Виталий СЕНЬКОВ повесть Председатель (original) (raw)

Виталий СЕНЬКОВ

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ
(повесть)

(Продолжение. Начало - в №31)

Глава 7.

Догадка Бронислава Григорьевича, озарившая его после разговора с Крацевичем в день похорон Бушинского, накануне третьего ультиматума обернулась убежденностью председателя в неминуемой гибели дочери. Вскоре после похорон Крацевича, на которых для Лятошко были расставлены все точки над "i", председатель присутствовал на встрече с минскими коммунистами - позади одна женщина рассказывала другой, как три года назад ее дочь-первоклассница играла во дворе с мячом, проходивший пьяный мужик подфутболил мяч и уложил им девочку без сознания на асфальт; мужик пошел дальше, а девочку с тех пор преследуют головные боли.

- Найдите мне этого человека! - сказал женщинам Бронислав Григорьевич. - Ваш случай - еще одно историческое свидетельство!

Светлана Лятошко, приехавшая на недельку к родителям, не подозревала, что сентиментальная отцовская любовь станет невыносимой. Эта юная женщина была опытной не по годам и хорошо знала, что ей надо от жизни. В Светлану не раз влюблялись интеллигентные мальчики от двадцати до сорока лет, в результате чего жестоко страдали. Она развлекалась с ними настолько, насколько ей позволяла не слишком затейливая фантазия: выуживала угощения от шоколадки до ресторана, обнадеживала, а после первых поглаживаний локотка говорила, что ей нравятся мужчины волевые. Своего отца она уважала, считая его именно волевым мужчиной. С матерью же, и только с нею, Светлана в этот приезд собиралась обсудить два предложения - задача перед дамами стояла труднейшая, так как оба кандидата были то что надо, не уступая друг другу ни в чем. Светлана склонялась к подбрасыванию российского рублика; вообще же, однажды внушив себе, что преклоняется перед скандинавским характером, была страстна только в двух вещах: праздности и английском языке.

Благодаря этому малочувствительному существу председатель Лятошко, несомненно, знал обыкновенное человеческое счастье. Он любил свою дочь уже тогда, когда на большом животе Нины Константиновны возникали традиционные бугорки. "Мои ноженьки", "мои сладкие рученьки", - умилялся молодой Лятошко, на службе педантичный и черствый. С великой и светлой идеей, в тепле которой он частенько нежился, по крайней мере, до тех пор, пока не обнаружил этой ужасающей хрупкости в мире людей, прожил Бронислав Григорьевич свои лучшие годы - с идеей материального достатка и даже богатства дочери.

Мысль о скорой гибели Светланы была настолько мучительной, что председатель буквально не мог усидеть на месте. Он бесцельно трогал предметы, слонялся по квартире, задыхался. Ночью у него в груди астматически сипело; он прокрадывался в спальню к дочери, стоял на коленях перед ее кроватью и не сводил заплаканных глаз с прекрасного лица Светланы. Когда она отделяла мясо от сала в своем кусочке ветчины, точно так же, как проделывала это всегда, за что председатель обычно упрекал дочь, Бронислав Григорьевич хотел плакать; он крепился, когда дочь оставляла хлебные огрызки, разувалась в прихожей на том же месте, где стояла, взбиралась с ногами в кресло перед телевизором с бесконечным шоколадом. В ее сумочке, куда председатель тайком подкладывал стодолларовые бумажки, сигареты соседствовали со жвачками, а однажды он нашел там презерватив. Из-за долларов Светлана терпела такое более чем странное поведение отца, матери не рассказывала, какие деньги он ей подбрасывает, по вечерам оставляла сумочку в прихожей, а по утрам спешила созвониться с друзьями и сбежать. Бронислав Григорьевич противился этому, скандалил, убеждал, что Свету могут украсть и потребовать выкуп. Женщины посмеивались над ним, однако Нина Константиновна решила, наконец, серьезно поговорить с мужем.

- Что с тобой происходит? Ты уже замучил Светочку.

Бронислав Григорьевич пытался объяснить супруге, что его опасения обоснованны: нынче все слои общества поражены беспредельной жаждой обогащения; злобствуя в своей нищете, простолюдин может изуродовать ножом лицо Светлане, раздраженный ее красотой, а преступникам поумнее нетрудно будет похитить красавицу-дочь состоятельных родителей, которая так беспечно разгуливает по городу. Нина Константиновна советовала мужу обратиться к психиатру: мания преследования, мол, налицо. Игнорируя издевку глупой женщины, Бронислав Григорьевич говорил, что будет выходить на известного в области онколога, чтобы Светлана прошла у него обследование.

- Ну знаешь, приятель! - возмутилась Нина Константиновна. - Всему есть предел!

Однако сама по себе вероятность онкологического заболевания взволновала Нину Константиновну - кто не задумывался с затаенным дыханием, вглядываясь в чистейшее июньское небо? Нина Константиновна даже поторопила мужа выйти на известного в области онколога, чем заодно и утешила Бронислава Григорьевича. Он связался и договорился с этим человеком, и в тот же день дорогие женщины председателя прошли самое дотошное обследование, после чего смеялись, плевались и стучали по дереву.

- Да он дурак, я его знаю! - сказал Лятошко и решил во что бы то ни стало выходить на столичного онколога. Нина Константиновна, переглянувшись с дочерью, не стала перечить.

Но теперь она всегда была рядом, когда муж норовил приласкать Светлану и расплакаться, одергивала, оттесняла в сторону; однажды сказала, что если Светочке... гм, суждено умереть, то зачем же ей напоминать об этом постоянно и ранить бедную девочку. Председатель разрыдался и обещал сдерживать себя. Получалось у него это плохо, и Нина Константиновна как могла оберегала дочь от слезливых ласок постаревшего отца.

Так продолжалось в течение тех четырех дней, которые прошли после похорон Крацевича и приезда Светланы, вплоть до третьего ультиматума.

Ранним утром раздался резкий звонок, от которого поежились даже женщины председателя, впрочем, тут же уснувшие. Бронислав Григорьевич, отшвырнув одеяло, вскочил и помчался к телефону.

- Да, Анна Васильевна, я здесь! - сразу же крикнул он в трубку. После некоторой заминки из нее хлынули рыдания и упреки, из которых Бронислав Григорьевич мог понять только то, что минуту назад главбуху звонили и что она уже записала себя в покойники. - Я еду к вам немедленно! - снова крикнул председатель. - Держитесь, Анна Васильевна!

Далее Бронислав Григорьевич стал носиться по квартире, не зная, что надеть и следует ли побриться. Рядом с Анной Васильевной сейчас должен был находиться муж, которому теперь все или многое известно. Значит, утешать и сдерживать придется не только главбуха, но и ее мужа.

- Нина! Иди сюда скорее!

"А если все-таки пойти в милицию? - соображал Лятошко. - То есть, не в милицию, а к Ходыкину лично? Тогда, во-первых, надо в самом начале давать ему взятку - не за конкретную услугу, а вообще, предварительный взнос; во-вторых, ему нужно оплатить розыск шантажиста, в-третьих, запустив эту прожорливую акулу в полковничьих погонах в свои владения, придется выплачивать дань, и это навсегда".

- Нина, где мои носки?

"Надо уговорить Стэх заплатить шантажисту. Если последует четвертый ультиматум, надо и тогда заплатить. Частный детектив ничего не сможет сделать, не опросив сотрудников. Селитру надо прогнать в этом году обязательно, потому что такой куш, да еще на двоих, и в сладких снах не привидится. Возможно, стоит заплатить и в пятый, и в шестой раз; но как-то надо вычислить эту сволочь. Попытаться логически выйти на шантажиста самому, а потом нанять чудака? Но если звонки будут продолжаться, значит, была ошибка, и потребуется снова вычислять и нанимать."

Появилась Нина Константиновна, прибранная и опрятная.

- Кофе, быстро! - приказал Бронислав Григорьевич.

- Случилось что-то? - спросила супруга, включив кофеварку.

- Я тебе уже рассказывал. Двое наших убиты. Теперь третий шантаж.

Еще Бронислав Григорьевич приказал обеим из дома не выходить и попросил составить список продуктов, которые нужно купить. В такси председатель продолжал лихорадочно соображать. Националист Карпович арестовал бы и шантажиста, и их четверых; но получалось, что и коммунист Ходыкин, не досчитайся он и десяти центов от желаемой суммы взятки, мог сделать то же самое.

Встретил Бронислава Григорьевича муж Анны Васильевны, помог снять куртку, умолял не разуваться и, наконец, провел председателя в зал, благородно освещенный торшером. Едва Лятошко основательно устроился в кресле, из другой комнаты вышла элегантная Стэх в одном из многих своих деловых платьях.

- Прекрасно выглядите, Анна Васильевна! - сказал Лятошко. - Вот с вами-то и можно иметь дело, не то что с этими слюнтяями.

- Приберегите свои комплименты для другого раза, - ответила главбух, присаживаясь на диван.

- Будьте уверены, что с вами я лицемерить не стану.

- И правильно сделаете. Это только ухудшило бы положение.

- Вы просто умница! Недавно я просчитал примерную сумму от следующей партии.

- Меня это сейчас мало волнует.

- Как мне приятно видеть, что здесь вы врете, дорогая Анна Васильевна. При нем можно говорить? - Бронислав Григорьевич кивнул в сторону двери, за которой должен был находиться муж главбуха.

- Детали ему знать необязательно. Но о звонке он, конечно, знает.

- Купите ему что-нибудь.

- Я уже все ему купила, что он хотел.

- Машину вы дочери подарили?

- Это наша с нею машина. Муж, к счастью, этим не болен.

- Хорошо. У вас есть конкретные предложения?

- Думаю, что да, Бронислав Григорьевич.

- Вы меня к жизни возвращаете. А ведь я ожидал увидеть полный упадок и панику. Зачем же вы так кричали в трубку?

- Первое мгновение было ужасным. Потом я взяла себя в руки.

- Я с самого начала держу себя в руках. Вы догадывались, что происходит?

- Конечно.

- Сейчас мы поедем ко мне в кабинет и все обсудим. Позовите, пожалуйста, мужа.

Анна Васильевна изящно поднялась и отправилась в другую комнату. Председатель глянул на часы и снял трубку.

- Доброе утро, Василий. Разбудил?

- Да. но это неважно, Бронислав Григорьевич. Доброе утро.

- Адрес Анны Васильевны Стэх знаешь? Сюда приезжай. Вызови такси, я оплачу. Пожалуйста, Василий, поторопись.

Супруги Стэх вошли в тот момент, когда председатель сообщал Якушкину их домашний адрес. Не переставая говорить, Бронислав Григорьевич еще раз с удовольствием осмотрел Анну Васильевну с ног до головы.

- Ну-с, давайте познакомимся, - сказал он мужу Анны Васильевны, указывая обоим на диван.

- Степан Николаевич Стэх, - представился муж главбуха, с улыбкой наклонив голову. Он на диван присел, весь подавшись к председателю.

- Прекрасно. Мое имя-отчество вы знаете.

- Конечно, Бронислав Григорьевич!

- Надеюсь, вы понимаете, уважаемый Степан Николаевич, что на голую зарплату Анны Васильевны особо не разгонишься. Ну, хлебушек, масло там... талончик на трамвай... и все. Я слышал, вы любитель Крыма?

- Так точно. Предан горному Крыму, как патриот!

- Картишки на пляже, винишко, шашлычки, да?

- Нет-нет! Фрукты, овощи, месяц без мяса. Раннее утро, шелест прибоя, чистейшая вода. А еще прогулки в горах, аромат вечера, цикады, горлицы...

- Мне все это знакомо. Признайтесь, Степан Николаевич, что вы стали таким утонченным аристократом благодаря Анне Васильевне.

- Точно так. Моя супруга в этом смысле женщина достойная.

- О, да! Я очарован, Анна Васильевна, как вы собранно держитесь перед лицом опасности. Хрупкая, но волевая женщина! Итак, Степан Николаевич, вы, конечно, понимаете и то, что нынче, если хочешь жить более-менее по-человечески, приходится, что называется, вертеться.

- Прекрасно это понимаю.

- Но при этом всякое бывает. Никто ни от чего не застрахован. Я хотел бы знать, насколько вы в курсе... ну, так сказать...

Бронислав Григорьевич с непростой улыбкой дважды щелкнул пальцами.

- Многократно ценю то, что вы дали нашей семье, Бронислав Григорьевич, - пришел ему на помощь Степан Николаевич. - Я, конечно, не лопух, но лишних вопросов не задаю, и насчет моего язычка можете не сомневаться. Я знаю, что сегодняшний звонок, который так взволновал Анну Васильевну, возможно, сопряжен с некоторой опасностью. Но если я знаю слишком много, считайте, что сегодня утром я крепко спал.

- Хорошо, Степан Николаевич. Вы все правильно говорите. Анна Васильевна - деловая женщина и знает, что делает. Этот звонок действительно таит в себе определенную опасность, но прошу вас не беспокоиться за свою супругу. Сейчас мы с Анной Васильевной поедем в объединение и найдем с нею оптимальное решение. Уверен, что в самое ближайшее время проблема будет решена.

- Всецело доверяю вам свою супругу.

Приехал Якушкин. Бронислав Григорьевич помог Анне Васильевне надеть шубку и распрощался со Степаном Николаевичем, еще раз уверив его в том, что все окончится благополучно.

- Шофер может подумать нехорошее, - сказала в лифте Стэх, потупив взгляд.

- Он не из тех, - тихо ответил Лятошко. - Не обращайте внимание на слуг, Анна Васильевна.

Впервые Бронислав Григорьевич посмотрел на эту женщину с волнением в тот день, когда стало очевидно, что главный бухгалтер его объединения должен быть в команде непременно. Крайне осторожно, так и не назвав вещи своими именами, председатель подбирался к сути в первом разговоре с Анной Васильевной. Умная и обаятельная, проницательная и сдержанная в чувствах тридцатишестилетняя женщина поняла Бронислава Григорьевича с полуслова. До сих пор Анна Васильевна, голодавшая по системе Брэгга, занимавшаяся аутотренингом и аэробикой, не могла в полной мере посвятить свою жизнь одному достойному делу: здоровью. "Теперь все будет по-другому, - думала она, с учащенным пульсом слушая председателя. - Прежде всего куплю соковыжималку". Бронислав Григорьевич неверно истолковал алые пятна на гладких щеках этой женщины и оживился напрасно. Страстная в своей идее и преданная ей, в отношении мужчин Анна Васильевна оставалась равнодушна, полагая, что нигде, а в этом городе тем более, она не встречала человека, который был бы достоин трогать ее тело. На всю жизнь ей хватило одного волосатого и жирного живота в крымском санатории. Знала она людей порядочных, но были они какими-то слишком простыми. Ей оставалось продолжать любить и лелеять свое тело.

Но со временем Анна Васильевна поняла, что предъявляет судьбе слишком большие требования. Этой осенью ее собственный шеф предстал несколько в другом свете: умный, безжалостный, храбрый, добытчик. Неожиданно Анна Васильевна нашла свою прелесть и в грубой мужской простоте; что-то было в этом председателе медвежье, сильное.

- Я закричала, что заплачу, только не убивайте, - спокойно рассказывала Стэх, сидя в председательском кресле, которое ей любезно уступил Бронислав Григорьевич, тем временем разливающий по рюмкам коньяк. - Они выслушали и говорят буквально следующее: "Если вы в точности выполните наши указания, вам ничего не угрожает". И положили трубку. Я была в шоке. Но потом подумала, что какой смысл им убивать меня раньше срока.

- Почему же они Крацевича убили сразу? - спросил председатель, пристально глядя на Анну Васильевну.

- Я знаю, о чем вы подумали, Бронислав Григорьевич, - улыбнулась Стэх. - Десять тысяч долларов - слишком маленькие деньги, чтобы выходить из игры, тем более, убивать людей. Вы сообразили, что про туалетную бумагу, кроме Бушинского и Крацевича, слышала только я?

Председатель смутился и тут же громко захохотал.

- А за большие деньги вы бы смогли убивать людей? - сказал он, закрывая руками красные щеки.

- Нет. Моя совесть должна быть чиста.

- Но наши товарищи погибли!

- Я здесь ни при чем. Не тревожьтесь, Бронислав Григорьевич: вы тоже ни при чем. А Крацевича убили, очевидно, только по одной причине: они были уверены, что он не заплатит.

- Нет, милая Анна Васильевна, - сказал Бронислав Григорьевич. - Они не могли быть в этом уверены. Представился хороший случай заменить водку на денатурат. Другой случай, по истечении срока ультиматума, мог представиться очень нескоро. Это наводит на мысль, что в количестве состоятельных людей они не заинтересованы. Одним больше из нас, одним меньше - роли для них не играет. Им надо только десять тысяч долларов.

- Вы думаете, что после того, как мы... простите, я отдам эти деньги, они оставят нас в покое?

- Не уверен. Но на какое-то, полагаю, длительное время мы сможем перевести дух. Во всяком случае, они должны изобрести изощренный способ нашего устранения, подобный двум первым, а это зависит от наших привычек, наклонностей. Кроме того, мы же не знаем, с кем имеем дело. Не исключено, что они или он успокоится на достигнутом. Давайте подумаем, для чего человеку, скажем, именно нашего объединения понадобилось десять тысяч долларов.

- Мне тоже кажется, что действует наш сотрудник. В сговоре или самостоятельно. Посторонний не мог знать о таких деталях, как грибы и водка в ящиках столов.

- Попробуем нарисовать портрет кого-то из наших людей, кому понадобилась такая сумма.

- Для конкретного дела, а не вообще.

- Вполне вероятно, что и вообще. Нужна большая сумма, чтобы шикануть, только и всего.

- Ради этого убивать?

- Запросто. Итак, кто он?

- Полагаю, бедный человек. Семейный. Детей много. Знает, что такое голод.

- Этот человек доведен до предела своим отчаянным положением и ненавистью.

- Ненавистью?

- Да, должно быть, нас слишком ненавидят, раз умерщвляют таким способом. Послушайте! А не хочет ли наш вымогатель купить себе квартиру?

- Может быть. Сейчас много евреев уезжает в Израиль.

- Вот что мы сделаем, Анна Васильевна. Деньги я отдам свои. Пусть это будет моей личной признательностью за ваш незаурядный ум, мужество... и красоту, если хотите.

- Спасибо.

