Введение в философию религии, Глава 4. Вера и рациональность - проф. Майкл Мюррей, проф. Майкл Рей - читать, скачать (original) (raw)

проф. Майкл Мюррей, проф. Майкл Рей

Источник

Часть 2. Проблема рациональных религиозных убеждений

Вера, согласно христианскому Священному Писанию, есть «осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом» (Евр. 11:1). Но не напоминает ли вера, подобным образом определяемая, принятие желаемого за действительное или упрямый отказ оценивать собственные убеждения перед судом неопровержимых фактов? Короче говоря, не кажется ли такая вера чем-то вроде иррационального или, в самом лучшем случае, нерационального способа приобретать убеждения и отстаивать их?

Некоторых людей ничуть не тревожит мысль, что их религиозная вера каким-то образом противоречит разуму или не подчиняется ему. В этой связи нередко цитируют древнего отца церкви Тертуллиана, будто бы заявившего: «Верую, ибо абсурдно"13 . Цитата неточна, но те, кто неверно цитирует Тертуллиана, часто вполне одобряют данную идею. Того, кто представляет себе религиозную веру именно так – т.е. считает ее иррациональной или нерациональной, полагая при этом, что иметь подобную веру совсем неплохо или даже очень хорошо, – называют фидеистом.

Многие философы и теологи относились к фидеизму весьма серьезно. Но стоит на мгновение задуматься и станет ясно: большинство из нас фидеизм ни малейшим образом не устроит. Предположим, вы пришли к врачу лечиться от простуды и врач говорит вам, что ему, как он полагает, явилась превосходная мысль – удалить одну из ваших почек. Вам, естественно, захотелось бы услышать какие-нибудь разумные доводы в пользу этого мнения, и на вас бы не произвел ни малейшего впечатления следующий простой ответ: «Никаких разумных доводов у меня, собственно говоря, нет. У меня есть лишь глубокое убеждение: удаление почки – это именно то, что вам поможет». Когда на карту поставлено что-то по-настоящему важное – здоровье, жизнь, сердечные желания, – нам нужны твердые доказательства, а не субъективная, ни на чем не основанная убежденность. Иначе говоря, мы должны быть уверены, что убеждения, исходя из которых действуем мы или другие люди, в самом деле разумны. Если же мы видим, что кто-то рискует причинить вред нам или другим людям из-за своих убеждений, приобретенных безответственным, иррациональным или нерациональным образом, то мы испытываем вполне справедливое негодование.

А значит, у нас не будет ни малейших причин для радости, если обнаружится, что религиозная вера возникает из безответственно, иррационально или нерационально принятых убеждений. Ведь религиозные убеждения затрагивают, как правило, вопросы величайшей важности, а действия (или отказ от действий), основанные на религиозных убеждениях, часто самым существенным образом отражаются на благополучии других людей. В самом деле, по мнению иных, сама наша судьба в вечности может в решающей мере зависеть от наших религиозных убеждений, а потому – с этой точки зрения – тот, кто сознательно или по неведению измышляет ложные религиозные взгляды, рискует сбить с пути истинного других и подвергает опасности собственную бессмертную душу. А значит, не следует беспечно повторять, что все о’кей и что мы вправе принимать религиозные убеждения иррациональным или нерациональным образом или, что еще хуже, потому что эти самые убеждения абсурдны – такая позиция многим из нас покажется, самое меньшее, глупым упрямством.

Но способна ли вообще религиозная вера избежать обвинения в иррациональности? Ответу на этот вопрос и будет посвящена большая часть настоящей главы. Мы начнем с обсуждения природы веры, а также того, что называют необходимыми условиями рациональности. Затем мы перейдем к анализу оснований религиозных верований. Мы рассмотрим различные мнения о том, каким должен быть фундамент веры, чтобы ее можно было считать обоснованной. Мы также исследуем вопрос, действительно ли широко распространенный феномен религиозных различий разрушает любые доводы, которые мы могли бы привести в оправдание наших религиозных убеждений. Завершит главу разбор аргумента, пользуясь которым защитники религии пытаются бить своих оппонентов их же оружием, доказывая, что не религиозная вера, а скорее атеизм является в своей основе иррациональным.

