосердие расплачиваются мятыми трешками.
Но речь не об этом. Сгорбленная старушка среди ночной пустоты моста и такой же пустоты платформ была так же непонятна и дика, как эта желто-черная вывеска.
Вполне естественно, что однажды я перемахнул через забор (на то они и заборы) и прихватил вывеску с собой. Она заняла свое место в комнате рядом с другими плакатами: "НЕ КУРИТЬ" - "ОБЩЕСТВО ТРЕЗВОСТИ" + "НЕГАБАРИТНОЕ МЕСТО". Постепенно "+" выпал из сознания и осталось обыкновенное "-":
НЕ КУРИТЬ - ОБЩЕСТВО ТРЕЗВОСТИ - НЕГАБАРИТНОЕ МЕСТО
*
Вывеска, как в свое время слоненок, стала восприниматься как неуместная или оригинальная шутка для гостей, как потерявшее остроту воспоминание для меня.
В попытке увековечить чувство я потерпел фиаско. Вместо удачи - тревожное ощущение, что нечто архиважное выскользнуло из рук и кануло в Лету.
Почему? И что?
Ответ на удивление прост.
Бессознательно приобщившись к четырехмерному пространству, я попытался перенести его и сохранить в рамках четырехмерного, что в принципе невозможно.
Чувство не переносится в пространстве. Оно само является м е р о й этого пространства.
Как древний человек бессознательно воспринимал длину, ширину, высоту предметов, не зная единиц измерения, так мы бессознательно измеряем чувством, не дойдя в своем развитии до знания эталонных единиц.
Итак, чувство - четвертое измерение пространства.
2.
Скажите, вы любили?
Перестаньте, пожалуйста, читать. И вспомните:
вы любили...
Колебание искаженных минут - подвижные вечности, желтые листья каштана. Судороги времени - пена под ребрами. И наслаждение.
Мазохистское желание прижечь сигаретой указательный палец. И наслаждение.
Только шаги - как смеют они греметь там, где должны прозвучать Её. Только калейдоскоп машин - я задыхаюсь от шума, мешающего мне услышать Её. Только постриженные каким-то идиотом деревья - не хочу свидетелей.
Я сажусь на бетонный каркас высохшего цветника и удивляюсь, как он выдерживает мою тяжесть, мое наслаждение ожиданием...
Я ожидаю, словно чудо,
улыбку глаз и взмах руки.
Я больше говорить не буду
тебе о тайне у реки.
Я больше говорить не буду
о листопаде в сентябре,
об этом рядом с желтой грудой
расскажет клавишное "ре".
От дьявола я принял ссуду,
чтобы не жить, а просто быть.
Я больше говорить не буду,
как тяжело тебя любить.
Уходит время, уносит раскроенный лоскут, сливаются воедино цвета, стираются воспоминания. Но одно, сокровенное - вот оно. По первому требованию запаха, музыки, движения из глубины воображения, этот услужливый художник, рисует знакомую картину шагов, деревьев, минут, среди которых и в которых - Она, Её образ.
И пусть ваши воспоминания отличаются от моих. Они есть. Разница в исполнении, но общее - значимость.
*
Но допустим, что вы не любили. (Хочется верить, у вас все впереди. Любить, как, впрочем, жить, учиться, есть, спать и т.д., никогда не поздно).
Тогда представьте себе, что вы на "велосипеде-москвиче-фиате" довольно часто проезжаете по хорошо знакомой дороге. Что сопровождает вас в пути по Белоруссии? Конечно же - лес.
И самое величественное - лес зимний. Разгульный простор тела - это поле. Лес - фантасмагория души.
Человек в нем - пылинка под елью. След на снегу - попрание законов вечности.
Лес - не священник. Он не всегда отпускает грехи. Лес не великодушен - он не всегда подает милостыню. Лес велик, а величие не благочестиво.
Риск войти в него, скрывающего под блестящей мишурой вечный покой, страдающим. Это как в рулетку: поставить на красное и ждать воли неумолимого волчка либо горе покажется мизерным, либо жизнь станет невыносимой.