- Погибшим товарищам замену найти можно. Я присматриваюсь к одному человеку, потом посоветуюсь с вами на этот счет. А вам замены нет, и беречь я вас буду, как зеницу ока. Ехать вам со мной, разумеется, необязательно.

- Нет, я поеду. Хотела бы посмотреть на мигание фонарика из кустов.

- Вы смелая женщина! Рядом с вами я становлюсь самим воплощением храбрости.

- Ой, вы не представляете, какая я трусиха! Я прекрасно понимаю, что нас могут там растерзать.

- У меня должно быть боевое оружие. Собираюсь раздобыть его к нашей поездке.

- Вы думаете, стоит с этим связываться?

- Стоит. Если дело примет серьезный оборот, нам будет нечего терять. Но я умирать не тороплюсь и вас никому не отдам.

- Надеюсь, это не пустая болтовня, - снова очаровательно улыбнулась Стэх.

- Нисколько. С последней партией постараемся справиться вдвоем. Никаких процентов вам не назначаю. Все пополам.

- Вы благородный человек, Бронислав Григорьевич!

- Спасибо, Анна Васильевна, большое вам спасибо! - председатель хотел как-нибудь дотронуться до своего главбуха - настолько ему было легко и хорошо с этой женщиной. - Я распоряжусь подготовить справку о положении наших сотрудников с жильем. Мы проанализируем ее и составим круг подозреваемых, после чего попытаемся узнать о каждом какие-нибудь важные подробности.

- Отличная идея!

- Вам нравится? Я рад. И прошу вас, Анна Васильевна: максимум бдительности. Находитесь всегда в окружении людей. На работу и с работы будем с Якушкиным возить вас. Дочь ваша пусть эти дни дома посидит. К двери должен подходить муж. Постоянно держите со мной связь. В крайнем случае, вызывайте милицию не задумываясь.

- Вы разрешаете?

- Настаиваю. Ну вот, пожалуй, и все, - Бронислав Григорьевич опустил голову и словно забыл об Анне Васильевне.

- Случилось что-нибудь? - осторожно спросила главбух.

- У меня дочь больна раком. - промолвил председатель.

- О, Боже! - Стэх закрыла лицо ладонями и надолго замолчала.

Затем Анна Васильевна, как бы давая понять, что она знает, что делает, решительно поднялась, подошла к председателю и села рядом.

- Я сочувствую вам, Бронислав Григорьевич! Если я хоть чем-то могу вам помочь, рассчитывайте на меня! Может, не все еще потеряно?

- Я буду надеяться до последнего. Врачи, как водится в таких случаях, ничего определенного не говорят, но избегают смотреть в глаза. Это плохой признак.

- Крепитесь, Бронислав Григорьевич! Всем сердцем я с вами!

Председатель поднес к губам руку Анны Васильевны и поцеловал.

- Опасность сблизила нас. Вы дороги мне не только как умный главбух. Берегите себя!

Стэх еще раз пожала руку председателю и направилась к выходу.

- Храни вас Бог! - сказал ей вслед Лятошко.

Глава 8

Он внял просьбе Нины Константиновны и, как это ни тяжело ему было, не стал тревожить Светлану своим отцовским вниманием, напоминая ребенку о приближении смерти. Но оставаясь наедине с супругой, он продолжал утверждать, что лечение в Германии по средствам только первым трем лицам области.

Нина Константиновна, однажды искусно изобразив радостное воодушевление, сообщила, что ее знакомая через своего знакомого в облисполкоме обещала достать голландские обезболивающие таблетки, которые опускаются в чай, подобно сахару. Больной не испытывает ни малейшей боли и ни о чем не догадывается до последней минуты; наконец, он засыпает и... Более того, таблетки зарекомендовали себя как эффективное средство именно для молодого организма, и мировая практика знает случаи, когда юноши и девушки излечивались полностью.

- Господи, помоги нам! - прошептал в ладони председатель.

- Но они стоят дорого. - заметила супруга.

Бронислав Григорьевич разгорячился, требуя назвать сумму.

- Пять тысяч, - сказала, не задумываясь, Нина Константиновна и тут же поняла, что продешевила.

Между тем председатель не забывал, какая опасность угрожала и Анне Васильевне. С неожиданным тактом он заботился о своем бухгалтере, старался постоянно держать ее в поле зрения, возил на своей служебной машине, прощаясь, целовал руку. Ему было стыдно за то, что именно сейчас, когда со дня на день могло произойти самое страшное, он увлекся женщиной и не только был не в силах поступать по совести, но напротив: чем мучительнее была ему смерть дочери, тем чаще думал он об Анне Васильевне.

Анна Васильевне становилась ближе и дороже еще и потому, что только она знала, какой великий день предстояло ему пережить - день, подводящий черту под его сомнениями и страхами.

Это был день покупки боевого оружия.

Главный в городе оружейный магазин, по убеждению Бронислава Григорьевича, находился по Доминиканской улице напротив красивого здания, прозванного в народе Днепрогэсом. В этом здании два проектных института, подобно броненосцам, перевернулись килем вверх, и инженеры карабкались по днищу, заросшему коммерческими структурами, в тщетной надежде выжить. История одного из "капитанов" была знакома председателю. Когда инженеры прослышали о том, что можно переизбрать директора-коммуниста, собрались в актовом зале и долго пищали про демократию, Плоцкий дремал в задних рядах; потом вышел на сцену и громко сказал пару бойких слов, тоже про демократию. Став директором, Анатолий Михайлович построил коттедж, купил две машины и спустя полгода перешел в замы мэра. В "Сельском пролетарии Витепеска" появилась его статья под названием "Людям, безразличным к нуждам народа, в исполкомах делать нечего". Помнится, Бронислав Григорьевич хохотал тогда немного неестественно.

Оружейный магазин представлял собою трехэтажное здание внушительных размеров, с пристройкой, примыкающей к гостинице. На первом этаже продавались культурно-бытовые товары, на втором - товары для мужчин и детей, на третьем - для женщин. Будучи молодым инженером и далее руководителем еще не слишком высокого ранга, Бронислав Григорьевич дотошно обходил отделы этого многолюдного заведения, но покупал обычно что-нибудь не очень существенное. И уже тогда его угнетало высокомерие продавщиц, как правило, стильных красивых женщин в форменных одеждах с иголочки. Они никогда не грубили, но отвечали нехотя, в глаза не смотрели, и в их ленивых движениях сквозило неприкрытое одолжение. В числе прочих чаяний Бронислава было желание прийти к этим дамам с роскошной супругой, привередливо выбирать с нею дорогой товар и с особенным звуком в голосе говорить продавщицам "будьте любезны". Чем больше становилось у него возможностей осуществить это желание, тем больше оно незаметно угасало, но в тех редких случаях, когда Лятошко открывал перед продавщицами свое портмоне, он вспоминал о пережитом ущемлении перед этими красивыми женщинами и, расплачиваясь, потихоньку следил за ними: теперь они не казались высокомерными.

Выбор оружия в отделе игрушек был, как обычно, бедным: пару пистолетов слишком уж условных моделей и арбалет. Председатель никогда ранее не интересовался ассортиментом продаваемого в городе оружия и не знал, что в коммерческих ларьках и отделах имелись прекрасные современные образцы. Бронислав Григорьевич долго рассматривал пистолеты и размышлял. Они представлялись ему маломощными, почти игрушечными. С ними, очевидно, потребуется приблизиться к противнику на близкое расстояние, иначе тот и не поймет, что председатель вооружен.

И тут он увидел еще одно, удивительно прекрасное оружие. Пластмассовый ППШ, со стороны приклада наполовину синий, со стороны ствола, включая диск, красный, был последним и случайным образом затерялся в колонии плюшевых зверушек, и в этом председатель тоже узрел знак судьбы. Он тщательно, со знанием дела, осмотрел автомат, потрогал пальцем углубления на стволе, имитирующие газоотводы, принюхался к сложному запаху плавкой пластмассы.

- Только что с конвейера, да? - подмигнул он продавщице, подбрасывая в руках игрушку. - Красавец! Легкий! Смазка свеженькая! Мое разрешение вам уже переслали?

- Да, только что получили, - парировала девушка. - Ваши документы в полном порядке.

- К нему в комплекте должны быть два запасных диска. - сказал Бронислав Григорьевич и потянул на себя за отросточек сбоку - взвел автомат.

- Осторожно, он заряжен. Дисков нет. Образец снят с производства.

- Небось, кавказцам продали?

- Нам же тоже надо жить.

До позднего вечера председатель был занят приготовлениями к операции, и лишь только мысли о дочери начинали мутить рассудок, Лятошко заставлял себя сосредоточиться на своем занятии. Он с силой оторвал диск от ствола, протер, нахмуренный, и то и другое, после чего прихлопнул снизу. Затем он отложил в сторону подготовленный к бою автомат и взялся за свой рыжий "дипломат": освободил его полностью, изучая бумаги, находившиеся в нем, - ничего такого, что не подлежало бы огласке, в них не было, - вытряхнул его и тоже протер полотенцем. Далее Бронислав Григорьевич поместил в "дипломат" четыре стопки пятидесятидолларовых банкнот; каждая стопка по пятьдесят банкнот была завернута в машинописную бумагу и каждая банкнота была в отличном состоянии - председатель не мог рисковать жизнью Анны Васильевны.

К внутренней стороне куртки - с тем расчетом, чтобы автомат располагался на поясе слева и извлекался за приклад, - Бронислав Григорьевич пришил узкую петлю из бечевы и несколько раз проверил, удобно ли ему сидеть и двигаться с оружием под рукой в буквальном смысле. Его меховая куртка была просторной и никаких проблем с автоматом вроде бы не предвиделось; но он-то знал, что должна быть предусмотрена каждая мелочь, ведь в критической ситуации человек нервничает, автомат у него вовремя не извлекается, все идет прахом.

В двенадцатом часу Бронислав Григорьевич приготовил в кабинете одежду, которую должен был надеть ночью, сразу же вдел в петлю автомат и отправился проститься с дочерью. В это время Анна Васильевна, закончившая уже свои хлопоты, сидела в одиночестве на кухне перед чашкой кофе и думала о предстоящей трагедии председателя. Кухня была любимым местом всех членов семьи Анны Васильевны: угловой диван вокруг просторного обеденного стола, который служил и письменным столом, и игральным, небольшой цветной телевизор, второй телефонный аппарат-трубка на стене, современный кухонный гарнитур, удачное освещение. Когда Анне Васильевне требовалось поработать с важными документами или посидеть с красивым романом до глубокой ночи, она выпроваживала всех с кухни и переступить порог этого помещения в таких случаях в семье Стэх считалось делом совершенно немыслимым. Если бы Анна Васильевна однажды сказала мужу, что полюбила достойного и несчастного человека, который нуждается в утешении, Степан Николаевич понял бы ее. Он любил жену и робел перед нею так же, как и двадцать лет назад. Ныне Анна Васильевна в самом деле находилась в преддверии настоящего чувства.

Она решила не спать до двух часов ночи, когда за нею должен был заехать на такси Бронислав Григорьевич. Теперь этот человек казался ей не таким, как большинство окружающих ее мужчин. Председатель Лятошко дал ей многое; а практически, он дал ей состояние. У Анны Васильевны иногда даже дух захватывало при мысли о том, что они кушают, как одеваются, что имеют в квартире и сейфе бара; понадобились деньги на высшее образование Лены - без напряжения появилась нужная сумма; о плавном и бесшумном движении вперед блестящего свежей краской капота и говорить не стоит - в первое мгновение езды на собственном авто Анна Васильевна от ребячьего восторга визжала. От Бронислава Григорьевича исходила волна уверенности, несокрушимости; и в его поведении, помимо галантности - так, во всяком случае, склонна была считать Анна Васильевна, - было что-то настоящее, не блеф. И у такого благородного мужчины больна раком дочь!

Тем временем Бронислав Григорьевич, улучив момент, подкрался к спящей Светлане и, заметив, что та притворяется, не стал долго на нее смотреть, поцеловал глаза дочери и вышел из спальни. Он предполагал немного отдохнуть в оставшиеся два с половиной часа, однако крепко уснул, едва прилег на диван, и не слышал, как сигналил электронный будильник. Бронислава Григорьевича разбудила Анна Васильевна, позвонившая в два часа, как они и договаривались, - на всякий случай. Председатель поблагодарил ее, сказал, что действительно уснул и проспал, затем вызвал такси и быстро оделся. Он уже осторожно открывал входную дверь, когда его окликнула Нина Константиновна.

Бронислав Григорьевич медленно обернулся. Нина Константиновна стояла в ночной рубашке, но волосы у жены председателя были в полном порядке. Он по-прежнему любил и жену, но в эти нервные часы не хотел с нею разговаривать.

- У меня дела, - сухо ответил он.

- С кем?

- С теми людьми, с которыми я делаю деньги.

- Что же это за люди?

- Нет, Нина, этого я тебе не скажу. Ты не должна знать ни о чем. Кто бы что у тебя ни спросил, ты можешь отвечать только одно: у мужа высокая зарплата, а мое дело женское.

- Хорошо, Бронислав. Но я волнуюсь за тебя. Ты не понимаешь, что уже сорвался.

- Возможно. Я потом отдохну. Не волнуйся.

- Светлана начала принимать эти таблетки. Говорит, что чувствует себя превосходно.

- Дай Бог, Ниночка, дай Бог!

Нина Константиновна подошла к мужу, поцеловала его и сказала:

- Береги себя и помни о нас.

Председатель вышел из дому, вдохнул всей грудью сухой прохладный воздух, осмотрел пустынную площадку. "Еще каких-нибудь час-полтора, и, возможно, я впервые буду стрелять в живого человека, - думал он, стоя под козырьком подъезда. - Если я кого-нибудь убью, у меня могут возникнуть серьезные затруднения. Если не стрелять, убьют нас. А главное, я не сумею защитить Анну Васильевну и опозорюсь перед ней!"

Подошло такси. Бронислав Григорьевич сел на заднее сиденье и назвал адрес своего главбуха.

- А я недавно возил вас туда, - со смыслом сказал водитель.

- Очень может быть. Я часто езжу по этому адресу.

- По ночам?

- И по ночам тоже, - отвечал председатель, занятый своим.

- Да-а, ночи сейчас страшные. Да и днем всякое бывает.

- Почему ночи страшные? - насторожился Бронислав Григорьевич.

- Грабят, убивают.

- Ах, да. Разумеется.

Этот человек нового ничего не сказал, председатель, как и все, знал вообще , что ныне грабят и убивают как никогда, и ужасался этому вообще ; но ему вдруг стало как-то особенно не по себе. Им с Анной Васильевной предстояло ехать в отдаленный, довольно глухой район за машиной. "Надо будет похлопотать о другом гараже для Анны Васильевны," - подумал он. Словно прочитав его мысли, таксист сказал:

- Вы ведь к гаражам по Суражскому шоссе поедете? Я с дороги съезжать не стану. Высажу у тропинки.

- Почему? Это в черте города.

- Нет, все равно не стану. Откуда я знаю, кто вы такие?

- Со мной будет только женщина.

- Ну и что!

- А если я заплачу вам пятьдесят долларов?

До дома Анны Васильевны таксист не проронил ни звука. Когда они приехали, он сказал:

- Покажите-ка ваши баксы.

Председатель молча полез за бумажником. Таксист включил освещение и принялся рассматривать полученную банкноту.

- Фальшивая?

- Настоящая. Вам остается поверить мне на слово или вернуть деньги.

- Ладно. Я ее у себя оставляю.

- И довозите нас до гаража.

Вышла Анна Васильевна, села рядом с Лятошко, улыбнувшись ему. Бронислав Григорьевич пожал ее руку.

- Вы так и не спали? - спросил он.

- О вас думала.

- Дай нам Бог сегодня удачи.

Таксист посмотрел на своих пассажиров и включил передачу. Некоторое время все трое хранили молчание. Затем водитель сказал:

- Так вы ничего не слышали? Вот, буквально что, семью вырезали.

- Как это... вырезали? - промолвил председатель.

- Ворвались в квартиру и ножами. Ее, значит, и ребенка. А раньше у нее мужа убили и "мерс" его угнали.

- На трассе?

- В городе. Вечером, еще девяти не было. Я так считаю: весь этот рэкет можно запросто задавить. Скажем, есть железное подозрение, ну просто другого быть не может, мужик там верченый, главарь и прочее. Так делаешь тайный отряд милиции, пошел и втихаря такому пулю промеж глаз. Через месяц все было бы тихо. Только невозможно все это. Власть с этого кормится.

- Не бойтесь, - шепнул Лятошко Анне Васильевне. - Я не дам вас в обиду.

Они съехали с шоссе, проследовали по жутким гаражным переулкам, высвечивая на обшитых жестью дверях номера в белых кружках, и наконец остановились у нужного гаража. Бронислав Григорьевич достал бумажник.

- Да ладно, не надо больше, - махнул водитель.

Когда он уехал, стало невероятно темно. Председатель ахнул, сокрушаясь, что не догадался прихватить фонарик. Анна Васильевна сказала, что без труда откроет гараж на ощупь. Говорили они шепотом, и Бронислав Григорьевич, без конца проверяя, на месте ли автомат, осматривал в обе стороны проезд между рядами.

- Машина в порядке? - зачем-то спросил он, когда Анна Васильевна, приоткрыв правый створ, исчезла в черной пасти гаража и загремела здесь же, рядом, засовами.

- Да, Бронислав Григорьевич. Только двигатель... прогрею, - сказала главбух с напряжением в голосе - Лятошко представил, как она своей маленькой ладонью давит на железную рукоятку, но с места не сдвинулся, всматриваясь то в левую сторону, то в правую.

Раздался щелчок, отжалась вторая дверь. Председатель пытался определить, на каком расстоянии он увидит очертания человека и успеет ли приготовить автомат. Бронислав Григорьевич решил не рисковать, извлек его из-под куртки и хотел взвести, но вдруг обнаружил, что автомат не взводился - затвор заклинило. Отчаяние охватило председателя. Что есть силы он тянул на себя пластмассовый выступ, но тщетно, только кожу на мизинце содрал.

Машина завелась мгновенно. Новенький двигатель заработал исправно и тихо. Бронислав Григорьевич поспешил спрятать автомат и бросился отворять двери.

- Подождем немного? - спросила Анна Васильевна из темноты.