4.1. Природа веры

Пока мы еще не успели слишком далеко забраться в анализе различных концепций веры и их философских достоинств, нам следует ясно указать, что существует ряд значений слова «вера» – притом вполне респектабельных, – которые не попадут здесь в фокус нашего внимания. В дальнейшем изложении мы будем рассматривать веру как способ отношения к высказыванию, т.е. как когнитивную позицию, объектом которой является высказывание. Возьмем высказывание «В этом году Мировую серию выиграют «Кабз"». Относительно данного высказывания можно занимать разные позиции (или иметь разные установки): я могу сомневаться, верить, бояться, надеяться и т.д. Каждое из выделенных слов выражает особый способ отношения к высказыванию. В данной главе вера будет нас интересовать прежде всего как способ отношения к высказыванию, и в частности, мы будем рассматривать веру как (всего лишь) разновидность убеждения. Причина, по которой мы помещаем в фокус внимания данное значение и исключаем прочие, состоит в том, что именно об этом значении и заходит по преимуществу речь, когда люди спорят о рациональности веры или об отношениях между верой и разумом.

Термин «вера» имеет, конечно, и другие значения. Скажем, некоторые философы подчеркивают, что во многих религиозных традициях вера является добродетелью (а ее отсутствие – пороком), и в этом своем качестве, заключают они, вера не может быть делом убеждения. Ведь добродетели и пороки суть состояния, за которые мы несем моральную ответственность, и, как таковые, данные состояния должны находиться под прямым или опосредованным контролем нашей воли. Неясно, однако, способна ли наша воля управлять убеждениями и если да, то до какой степени. (Как вы ни бейтесь, вам не удастся убедить себя в том, что у вас нет головы или что вы Шекспир. А многие люди утверждают, что они находили столь же невозможным приобрести или сохранить убеждение в существовании Бога.) А потому некоторые считают, что та вера, которая только и имеет значение в области религии, не является каким-то убеждением, но скорее чем-то вроде надежды вместе с готовностью действовать, опираясь на собственную надежду, как если бы она представляла собой самую настоящую реальность14. Такое представление о вере заслуживает, вероятно, всяческого уважения, но не о нем пойдет у нас речь.

С другой стороны, многие верующие люди используют слово «вера», чтобы обозначить особый вид личного доверия. Возьмем, к примеру, человека, который ненавидит Бога, полагая, что Бог хочет сделать его несчастным, и потому сам только тем и занят, что деятельно непокорствует Богу. Имеет ли он веру в Бога? Здесь, похоже, мы хотим сказать, что хотя он и принимает на веру существование Бога, однако веры в Бога у него нет. В первом случае слово «вера» указывает на его отношение к высказыванию «Бог есть», во втором же оно означает отсутствие у него какого-либо доверия к Богу, упования на Бога. Второе употребление термина, подразумевающее некую разновидность личного упования, является вполне приемлемым и почтенным, но не его будем мы рассматривать здесь.

Существуют, несомненно, и другие способы употребления термина «вера». В дальнейшем, однако, мы будем говорить о вере лишь как о разновидности убеждения. Но какого рода это убеждение? Что бы еще ни подразумевала вера, едва ли не каждый из нас согласится, что верить в утверждение означает считать его истинным, не имея ни логических доказательств, ни непосредственных чувственных свидетельств его истинности. «Доказательство» в данном контексте нужно понимать в том смысле, в каком понимает его геометрия, т.е. как дедуктивное рассуждение, исходящее из посылок, которые, как предполагается, самоочевидны для каждого здравомыслящего человека. (Следовательно, в естественных науках, как правило, не бывает доказательств в описанном смысле слова; в лучшем случае удается получить весьма убедительные свидетельства.) Непосредственные чувственные данные мы получаем через использование наших чувств – зрения, слуха, осязания и т.д. Путаница в спорах о вере возникает в значительной степени оттого, что доказательства не отличают от свидетельств и вдобавок не проводят различия между отдельными видами свидетельств. Еще одна причина недоразумений – отсутствие должного внимания к тому, что можно и что нельзя на разумных основаниях считать необходимыми условиями знания. В настоящем разделе мы попытаемся кратко классифицировать некоторые из подобных затруднений, после чего рассмотрим основные элементы веры и те условия, при которых она имеет место.

4.1.1. Вера, свидетельства и знание

Марк Твен выразительно охарактеризовал веру как способность «думать, что это так, зная, что это не так». Конечно, веру нельзя считать в буквальном смысле убеждением в том, что, как вам самому известно, не соответствует действительности. И тем не менее слова Твена кажутся остроумными, поскольку, по крайней мере, для большинства из нас они звучат правдоподобно. Но какая же, по-видимому, правильная идея здесь может таиться? На ум приходят четыре взаимосвязанные определения веры.