Впрочем, вы не видите этого, проезжая на "велосипеде-москвиче-фиате". Скорость - это километры в час, утомительно однообразный путь, мелькающие деревья, лес, лес, лес... И каждый раз наступает "вдруг": огромный железный плакат "БЕРЕГИТЕ ПРИРОДУ". Естественно, что каждый раз он вызывает некоторые неосознанные ассоциации, связанные, например, с абсурдностью, со срединой пути, с внешним видом, с каким-либо происшествием и т.д.
*
В двух, казалось бы, несовместимых событиях - любимая и плакат - общее то, что они определяются не только высотой, длиной, глубиной, но и чувством. И чем оно сильнее, больше, тем большая вероятность удержаться в памяти событию. Именно событию, потому что в трехмерном пространстве фиксируется предмет, в четырехмерном - предмет, измеренный чувством, то есть событие.
Мы проходим мимо раскидистой сосны, бессознательно отмечая её признаки, но не воспринимая как часть целого. Однако, разожжен костер, воздух заполнен ночью и мы смотрим в бездонное небо, наслаждаясь мерцанием звезды сквозь сосновые лапы. И дерево, и звезда, оживленные чувством, становятся событиями.
Чаще всего чувство не осознано: на данном этапе развития мы воспринимаем его сознательно, когда теряем, или когда оно изменяется до такой степени, что это равносильно потере.
- Да и невозможно, - скажете вы, - чтобы мир состоял сплошь из событий, и каждая мелочь измерялась чувством.
Я не настолько глуп, чтобы спорить: расскажи о нашей жизни обитателю средневековья, и он скажет то же:
"невозможно".
Трудно представить, что должно произойти, чтобы человек научился мгновенно перерабатывать информацию о чувстве, как сейчас о размерах; чтобы он смог соединить пока ещё несовместимое: человеческий дух и человеческий разум - в точке их соприкосновения, в осознанном чувстве.
3
Я нахожусь на том этапе молодости, когда пользуются преимущественно личным опытом. На удивление жизнь еще не успела поставить меня на колени, я разве что сутулюсь немного от поклонов, которые сегодня принято называть компромиссами. И поэтому я не хочу ничего доказывать, подкрепляя цитатами из псевдо- и действительно великих. Я просто играю с самим собой в будущее, пытаясь укрепить веру в результат следующих тысячелетий - Человека, чувствующего Разум, который на столько далек от Человека сегодняшнего Разумного, на сколько последний - от обезьяны. Мне хочется доказать самому себе, что Природа не ставила себе целью покончить жизнь самоубийством, создавая Человека.
Но чем объяснить наше беспамятство?!
Память... Что такое - память?
Множество определений связывает её с сознанием, опуская еще одну сторону качества: память - это изменение чувства во времени.
*
Мы, желторотая шпана, поджигаем весеннюю сухую траву на опушке леса. Молодые ёлочки жмутся друг к дружке обступившими с трех сторон соснами, и блестят под солнцем островками снега, который они, ёлочки,сохранили, как подарок, от зимы. Змейка огня разбегается от нас во все стороны и мы, бегая, гасим и поджигаем, поджигаем и гасим, пока она не вырастает незаметно в страшного змея и не несется рыжей прозрачной катастрофой на притихшие зеленые ёлочки. В страхе перед неизбежным мы разбегаемся кто куда, но потом, влекомые неясным тогда чувством - имя ему, как сейчас мне кажется, тоже страх, но страх не "перед", а"за" - за Вечное Величие Красоты - мы бросаемся на первые охваченные пламенем ёлочки и, обжигаясь, сбиваем огонь, как Иван-царевичи - огнедышащие головы Чуда-Юда...
Через эту опушку проходит путь мой к дому.
Знаете, у каждого должна быть своя исповедальня.
Когда-то на этом месте планировалось озеро. Случись так, моя память хранила бы опушку, как память кого-то другого - озеро. А потом, когда мы безвозвратно исчезнем... через сто, двести лет, когда мы безвозвратно исчезнем, придет Караткевич и скажет:
"Хто згубiу памяць - той згубiу усё", - и возьмет наши опушки, наши озера, под'езды, проекты, мечты, нашу боль, - и выльет сквозь себя это целое на книжные полки тысяч и тысяч. И Беларусь будет жить вечно...