- Подождем, - еле слышно проговорил председатель. Вспотевший и растерянный, он не мог признаться этой женщине, что теперь они беззащитны.

Анна Васильевна молча сидела в машине и ждала. Лятошко прислонился к открытой двери и тоже молчал. Больше он не смотрел по сторонам.

Урчание двигателя изменилось, появилась полоска белого света, щелкнула передача - и любимица обеих Стэх ловко выкатилась из гаража, тут же вспыхнув габаритами.

- Садитесь, - выбегая из машины, бросила главбух.

Она сама затворила двери и снова загремела засовами и ключами. Бронислав Григорьевич прошел к машине и сел впереди, разместив на коленях "дипломат".

Анна Васильевна быстро вернулась и начала удобно усаживаться в водительском кресле. Председатель понял, что сейчас он вытеснен из ее сердца этой новенькой "девяткой".

- Вы поведете?

- Да, Бронислав Григорьевич. Вы уж извините меня.

- Ну что вы, Анна Васильевна, я вас понимаю. Мне остается надеяться, что вы не забудете, кому обязаны этим счастьем.

- Не забуду. Наденьте ремень.

Анна Васильевна была излишне напряжена, кресла всей спиной не касалась. Она действительно на какое-то время забыла обо всем на свете.

- Не разгоняйтесь, сейчас свернем, - сказал председатель, когда они выехали на Суражское шоссе. - Через центр не поедем. Встреча с милицией нам ни к чему.

- Вы думаете, они отберут доллары, если остановят?

- Там четыре стопки, - Бронислав Григорьевич похлопал по "дипломату". - Я их под чехол суну, если остановят, вот здесь. Вряд ли они станут проверять машину, когда узнают, кто я. Но лучше не рисковать.

Петляли по частному сектору, освещая то ближним, то дальним светом заборы и темные окна деревянных домов; машина то устремлялась вперед, то притормаживала у перекрестков. Анна Васильевна молча и методично работала с педалями и переключателем скоростей, с рулевым колесом обращалась, как заправский шофер.

- Чем бы дитя ни тешилось, - сказал Бронислав Григорьевич, отнимая ее правую руку от баранки и целуя.

- Не мешайте, пожалуйста, - улыбнулась Анна Васильевна. - Можете смеяться надо мной сколько угодно, но за рулем я чувствую себя настоящим человеком.

- Настоящим человеком вы должны себя чувствовать прежде всего в объятиях достойного вас мужчины.

- Не всем это дано.

- Если вам этого не дано в полной мере, то это в высшей степени несправедливо. Я... если вы не возражаете, постараюсь дать вам все, что смогу.

- Вы и так дали мне слишком много. Вы платите этот выкуп, а не я.

- Это не ваша красная цена.

- Сколько же я стою? - игриво спросила Анна Васильевна.

- Жизнь и состояние, - серьезно ответил председатель.

- Вы переоцениваете меня.

- Нисколько, Анна Васильевна.

Председатель говорил серьезно, даже сухо, и ему нравилось вести такие разговоры напрямик. Но сейчас он был больше поглощен другим: неисправностью автомата. Цепляясь взглядом за кусочек уплотнительной резинки в лобовом стекле, за мигающий желтый круг светофора, Лятошко умолял эти предметы, чтобы он с Анной Васильевной не встретился со зверем, просил о снисхождении к ним, нашедшим друг друга в смутное время. "Сделайте, пожалуйста, так, чтобы все закончилось благополучно", - обращался он к зеркалу заднего вида на своей дверце.

- Вы чем-то встревожены? - спросила главбух.

- Встревожен нашим делом, но очень в разумных пределах.

- Оружие с вами?

- Конечно. Не волнуйтесь.

- Покажите мне его.

- Не надо, Анна Васильевна. Я суеверный.

Чувствовалось приближение самого главного. Они уже ехали по Петербургской улице, миновав вокзал и Варваринский костел, и вскоре должны были пересечь городскую черту.

- За городом держите семьдесят, но не больше. Выбросим "дипломат", тогда помчимся.

- Я боюсь, - прошептала главбух.

- Не бойтесь. Я сейчас думал... У них нет резона нас останавливать.

Но резон был! И Бронислав Григорьевич, осознавая это вполне, едва не мычал от ужаса. В какое-то мгновение он чуть не заорал, чтобы Стэх разворачивалась и неслась что есть духу назад, в милицию, на многолюдную площадь.

Было тихо и глухо на пустынном шоссе. Ровно и приглушенно работал двигатель, медленно накатывалась под капот освещенная полоса. Вцепившись в подлокотник, Бронислав Григорьевич застыл, как изваяние; вдруг он встрепенулся и начал быстро опускать окошко - они уже достаточно долго ехали по шоссе.

В салоне стало свежо. Председатель отстегнул ремень безопасности, взялся обеими руками за "дипломат". Лятошко хорошо знал эту дорогу. Сейчас, именно после этого дорожного знака, начинался длительный пологий спуск, и у Бронислава Григорьевича росла уверенность, что вот-вот, метров через триста, должен был замигать фонарик.

Анна Васильевна ахнула, отчего у председателя заколотилось сердце.

- Я им не успела сказать номер машины! Как они узнают, кому мигать?!

- Черт возьми, как вы меня напугали! Они знают номера четырех машин. Мы потому и едем медленно, чтобы они успели нас заметить. Соберитесь, Анна Васильевна, мне кажется, что сейчас все произойдет.

- Бронислав Григорьевич, приготовьте пистолет!

- Не кричите. Пистолет готов и появится только тогда, когда в этом будет необходимость.

- А если...

- Молчите! Держите крепко руль и не отвлекайтесь. Не хватало нам еще перевернуться.

Машина побежала под уклон, и Анна Васильевна, прибавив газ, пустила ее накатом. Бронислав Григорьевич, оторвавшись от спинки кресла, старательно вглядывался в тусклую даль. Вскоре он различил очертания огромного кустарника, и оттого, что кустарник был справа от дороги, тогда как слева продолжалось поле, председатель понял, что начинается.

Прошло еще секунд десять; наконец, он увидел часто гаснувший и загоравшийся свет.

- Отлично, - сказал председатель. - А теперь, Анна Васильевна...

- Фонарик! Я вижу его! - закричала Стэх.

- Тише, тише, Аннушка, - засмеялся Бронислав Григорьевич. - Помигай им в ответ и езжай быстрее.

- Как помигать?! - Анна Васильевна отстранилась, едва не бросив руль.

- Вот это, на себя, несколько раз... Все, Анна Васильевна, прибавьте!

У виска Бронислава Григорьевича засвистел ветер. Председатель оскалился, не отрывая взгляда от этого мигания в кустах. Когда автомобиль приблизился к нему, свет фар выхватил из тьмы серую массу голых сучьев, и фонарик вымогателя исчез в пелене. Бронислав Григорьевич подхватил "дипломат" и с силой толкнул его в окошко.

Им предстояло еще долго кружить на исходе глухой предзимней ночи, перебираясь на другое шоссе, еще машина Анны Васильевны должна была простоять под окнами до рассвета, а Брониславу Григорьевичу приходилось пешком возвращаться домой, и во всех этих ситуациях тоже всякое могло случиться; но председатель, когда окончательно убедился в том, что никто не пытался их задержать, повеселел и расслабился до непростительной беспечности. Анна Васильевна тоже заметно приободрилась.

Осмотревшись по сторонам, Лятошко велел остановиться, быстро перебежал мимо урчащего, залитого светом носа автомобиля на другую сторону, пока Анна Васильевна освобождала ему место, сел за руль и погнал машину дальше.

- Осторожно с ямками, - строго сказала главбух.

- Я в восторге от вас, Анна Васильевна! - засмеялся Бронислав Григорьевич. - Мы хорошо наварим! На будущий год у меня вообще есть одна сильная задумка. Я вам все отдам. Я хочу, чтобы вы были счастливы. Когда все здесь утихнет, подберу для нас какой-нибудь новогодний круиз.

Стэх выслушивала такие слова очень серьезно. Это и радовало председателя, и немного пугало. Возле ее дома они сняли с машины "дворники", проверили, надежно ли закрыты дверцы, и прошли к подъезду. Анна Васильевна обернулась к Брониславу Григорьевичу и опустила глаза. Председатель понял, что она разрешила поцеловать себя. Он привлек ее, потом посмотрел ей в лицо и аккуратно поцеловал в губы.

Глава 9.

Днем, во втором часу, недалеко от Смоленской площади Светлану обогнала длинная и нахальная, как акула "Ауди-100", ударив колесом в талую лужицу - мутная вода с крошками льда брызнула на черные ботфорты и колготки дочери председателя. От бешенства Светлана зарычала и, увидев, что этот автомобиль притормозил у перекрестка, поспешила к обидчику.

- Протри глаза, козлина вонючая! - крикнула она.

Тронувшийся автомобиль тут же остановился. Два молодца молча переглянулись, и тот, что сидел справа, с вылизанными волосенками и в бордовом пиджаке, выщелкнул в окошко окурок, вышел и двинулся к девушке. "Бордовые пиджаки!" - испугалась Светлана.

- Смотри, что ты мне сделал, - бойко сказала она, выставляя ногу.

Человек подошел к Светлане и ударил ее в грудь. Девушка отлетела, стукнулась головой и позвоночником о фонарный столб, опустилась на колени и повалилась ничком. Проходившая мимо женщина, единственная свидетельница этого скоротечного события, верно оценив марку автомобиля и фасон пиджаков, повернулась и быстро удалилась.

Сердобольные люди перевернули девушку и ужаснулись ее исцарапанному грязному лицу и той темной густой крови, которая шла из носа. Светлана открыла глаза и сразу же сказала людям, что ее тошнит. Она назвала свой адрес и просила помочь добраться до дома, благо, Ветряная улица находилась рядом.

Нина Константиновна, увидев дочь в таком виде, усилием воли подавила жалость и любовь к своей кровинке, и начала действовать. Она поблагодарила людей, доставивших дочь, проводила ее в зал, уложила на диван. В двух словах девушка рассказала, что произошло. Нина Константиновна слушала и собиралась. В душе у нее все кипело. Она хотела позвонить на работу мужу и попросить, чтобы он прислал одного Якушкина с машиной, но передумала. Нина Константиновна позвонила знакомому врачу и договорилась с ним, после чего вызвала такси.

В больнице супруга председателя оставила дочь на попечение этого доктора и тем же такси поехала к полковнику Ходыкину. Ходыкин Евгений Васильевич, сильный физически мужчина, с животом, смелый, хитрый, любящий жизнь с ее основными наслаждениями, слушая кого-то по телефону, осмотрел жену председателя с ног до головы и дружелюбным жестом пригласил ее присесть.

Семья Лятошек и Ходыкиных сошлись несколько лет назад, одним теплым крымским вечером. В последнее время встречи супружеских пар были уже редкими, но прошлые новогодние рестораны и юбилеи позволяли сейчас Нине Константиновне прийти к Ходыкину без предварительного звонка.

- Я всегда ценила ваше расположение...

- Почему на "вы"? - улыбнулся Евгений Васильевич.

- Хорошо, Евгений. Нас никто не слышит?

- Конечно, нет.

Лятошко достала из сумочки конверт и положила его под какую-то папку перед Ходыкиным. Евгений Васильевич перестал улыбаться, но наблюдал за Ниной Константиновной по-прежнему снисходительно. Она рассказала о том, что случилось, и замолчала, ожидая реакции полковника. Тот молча взял из-под папки конверт, заглянул в него, перебрал в нем пальцами купюры. В конверте было тысяча долларов.

- Умоляю тебя, Евгений, найди этих людей, - с дрожью в голосе сказала Нина Константиновна. - В крайнем случае, я хотела бы знать, кто они. Если они из себя ничего особенного не представляют, я заплачу за дальнейшие услуги столько же.

Евгений Васильевич оторвал взгляд от конверта и с удивлением глянул на Нину Константиновну.

- Ты отчаянная женщина! - сказал он и спрятал конверт во внутренний карман пиджака. - Но я люблю таких. Твое дело святое, Ниночка, и я постараюсь тебе помочь, - он нажал на панели кнопку и сказал: - Передай Дорофееву, чтобы шел в машину.

Милицейский УАЗик помчался по городу со свойственным ему чувством превосходства над прочими четырехколесными существами. Приехав в больницу, Нина Константиновна, Ходыкин и Дорофеев, молодой симпатичный мужчина, прошли в приемный покой, набросили халаты и поднялись на третий этаж, где их ждал знакомый доктор. Он с радостью бросился успокаивать супругу председателя: ушибы нестрашные, царапины, нужно полежать, отдохнуть. Доктор предложил оставить Светлану до конца его дежурства. Вечером, если все будет хорошо, - а он в этом был уверен, - Нина Константиновна могла забрать дочь.

Отчитавшись о состоянии здоровья девушки, доктор повел посетителей к ней в палату. Палата была хорошая: чистенькая, одноместная, с телевизором. Светлана полулежала в больничной рубахе, распушив свои прекрасные волосы, и улыбалась вошедшим. К своим приключениям она относилась с юмором и словно предлагала приятелям или просто хорошим людям посмеяться вместе с нею. Нина Константиновна села на кровать рядом с дочерью, обняла ее и только сейчас позволила себе тихонько заплакать.

- Ну, мама! Перестань, - засмеялась Светлана и вдруг увидела Дорофеева, который, очарованный ее миленьким разбитым личиком, не сводил с нее глаз. - Я чувствую себя отлично.

- Значит, ты сможешь отвечать на вопросы, - сказал Ходыкин.

Доктору он велел выйти, придвинул стул и приступил к опросу. Дорофеев ловил каждое слово Светланы, ибо жаждал достать преступников хоть бы из-под земли. Никаких записей при этом не велось.

Нина Константиновна вышла вслед за доктором, достала из сумочки вначале платок и промокнула им глаза, затем двести долларов и передала их доктору. Тот вяло протестовал, но Лятошко перебила его:

- Бери и ни о чем не спрашивай. Прошу тебя позаботиться о Светочке. Делай так, как сочтешь нужным.

Из одежды молодых людей Светлана запомнила только бордовые пиджаки. Лица она тоже помнила смутно, но была уверена, что узнает при встрече. Марку автомобиля девушка не знала, номер не видела. Дорофеев начал задавать наводящие вопросы и выяснил с большой степенью достоверности, что это была "Ауди-100" белого цвета. Сведений было не очень много, и Ходыкин не скрывал своей досады; Дорофеев, наоборот, не скрывал своего энтузиазма: белая "Ауди-100" да еще бордовые пиджаки - этого более чем достаточно.

- Что, приглянулась тебе девица? - спросил полковник у подчиненного, подмигивая Светлане.

На обратном пути Дорофеев еще раз уверил и своего шефа, и мать потерпевшей, что обязательно разыщет этих гаденышей. Он сказал, что немедленно запросит информацию о владельцах "Ауди-100" белого цвета и проверит их со своими ребятами. Параллельно он проконтролирует места скоплений "бордовых пиджаков" - Смоленская площадь, обе толкучки, несколько питейных заведений, ночной клуб и прочее. Если преступники и после таких действий не будут найдены, Дорофеев просит разрешения Евгения Васильевича и мамы Светланы покататься с девушкой по городу.

- Пусть он мне только в руки попадется! - горячился молодой милиционер. Ходыкин толкал локтем Нину Константиновну и страшно указывал бровями на своего подчиненного.

Белая иномарка могла оказаться и транзитной машиной, поэтому следовало поторопиться; УАЗик помчался в отдел милиции. Нина Константиновна хотела выйти по дороге, но Ходыкин сказал, что потом доставит ее в любое место.

Однако едва Дорофеев выбежал из машины, Евгений Васильевич приказал ехать к нему домой.

- Я хочу с вами поговорить, - схватил он за руку Нину Константиновну.

Ужасным супруге председателя казалось то, что водитель наверняка знал своего шефа, и если сейчас полковник вез к себе на квартиру женщину, значит, водитель знал, зачем; но что-то мешало Нине Константиновне негодовать. "Почему бы и нет?" - подумала она и тотчас услышала, как застучало ее сердце...

Дома на нее набросился Бронислав Григорьевич, требуя отчета, где его дочь. В такое время Светлана часто отсутствовала, и Нина Константиновна надеялась скрыть сам факт пребывания дочери в больнице. Оставалось лишь поражаться обостренному чутью мужа.

- Бронислав, я все сейчас объясню. Это не то, что ты думаешь.

- Где Светлана? - гремел председатель.

- В больнице, но...

- Когда ты отвезла ее в больницу, дрянь ты этакая? Почему мне не позвонила?

- Ее избили два молодчика!

- Что ты мне арапа вправляешь! Что еще придумаешь, чтобы скрыть правду?

- Послушай, Бронислав, - Нина Константиновна старалась держать себя в руках, но у нее это плохо получалось. - Через час мы поедем к Светлане и заберем ее...

- Как это заберем?! Мы поместим ее туда, где лучшие врачи и аппаратура! Я договорюсь!

- Тебе лечиться надо, придурок! - в сердцах сказала Нина Константиновна и ушла в ванную.

Председатель бросился в комнату Светланы, упал на колени перед ее кроватью и разрыдался. Он увидел пижамную курточку, схватил ее и прижал к лицу. Курточка хранила тепло и запах дочери. Председатель страдал так жестоко, что временами пугался, не сходит ли он с ума.

В больницу они приехали часа на полтора раньше срока, о котором договаривалась Нина Константиновна с знакомым доктором. Он вдруг так кстати сказал при Брониславе Григорьевиче, что было подозрение на одну нехорошую вещь у Светланы, но оно совершенно не подтвердилось, и теперь можно смело забирать девушку домой.

- Это еще кто? - по-хамски спросил председатель, указывая на доктора.

- Это Александр Иванович Астахович, с которым ты выпил бутылку "Черного доктора" под Конашами, - сказала Нина Константиновна, тоже демонстративно не глядя на Астаховича, давая этим понять, что ей стыдно за своего мужа.