(i) Вера есть убеждение в чем-либо при отсутствии доказательств.

(ii) Вера есть убеждение в чем-либо при отсутствии подтверждающих свидетельств.

(iii) Вера есть убеждение в чем-либо вопреки подавляющим свидетельствам противоположного.

(iv) Вера есть убеждение в чем-либо, истина чего для нас не очевидна.

Согласимся ли мы принять какую-нибудь из этих концепций веры? Рассмотрим их по очереди.

Есть ли у нас веские причины соглашаться с первой характеристикой? Отнюдь нет. Мы уже допустили, что вера предполагает убеждение при отсутствии доказательств – где, повторимся, наличие доказательств означает дедуктивное рассуждение, все посылки которого самоочевидны для любого здравомыслящего человека. Но заявив, что буквально все, в чем люди бывают убеждены при отсутствии доказательств, есть вера, мы, пожалуй, зашли бы слишком далеко. Ученые могут быть убеждены в истинности своих теорий и при отсутствии доказательств. Присяжные заседатели признают людей виновными и приговаривают к тюремному заключению, не имея доказательств. В обоих случаях лица, имеющие соответствующие убеждения, располагают, как мы вправе допускать, великим множеством разного рода свидетельств и оснований, но никак не доказательствами. И в этих случаях было бы странно говорить, что они принимают свои убеждения на веру.

А как быть со второй характеристикой? Есть ли у нас разумные основания утверждать вслед за Ричардом Доукинсом (и другими), что вера есть «убеждение, не опирающееся на эмпирические свидетельства»15? Похоже, нет. Чарли Брауну, например, требуется немалая доля веры, чтобы думать, что на сей раз Люси не утащит у него мяч в тот момент, когда он попытается по нему ударить. И это было бы справедливо, даже если бы Чарли Браун располагал многочисленными свидетельствами в пользу того, что Люси этого не сделает. Предположим, Люси говорит ему, что у нее нет ни малейшего желания отнимать у него мяч; предположим, эти ее слова подтвердила проверка на детекторе лжи. Предположим, далее, что в прошлом году Люси участвовала в реабилитационной программе, призванной излечить ее от околофутбольных садистских наклонностей. А совсем недавно она принесла Чарли Брауну, как можно подумать, совершенно искренние, прочувствованные извинения за все те случаи, когда она отнимала у него мяч, и торжественно объявила о своем твердом намерении исправиться. Таким образом, мы имеем множество подлинных эмпирических свидетельств в пользу того, что, по крайней мере сегодня, Люси не стащит мяч. И все же разве не потребуется Чарли Брауну вера, чтобы прийти к действительному убеждению, что Люси мяч не утащит? Несомненно, потребуется. А значит, мы ошиблись, предположив, что вера всегда означает убеждение при отсутствии эмпирических свидетельств в его пользу.

Точно так же ошибочной является и третья наша характеристика, предполагающая, что вера означает убеждение вопреки подавляющим свидетельствам противоположного. Конечно, порой мы используем слово «вера» именно так. Подобное словоупотребление в особенности свойственно, например, тренерам и спортсменам. Когда никудышней команде предстоит встреча с лучшей командой лиги, тренеры и игроки слабой команды часто заявляют о своей вере в победу, т.е. (по их словам) они убеждены, что их команда выиграет, даже вопреки множеству данных, говорящих в пользу противоположного результата.

Но хотя нам порой и случается использовать это слово подобным образом, мы с таким же успехом употребляем его и для характеристики нашего отношения к утверждениям, соглашаться с которыми имеем множество оснований. Вернемся к нашим двум командам. Представим, что у одного из игроков команды –лидера (назовем его Аароном) накануне матча берут интервью и спрашивают: «Аарон, вам, конечно, предстоит игра с худшей командой лиги, и все же нет ли у вас беспокойства по поводу ее исхода?» И Аарон отвечает: «Ни малейшего! Я твердо верю, что мы победим». Такое словоупотребление кажется вполне оправданным, хотя Аарон держится своего убеждения отнюдь не «вопреки множеству свидетельств противоположного». А значит, и эта характеристика веры не является адекватной.

