Сергий Булгаков. Душа социализма (original) (raw)

Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы.

Новый град, вып. 2. 1932.

Мария Скобцова

СОЦИАЛЬНЫЕ СДВИГИ В ЭМИГРАЦИИ

Скобцова М. Социальные сдвиги в эмиграции. Журнал "Новый Град" №2

Нет ничего ошибочнее, чем, сделав десять лет тому назад известные выводы о характере русской эмиграции, думать, что эти выводы применимы и к тому положению, в котором она находится сейчас.

За это время не только новое поколение вошло в жизнь, — и людям прежним пришлось пере лицеваться, перемениться, приспособиться к окружающей новой обстановка, почувствовать себя колесиком в совершено иной машине, нежели та, в которой они были раньше. 8-10 лет тому назад на французский берег ступили воины, галлиполийцы, казаки, — осели, вросли в новую землю, колонизовали и ее, — к обернулись фермерами, таксистами, грузчиками, ажюстерами, персерами и т. д. И не нужно быть особенно догадливым, чтобы предположить, что десятилетний срок несколько изменил их прошлую психологию: померкли старые идеалы, мечта задернулась мглой, а реальная жизнь изо дня в день настойчиво твердит новую песнь, приучает к себе.

Мы все привыкли говорить, что дальнейшая судьба России определится от того или иного разрешения социального вопроса, и не замечаем, что это положение относится не только к России, — оно имеет точно такую же силу и для эмиграции. Судьба эмиграции до конца определяется социальным вопросом. И в попытках разрешения его происходят сдвиги, которых может не замечать только очень близорукий или предвзятый наблюдатель. Иногда эти сдвиги поражают своей прихотливостью и неожиданностью. Можно было бы разбить на дне категории отношение эмигрантов к социальному вопросу. Наименее тронуты им, наиболее сохранили свои старые взгляды и навыки те из эмигрантов, кто борется с жизнью в одиночку. Для таких людей все, происшедшее с ними, — некая личная катастрофа. Они выброшены во враждебный мир, они противополагают себя, иностранцев, русских, одинаково чуждому миру работодателей и рабочих, местных людей, французов. Эксплуатация работодателей идет параллельно с конкуренцией французских рабочих. И при таких условиях социальные трудности воспринимаются скорее, как национальные трудности. Вся острота сознания обращена на эту свою национальную

униженность. Французы эксплуатируют меня, русского, французы конкурируют со мной, русским. И те и другие противостоят мне, объединенные национальным признаком. Незнание языка, не смешиваемость в быте еще больше углубляет эту национальную пропасть и не дает возможности угадать ее несколько иную природу. Далее, такой одиночка, общаясь вне своей работы с другими русскими одиночками, несмотря на огромное разнообразие их социального положения, чувствует с ними только известную общность — общая церковь, общий язык, общие воспоминания, общая организация, общая столовая, общая библиотека, общие газеты. И деление на «мы» и «они» строго придерживается лишь национальной линии. Можно сделать абсолютно точный вывод, — чем более работа эмигранта идет в одиночку, тем менее ощутительны в нем социальные сдвиги, тем лучше он сохранился.

Вторая категория производит иногда совершенно парадоксальное впечатление. К ней относятся русские люди, работающие организованно, большими группами в одном и том же предприятии. Парадоксальность их положения заключается в том, что, к каким бы союзам и организациям они ни принадлежали, объединяясь национально, они вместе с тем объединяются и социально.

Представим себе, например, какую-нибудь группу воинского союза, работающую в одном и том же предприятии, живущую в одной и той же казарме, имеющую один и тот же стол и т. д. — и, наконец, противостоящую одним и тем же работодателям. Французский мир оборачивается к такой группе русских рабочих одной своей стороной: французы — работодатели, эксплуатируют, плохо кормят, построили сырую казарму и т. д. Конкуренция французских рабочих чувствуется мало, или даже совсем не чувствуется. И получается парадоксальное положение, при котором национальное совпадает с социальным. Очень часто процесс этот носит яркий и законченный характер. Еще чаще он, так сказать, прикрывается псевдонимом: отстаиванием национального достоинства и национальных интересов именуется отстаивание социального достоинства и социальных интересов. Стремление к правде социальной имеет псевдонимом стремление к правде национальной. Конечно, существование такого псевдонима не вечно, — очень быстро вещи начинают называться своими именами, и социальный вопрос все более и более становится самым злободневным вопросом русской эмиграции. Можно сказать даже так: тот факт, что развивается он первоначально не под своим собственным именем, а под псевдонимом всеми признаваемой и жгучей идеи национального, — этот факт в конечном результате дает ему отпечаток чего-то вполне доброкачественного, благонамеренного легального Защищать честь русского имени есть долг каждого национально мыслящего русского человека, — не его вина, если честь русского имени попирается на рабочем фронте, и достоинство его, как ра-

бочего совпадает с его русским достоинством. Он и рабочее свое состояние должен защищать так же, как и всякое другое, связанное с русским именем. Не крадучись, не контрабандой, а по самой золотой и широкой дороге национального сознания входит в эмигрантскую жизнь социальный вопрос.

И парадоксальным и неожиданным результатом эмигрантского существования надо считать именно эти социальные сдвиги.

А из этого, может быть, необходимо сделать и некоторые более существенные выводы: нигде и никогда не бывало, чтобы люди интеллигентные, зачастую белоручки в прошлом, привыкшие только теоретизировать, — вдруг оказались в трудовой гуще жизни. Нигде и никогда не бывало, чтобы всю рабочую жизненную тягу приняли на себя люди, по своей культурной подготовке способные сделать все выводы из этого своего положения. Не кто-то посторонний, обуреваемый суровой скорбью, должен прийти и объяснить русскому рабочему его социальное положение и его социальные задачи, спотыкаясь в правильном понимании будничных особенностей и практических данных этого положения, — сам русский рабочий в огромном большинстве своем способен не только обывательски расценить свое положение, но и сделать из этого все нужные выводы и обосновать эту расценку теоретически.