В районе Конашей было множество лесных озер сказочной красоты, и на одном из них, во времена безопасные, августовским вечером, когда за сосновой стеной рябило угасавшее солнце, надувные лодки были прислонены к палаткам вверх днищем, а женщины накрыли на столике из стволов молодых деревьев великолепный ужин, председатель отверг к огорчению медика тривиальную водку и водрузил благородное вино - пили к мясу вначале действительно "Черный доктор", потом что-то в красивой бутылке, тоже красное и необычайно вкусное. После трапезы захмелевшие мужчины ушли ловить раков под корягами. Ракам светили как бы в лоб и без труда хватали их сзади (они были откормленными на рыбьих останках, что сбрасывали в озеро у берега, и монотонно шелестели ночью у палатки в капроновом ведре). Женщины, пока мужчины с азартом ловили раков, также захмелевшие, наслаждались тонкими коричневыми сигаретами, прикуривая от головешек. И теперь у Астаховича был повод смотреть с недоумением то на Нину Константиновну, то на ее мужа. Правда, доктор при этом тактично помалкивал.

В палате подле Светланы сидел большой Дорофеев в белом халате и неуклюже любезничал с девушкой, улыбаясь ей до ушей. Светлана, подбив под спину подушку и подтянув колени, прикрытые пледом, вся светилась и кокетничала с оперативником. Дорофеев встал и отошел, прочищая горло, когда появились родители девушки и доктор. Бронислав Григорьевич сразу подбежал к дочери и схватил ее за руку.

- Что болит? - спросил он, пристально глядя на дочь.

- Абсолютно ничего.

- Тебе уже было больно? Таблетки действуют?

Дочь и мать переглянулись.

- Главное здесь боль. Чтобы никакой боли! - обратился председатель к Астаховичу, после чего с недоумением установился на Дорофеева.

- Мы задержали пять человек в бордовых пиджаках, которые так или иначе связаны с "Ауди-100" белого цвета, и девять человек просто в бордовых пиджаках, - доложил ему Дорофеев. - Завтра утром Светлана посмотрит на них. За невидимым стеклом. Она их будет видеть, а они ее нет.

- За невидимым стеклом? - переспросил Бронислав Григорьевич. - Это кто?

- Собирайся, Светлана, - приказала Нина Константиновна. - Мужчины пусть выйдут.

Она тоже вышла в коридор, чтобы переговорить с Дорофеевым. В течение неполного часа с отрядом сотрудников он прочесал все те злачные места, где кучковались молодые владельцы списанных в других странах легковушек, и задержал десять человек. Еще четверых он выдернул из квартир, предъявив обвинение в отсутствии огнетушителей троим из них, а четвертого, несущественного человека, захватил без всякого обвинения. Два горожанина имели определенный вес и владели белыми иностранными автомобилями разных марок - этих людей Дорофеев не стал задерживать, но взял их на заметку. К десяти часам утра к четырнадцати задержанным, что провели ночь в кутузке, прибавилось еще семеро. Их запускали в трех партиях по семь человек. Нина Константиновна и Ходыкин также были здесь и наблюдали за процессом. Жажда мести у супруги председателя поутихла, и теперь ее больше беспокоило то, что Светлана могла увлечься молодым милиционером. Евгений Васильевич же знал, что среди двадцати одного задержанного один человек связан с серьезной мафией, с которой у полковника были сдержанные отношения, и было бы нежелательно, чтобы девушка указала на этого человека, а трое связаны с несерьезной мафией, и, к счастью, один из них угрожал Дорофееву, чем автоматически записал себя в нападавших на дочь председателя. Едва первая партия уселась, Светлана произнесла "блин" и потребовала, чтобы парни сняли бордовые пиджаки. Но и после этого лица подозреваемых сливались в одно лицо, и перед девушкой возникал общий облик восемнадцати-тридцатилетнего бодрячка. В глубине души девушке было жаль парней, с которыми она с большим удовольствием потанцевала бы под резиновую музыку, но двух из них все-таки следовало проучить. И Светлана выбрала тех, кто вроде бы был похож на ударившего ее человека. Светочка Лятошко очень не любила сомневаться и начинала нервничать, когда ей приходилось это делать. Сейчас она сомневалась; только она решила, что это не они, как тут же возникала уверенность: они. По крайней мере, один из них точно. Но только у нее возникала такая уверенность, как тотчас же она начинала сомневаться: а может, и не они.

- Они, - убежденно сказала она Дорофееву.

- Который ударил? - попросил уточнить капитан.

- Один из них.

Ходыкин с Дорофеевым вышли и ознакомились с информацией о тех людях, на которых указала девушка. Это была мелкая рыбешка: перегон и перепродажа иномарок, тусовки, кабачки, дешевые шлюшки и непомерное самомнение. Ходыкин обожал наступать таким на хвост. Евгений Васильевич доложил супруге председателя о результатах оперативного, профессионального розыска преступников: тот, что слева от нас, был за рулем, а тот, что справа, ударил Светлану.

- Не надо больше денег, Ниночка, - сказал Евгений Васильевич в кабинете, когда Нина Константиновна собиралась открыть сумочку.- Поедем сейчас ко мне пить кофе. А насчет петушков как договорились. Обработаем по высшему разряду.

Между тем Анна Васильевна, тщетно ожидая каких-либо естественных предложений со стороны Бронислава Григорьевича, удивлялась и даже оскорблялась последовавшему равнодушию председателя. Вначале Анна Васильевна вошла в его положение: неизлечимо больна дочь; затем начала раздражаться; наконец, ей стало грустно: такое многообещающее начало не имело продолжения. Едва представился убедительный повод, она попросила председателя принять ее. Бронислав Григорьевич назначил ей официальное время, что тоже неприятно подействовало на главбуха.

Оказалось, что у Анны Васильевны имелось целых два повода для встречи с председателем. Во-первых, Степан Николаевич собирался принять участие в научно-практической конференции и теперь весь был поглощен приобретением железнодорожного билета в вагон СВ и нового чемодана; дочь уехала в Лейпциг. Анна Васильевна полагала, что Бронислав Григорьевич мог бы тоже оформить себе престижную командировку или придумать что-нибудь другое. Во-вторых, Анна Васильевна собрала некоторую информацию о тех людях объединения, чье положение с жильем было катастрофическим и кого хотя бы в силу косвенных обстоятельств можно было бы заподозрить в способности на отчаянный поступок.

- Почему у тебя не находится для меня времени? - пересилив себя, обратилась она на "ты" к Брониславу Григорьевичу. - Ты уже охладел ко мне?

От этих слов председатель снова переставал быть уверенным в том, что изменять жене - безнравственно, а расстрелять виновников экологических катастроф - по крайней мер, достойно настоящего мужчины.

Оставив список подозреваемых, Анна Васильевна просила прийти сегодня к девяти часам вечера и, помявшись у дверей, просила еще принести с собою туфли, потому что танцевать в носках как-то неловко. Но Брониславу Григорьевичу теперь все казалось неловким, если не пошлым. Интимная связь начальника с подчиненной... С бутылкой на ночь к посторонней женщине... Впрочем, все было бы намного проще, если бы он воспринимал Анну Васильевну действительно как постороннюю женщину и думал только о приятном развлечении. Разберись он просто и верно в своих чувствах, он бы понял что не стремился к близости со Стэх вовсе; ту душевную близость, которая внезапно возникла между ним и главбухом, когда он увидел ее собранной, волевой и вместе с тем красивой и женственной, ту потребность защитить ее и самому отогреться рядом с нежным другом Бронислав Григорьевич и считал своей недопустимой, пошлой, порочной любовью к Анне Васильевне.

Чувство вины перед самыми дорогими ему людьми - перед дочушкой и женой, которая не сегодня-завтра должна была потерять свою кровинку и иссушить себя страданиями, - обострилась после случайного просмотра передачи об онкобольных детях. Переключая каналы, Бронислав Григорьевич встретился с глазами ребенка на весь экран и, еще не услышав ни одного слова, понял, что этот человечек, не познав ни любви, ни побед, не познав счастья полноценной жизни, скоро умрет, сходя с ума от боли. Председатель медленно опускался на колени перед телевизором и, обхватив подставку, с величайшим состраданием смотрел в эти глаза. Оказывается, в мире он был не одинок в своем горе и готов был посидеть с матерью этого ребенка, утешить ее тем, что и он вот-вот понесет гроб с телом своей дочушки, дать несчастной женщине долларов. Ему было чуточку легче от того, что у кого-то тоже умирает ребенок. Но в отличие от всех родителей всех умерших детей он знал виновников мора, преуспевающих убийц, в каждом своем устном и печатном слове трижды лгавших.

В зал неосторожно вбежала Нина Константиновна и едва не потребовала переключить на один из сериалов, но и она, увидев этого ребенка и толком еще ничего не расслышав, все поняла и тут же вышла. Бронислав Григорьевич знал, зачем прибегала жена, но не возмутился, потому что сострадал и жене и с пониманием относился к прекрасным сериалам, которые, подобно анальгину, убаюкивали душевную боль человечества. С началом метастазов у Светланы председатель снова сделался очень трепетным, размягченным человеком и не только готов был помочь всем бедным людям, всем униженным и оскорбленным народным матом и народной грязью; он готов был простить злодеям их злодеяния и, возможно, начинал чувствовать, еще смутно, справедливость идеи отмены смертной казни; правда, он никак не мог понять, почему за духовное перерождение кого бы то ни было он должен заплатить своей жизнью или жизнью близких людей, поэтому некоторые категории злодеев не подпадали под амнистию его благоговейного чувства - это матерщинники, уголовники, пэ-тэ-ушники, хамы, алкогольная боевая шваль, потерявшая человеческий облик, и власть имущие.

Далее сообщалось: этому ребенку не предстоит умирать в муках, потому что он уже умер полгода назад, и для него все кончилось. "Не волнуйтесь, - говорил за кадром распоясавшийся журналист, - этому человечку не предстоит пройти ад наяву - ад им уже пройден. Детские кости со временем будут белеть, пока не рассыпятся. А теперь спросите себя, почему здесь умирают дети без всякой надежды, тогда как в других странах у них был бы шанс. Не застит ли вам стыд перед всем миром глаза? А может быть, со смертью каждого ребеночка экологически чистый кусочек застревает в горле власть имущего?"

- Да, да! - закричал председатель, вскочив и сжав кулаки. - Черта с два он там застревает!

Журналист предложил пройтись по палатам, и тут же в углу экрана возникла дата: съемка проводилась недавно. Чередой появлялись детские лица - девочки, мальчики, иные постарше, иные буквально сопливые. Многие смотрели на председателя, раскрыв рот и глупо улыбаясь.

Наконец, экран поглотила тьма, классическая музыка умолкла, и журналист вроде бы без всяких эмоций сказал:

- Моей фамилии вы не узнаете. Меня страшит мысль сделать имя на этой теме. Я призываю соотечественников прекратить любое увеселение, надеть темное и скромное и молиться Богу, работать и скорбеть до тех пор, пока не наступит изобилие дешевых медикаментов и сверхсовременной аппаратуры. Если мы еще люди, а не обезумевшее стадо, мы так и сделаем.

Бронислав Григорьевич ушел в кабинет и долго ходил из угла в угол, потрясая кулаками. Он восхищался пронырливыми журналистами, призывал их и впредь со своими микрофонами и объективами не давать покоя власть имущим ни днем ни ночью, чтобы, как говорится, земля горела под их ногами.

Однако, чтобы расстрелять послезавтрашнее совещание в облисполкоме, во всяком случае, успеть выстрелить в тех, кто смог отправить своих детей на излечение в Германию, продав коттеджи, требовалось мужество; Бронислав Григорьевич сомневался, хватит ли у него духу послезавтра умереть, захватив с собою первых лиц.

Тем не менее, когда Нина Константиновна вечером следующих суток отправилась провожать на вокзал Светлану, которая в понимании председателя уезжала не в Минск, а в Боровляны, - Бронислав Григорьевич простился с дочерью мужественно, своим видом давая понять, что он, зная, что они обе о нем думают, выше личных обид. Дочь уехала, причем, как полагал Бронислав Григорьевич, навсегда; он прошел в кабинет, расстелил на столе старую скатерть и приготовил ППШ и машинное масло, которое в глазах председателя выглядело маслом оружейным. Он должен был перебрать автомат и смазать каждую трущуюся детальку. Бронислав Григорьевич отодрал пластмассовый диск и в дырочку, перевернув оружие, щедро налил из масленки. Приладив диск обратно, председатель потянул за отросточек и остался удовлетворен.

В этот же вечер Анна Васильевна, прождав гостя до одиннадцати часов, посмотрела на себя в зеркало, сняла туфельку, но тут же поняла, что было бы наигранным бить каблучком по своему изображению. Нужно смириться.

Глава 10.

Сомнения были бы мучительно постыдны: когда он оставит свою кровинку в больничной палате и уйдет домой, чтобы поспать часа три, когда он будет хлопотать насчет похорон, желая забыться, закрывать навсегда лицо дочери крышкой, чтобы и лицо и крышка сгнили в земле и в прахе перемешались, когда зимней ночью он будет думать, лежа в теплой постели, о том, что не только не смог дать своей Светочке чистое небо, но и отомстить, как и подобает мужчине, ее убийцам, - тогда-то и наступят его настоящие мучения, которых, кроме смерти, ничто не прервет.

Надо было умирать сейчас, прихватив с собою этих чудовищ, и больше уже никогда не думать о том, что должно произойти с дочерью... Накануне совещания в облисполкоме Бронислав Григорьевич бродил по городу, побывал на толкучке, видел там изобилие одежды; видел также, как ребенок упросил свою мать купить ему лакомство, и по той краткой, но жестокой борьбе чувств, отразившихся на лице этой женщины, понял, что она бедна, а ребенок ее, возможно, страдает от недоступности окружающих детских соблазнов. Женщина решилась, купила, просила сына потерпеть до дома, но мальчик поторопился, стал неловко разрывать обертку и уронил лакомство в грязь. Казалось, что ребенка отшлепают, но женщина заплакала, схватила мальчика за руку и потащила прочь. Председатель бросился догонять их, чтобы дать им много долларов, но вдруг обнаружил, что у него ничего нет.

Вернувшись домой, он приступил к подготовке к теракту. Теперь председатель был окончательно уверен в том, что Тимофеева надо убить. Бронислав Григорьевич заперся в кабинете, разорвал все имевшиеся бумажки и выбросил клочки в мусоропровод; извлек из тайника сорок тысяч, дошел наугад до первого детского сада и отдал заведующей деньги, сказав, чтобы та купила чего-нибудь детишкам (женщина приобретет много новой одежды, подержанную иномарку в хорошем состоянии и трехкомнатную квартиру с мебелью и аппаратурой для сына; затем заведующую станут шантажировать, и последние недели несчастной покажутся ей настоящим адом; наконец, одним солнечным зимним утром ей перережут горло).

На следующее утро Бронислав Григорьевич выпил чашку крепкого кофе, надел парадный костюм, приладил в петельке под пиджаком автомат, переложил пять тысяч долларов из оставшихся десяти в сейф бара - эти деньги предназначались вдове, - а пять тысяч поместил в конверт, который спрятал во внутренний карман (вероятно, понадобится подкупать милицию, если будут обыскивать участников совещания в поисках оружия), и спустился к Якушкину.

Приятно было председателю подъехать к зданию облисполкома на своей служебной "Волге". Машине было всего три года, и она еще сияла своим отполированным кузовом; иные же товарищи Витепеска подъезжали на "Волгах", повидавших виды, и у этих преданных старушек, переживших века золотые, что-то дребезжало, болталось, да и вид у них был, как у честных проституток на пенсии. Но иные товарищи приезжали на таких же блистательных ГАЗ-31, какая была у Бронислава Григорьевича, и так же у юных красавиц сияли новенькие кузова - кофейные, серые или бирюзовые - у сенатских дочерей, белые - у фрейлин, черные - у девушек императорской фамилии. К сожалению, Александр Викторович не велел машинам товарищей устраивать на Духовской горушке тусовки, чтобы ослепительное сборище никого не раздражало из тех, кто будет здесь праздно шататься - улица-то не была закрыта для посторонних. Пожимая руки коллегам, Бронислав Григорьевич на какое-то время забыл, что сегодня ему предстоит подвести итоги.

Облисполком находился в самом верху Духовской улицы, которая начала формироваться в середине прошлого века. Отсюда открывалась великолепная панорама - ратуша, кривая Узгорская, артерией меж декоративных домиков поднимающаяся в самое сердце Витепеска - на Успенскую гору, где возвышался величественный памятник эпохе - разрушенный цех на месте Успенского собора. На Духовой горе еще в XIV веке был основан женский монастырь, а в начале XX века в здании нынешнего облисполкома располагалось епархиальное женское училище. Бронислав Григорьевич любил Духовскую улицу, на которой для него сплетались коренная старина и нерушимая современность. На Духовской также располагался ряд учреждений облисполкома: управление торговли, культуры, по делам издательства, полиграфии, здравоохранения, народного образования, финансовое; была здесь и редакция "Сельского пролетария Витепеска"; и по зловредной иронии истории ныне Духовская улица носила имя Николая Васильевича Гоголя.

Вместе с толпой ответственных товарищей Бронислав Григорьевич прошел в зал заседаний, являвшейся миниатюрной копией знаменитых московских залов. Время не могло не оставить хотя бы малейшего следа в этом витепеском зале, но дух здесь витал прежний. Председатель получил официальное приглашение и поднялся в президиум. План был таков: во время доклада Тимофеева спокойно встать и приблизиться на достаточное расстояние, и когда тот с удивлением повернет голову, то увидит перед собою ствол автомата. В этот кратчайший миг пусть Александр Викторович по-толстовски вспомнит всю свою подлую жизнь, подумает об униженных и оскорбленных им, о презираемых и оболваненных; возможно, он захочет уйти в небытие с более чистой душою и покается в элементарных уголовных преступлениях... После доброй очереди в голову предисполкома Лятошко повернется к центру президиума и, передернув затвор, опорожнит диск до конца. Если автомат откажет в самом начале, надо решительно броситься к Тимофееву и бить его прикладом в висок, уже не думая, к сожалению, об остальных товарищах.

Далее Бронислав Григорьевич увидел, как в центре президиума уселся параллельщик - как раз напротив трибуны. Это было уже не очень хорошо: председатель боялся убивать параллельщиков, полагая, что за это его поджарят на медленном огне.

- Долго еще это падло на своей кобыле будет скакать? - весело спросил некий товарищ, указывая себе за спину и усаживаясь основательно, словно он обживал стул.

- Недолго, Петр Сергеевич, - ответили товарищу.

