Федор Степун (original) (raw)

Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы.

Новый град, вып. 3. 1932.

Федор Степун

"Третья Россия"

ОРГАН ПОРЕВОЛЮЦИОННОГО СИНТЕЗА № 1. ПАРИЖ. 1332.

Появление «Третьей России» можно только приветствовать. К счастью, «Третья Россия» по своему содержанию не напоминает «Третьего царства» немецких национал-социалистов. Молодой журнал энергично отмежевывается от всякого фашизма и определенно становится на сторону «неодемократии». Если в журнале есть что от духа фашизма, то это его тон: волевой, страстный, бодрый, иногда не только несущийся, но и заносчивый. Против всего этого ничего иметь нельзя. Люди, вышедшие из революции, не могут, да, пожалуй, и не должны писать иначе.

Позиция журнала, и это отрадно, довольно сложна. Авторы знают, «что идеология, преждевременно вынесенная на улицу, будет дискредитирована». Потому они далеки от эмигрантской игры в комсомол и от плакатного стиля младоросского мышления. В этой серьезности чувствуется близость к России. Этою же близостью объясняется и их демократизм. Против советской власти они выдвигают прежде всего обвинение в расхищении человеческой личности. «Нельзя создать новое, высшее общество, не создавая нового высшего человека»... Общество состоит из людей, а они (большевики) уродуют, кастрируют, морально убивают человека (стр. 10)... Нельзя увеличить сумму, сводя к нулю слагаемые, а они сводят человеческую личность к нулю! «Как искренних демократов, нас, новоградцев, не может не радовать, что утверждение личности «Третья Россия» связывает с провозглашением таких старых требований, как свобода совести, слова, печати, собраний, союзов...» (стр. 25). Этим принципиальным утверждением вечных прав человека и гражданина «Третья Россия» выгодно отличается от других пореволюционных течений, начиная с евразийцев и кончая младороссами. Справедливость требует отметить, что те же ноты (хотя и не столь определенные), звучали и в «Утвержде-

ниях», к которым «Третья Россия» вообще весьма близка, по общему своему настроению.

Но авторы «Третьей России» не только демократы, они неодемократы и, как не неодемократы, они народники-мессианисты. Для них самих неодемократизм крепко связан с их народническим мессианизмом. По существу же оба начала, конечно, отделимы, по меньшей степени отличимы друг от друга. Остановимся сначала на принципе неодемократизма.

По мысли «Третьей России», неодемократы отличаются от просто демократов, например от р.-д., прежде всего тем, что им вполне ясно, что современному, западно-европейскому демократу ни демократии, ни свободы от фашистски-коммунистического натиска не отстоять, если ему нечего будет отстаивать кроме свободы собраний, в которых ему не о чем говорить. Чувство духовно-культурного кризиса, не столько идеи демократии, сколько духовно-душевного строя современного демократа в «Третьей России» очень сильно. Отсюда и забота о целостном, синтетическом миросозерцании. Конечно, целостного соборного да еще действенного миросозерцания не выдумаешь. Является ли «народнический мессианизм» «Третьей России» таким миросозерцанием — вопрос весьма спорный. Но об этом ниже. Пока речь идет не о том, какое миросозерцание окажется правильным, а о том, что без какого бы то ни было миросозерцания демократии дальние жить нельзя. В этом смысле весьма показательны только что закончившиеся выборы немецкого президента. Натиск двуединого красно-черного фашизма, правда, отбит, но предаваться ликованию демократии не приходится. Во-первых, потому, что национал-социализм, у которого за душою нет ни одной разумной и практически выполнимой политической мысли, вырос вдвое, — во-вторых, потому, что демократический блок потерял, по сравнению с выборами в Рейхстаг, около трех миллионов голосов, и, наконец, (и это главное), потому, что дело демократии выиграли демократы антидемократического миросозерцания, если о таковом возможно говорить. Выиграл верующий протестант-консерватор Гинденбург и страстный патриот-католик Брюннинг. В чем дело: почему зрелой германской демократии так трудно дается борьба с национал-социализмом? Ответ только один: потому что у национал-социалистов есть свой человек, резко оформленным целостным национал-социалистическим миросозерцанием. Потому что на их страшных собраниях есть свой дух, потому что им удаются народные празднества. Рядовая, старорежимная демократия всего этого не видит. Говоря о национал-социалистах, она все еще говорит о «бандах». За непростительную глупость этой примитивно-реакционной социологии ей придется, быть может, очень дорого заплатить, если не выручит «неодемократия» германской пореволюционной молодежи.