И русскому эмигранту-рабочему не только Маркс, но и Ленин покажется белоручкой, барином, строящим социальные потемкинские деревни, — не органически сросшимся с рабочей жизнью, а со стороны теоретизирующим о ней.

Органичность роста интереса к социальному вопросу подтверждается еще одним отрицательным признаком: социальный сдвиг в русской эмиграции огромен и плодотворен, — а наряду с этим нет никакого политического сдвига. Если в области политических настроений и наблюдается некоторое изменение, то его можно было бы характеризовать лишь как выветривание политических интересов. Политически эмиграция осталась такой же, как была, только страсти утихли, краски выцвели, речи стали тише, интерес исчез. Если старые слова и повторяются, то скорее из чувства верности и честности, как некие общепризнанные прописи, — но духа старого в них нет.

Есть еще одно очень распространенное явление в эмиграции, внутренняя подоплека которого также связана с социальными сдвигами, происходящими в ней. И любопытно, что и это явление протекает также в известной степени под псевдонимом. Дело в том, что даже самые поверхностные наблюдения дают бесконечный материал для темы «город и деревня», — точнее, «Париж и провинция».

Русские провинциалы давно и прочно противопоставили себя русским парижанам, и это противопоставление зачастую принимает очень острый и нетерпимый характер, — дело идет, если не о ненависти, то о большом недоброжелательстве, материала для которого к со-

жалению, более, чем достаточно. И тут падают перегородки всяческих убеждений: не любят Парижа правого, левого, военного, штатского благотворительного, политического, — и всех представителей этих разнообразных парижских группировок мажут одним миром.

Думается, что процесс этот чрезвычайно естествен и неизбежен. В провинции прочно укоренились взгляды, что все организации львиную долю своих средств и возможностей дают парижанам. Попробуй провинциал устроить своих детей в приют, или поступить со стипендией в высшее учебное заведете, или попасть в санаторий, — отказ почти неизбежен. Есть огромные скопления русских в провинции, тысячи людей, — почти ни один из них не пользуется помощью центральных организаций, а вместе с тем подписные листы этих организаций присылаются в такие места и заполняются, пусть бедно, — ими. И на основе многочисленных наблюдений такого рода, растет убеждение, что Париж — это своего рода беженская аристократия, которой очень мало дела до своего народа — провинциальной эмигрантской массы. Там и культурная жизнь, и жизнь политическая, и организации работают, и благотворители собирают средства, — но все это не для нас, мы нужны только как «масса». Не хотят видеть, что и у нас могут быть и духовные, и материальные нужды и потребности. Так рассуждает огромное большинство провинциалов, — и надо признаться, что опровергнуть их точку зрения очень трудно, так как факты говорят всегда за них.

Но даже не касаясь фактической правильности такого взгляда на Париж, надо его учесть также с точки зрения роста социальных запросов, возникающих в эмигрантской среде. Ведь, в конце концов это не что иное, как острое ощущение социальной несправедливости, распространяющейся в данном случае и по национальной линии. Было время, когда считалось совершенно естественным существование в Париже лидеров, вождей, представителей разнообразных организаций, — и существование на совершенно иную ногу, чем существование рядового эмигранта; было время, когда допускалось, что кто-то имеет право говорить и представительствовать от имени этой эмигрантской массы, — теперь отношение резко переменилось, и всяческое представительство котируется, как постепенное отслоение эмигрантской аристократии, оторванной от жизненных интересов масс и живущей совершенно обособленной жизнью, в которой масса абсолютно не заинтересована. Не нужно даже давать оценку таким настроениям, — важно знать, что они существуют, что они захватывают огромное большинство эмиграции. И пусть производят оценку и делают выводы из этого положения те, кого это касается, и в чьей силе хоть что-либо изменить.

Но вместе с тем, рисуя весь процесс, происходящий сейчас, неизбежно сделать из него и выводы, столь же парадоксальные, как и он сам.

Росту социального сознания и творческому подходу к разрешению социального вопроса способствует всякая без исключения эмигрантская организованность, — лишь бы она действительно, подлинно «организовывала» жизнь, — почти безразлично, на каких принципах она организовывает. Важно, что организовывает она рабочих людей, сколачивает их в крепкие группы, связанные не только национальной, но и социальной общностью интересов. Остальное за них делает жизнь. И в этом смысле не только внутри русский вопрос есть социальный вопрос по преимуществу, но и эмигрантский вопрос есть также по преимуществу вопрос социальный.

Все это, конечно, очень благоприятный показатель для тех, кто любит говорить о миссии эмиграции, — благоприятный, потому что таким положением вещей предопределяется творческая чуткость эмиграции а разрешение социального вопроса. Жизненно, опытно, выстрадано сможет она подойти к нему.

Тут только надо оговориться: к сожалению, не вся эмиграция прошла такую школу, и, может быть, именно тот, кто особенно много и часто говорит о миссии эмиграции, по существу не способен отойти от старых позиций и далек от подлинного эмигрантского мироощущения, так как никогда не наблюдал, как русский и социальный вопрос практически совпадают. Все сказанное может относиться только к людям пореволюционного сознания, — от имени же эмиграции всего чаще говорят люди сознания дореволюционного — безразлично каких взглядов: никакие дореволюционные взгляды не гарантируют от того, чтобы все забыть и ничему не научиться.

Е. Скобцова.