У Лятошко вдруг сжалось сердце от черной безысходности. Сейчас ему стало жалко национальной символики, участь которой - это уже становилось очевидным - была предопределена. Сейчас, когда председатель терял не только свои наслаждения, но и саму жизнь, отчего можно было бы вслух называть вещи своими именами, он вдруг остро почувствовал, что он все-таки не сибиряк, не окающий северянин или акающий южанин, не еврей и не инопланетянин, что у него были древние предки и была история, которую оскорбили, унизили и предали забвению, и теперь рядом с ним упитанный товарищ усаживает свои ягодицы. Раньше Бронислав Григорьевич вроде бы ненавидел тех, кого называли националистами; ссылаясь на авторитеты российской истории и литературы, он одним махом решал проблему и чувствовал себя хорошо. Но уже тогда он все-таки ощущал робкое шевеление стыда и горечи за то, что он тоже делал секс со своей Родиной в очереди с другими... Председатель решил после Тимофеева стрелять по своему крылу президиума, где усаживался веселый товарищ.

К микрофону подошел человек, объявил о начале высокого собрания, призвал к деловитости и зачитал повестку дня. Бронислав Григорьевич, очарованный этим сладкозвучием, пребывал в смятении. Что происходит? А, собственно, почему он должен убивать Тимофеева и погибнуть сам? Еще вчера совершить убийство первого лица области повелевало его сердце, и он был преисполнен решимости; но сейчас ноги онемели и не подчинялись воле. Как же он двинется на таких ногах к докладчику и как он такими непослушными руками достанет автомат, чтобы стрелять вот в этих людей, у которых шевелятся бритые щеки?

Уже вышел на трибуну Тимофеев и начал читать свой доклад, уже прочел половину, а Бронислав Григорьевич никак не мог заставить себя встать, только встать, потому что если бы он встал, то сразу бы очерствел, озверел и начал действовать.

- Вам нехорошо? - прошептал сосед.

Это сильно подействовало на Бронислава Григорьевича. Он нервно вскочил, дернул ногой, но пока оставался на месте. "Трус! - подстегнул он себя немым окриком. - Они убили твою дочь, а ты стоишь, как размазня! Вперед! Не рассуждать!"

Он быстро сошел к первому ряду президиума, остановился, глядя только перед собою вниз, запустил руку под пиджак, схватился за приклад. Тимофеев перестал читать и посмотрел на председателя. Оставалось выхватить автомат и двинуться в сторону трибуны. Ну! Последнее усилие!.. Лятошко глянул на Тимофеева.

- Вам плохо, Бронислав Григорьевич? - участливо спросил в микрофон Александр Викторович.

- Мне... Да, - промолвил побледневший председатель.

- Кто-нибудь, - Александр Викторович обернулся к президиуму. - Юрий Николаевич, проводите в медпункт.

Юрий Николаевич сорвался с места, подбежал к Лятошко и цепко взялся за его правый локоть.

- Пойдемте, Бронислав Григорьевич.

- Что-то мне нехорошо, - вымученно улыбнулся Юрию Николаевичу председатель, скользнув ладонью с приклада к сердцу и действительно вроде бы почувствовав в сердце боль. Теперь он точно не мог стрелять и был этому рад, очень рад, и чувствовал себя от этого значительно лучше, просто замечательно.

- Ничего-ничего, я провожу вас.

- Спокойнее, товарищи, - сказал в микрофон Тимофеев.

Когда они, следуя по центральному проходу, покидали зал, Бронислав Григорьевич услышал, как за спиной Александр Викторович продолжил спокойно и монотонно читать доклад, и ужаснулся: положение, карьера, богатство - все это только что было за полшага до полного краха. Председатель так разволновался, что почувствовал сильное головокружение и простонал.

В прохладном фойе с кресла поднялась изящная Анна Васильевна и пошла навстречу своему председателю. Она была явно чем-то взволнована, и Лятошко понял, что произошло что-то важное, связанное с их делом.

- Юрий Николаевич, спасибо, - сказал Бронислав Григорьевич, высвобождая руку. - Это мой главный бухгалтер, и по пустякам она бы не пришла сюда.

- Но, Бронислав Григорьевич...

- Юрий Николаевич, дорогой, если я не посекретничаю с Анной Васильевной, то умру на этом же месте. Подождите меня возле медпункта. Анна Васильевна проводит меня.

- Вы уверены, что вам не нужна помощь?

- Посмотрите на него, Анна Васильевна, - улыбнулся председатель. - Директор механического завода выражается, как настоящий американец.

- Это потому, что механический завод переживает временные трудности, - сказала Анна Васильевна.

- Мы все сейчас переживаем временные трудности, - сухо произнес Юрий Николаевич. - Я, пожалуй, вернусь на совещание.

- Нет, прошу вас. Подождите меня у врача. Я хочу, чтобы вам было что сказать Александру Викторовичу. Анна Васильевна проводила взглядом директора механического завода и, когда тот удалился на приличное расстояние, вновь стала взволнованной.

- Человский купил у евреев квартиру за десять тысяч долларов, - сообщила главбух.

- Наш инженер по подготовке кадров? Откуда вы знаете?

- У подруги моей одной хорошей знакомой умер двоюродный брат. На похоронах она разговорилась со своей приятельницей и от нее узнала, что двухкомнатная квартира стоит около десяти тысяч и что ее сосед, инженер, в семье которого временами бывает обыкновенный голод, да и сам этот человек не раз повторял, что скорее умрет, чем займется спекуляцией, вдруг покупает у евреев, эмигрирующих в Израиль, двухкомнатную хрущевку. Когда эти женщины ехали в автобусе на кладбище, им повстречалась грузовая машина, которая перевозила чьи-то пожитки. "А вот и мой сосед, - сказала та женщина моей подруге, указывая на молодого человека в кузове среди вещей. - Долго жить будет." Сегодня утром моя подруга приходила ко мне в объединение и после нашей болтовни, когда я ее провожала, узнала в коридоре этого молодого инженера. Я вернулась в кабинет и позвонила в райисполком своей сестре. Вскоре она перезвонила и сообщила, что Человский два дня назад, то есть спустя почти неделю после... нашей поездки, оформил документы на покупку квартиры. Я не могла усидеть на месте и примчалась к вам.

- Все? Ну и трындычите вы, Анна Васильевна. Я ничего не понял. Давайте сначала. Итак, у вас есть подруга. У нее тоже...

- Это не имеет значения, Бронислав Григорьевич. Важно то, что Человский купил квартиру за десять тысяч долларов.

- И что же?

- А то, что это мальчик, и мы без труда прижмем его!

- Но мы же не можем донести на него в милицию.

- Разумеется, нет. Мы можем каким-то образом припугнуть его и заставить продать квартиру.

- Ради нее он решился на убийство двух человек и теперь испугается наших угроз? А если он связан с бандой?

- Мало вероятно. Человский был первым в нашем списке подозреваемых. Я узнала о нем все, что можно было узнать. Кроме того, я хорошо чувствую людей. У него жена сокращена, двое маленьких детей, зарплата сами знаете какая. До сих пор этот человек не занялся спекуляцией. И такой связан с бандой?

- Конечно. Потому и не занимается спекуляцией, что связан с бандой. Может, его шантажируют.

Анна Васильевна задумалась. То, что казалось ей простым и очевидным, обрастало многими условиями и обстоятельствами.

- Я лишь хочу сказать, что нам нельзя проигнорировать Человского с его квартирой.

- Если это он, конечно, мы будем думать, как с ним поступить. Ну что ж, спасибо, Анна Васильевна, вы все правильно сделали, - председатель посмотрел по сторонам и сказал другим голосом: - Я был невнимателен к тебе, прости. Исправлюсь в самое ближайшее время.

- Хорошо, - промолвила Стэх.

- Итак, поезжайте в объединение и ждите меня. Как вы думаете, Анна Васильевна, если я чувствую себя прекрасно, таблетка валидола мне не повредит?

- Думаю, что нет.

Председатель поцеловал Анне Васильевне руку и затем долго смотрел своему главбуху вслед. Какая изящная кожаная курточка, какие ножки! Бронислав Григорьевич недоумевал: почему он еще не был близок с женщиной, которую... любил?

Затем Лятошко забежал в туалет, тщательно протер носовым платком автомат, встал на унитаз, открутил проволоку и, приподняв чугунную крышку сливного бачка, сунул туда оружие.

Увидев, какой молодцеватой походкой шел к нему председатель Лятошко, Юрий Николаевич сделался еще более строгим.

- Извините, коллега, - развел руками Бронислав Григорьевич. - Мне сообщили такую приятную новость, что это было для меня лучше всякой таблетки.

- Значит, мы можем вернуться в зал заседаний.

- Нет-нет, надо пойти к врачу, иначе Александр Викторович не поймет не только меня, но и вас.

Врачу Бронислав Григорьевич сказал, что на совещании внезапно почувствовал себя плохо, боль с левой стороны груди то усиливалась, то ослабевала. Врач спросила, где именно было больно. Председатель отвечал, что пару раз холод пронзал само сердце, но болело слева вообще, а где именно, сказать трудно; когда он вышел из зала, стало лучше, а сейчас только немного ноет и побаливает, если делаешь неосторожное движение. Врач просила Юрия Николаевича пока посидеть здесь, Брониславу Григорьевичу велела раздеться до пояса, прослушала председателя, расспросила о разных пустяках, потом сказала полежать на кушетке с таблеткой валидола под языком и принялась записывать в журнал. Все это время Лятошко думал свою думу. Кажется, он ставил жирную точку: не хочет и не может отомстить на смерть Светланы, и если она умрет... что ж, у него остается Анна Васильевна, ее нежность и бедра, и остается вся его председательская жизнь. "Но, может, дочь еще и не умрет, - охотно теперь надеялся Бронислав Григорьевич. - Нина что-то такое говорила."

В перерыве совещания они вернулись в зал. Показался Александр Викторович, которому что-то объяснял важный параллельщик. Предисполкома сел на свое место и начал перебирать бумаги.

- Ради Бога, извините, Александр Викторович, что так получилось, - сказал ему Лятошко.

- А-а... Ничего. Как вы себя чувствуете?

- Хорошо, Александр Викторович, спасибо.

- Можете дальше принимать участие в совещании?

- В обязательном порядке!

- Вам должны были передать, но раз мы с вами говорим, то вот что: пройдите после совещания к моему кабинету. Хочу обсудить с вами один вопрос.

- Хорошо, Александр Викторович, - сказал председатель, наклонив голову.

Александр Викторович Тимофеев был известен в своих профессиональных кругах как величайший стратег и непревзойденный тактик, и равно как юноши восхищались кинозвездами-боевиками, так и Бронислав Григорьевич в свое время восхищался предоблисполкома. Восхищался Лятошко им и сейчас. Как держал себя Тимофеев с параллельщиком! Бронислав Григорьевич давно разглядел в Александре Викторовиче дар заставить врагов играть по его сценарию, и для всех оставалось загадкой, почему президент еще не снес этому гордому человеку головы. Будучи сам горячим поклонником Советского Союза и репрессий, Тимофеев однажды даже сказал в присутствии трех параллельщиков и двух диагональщиков, что официальная Россия нашему Миколке на дудочке играет. Но и тогда президент не отрубил ему голову.

Была у предисполкома силушка! Чувствовался в нем какой-то исполинский, несокрушимый дух. Это был настоящий народный человек; и при том без живота. Брониславу Григорьевичу рассказывали, что Александр Викторович, когда ездил на условные заводы, где зарплату не выдавали по три месяца и бешенство клокотало у рабочих в горле, шел прямо в толпу и смотрел людям прямо в глаза, и воротничок его сорочки был белоснежным и вызывающе твердым. Нет сомнения в том, что если бы такие люди были у руля государства, то народная дубинка, попирая всякие военные правила и правовые закорючки, прошлась бы по хребтам гнилых демократиков.

О Человском, тщедушном демократишке, Лятошко почти ничего не знал. В прошлом этот инженер по подготовке кадров приносил на совещания нелепые графики и диаграммы, пока, наконец, Бронислав Григорьевич не наорал на него за эти позорные игрища в бирюльки. Человский предъявил министерские книжки, и председатель вынужден был признать: да, есть такие диаграммы, отражающие малополезные статистические данные. Председателю было немного стыдно за московских товарищей, которые занимались такой ерундой, и он отдал этого инженера в подчинение Бушинскому, а тому, в свою очередь, никакого дела до молодого бездельника не было. Работал ли он хорошо или плохо, все равно получал что-то ничтожное. Он был сам настолько ничтожным, что о нем забывали даже при сокращении!

Анна Васильевна включила Человского в первую пятерку подозреваемых, но председатель до сих пор не изучил список главбуха. Теперь же, размышляя, мог ли Человский осуществить эти убийства, Бронислав Григорьевич убеждался, что совпадения есть поразительные, и их немало.

Председатель пытался поставить себя на место Человского, чтобы ощутить логику событий последнего месяца. Почему один человек, думал Бронислав Григорьевич, имеет многое, а другой голоден и унижен до такой степени, что ему нечего терять? Если труд Человского никому не нужен, то почему выпускным классам не раздают утвержденный госкомтрудом перечень должностных мест, которые никому не нужны? Почему бы не составить такой перечень на перспективу: чему сейчас следует учиться, чтобы в будущем честно заработать на квартиру, одежду, лекарства, образование детей, а что и на фиг никому не нужно?

Разве Человский не вправе спросить, кто и как заплатит за унижение и оскорбление? Ответить ему, что мы это уже проходили? А он скажет, что ему наплевать, ему все равно терять нечего. Ему на весь мир наплевать, раз его дети унижены и голодны.

"Да так ли уж он беден?" - думал Бронислав Григорьевич в приемной Тимофеева. "Жена сокращена, - вспоминал председатель сказанное Анной Васильевной, - двое детей, зарплата... Шмоточным бизнесом не занимался. Возможно ли такое?! С бандой не связан. Правда ли это? Может, родители помогают? Но до сих пор не помогали... И вдруг - именно десять тысяч долларов!"

Бронислав Григорьевич тоже начинал хорошо чувствовать этого инженера. Конечно, у него был повод банально и до сумасшествия ненавидеть богатых. Мысли о богатых и ненависть к ним стали его единственно возможной формой существования. Возможно, он думал о богатых, когда засыпал, просыпался, брился, когда целовал жену и даже когда ему было весело; богатые снились ему по ночам. Конечно, его убедили-таки, что он не мужчина, раз не может прокормить свою семью. Тогда он впал в отчаяние, ожесточился и раздобыл десять тысяч долларов... И теперь он вправе сказать всему миру: не твое собачье дело, как я раздобыл эти деньги! Я сыграл по твоим правилам. Убью и тебя, буде нужно!

Бронислав Григорьевич задавался вопросом, мог ли Человский беспрепятственно проникать в кабинеты Бушинского и Крацевича... Мог. В день своей гибели Бушинский проводил именно такое совещание, на котором инженер по подготовке кадров обычно развешивал свои диаграммы - диаграммы зависимости одной чепухи от другой или чепухи от времени. Пол-литровая банка сжималась рукой, сквозь два слоя ватмана, и эту трубку Человский нес вертикально. Он нервничал. Или настолько выстрадал свое унижение, что был хладнокровен. "Почему он не дал Крацевичу шанс? - был увлечен Бронислав Григорьевич фейерверком совпадений, поэтому не переставал размышлять, даже когда входил в кабинет к Тимофееву. - Потому что на следующий день после похорон Эдуарда Антоновича он, зная о заветном ящике Крацевича, раздобыл денатурат, сидел в куртке у Алексея Афанасьевича... тот вышел... Человский выдвинул ящик: бутылка такая же... Зачем давать ему неделю, если они, то есть мы, все равно не заплатят?"

Александр Викторович хотел принять председателя сразу же после совещания, но при всей важности разговора с Лятошко Тимофеева задержал более важный человек, и теперь председатель облисполкома, принимая Бронислава Григорьевича, радушно улыбался, давая этим как бы понять, что держал его в приемной так долго не со злого умысла. Александр Викторович начал разговор с общих мест: погода, спорт, немного политики. Затем перешел к довольно интересной теме высших кругов обеих столиц, но и здесь Бронислав Григорьевич не стал его слушать, додумывая свою думу. Когда же от общих мест Тимофеев перешел к делам объединения, председатель отвлекся от мыслей о Человском.

Александр Викторович сказал, что хотя дела объединения обстоят неважно, вины Лятошко в этом нет - экономика республики не сегодня-завтра будет парализована и ни один руководитель не в силах что-либо изменить. Эту горькую чашу, говорил предисполкома, придется испить до дна. Работой Бронислава Григорьевича Тимофеев был доволен; предлагал создать на базе объединения акционерное общество закрытого типа. Лятошко, окончательно вернувшись в кабинет Александра Викторовича, оказался не готовым молниеносно переработать такую важную информацию, поэтому неожиданно для самого себя поправил Тимофеева: "АО открытого типа".

- Да, конечно, открытого. Я сказал "закрытого"? - изобразил удивление Тимофеев.

- Простите, Александр Викторович... У вас много людей на этот счет?

- Какие люди, дорогой Бронислав Григорьевич! Я же не татарин, а вы не Рязань. Один, всего один человечек.

- Хотелось бы сразу оговорить процент.

- Молодец, Бронислав Григорьевич! Вижу перед собой настоящего профессионала. Я прошу вас разработать проект этого предприятия. Клеточки с процентами оставьте пока пустыми, но подумайте и над этим вопросом. Обсудим его на следующей нашей встрече. Надеюсь, она скоро состоится. Надо, чтобы и ваши человечки были довольны, и мои не обижены.

- Хотя бы приблизительное соотношение, Александр Викторович.

- Ничего больше не скажу, - улыбался председатель облисполкома. - Подумайте сами, сколько стоит мой зеленый свет. А пока, - Тимофеев взял со стола конверт и протянул его Брониславу Григорьевичу. - Спонсирую разработку проекта.

Лятошко заглянул в конверт. Крайней была новенькая стодолларовая банкнота.

- Пять тысяч, можете не пересчитывать, - сказал Тимофеев.

- Ответный ход, Александр Викторович, - тоже стал улыбаться Лятошко, доставая из внутреннего кармана пиджака свой конверт. - Это моя более чем скромная благодарность за ваш зеленый свет. Надеюсь на него и в дальнейшем.

Тимофеев развел руками, словно именинник, которому ничего не остается, как принять дорогой подарок, и молча переложил доллары Лятошко в свой бумажник.