Впрочем, вечен и я - у меня есть своя опушка.
... И наши чувства сольются по точному закону сложения векторов в единое и многоликое - чувство народа, чувство человечества, став памятью наших потомков. И не дай Бог им потерять эту память, как почти потеряли её мы.
Шизофреничное дитя - человек без памяти.
Безумный хаос бетона - город без памяти.
Агония смерти - потерявший память народ.
4.
О смерти и о будущем написать невозможно. Нет языка. Нет слов. Как невозможно Цезарю знать об атомной бомбе. Откуда же они - для четырехмерного мира?
Трагедия поэта: бумага растворяется в настоящем, чтобы мгновенно стать прошлым и отчасти примитивным прошлое всегда чуточку примитивное.
--- Будущее --- Настоящее --- Прошлое ---
Короткая вечность - прожить одним настоящим, которое было будущим, а осознается уже прошлым...
*
Он был готов к смерти, потому что знал: Он должен умереть.
Еще на границе Разума - человека, первым сотворившего наскальный рисунок, растерзали; повторившего же провозгласили шаманом.
На заре Чувства - Его провозгласят Богом, но сначала растерзают.
Он не боялся смерти как человек со спокойной совестью - в этой жизни Он сделал все, что возможно. Жажда и жара не мешали Ему подводить итог. Пот струился по лицу, смывая плевки безумной толпы. Позора Он не чувствовал - Ему было жаль этих людей, верящих Ему, пошедших за Ним, чтобы вместе с другими убить Его. Сегодня обезумевшие от зрелища казни, завтра они станут убийцами, вспомнив, как их уста выжимали чуждый их природе крик: "Смерть! Смерть! Смерть!" Как спасти их от жгучего возмездия собственной виной?
Он еще не чувствовал боли. Поднявшись по воле природы на вершины Мира Духа и Разума (четырехмерного мира), Он стал уверен и покоен: счастье одного невозможно без счастья осчастливленных им и наоборот. И тогда Он сказал: "Возлюби ближнего своего, как самого себя". И они поверили Ему.
Они требовали чуда и знамений. И Он дал им Чудо, доказав им, что нет пределов возможностям Человеческого Духа. Он дал им веру и сказал ученикам: и гора подымется и упадет в море, если не усомнитесь. Он научил их и приблизил к идеалу человека - Человеку-Богу, который сам творит свои возможности, ибо верит. Но Он один в е р и л и з н а л . Ученики его верили. И один предал Его.
Он не боялся смерти, потому что принимал ее от людей, которых любил. Разум затуманился. Уши отказывались принимать шум у подножья. Глаза не видели стражников. Они увидели пылающие костры и обугленных праведников на этих кострах, и лжепророков, Его именем поджигавших эти костры. Он увидел множество возвышающихся духом, живущих вечно и канувших в Лету, зовущих в мир, где Человек уподобляется Богу. Он увидел сообщество разных времен - Сообщество Четырехмерных, но люди неизменно казнили их, не понимая, не веря, но поклоняясь. "Не Бого-Человеку, но Человеко-Богу кланяйтесь, люди!"
И всегда находились первосвященники, шныряющие в толпе, заставлявшие отворяться уста, чтобы выжать противное природе человеческой: "Смерть! Смерть! Смерть!"
И Он увидел общее у них, распятых, сожженных, изгнанных: они не знают счастья своего, обособленного от счастья людей, их казнивших, они готовы на великую жертву. Собственно, это и не жертва для них, а именно счастье - отдать себя тем, кто почувствует себя убийцей после казни и вспомнит, чтобы очиститься: возлюби ближнего своего... - и, вспомнив, может быть, дерзко перешагнет через внушенный ему страх и приблизится к Человеко-Богу, чтобы вести за собой и быть гонимым.
"Элои, Элои! Ламма савахфани?" - "Боже мой, Боже мой!
Для чего Ты меня оставил?"
Он увидел и сделал последнее, что мог еще в этой жизни - ОН исчез, укрыл смерть свою тайной, чтобы не погибли вместе с ним Его заповеди и чтобы воскреснуть в душах и жить вечно.