Спасение демократии сейчас, действительно, только в новом че-

ловеке и в новой вере. Авторы «Третьей России» это прекрасно понимают, и в этом их большая заслуга.

С миросозерцательным максимализмом «Третья Россия» соединяет (особенно определенно в статье, присланной, согласно примечанию редакции, из России) тактический минимализм своих революционных заданий.

Но сейчас важнее другой спор, спор о содержании того целостного миросозерцания, которое выдвигается народниками - мессианизмами. И тут они почти во всем правы. Правы в своем стремление религиозно укоренить, свой культурно-философский и социально-политический синтез, правы в отрицании таких отживших антитез, как славянофилы и западники, правые и левые, и во многом другом. В конце концов, у нас только одно, правда, весьма, существенное расхождение с «Третьей России»: это весьма неясная ее религиозная позиция. «Третья Россия» выдвигает в качестве своего основного требования «синтез традиционной религиозности и ее революционного отрицания», но из всего, что она в дальнейшем пишет по религиозному вопросу, не выясняется, что же от «традиционной религиозности» входит в ее синтез. О грехе и несостоятельности синодально-монархического православия спорить нам с «Третьей Россией» не приходится. Не будем мы защищать и «бытового православия» евразийцев. Ясно и то, что новая эпоха потребует создания нового взаимоотношения между христианством и культурой, церковью и государством. Вечная истина христианства постоянно обновляется в истории, все это очевидно. Но все это очевидно только в кругу тех, кто, говоря о религии, говорит о христианстве. Горячо, но не совсем внятно написанная статья Баранецкого «В поисках нового миросозерцания» оставляет вопрос о взаимоотношении его религии и христианства, по крайней мере, открытым. Те требования, которые Баранецкйй предъявляет к новой религии, считая их, очевидно, не осуществимыми в пределах христианства, на самом деле христианством никогда не отрицались. Баранецкий смотрит на христианство не то как толстовец, не то как ницшеанец, и поэтому сущности христианства не видит. Смысл христианства, конечно, не в отрицание матери, как думает Баранецкий, а в ее преображении. Преображение мира есть основное задание христианства. Противополагать христианство религиозному историзму не верно, ибо в основе почти всех историко-философских концепций лежит, как известно, христианское понимание истории. Все это вопросы весьма трудные и, главное, вопросы, над которыми человечество уже так много думаю, что вряд ли правильно касаться их так бегло и вскользь, как это делает «Третья Россия». Будем надеяться, что только краткость статьи Баранецкого повинна в том, что проповедуемая им религия становящегося Бога (титаническое миросозерцание!), местами неприятно напоминает не то бунтарство Андреевского «Саввы», не то Горьковское; «человек — это звучит гордо». Баранецкий так и пишет: «Свобода — атрибут вели-

чия человека, категория гордости его». Все это, конечно, не так, и Бог, хотя бы и становящийся, — все-таки не Бунтарь; даже и не «трансцендентный Бунтарь» с большой буквы. Но дело не в недостатках миросозерцания Баранецкого. В конце концов, они исправимы. Дело совсем в другом.

Дело в том, что ни на каком философском, хотя бы и философски-религиозном миросозерцании, синтеза не построишь. Он или вообще не построяем, или построяем только на сверх философской и сверх-индивидуальной религиозной основе. Человечество переживает сейчас не только кризис материализма, но и более острый кризис идеализма. Осознание этого кризиса ведет или к нигилизму и отчаянию, или к утверждению мистически-исторической реальности христианства.