- Что там с вами стряслось на совещании? Сердечко пошаливает?

- Нет, не сердечко. Но это мои проблемы, - сказал председатель, подумав о дочери и вновь почувствовав все ту же боль.

- Берегите здоровье, коллега, - сказал Тимофеев, занятый своим бумажником. - Я не хотел бы видеть на вашем месте другого человека.

- Александр Викторович, пользуясь случаем, хочу спросить у вас об одной вещи.

- Весь внимание, - Тимофеев, наконец, уложился, поправил пиджак и посмотрел на председателя.

- Мы могли бы отправить мою дочь на излечение в Германию? - откровенно спросил Бронислав Григорьевич.

- Могли бы. Мы сделали бы все, что нужно, если бы ваша Светлана была больна. Но она здорова, дорогой Бронислав Григорьевич. Здо-ро-ва! И чем скорее вы это поймете, тем лучше. В противном случае, я буду вынужден отобрать у вас объединение.

Выйдя из кабинета Тимофеева, председатель направился в туалет за автоматом. Как смел этот князь такое сказать! Как смеют они все врать - ему, несчастному отцу! Где же совесть у этих людей?! И откуда Тимофеев знает о Светлане?..

С оружием Бронислав Григорьевич решил пока не расставаться. Каково же было его разочарование, а затем и возмущение, когда он извлек из-под крышки сливного бачка... детскую цацку! Кто-то украл автомат, тяжелый, с деревянным прикладом, пахнущий оружейным маслом, подсунув взамен... вот это. Какое издевательство! Бронислав Григорьевич с негодованием отбросил пластмассовую бессмыслицу, легкую, как пушинка.

Глава 11.

После гибели Бушинского зам по капстроительству стал вторым человеком объединения. Бронислав Григорьевич забыл о своем обещании похлопотать насчет должности заместителя председателя для Анатолия Александровича; впрочем, Лятошко начинал забывать и само объединение.

В обществе Елены Ивановны и Якушкина зам по капстроительству уже называл себя серым кардиналом в делах "Сельхозтехники" и был отчасти прав. Быть может, как никто другой, он понимал, что эту организацию ждут времена суровые, а при неожиданном и непонятном безразличии Бронислава Григорьевича будущее и вовсе представлялось мрачным. В начале осени Бронислав Григорьевич, Бушинский и зам по капстроительству обсуждали два основных варианта развития объединения, но больше к этому разговору председатель не возвращался. Между тем вне объединения Анатолий Александрович себя не мыслил, поэтому решил серьезно рискнуть, отправившись с изящным проектом акционирования к Тимофееву на прием по личным вопросам. Зам по капстроительству, не скрывая своего авторства проекта, сказал Александру Викторовичу, что уполномочен Брониславом Григорьевичем вести этот конфиденциальный разговор с председателем облисполкома по непонятной ему, заму по капстроительству, причине, но, мол, сам он предполагает, что Бронислав Григорьевич некомпетентен в подобных вещах. Подчиненный Лятошко также сообщил о том, что шеф совершенно подавлен болезнью дочери, отстранился от дел объединения, дарит периодически секретарю и шоферу крупные денежные суммы в долларах (о подарке председателя умолчал). В проекте главные роли отводились двум действующим лицам: косвенно предисполкома и председателю областного объединения. Если бы Тимофеев выдал зама по капстроительству, последний сказал бы своему шефу, что они договаривались об этом визите к первому лицу области, просто Бронислав Григорьевич забыл; Лятошко, мол, поручил своему заму многие дела объединения, в том числе и вопрос об акционировании. Анатолий Александрович отдавал себе отчет и в том, что вовсе может оказаться разменной фигурой, но ему действительно нечего было терять. Тимофеев же этого человека близко не знал и предпочел бы проверенного Лятошко, оставив не у дел самого автора, но с решением не торопился; велел навести справки и о председателе, и о его подчиненном. Когда Александр Викторович получил такие сведения, кое-что, касающееся Бронислава Григорьевича, смутило его. Он и попросил председателя объединения подумать об акционировании, установив таким образом для Лятошко испытательный срок. Но председатель был занят другим.

В десятом часу утра Бронислав Григорьевич и Анна Васильевна сидели в кабинете председателя и ждали Человского. Анна Васильевна, имевшая хороший вкус, и раньше достаточно часто меняла платья, в которых приходила в объединение, теперь же делала это каждый день. Бронислав Григорьевич не оставался равнодушным, целовал ей руку, давал себе слово подарить этой женщине свою любовь, но стоило Стэх уйти, забывал о ней. Сегодня он выслушал соображения Анны Васильевны и велел позвать Человского. Анна Васильевна должна была ощутить мельчайшие интонации в голосе молодого инженера, узнав в результате или не узнав человека, предлагавшего ей выкупить свою жизнь.

Едва Человский вошел в кабинет, воцарилась двусмысленная тишина. Председатель и главбух пристально смотрели на инженера и молчали. Человский держал себя настороженно, но однажды откинул голову и, как показалось председателю, посмотрел на него с вызовом.

- Посмотрите на этого Макара Девушкина, Анна Васильевна, - громко сказал Лятошко. - Сейчас у него пуговичка от ширинки отскочит!

По передернувшемуся лицу инженера председатель понял, что Человский проклял своего недавнего кумира.

- Ему сейчас не до этого, - иначе поняла главбух.

- Что же вы молчите, Леонид Михайлович? - снова издевательским тоном спросил Лятошко. - Мы с Анной Васильевной хотели бы, чтобы вы много говорили в этом кабинете, а мы бы вас очень внимательно слушали. Вы сами знаете, для чего нам это нужно.

- Я вас не понимаю, - твердо, но по-прежнему негромко произнес Человский.

- Он нас не понимает! - воскликнул Бронислав Григорьевич. - А сам говорит еле слышно. Хорошо, расскажите нам о своих служебных обязанностях.

Немного помолчав, инженер начал бубнить довольно бессвязно о каких-то скучных и глупых вещах.

- Если бы вы любили свою работу, - прервал его Бронислав Григорьевич, - вы бы воспели нам каждый протокол, приказ, табличку, диаграмму, каждую буковку в министерских документах, а мы бы послушали музыку вашего голоса. Увы, у нас нет такой возможности. Вы купили у евреев квартиру?

- Да, Бронислав Григорьевич. За десять тысяч долларов.

С этими словами инженер, кажется, слишком твердо посмотрел в глаза председателю. У Лятошко захватило дух.

- Я уверен, что это он убил наших товарищей, - весело сказал он Анне Васильевне.

- Вы какую-то чепуху говорите, Бронислав Григорьевич, - произнес Человский, снова опуская глаза.

- Вот они все такие, молодые демократики, - продолжал говорить своему главбуху Лятошко, как бы не замечая подчиненного. - Петушатся, как молодые петушки, а как схватишь их за хвост, так сразу у них медвежья болезнь начинается. Значит, так, хлопчик, - обратился он к инженеру. - Мы разузнаем обо всех твоих перемещениях в те два дня, и если мы только будем предполагать, что, скорее всего, это сделал ты... Слышал о диких случаях в нашем городе? Я могу найти таких людей и хорошо им заплатить.

Человский побледнел; Бронислав Григорьевич посчитал, что блеф сработал.

- Пойдем мы на такой шаг, Анна Васильевна?

- Пойдем, - сказала главбух, понимая все буквально.

- Я немедленно иду в милицию! - выпалил инженер.

- Иди, - сказал Бронислав Григорьевич. - Чего же ты стоишь? А потому что сам знаешь, что никто тебе не поверит. Давай, Леонид Михайлович, все по-хорошему решим. Чистосердечное признание... Сугубо между нами... Подумай.

- Нечего мне тут думать! Вы какую-то чушь несете!

- Ну, ну, Леонид, не петушись. Иди пока и думай.

Едва Человский ушел, Анна Васильевна начала возмущаться: неужели Бронислав Григорьевич собирается "решить все по-хорошему"?

- Не волнуйтесь, - ответил Лятошко. - Мы его на медленном огне сожжем. Но вначале надо убедиться, что это он. Что вы скажете насчет его голоса?

- Ничего определенного. Вполне вероятно, что он, но, может, и нет. Надо нажать на него, откуда у него такие деньги!

- Нажмем, нажмем... Но если он не дрогнет, о деньгах может вообще не говорить.

- Вы в самом деле найдете... боевых людей для Человского?

- Вы сами боевой человек, милая Анна Васильевна, - рассмеялся председатель, после чего снова соврал: - Я обязательно найду таких людей, если мы будем уверены, что убийца и шантажист - Человский. Или связан с кем-то.

- Я очень сомневаюсь, что он с кем-то связан.

- Мы уже говорили об этом.

- Такое ощущение, Бронислав Григорьевич, будто вы его защищаете.

- Ну что вы, Анна Васильевна. Наказание будет соответствующим, - лгал председатель. - Но мы должны быть уверены.

- У вас была хорошая идея узнать обо всех перемещениях Человского в те дни.

- Кое о чем я уже спросил Елену Ивановну. В день своей смерти Эдуард Антонович действительно проводил совещание, но секретарь уверена, что Человский приходил вместе со всеми и уходил одним из первых.

- Значит, он никак не мог заменить банку в столе Эдуарда Антоновича?

- Я не представляю, как это можно было бы осуществить.

- Он приносил свои диаграммы?

- Охапку трубок под мышкой. Они выскользнули и рассыпались по полу в приемной.

- Елена Ивановна все это помнит?

- У нее хорошая память.

- Теперь надо выяснить, что делал Человский в день гибели Алексея Афанасьевича.

- Совершенно верно, Анна Васильевна. Я этим займусь немедленно.

Бронислав Григорьевич постоянно говорил неправду своему бухгалтеру. Не собирался председатель выяснять, что делал Человский в день смерти Крацевича. Ни о чем он не расспрашивал и Елену Ивановну, так как был уверен: Человский приходил перед совещанием развешивать плакаты и какое-то время был один в кабинете Бушинского. Если бы Лятошко спросил у Елены Ивановны, что происходило в тот день, она бы наверняка вспомнила о каком-нибудь решающем обстоятельстве. Но председателю не нужны были показания Елены Ивановны.

Тем временем Нине Константиновне сообщили, что Светлану видели в Минске в обнимку с молодым человеком, описание которого позволяло предположить, что это Дорофеев. Нина Константиновна справилась у Ходыкина о его подчиненном и узнала, что тот неделю как в отпуске. Она уговорила Евгения Васильевича позвонить домой к этому молодому человеку. Родители Игоря сказали, что сын в Минске.

Все отошло на задний план для супруги председателя, в том числе и сам председатель. Женщины так и не решили, какой жених из двух кандидатов для Светланы предпочтительнее: отъезд ее раньше срока объяснялся тем, что на нее угнетающе действовал отец, взявший в голову невесть что. Теперь Нина Константиновна боялась, что ее дочь вовсе может проигнорировать замечательных кандидатов, поэтому быстро собрала дорожную сумку и отправилась на вокзал, оставив мужу записку, в которой честно обо всем рассказала. Бронислав Григорьевич был разгневан: зачем так неуклюже врать, приплетая какого-то Дорофеева!

Бронислав Григорьевич ожидал такой исход и оказался подготовленным к нему, поэтому не бросился вслед за супругой, чтобы проводить дочь в последний путь. Больше всего он боялся сейчас опошлить свое высокое чувство такой же похоронной процессией и такими же похоронными приготовлениями и поминальными столами, какие были в семьях Бушинского и Крацевича. Забирать из больничного морга тело, договариваться о перевозке его домой, закупать водку, мясо - это было выше сил председателя. Светочка до самого отъезда скрывала от отца болезнь, мужественно переносила боль, не проронив ни звука. И теперь он войдет к умирающей дочери в палату и начнет плакать? Пусть дочушка думает, что он так и не догадался ни о чем.

Вечер Бронислав Григорьевич провел в молитвах. Он стоял на коленях, иногда опускаясь на пятки, чтобы отдохнуть, и молча качался с закрытыми глазами. Потом он незаметно для себя лег на пол и уснул. Ему приснилось, что он поднялся с пола среди ночи, включил телевизор и сел на диван. Никаких передач нет, но председатель все равно сидит и смотрит на экран. Звук сыплющейся щебенки утихает, исчезает вовсе, и вместо белого мерцающего пятна возникает изображение самого председателя. Лятошко в телевизоре выглядит хорошо, только слишком уж пристально смотрит на Бронислава Григорьевича. Но постепенно изображение меняется: кончики носа и ушей заостряются, уголки губ опускаются, появляется множество морщин, череп лысеет. Председатель с изумлением замечает, как он в телевизоре превращается во что-то страшное.

Бронислав Григорьевич просыпается, поднимается с пола, зажигает свет, устало массирует лицо. Стало быть, Свету привезли еще вчера и похоронили на одном из двух кладбищ. Жаль, что сон не подсказал, на каком именно. Но председатель сейчас узнает сам. Он пойдет к Светочке, поцелует ее землю, успокоит свою доченьку, что будет приходить к ней каждый день, будет сидеть с ней рядом и разговаривать. Так даже хорошо: они будут сидеть, разговаривать, и ничего им больше не надо. А потом он сам умрет, и они будут жить на замечательной планете, где много плодов и кто-то играет на арфе. Они будут сидеть на травушке, слушать музыку или гулять, взявшись за руки.

Денег у председателя больше не было, и он отправился искать могилу дочери пешком. Бронислав Григорьевич решил вначале обследовать то кладбище, где был похоронен Крацевич.

Бодрым шагом председатель прошел всю Илемницкую, затем весь довольно протяженный Московский проспект и очутился за городом. Этот путь занял у него минут сорок; ему еще предстояло одолеть километров десять, посидеть с Алексеем Афанасьевичем, поговорить с ним, затем вернуться в город, пройти его весь и на другом кладбище встретиться с Эдуардом Антоновичем.

Был поздний ноябрьский вечер, морозный, безветренный, тихий. Казалось, в городе перестали ездить автомобили, пропали люди... Небо было могучим, черным, без единой звездочки.

Хорошо ему было так идти. Родительская боль утраты поутихла; появилось какое-то светлое чувство, немножко все-таки тяжкое, но такое, с которым Бронислав Григорьевич не расстался бы теперь ни за что на свете. Ему больше ничего не надо было. У него была дочь, и он будет теперь с нею общаться и думать о ней, и так было хорошо. У него были товарищи, перед которыми он виновен, но они поймут его и... простят. Он с ними тоже будет общаться. Они выпьют, заведут задушевные разговоры.

Хорошо ему шлось и рассуждалось. Временами он почти бежал, махал рукой с вытянутым в черное небо указательным пальцем.

Могил на новом кладбище было еще не много, поэтому председатель обошел их все, близко приближаясь к памятникам и рассматривая имена и кое-где фотографии усопших. Было очень темно, и пару раз Бронислав Григорьевич подсвечивал себе спичками. Могилы дочери он не нашел и обрадовался этому: здесь была плохая земля. На могиле Крацевича он расстелил газету, нарезал хлеба, налил полстакана водки.

- Я знаю, кто я такой, Алексей Афанасьевич, - начал свой разговор с Крацевичем Бронислав Григорьевич. - И сейчас прошу тебя об одном: не гони меня; не уходи сам; посиди со мной, покури... Я не прошу тебя, чтобы ты простил меня. Прощения просят хитрые люди. Тебя простили - и ты можешь стараться успокоиться. Сегодня не смог, а завтра уже легче.. Не-ет, ты ходи непрощенный! Я больше не хитрю, Алексей Афанасьевич. Но ты послушай! Жизнь... странная штука. Крайне нелогичная. Вот тебя убили, а ты должен простить. Всех простить, того, кто убил, меня, всех людей, милицию. Что, не согласен? Не согласен, конечно. Но это так! Я не могу тебе этого объяснить. Это такая, понимаешь... бездна! Ты вот сейчас там, и оттуда все видно, ты обо всех все знаешь, потому что вы можете летать. Ты же знаешь, что у меня случилось? Да, Афанасьевич, умерла Светочка... Вот так, брат... Ты скажи, ты отмщен? Или этого еще мало? Я здесь еще, и я уже всех простил, и мне стало легче. Ты знаешь, я ничего не боюсь больше... Ты там, а не простил. А там ведь люди мудрее становятся. Алексей Афанасьевич, гад я, конечно! Но я не рву на себе рубаху. Я сейчас так хорошо все понимаю. Если ты сейчас в аду, то только потому, что не простил. А простишь, сразу все хорошо будет. Ну что, Афанасьевич, выпьешь со мной? Выпей, прошу тебя.

Уверенный, что, промолчав, Крацевич согласился выпить, Бронислав Григорьевич отлил часть водки в стакане на землю, остальное выпил сам. Потом, как виделось председателю, они закусили хлебом, помолчали; Алексей Афанасьевич закурил.

Бронислав Григорьевич рассказал, как его все обманывали, скрывая болезнь Светланы, как он едва не совершил новые тяжкие преступления, чуть не расстреляв председателя облисполкома и всех, кто под руку попался бы. Этих людей, объяснял Бронислав Григорьевич, тоже надо жалеть, потому что у них есть жены и детки, которых называют кровинками и которым целуют глазки; и надо верить этим людям, когда они говорят, что тем, кому безразличны нужды народа, в исполкомах делать нечего, - верить спокойно, со смирением.

- Ну вот, Алексей Афанасьевич, выпил с тобой, поговорил, и на душе светлее стало. Подумай тут без меня. Если будешь продолжать меня ненавидеть, то это нехорошо. Я тогда больше не приду. Как мог, объяснил тебе, дальше сам должен все понять. Ну, давай еще по одной, да я пойду, Эдуарда Антоновича еще хочу повидать.

Бронислав Григорьевич налил полстакана, часть вылил, остальное выпил, пожевал хлеба. Затем он завернул хлеб в газету, рассовал все по карманам, стал на колени, поцеловал могильный холмик и, похлопав его, сказал:

- Отдыхай, Афанасьевич. Не скучай. Я скоро опять приду.

... Кладбище, на котором похоронили Бушинского, было у города основным. Оно разрослось по обеим сторонам неширокой, но красивой шоссейной дороги, бегущей по холмам то вверх, то вниз. Хоронили здесь реже - с этой целью вокруг города осваивались новые земли. О своем первом посещении этого кладбища Бронислав Григорьевич ничего не знал и, совершив на едином дыхании трехчасовой марш-бросок к главным воротам, с которых когда-то падал, вполне осмысленно стал обходить их справа, не теряя из виду центральной аллеи. Усталости он не чувствовал никакой и мог бы действовать в таком темпе до тех пор, пока бы не свалился. В пору было позавидовать его смекалке: много лет назад хоронили здесь некоего директора, и тогда Бронислав Григорьевич обратил внимание на одно естественное возвышение в правой части кладбища, справедливо полагая, что с этого возвышения открывается панорама всего кладбищенского городка; сейчас Лятошко не то чтобы вспомнил, а просто знал об этом обстоятельстве и шел в нужном направлении вдоль ограды, надеясь с возвышения определить, в каком месте следовало бы начинать новые могилы.

Он отыскал холм, вскарабкался на него и, хотя вокруг все поглотила непроницаемая тьма, выбрал себе путь продвижения, перелез через ограду и вскоре набрел на целый ряд действительно новых могил, одна из которых оказалась Эдуарда Антоновича.

Бронислав Григорьевич исходил из того, что Бушинский уже знает о его разговоре с Крацевичем, а также о цели визита председателя к своим усопшим подчиненным, поэтому без предисловий расстелил газету и поставил на нее бутылку, потом достал хлеб и стакан.

- Алексей Афанасьевич совсем ничего не ел, - сказал председатель, обращаясь, видимо, к Эдуарду Антоновичу.

Что-то опустилось на газету и, влекомое легким дуновением, зашуршало чуть слышно. Потом все было тихо, и Бронислав Григорьевич задумчиво молчал. Снова что-то опустилось и зашуршало на газете, и снова тишина. И вот легкое шуршание участилось, слившись в монотонный, тихий и приятный звук, и Бронислав Григорьевич с изумлением посмотрел на небо, в одно мгновение ставшее почти светлым.

- Смотри, Эдуард Антонович, снег идет.

Эдуард Антонович, очевидно, тоже был удивлен, молча наблюдая за тем, как вокруг непрерывно и флегматично опускалось на землю множество снежных хлопьев. Бронислав Григорьевич покачал головой и налил водку в стакан.

- Бывают мгновения, - сказал председатель, - а со мной такое впервые происходит, - когда все становится понятным, все кажется простым, и только одному удивляешься: почему же ты раньше этого не понимал и почему все люди не понимают этого сейчас? Выпьем, Антонович.

Они выпили, съели по кусочку хлеба. Бронислав Григорьевич подумал и сказал:

- Я пришел сюда не только для того, чтобы просить у тебя прощения. Я хочу оставаться твоим другом. Мы будем вместе жить, и я объясню вам многое, тебе и Алексею Афанасьевичу... Не говори на меня так! Не говори больше никогда таких грубых слов. Твоя душа томится. Верно я говорю? Верно, вот видишь. А моя душа спокойна, хоть я и грешил больше вас. Такие, брат, небесные парадоксы. Раньше я этого тоже не понимал и смеялся над этим, но после смерти Светочки я многое понял и, можно сказать, святой. Много зла я сделал; а святой! Мы будем все в раю жить, и нам будет хорошо. А пока что у тебя, Эдуард Антонович, не стало на душе хорошо, светло, покойно. Вроде бы самостоятельный мужчина, умер уже, а так ничего и не понял. Потому что надо всех полюбить, понимаешь, Антонович, всех, абсолютно всех. И меня, и того, кто тебя убил... Кстати, тебя убил Человский. Не злись на него, а полюби его. Он к нам тоже придет, и тогда мы ему все объясним, и он тоже всех полюбит. Вот ты меня ненавидишь. Я понимаю, есть за что. Обманул я тебя, подставил... У меня, Антонович, дочь убили, а я люблю ее убийц. Ну, убили и убили. Я думаю: у них есть детки, внучки, они их по головкам гладят, умиляются ими. У них есть дом, одежда, еда... Порадуемся за людей. Зачем завидовать и ненавидеть? И я даже не думаю о том, как они за все это расплачиваться будут. Честное слово, не думаю. Не мы им судьи. И если я узнаю, что в аду этих людей сжигают на медленном огне, оживляют и снова сжигают, я скажу: "Господи! Сделай так, чтобы они скорее покаялись, чтобы они ужаснулись, себя осознав, а потом успокоились и всех полюбили". Меня уже не будут сжигать на медленном огне, ведь я спокоен, и мне хорошо на душе. И тебя не будут. Ты мелкая сошка. Но душа твоя томится, потому что ты еще не ужаснулся, не покаялся, не полюбил всех людей и не успокоился. А нам с тобой есть в чем каяться, Эдуард Антонович. Я не то имею в виду, о чем ты подумал. То не главное. Мы с тобой, Эдуард Антонович... существа инопланетные, чудища. Мы с тобой такой народ испохабили, эх!..

Говорил председатель еще много, выпивал с Бушинским, закусывал хлебом; спел первый куплет "По диким степям Забайкалья", дальше слов не знал, поэтому спел еще раз первый куплет; говорил, что , мол, Беларусь наша, как цветочек из-под снега, только-только на слабеньком стебельке к небу потянулась, а мы ее каблуком, да со злостью, с остервенением...

- Однако, пора мне, Антонович, - спохватился Бронислав Григорьевич, когда заметил, что бутылка пуста. - Хочу еще могилу дочери найти. А смотри-ка, небо совсем светлым стало.

Председатель поставил пустую бутылку под скамейку, смахнул с выпуклого изображения Эдуарда Антоновича снег и поцеловал фотографию.

Кладбище быстро белело; всюду слышался легкий нескончаемый шорох снега в искусственных венках. Бронислав Григорьевич бродил от могилы к могиле и внимательно разглядывал изображения усопших и надписи. Он мучался от одной только мысли, что не найдет своей Светланы; он шептал: "Доченька... дочушка моя маленькая..."

Возле одной могилы он остановился и успел лишь разглядеть имя, годы рождения и смерти: 87-й и 91-й. Он не стал прочитывать фамилию похороненной здесь девочки и совсем не обратил внимания на цифры; ему надо было найти свою дочь, и он нашел ее.

Словно старец на полусогнутых, больных ногах, председатель прошел за ограду этой могилки, опустился на колени, лег, обняв маленький могильный холмик, и разрыдался во весь голос. Он голосил басом, называя дочь многими ласковыми словами, и рассказывал ей, как он забирал ее из роддома, купал в ванночке, провожал в школу.

Глава 12.

Домой председатель вернулся в седьмом часу; попытался нагнуться, чтобы расшнуровать ботинки, но отказался от этой затеи: никаких сил и чувств больше не осталось.

Раздался телефонный звонок. Пошатываясь, Бронислав Григорьевич прошел к телефону.

- Это Бронислав Григорьевич Лятошко? - спросил ровный мужской голос.

- Да, - сказал председатель, стараясь ответить себе определенно, принадлежал ли звук, который он сейчас прослушал, голосовым связкам Человского. Вместе с тем что-то захихикало внутри председателя. - А вы кто? - несколько игриво спросил Бронислав Григорьевич.

- Слушай сюда. В ночь с пятого на шестое ты должен выехать из дому в три часа. Направление движения и сумма те же.

- Не кладите трубку! - крикнул Лятошко, едва догадался, что ему сказали все, что хотели сказать. - Клянусь, что мой телефон не прослушивается! Леонид, это вы?

Вопрос, очевидно, поставил в тупик того, кто находился на другом конце провода.

- Я почти уверен, что это вы, Леонид. Знайте, что я люблю вас! Представляю, как вы страдали!

- Ты понял наши условия? - неожиданно для самого себя спросил вымогатель.

- Конечно, понял. Я очень богатый человек и не могу ждать неделю. Вы как хотите, а я выезжаю в три часа завтрашней ночи.

Бронислав Григорьевич тут же нажал на рычаг, потому что находил неприличным долго задерживать у телефона шантажиста: человек мог нервничать, предполагая, что его местонахождение уже определено. Затем председатель позвонил домой Анне Васильевне.

- Ни о чем не спрашивайте! Мне нужен новый адрес Человского.

- Бронислав Григорьевич, послушайте...

- Анна Васильевна, я вас прошу! Только адрес и больше ничего!

Женщина вдруг заплакала, чем весьма тронула доброго председателя.

- Мне необходимо срочно увидеть тебя, - сказала Анна Васильевна. - Ты дома? Я еду к тебе.

- Не плачь, милая. У меня все в порядке, не плачь. Я люблю тебя, Аннушка! Мы еще будем счастливы. А сейчас скажи мне адрес Человского. Не бойся. Я контролирую ситуацию и глупостей не наделаю.

Записав адрес, председатель прошел в зал, лег в куртке и ботинках на диван и сразу же забылся в тяжелом, нездоровом сне.

Открыл он глаза вечером, когда совсем стемнело, легко поднялся, словно минуту назад как прилег, отправился в прихожую и надел свою шапку. Только он хотел выйти из квартиры, зазвонил телефон.

- Целый день тебе тарабаню! - разгневанный Тимофеев приправил свое недовольство крепким выражением. - Где твой проект? Где ты сам? Тут мне сказали кое-что про тебя... Слушай, ты часом не того, а?

- Я нормален более, чем когда бы то ни было, - спокойно произнес председатель. - Мне надо многое вам объяснить, Александр Викторович. Вы серьезно больны. Я хочу и обязан вам помочь.

- Лятошко, ты в своем уме?

- Конечно. Свидетельство тому - последняя комбинация с "Ладами", результат многокилометрового путешествия аммиачной селитры из Украины.

- Зачем ты мне это говоришь, болван?!

Председатель облисполкома ничего больше не сказал и в сердцах бросил трубку. Бронислав Григорьевич был удивлен такой реакции Александра Викторовича.

В город пришла настоящая зима. Председатель с умилением прошелся по заснеженным улицам. Он думал о том, что как это прекрасно - вечерний уютный город, его освещенные желтым и убранные от снега улицы, нарядные витрины и веселые дома, в которых ужинают благополучные семьи.

До пятиэтажного дома Человского председатель доехал на троллейбусе. На двери подъезда было написано мелом: "За вход 10 долларов". Бронислав Григорьевич усмехнулся с тихой грустью. Он уже не осуждал соотечественников.

Леонид Михайлович весьма беспечно, как посчитал Бронислав Григорьевич, открыл дверь и был очень удивлен, сразу же признав в человеке, стоявшего на темной лестничной площадке, своего начальника. Ни слова не говоря, Человский включил в прихожей свет и попятился, как бы тем самым приглашая Лятошко войти. Каково же было изумление этого молодого человека, когда он увидел совершенно седого председателя, с улыбкой теребившего обеими руками свою норковую шапку.

- Глазка у вас нет, поэтому надо спрашивать, кто там звонит, - сказал Бронислав Григорьевич, продолжая одаривать угрюмого Человского доброй улыбкой. - Ну-с, молодой человек, куда мне пройти?

Человский был угрюм не потому, что ненавидел председателя. Инженер ненавидел Лятошко теоретически, особенно когда ложился спать голодным, думая о кусочке колбасы в почти пустом холодильнике, которую жена приберегла на завтрак детям, или когда брел по городу и видел, сколько вокруг удивительных и недоступных вещей; ярость охватывала тогда Человского. То были мгновения, когда Леониду Михайловичу хотелось плакать от ощущения беспросветной убогости и неполноценности своего бытия. Но случались у него и светлые минуты: он осознавал свою ожесточенность и жестоко стыдился ее; с горечью он признавался себе, что не умеет общаться с людьми, не знает и чурается их, что он ленив и неумерен и что ничего еще не смыслит в настоящей жизни. И сейчас, увидев побелевшего председателя, Человский вроде бы проникся жалостью к этому человеку. Но инженер не умел естественно и тактично выражать свои чувства, поэтому угрюмостью скрывал не только гнев, но и смятение.

Человский смущался еще и бедности своего жилища; он хотел бы провести председателя в чистую, с хорошим вкусом обставленную кухню, предложить гостю кофе или чай, да не мог этого сделать - не было у него такой кухни, не было красивых чашек и по-прежнему люди называли его молодым человеком, придавая этим словам, как ему казалось, оттенок пренебрежения.

Все же Человский предложил Брониславу Григорьевичу пройти на кухню, предложил сесть за кухонный столик, сел сам по другую сторону и принялся ждать, когда первым заговорит председатель. Тот осматривал кухню с таким же интересом, с каким только что осматривал прихожую, будто в той клеточке, именуемой прихожей, могло быть что-то примечательное. Минуту назад Бронислав Григорьевич норовил заглянуть и в зал, но Человский проявил вежливую твердость, и тогда в коридорчике, соединяющем прихожую с кухней, председатель с неприличным любопытством осмотрел двери ванной и туалета, выключатели, засаленные обои и чуть было не заглянул в эти помещения.

Наконец, осмотрев и кухню с ее тоже типовым буфетом, грязным потолком, исцарапанным полом, председатель вдруг сказал, поразив инженера своей проницательностью:

- Напрасно вы, Леонид, презираете хрущевские квартиры. Надо жить по средствам. Такие жилища - это как раз нам по средствам. Просто не надо гадить. Аккуратненько все, со вкусом, шторки там... Вы подойдите завтра ко мне где-нибудь к концу дня. Я договорюсь насчет бригады. Деньги, материалы - это пусть вас не беспокоит. Наведем тут блеск, мебель хорошую купим, телевизор, видеомагнитофон. И живите с Богом.

Человский, не замечая многозначительности пристального взгляда председателя, не верил ушам своим и от изумления, повернувшись на стуле, теперь сам неприлично рассматривал собственное мусорное ведерце.

- Вы не стесняйтесь, - продолжал председатель. - Если чего-то не умеете, говорите об этом смело. Карнизы повесить, приборчик в ванную - мои чудаки все делают. У вас, поди, и дюбелей нет? Ладно, я сам за всем прослежу. Алкоголики, уголовники в подъезде имеются?

- Имеются, - хрипло произнес Человский. - Насчет уголовников не знаю, а живет у нас один пьяница. Кажется, он сидел.

- Скандалит, пристает?

- Нет. Чего нет, того нет.

- Ну, все равно. У меня есть приятель, начальник Заводского отдела милиции. Я дам ему хорошую взятку, он обложит вашего пьяницу так, что тот пикнуть не посмеет. Ремонт еще в подъезде сделаем. Вы сами будете понарошку бригадой руководить, чтобы жильцы знали, кому обязаны.

- Вы шутите надо мной, Бронислав Григорьевич! Мне кажется, вы издеваетесь надо мной!

- Напрасно вы так думаете, Леонид.

- Но послушайте! Я же вас ненавидел, и вы знаете об этом! Чего вы хотите от меня?

- Вы говорите, что ненавидели меня. А сейчас?

Человский продолжительное время молчал, не смея взглянуть на председателя. Инженер верил в то, что Бронислав Григорьевич все сделает, как обещает, - это представлялось таким головокружительным счастьем, что отказаться от него, не поверить было бы ужасно. Человский не ненавидел председателя уже потому, что этот человек поседел в одночасье; но инженер стеснялся спросить, что случилось, и выразить сочувствие.

- Сейчас я вас не ненавижу, - тихо проговорил он. - Только не подумайте, не из-за того... что вы мне хотите помочь!

Бронислав Григорьевич закрыл лицо руками - так ему приятно было слышать эти слова. Теперь Леонид Михайлович поразился чувствительности председателя - неужели для этого могущественного начальника было важно, ненавидит его некий инженер или нет?

- Я счастлив, Леонид! - сказал Бронислав Григорьевич, отнимая от лица руки. - Вы меня не ненавидите, и это уже хорошо! Да, я виноват перед вами. Отчасти вы правы, когда ненавидите всех нас.

- Мне тоже приятно это слышать, Бронислав Григорьевич, - с готовностью откликнулся Человский, моментально взволнованный сладчайшей его слуху музыкой, неожиданно полившейся из уст самого председателя.

- Но из этого, дорогой Леонид Михайлович, ровным счетом ничего не следует. Если вы сможете полюбить меня - да, да, полюбить! - вы сами станете другим человеком. Ненависть - тяжелый груз! Зачем она вам? Я не скажу, что если вы нас полюбите, вам станет совсем легко жить. Но вы будете со смирением переносить любые страдания: мелкие, но унизительные, или настоящие. Вы будете думать о том, что у нас детки, внучата, ангелочки светлые; и мы целуем им головки, пальчики... Вы испытываете удивительные ощущения и как бы заново рождаетесь. Вам будет хорошо от того, что нам хорошо.

- Мне кажется, что вы все предпочли бы, чтобы о вас вообще не думали, - сказал Человский, уже более твердо глядя в глаза председателю - Брониславу Григорьевичу не следовало затрагивать тему ненависти: инженер вновь теоретически возненавидел.

- Да, вы правы, - охотно согласился председатель. - Мы действительно хотели бы, чтобы о нас не думали, забыли о нашем существовании. Но не-ет. Нас нельзя оставлять в покое. О нас надо думать каждый день, каждую минуту! И любить нас. Кто бы вокруг что ни говорил, что бы вам порой ни казалось - любить и еще раз любить. Заставлять самого себя любить нас, а не желать нам мучительной смерти и тем более, Леонид, не идти на преступления!

При этих словах Бронислав Григорьевич снова многозначительно посмотрел на Человского. Но тот был увлечен своими идеями.

- В новом состоянии, - объяснял далее председатель, - вам откроются истины, постичь умом которые невозможно. Вы полюбите свой народ...

- Любить свой народ?! - подскочил Человский. - Ну уж нет! Народ-матерщинник! Народ-хам! Нация дачников! Опозорились перед всем миром! - инженер дрожащими руками схватился за голову.

- Успокойтесь, - промолвил пораженный председатель. - Нехорошо так сильно возбуждаться.

- Ну, насчет позора перед всем миром нам не привыкать, - пробормотал Человский, очевидно, размышляя о чем-то своем.

- Вижу, что ваша душа в чрезвычайно запущенном состоянии. Но не отчаивайтесь. Уважайте себя, только делайте это спокойно. Оставьте все как есть, и пусть время само распорядится.

- Черта с два - прошипел Человский. - И дай мне Бог увидеть русский бунт, бессмысленный, но зато и беспощадный, господа сильные мира сего! Что вы на меня так смотрите? Большевичка не признали? Я ж свой, Бронислав Григорьевич! - и Человский деланно засмеялся.

- Я смотрю на вас потому, что мне вас жалко, Леонид. Да не скачите, дайте сказать!.. Это хорошая жалость. И чувствую, что кроме меня вас больше некому пожалеть. Бедный вы человек! Вы даже от своего счастья готовы отказаться, лишь бы бросить мне в лицо свои резкие словечки. Но я хочу помочь вам. У вас будет если не все, то многое. И тогда вы сами увидите человеческое в тех, кого ненавидите. И даже полюбите их! А пока умоляю не думать обо всех этих вещах, которые так сильно действуют на вас. Живите просто, как все живут, терпите, когда надо терпеть, и старайтесь быть спокойным, цельным мужчиной. Обязательно займитесь физкультурой, и вы сами удивитесь, как быстро станете другим человеком.

- Это моя давняя мечта! - снова воодушевился Человский. - Я боготворю спорт! С понедельника начинаю бегать. Бронислав Григорьевич, давайте я вас чаем напою.

- Подождите, Леонид, - удержал председатель молодого человека. - Не нужен мне ваш чай. Я ведь хочу серьезно с вами поговорить. Как вы думаете, зачем я пришел к вам?

Человский уселся на свое место, сразу же успокоился.

- Не знаю, - признался он. - Не скрою, мне все это странно. Но если вы меня не обманываете и сделаете то, что обещаете, я, во-первых, стану перед вами на колени и поцелую ваши ботинки, во-вторых, более преданного человека, чем я, вы не найдете.

- Не говорите глупостей. Я объясню, почему хочу помочь вам. Но прежде вы должны...

- Бронислав Григорьевич! - Человский приложил руку к груди. - Какие бы условия вы ни поставили, я на все согласен. Я буду нем, как рыба, я буду знать только то, что мне положено будет знать. Рискните, Бронислав Григорьевич, и вы убедитесь, что я самый преданный вам человек!

Председателю стало нехорошо. Он пришел к Леониду с другой целью и только сейчас, после клятвы инженера в своей преданности, подумал о том, что Человский может и отказаться от покаяния.

- Помолчи, сынок, и послушай меня, - сказал Бронислав Григорьевич. - В шайку я тебя не возьму. Сам ухожу...

- Как уходите?! Как же вы поможете мне?

- Продам "Опель".

- Не понимаю. Вы продаете машину и тратите на меня кучу денег! Что я должен взамен? Может, сесть за кого-то в тюрьму?

- Вы должны сознаться в содеянном и покаяться, - заявил Бронислав Григорьевич. - Я не донесу на вас. Я хочу, чтобы вы ужаснулись тому, что натворили, и начали страдать. А я буду рядом и помогу вам. Семьям Бушинского и Крацевича денег я пока не дам: вдовы могут продать свои машины. Но мы с вами будем опекать эти семьи. Когда Ольга Ивановна состарится, вы будете ухаживать за ней, а о супруге Алексея Афанасьевича я сам позабочусь. Думаю, не следует им говорить, что это вы убили их мужей.

- Так вот оно что! - протяжно произнес Человский. - Вот, значит, как я должен заплатить за видеомагнитофон и ремонт квартиры! Вы говорите, что Бушинский и Крацевич убиты, а я должен взять это на себя?!

- Сядьте, Человский! - резко сказал Бронислав Григорьевич.

Рядом с председателем Леонид казался нервным мальчиком, пришедшим в ужас, когда настоящая жизнь взамен унизительной, но безопасной бедности предложила кое-что иное, и Бронислав Григорьевич, явившийся сюда с благородным намерением простить и помочь, вдруг испугался опошлить свои прекрасные мучения, пытаясь что-то объяснять такому мелкому человеку.

- Итак, я вам сказал утром, что выезжаю с деньгами ближайшей ночью, в три часа, - прервал молчание Бронислав Григорьевич. - Сумма та же? Десять тысяч долларов? Я понимаю: квартиру купили, теперь нужна обстановка, а там глядишь, еще чего-нибудь захочется. И не остановиться.

- Я не понимаю вас, Бронислав Григорьевич.

- Прекрасно понимаете. Но вы плохо представляете, что вас ждет, Леонид. Я прошу вас: остановитесь, пока не поздно, покайтесь!

- Что меня ждет? Вы мне угрожаете? Вы кого-нибудь подошлете ко мне, если я не возьму на себя... то, что вы просите?

- Что вы вообразили себе, несчастный мальчик! Я говорю о муках совести, которые ждут вас .

Человский мимоходом хохотнул, но продолжал, как полагал Бронислав Григорьевич, изображать из себя невинного человека.

- Это жестоко с вашей стороны, - в свою очередь совестил председателя инженер. - У меня двое детей, жена. Что с ними станет, если я сяду в тюрьму?

Человский смотрел на Бронислава Григорьевича как будто бы с усмешкой. "Он издевается надо мной", - с горечью подумал председатель.

- Семье большая польза от того, что вы не в тюрьме? - тоже сделал выпад Лятошко. - Откуда у вас такие деньги на квартиру?

- С какой стати я буду об этом говорить?

Председатель немного успокоился: не так уж и мелок этот хладнокровный убийца.

- Хорошо, Леонид, - сказал Бронислав Григорьевич, поднимаясь. - Я завтрашней ночью отдам вам деньги. Я буду отдавать вам себя по кусочкам, но дождусь, когда вы заплачете от жалости ко мне. Прощаю вас заранее, если умру; хотя и не теряю надежды успеть вас образумить.

С этими словами Бронислав Григорьевич решил удалиться. Он был уверен, что Человский втайне насмехается над ним, глядя вслед, и считал свой первый визит к убийце провалившимся, но был полон желания бороться за молодого человека. В прихожей Бронислав Григорьевич вдруг повернул назад, и Человский не успел преградить ему путь - председатель вошел в зал и остановился, очарованный, увидев молодую женщину с двумя детьми.

В зале тоже царила разруха, и Леонида Михайловича могло оправдать лишь то, что семья недавно вселилась в эту квартиру и что семья была бедная, можно сказать, нищая. Обыкновенные в сущности дети - совсем еще крохотный мальчуган, который пошатывался на своих пухлых ножках и собирался вот-вот шлепнуться на попку, и девочка постарше - казались председателю детьми необыкновенными, тихими и несчастными. Особенно девочка растрогала Бронислава Григорьевича своими умными, недетскими глазами. Но больше всего он был поражен женой вымогателя, испуганно смотревшей на него. Она была миленькой, худенькой, в старомодном платьице, в котором показаться на людях можно было разве что в крайнем случае; но здесь такое платьице, подчеркивающее красивую фигурку женщины, было весьма кстати и навевало председателю облик бедной фабричной работницы, слишком скромной, даже забитой, но... желанной. Возможно, она слышала, о чем говорили мужчины на кухне, поэтому, догадался Бронислав Григорьевич, чувствовала себя виноватой. Он также решил, что она понимает, что теперь ее муж, а значит, и ее дети всецело зависят от него, могущественного председателя; он прекрасно видел, что не только она, но даже и дети вели себя слишком неестественно тихо.

- Я хочу объясниться с вами, - сказал жене Человского Бронислав Григорьевич. - Я хотел бы, чтобы вы не чувствовали себя виноватой и чтобы вы знали, что вам четверым ничего не угрожает. Руководство областного объединения "Сельхозтехника" - а именно: я, мой первый заместитель, главный бухгалтер и начальник отдела поставок - были людьми состоятельными... более состоятельными, чем это позволяли их должностные оклады. Последней нашей операцией явилась великолепная комбинация с "Ладами", результат долгого путешествия аммиачной селитры с Украины. Как ее зовут? - не отрывая глаз от молодой женщины, спросил председатель у Человского, стоявшего за спиной, в дверях зала.

- Наташа, - угрюмо произнес инженер, ничему не удивляясь.

- Мое любимое женское имя! Не знаю другой такой музыки. Наташа... Так вот, Наташа, "Сельхозтехника" поставляет одной фирме десять тысяч тонн минеральных удобрений. Эта фирма на семьдесят процентов стоимости удобрений приобретает в Польше комплектующие для "Сельхозтехники", а на остальные деньги поставляет автомобили ВАЗ-210993. Мой главбух определяет другую продажную цену этих автомобилей; м-м?.. В результате мои люди обзавелись новенькими "девятками", я же приобретаю "Опель" одной из последних модификаций. Некоторые работники объединения догадывались о нашей ловкости, но убежденность людишек в том, что руководители объединения - воры, мешала увидеть реальную картину. Фетиш власти у толпы... Толпа считает само собой разумеющимся, что власть бесстыдна и преступна. Спросите любого простолюдина, много ли во власти подлецов, - ответ его очевиден. Но при этом дурачки не хотят понимать, что речь идет о конкретных председателях, о конкретных всенародно избранных простолюдинами людях. И только один работник, ваш муж, инженеришко по подготовке кадров, сумел выделить из абстрактного преступного руководства криминальный квартет. План Леонида был гениален, исполнение - виртуозное. Скорее всего, он тыкал пальцем в небо... но всегда попадал в чей-то глаз. Ваш супруг знал, что мы не можем обратиться в компетентные органы. Он был также уверен, что Бушинский проигнорирует его шантаж. Правда, хочу сообщить вам, Леонид, что мужчины моего квартета, царство им небесное, были близки к тому, чтобы все-таки пойти в милицию, что означало бы для них сесть в тюрьму или расстаться с десятью тысячами долларов. Такую сумму, Наташа, установил ваш муж за одну голову. Столько же стоит ваша квартира; но это к слову. Полагаю, Леонид мало верил в то, что ему удастся получить такую сумму; не знаю, пошел бы он на убийство Анны Васильевны, может, и остановился бы на двух трупах из соображений собственной безопасности, но убийства Бушинского и Крацевича были им осуществлены по-дилетантски мастерски. Ваш муж, возможно, не предполагал отправить на тот свет Крацевича так быстро, но на следующий день после похорон Эдуарда Антоновича Алексей Афанасьевич имел неосторожность оставить в столе початую бутылку водки и выйти из кабинета, в то время как Леонид как раз раздобыл яд. И вот его усилия и страхи вознаграждены: дважды впустую отсидев ночью в кустах, на третий раз он получил квартиру в "дипломате". Представляю, Леонид, сколько вы натерпелись, ведь на ваш сигнал машина могла остановиться, а из нее могли выскочить плечистые молодцы... Но я вас, Наташа, поздравляю: ваш супруг - мужественный человек!

- Вот видишь, - вдруг сказал Человский жене. - А ты мне все твердишь: не мужчина, не мужчина. Бронислав Григорьевич говорил, что я ему опять звонил насчет десяти тысяч бариков, а это значит, что скоро тебе и шубку справим.

- Да, Наташа, - подтвердил председатель. - Как и следовало ожидать, ему захотелось большего. Теперь, когда он подержал в руках десять тысяч долларов, ему понадобился весь мир. Вы спросите меня, почему же он их убивал, если был уверен, что этих денег все равно не получит. Я уже говорил, что Леонид совершенно верно определил конкретных виновников бедственного, унизительного положения своей семьи. И по-своему я понимаю его жажду святой мести. Конечно, Бушинский и Крацевич - виновники мелкие, а к крупной рыбе у вашего супруга доступа нет; да на безрыбье и рак рыба.

Жена Человского уже давно опустилась на стул и обхватила себя руками, будто ей было холодно. Брониславу Григорьевичу показалось, что несчастная женщина не знала трагических подробностей этого дела. Ему стало невероятно жалко ее, но тем с большим наслаждением он, как ему казалось, мучил ее, чтобы затем пожалеть и спасти... Девочка к тому времени унесла братика в спальню.

- Но он не знает, - вещал председатель, - что ненависть и жажда мести - страшный тупик, ведущий в бездну! Вы оба, молодые люди, еще не представляете, что это такое - жить с нечистой совестью. Но теперь, Наташа, вы знаете все, а ведь вам предстоит пользоваться этой квартирой, и детям вашим здесь расти и расти. Когда-нибудь я, возможно, расскажу, почему мне так небезразлична судьба вашей семьи, пока же прошу верить на слово: вам не будет в этом кровавом доме спокойной жизни, если Леонид не осознает того, что совершил, не устыдится и не покается.

- Покаяться, - вдруг произнесла Наташа, посмотрев председателю прямо в глаза, - это значит, отказаться нам от квартиры?

- Нет, что вы! Тогда гибель Эдуарда Антоновича и Алексея Афанасьевича была бы напрасной.

Лятошко повернулся, пошел в прихожую, надел куртку, шапку и стал ждать, когда к нему выйдут и попрощаются. Но никто к нему не вышел. В зале было тихо, и молодые люди даже не шелохнулись. Председатель покачал головой и покинул этот дом, уверенный в том, что Человский смотрит сейчас на жену и улыбается.

Но Бронислав Григорьевич имел настолько ясное представление о том, по какому гибельному пути мчался молодой несчастный инженер, что хотел погладить его по голове, чтобы он успокоился, отдохнул, доверился людям, их тоже исстрадавшимся душам и вечной доброте.

Скрипел снежок под ногами председателя, огромные снежинки будто осознанно падали медленно, черный морозный воздух совсем замер; сквозь распахнутую форточку какой-то квартиры вылетал в пространство тихого вечера истошный крик ребенка: "Папа!! Не надо, папа!!" Бронислав Григорьевич повернул на крик болезненно сморщенное лицо: может быть, мальчика наказывали, может, избивали его мать. "Зачем?" - прошептал председатель и всплакнул. Как бы он хотел утереть слезы этому ребеночку, поцеловать его головку.

Приехав домой, Бронислав Григорьевич сразу же стал собираться. Денег у него не было, но он и близко не допускал мысли поехать на встречу с Человским с пустыми руками. Председатель достал с антресоли спортивную сумку и положил в нее фотоаппарат, хрустальную корзиночку, магнитофон, набор столового серебра, золотые крестик с цепочкой, вечернее платье и туфли жены и колбасу; в ванной нашел неначатую пачку хорошего стирального порошка и тоже сунул ее в сумку. Увлеченный, он бродил по квартире и набивал сумку ценными вещами; снова побывал на кухне, извлек из холодильника курицу, мороженое мясо, творог; яиц наложил в пакетик. "Что еще?" - думал он, оглядывая чрево большого холодильника. - Ладно, хлеб сами купят. На овощи и фрукты деньги дам."

Зазвонил телефон. Бронислав Григорьевич отключил аппарат и тоже затолкал его в сумку.

В эту ночь он не спал, но и не бодрствовал. В какой-то момент кто-то, кажется, топтался под дверью - он встал и погасил свет.

В половине третьего электронный будильник вывел председателя из полузабытья. Бронислав Григорьевич прошел в прихожую, надел куртку, похлопал себя по карманам: ключи, документы - все на месте. Он открыл дверь и вынес на площадку сумку.

Пятиэтажный кирпичный дом председателя был, что называется, номенклатурным. Рядом находился такой же дом, и в их дворах было несколько добротных кирпичных гаражей. Асфальтированные площадки перед ними со вчерашнего дня были очищены от снега, однако Бронислав Григорьевич не стал искушать судьбу и, пока двигатель прогревался, энергично поскрябал лопатой перед своим гаражом.

Он выехал, развернулся, пошел закрывать гараж. Затем поместил на заднее сиденье сумку, сел за руль, размял окоченевшие пальцы, оставаясь в сосредоточенной задумчивости и в то же время не думая ни о чем конкретно; наконец, включил свет и передачу. "Опель" плавно и бесшумно тронулся с места.

По городу держал шестьдесят, следовал только по главным улицам, убранным и освещенным: оттого-то и город казался ему уютным, чистеньким. Чистые стекла замечательного автомобиля и зданий отражали желтый морозный свет. Чудилось ему, будто он едет действительно по сказочному городу, в котором совершенно один.

В одиночестве он был и на шоссе от городской черты до условленного места. Бронислав Григорьевич не думал о предстоящей встрече с Человским, зная, что нужные слова найдутся легко, и не следил за тем, чтобы ненароком не проскочить сигнал, но безошибочно снижал скорость, приближаясь к цели своего ночного путешествия.

Снега на полях было еще недостаточно, чтобы дать немного света против беззвездного неба - вокруг все было черным, и только бледная лента шоссе, скошенная конусом фар, мерно летела под капот.

Увидев кустарник, Бронислав Григорьевич перешел на нейтральную и покатился с расчетом остановиться без торможения. Двигателя совсем не было слышно, и только множество огоньков на приборной панели, создававшее впечатление кабины самолета, говорило о том, что двигатель не заглушен.

Вскоре председатель различил в бледно белевшем кустарнике мигание фонарика и перешел на ближний свет, чтобы не слепить человека. Когда автомобиль подкатил к месту, Бронислав Григорьевич вообще выключил свет, оставив габаритные огни. Но двигатель он не заглушил, предполагаю сразу же пригласить Человского в машину и отвезти его домой, обсудив все по дороге.

Он вышел из машины, оставив дверцу открытой; там, впереди, в безмолвной гуще ничто не давало о себе знать.

- Леонид Михайлович! - крикнул председатель и спустился с насыпи, спотыкаясь на промерзших припорошенных комьях.

Тут он увидел следы на снегу и двинулся по этим следам. Так он прошел еще некоторое расстояние, после чего оглянулся: огни "Опеля" исчезли, но глухой, здоровый шум двигателя был слышен.

- Леня! - позвал Бронислав Григорьевич Человского.

Председателю повезло: тот человек, что возник у него за спиной, любил позабавиться, прежде чем убить, да не рассчитал на этот раз силы удара; тяжелый предмет, стукнувший Бронислава Григорьевича по затылку, оборвал все разом...

... Потом Бронислав Григорьевич выскочил из своего черепа, но на землю не упал, а полетел низко над нею, быстро набираясь уверенности и сил.

Бронислав Григорьевич легко и плавно поднялся вверх и увидел людей, обступивших его самого, упавшего лицом вниз. Шапка с его головы слетела, носки ног были обращены вовнутрь.

Но все это там, внизу уменьшалось. Наступал розовый день. Было тепло и так хорошо, мирно, тихо. Люди, убившие его, оставались на невероятной глубине, а он быстро поднимался к свету, голубому небу, солнцу. Председатель уже не видел этих людей.

Он улыбнулся им напоследок.

конец

главная страничка сайта /содержание "Идиота" №32 /авторы и их произведения