Следовательно, в понятии «вера» нет, похоже, ничего такого, что мешало бы нам иметь свидетельства – и даже массу свидетельств – в пользу вещей, принимаемых нами на веру. Но, может быть, как гласит четвертая наша характеристика, иметь убеждение через веру означает попросту быть убежденным в тех случаях, когда все наши знания не способны данное убеждение оправдать.

Можем ли мы знать, является ли истинным то, во что мы верим? Многие ответят «нет» и главным образом по следующей причине: те, кто принимает четвертую характеристику, склонны думать, что знать нечто означает быть убежденным в этом на основе твердых и неопровержимых эмпирических свидетельств. Вера же на подобные свидетельства отнюдь не опирается. Какая-то доля истины в этом есть. Но чтобы определить, какая именно, нам следует немного поразмышлять об эмпирических свидетельствах и о том, какую роль играют они в знании (и в других видах убеждений, в том числе и вере).

Очень часто, ведя речь о свидетельствах, люди имеют в виду главным образом нечто похожее на судебные свидетельства: физические следы, показания и тому подобное. Между тем нельзя отрицать, что вера обычно предполагает убеждение, выходящее за пределы имеющихся у нас судебных свидетельств. Заметьте, однако, что и знание предполагает порой убеждение, выходящее за пределы таких свидетельств. Например, если только вы не живете поблизости от Южного полюса (или плохо охраняемого зоопарка), вы почти наверняка знаете, что в вашем доме нет никаких пингвинов. Но основаниями для такого убеждения отнюдь не являются какие-либо судебные свидетельства. (Вероятно, в последнее время вы даже не проверяли свой дом на предмет наличия в нем пингвинов). Скорее, ваше убеждение опирается на ряд прежних убеждений и на то обстоятельство, что у вас нет никаких причин принимать всерьез гипотезу о том, что в вашем доме завелись пингвины. Прежние убеждения относятся к типичной для пингвинов области распространения, характерным для них миграциям, местоположению вашего дома, способности хозяев пингвинов с легкостью забраться в ваш дом и так далее. А, скажем, воспоминания о пребывании в обществе тех, кто занимается истреблением пингвинов, сюда не входят. Таким образом, ваше убеждение в том, что у вас в доме нет пингвинов, выходит за пределы того, что могло бы быть подтверждено свидетельствами судебного типа. И тем не менее вы знаете, что их нет. А значит, убеждение при отсутствии судебных свидетельств не является тем различием между знанием и верой, которое мы ищем.

Впрочем, когда философы рассуждают об эмпирических свидетельствах, они имеют в виду не только (или не главным образом) свидетельства судебные. Скорее, они подразумевают здесь нечто более широкое – то, что принято называть эмпирическими свидетельствами в пользу высказываний. Пожалуй, мы лучше всего объясним, о чем здесь идет речь, если просто скажем: эмпирические свидетельства в пользу высказываний суть такие свидетельства, которым можно верить. Так, например, если вы как присяжный начинаете верить в виновность обвиняемого, то происходит это почти наверняка потому, что у вас возникают убеждения, подтверждающие тезис о его виновности. Вы, скажем, можете прийти к убеждению, что:

а) камеры слежения зафиксировали присутствие обвиняемого на месте преступления в момент преступления;

б) на дверях и на оружии убийцы обнаружены отпечатки пальцев обвиняемого;

в) у обвиняемого нет алиби.

Таким образом, основанием для вашего убеждения в его виновности является лишь ряд других ваших убеждений, а именно убеждений в истинности высказываний (а), (б) и (в). На такого рода основания опирается великое множество наших убеждений – но не все. Убеждения, связанные с восприятиями – или, по крайней мере, убеждения, касающиеся воспринятого чувствами, вроде мне кажется, что я вижу дерево, – опираются на данные чувственных восприятий. Но ведь акты чувственного восприятия не являются высказываниями, они не относятся к тому, во что мы верим, и их нельзя оценивать с точки зрения истинности или ложности. Тем не менее они часто служат основаниями для тех или иных убеждений, и едва ли можно отрицать, что огромное множество наших знаний основывается на данных чувственного восприятия.

Более того, часть наших знаний – например, знание о том, что мы не являемся жертвами Матрицы, или же знание истинности ряда фундаментальных логических аксиом, по-видимому, вообще не основывается на каких-либо эмпирических свидетельствах. Подумайте, какие такие свидетельства могли бы вы представить в пользу утверждения, что вы не жертва Матрицы, или, скажем, другого утверждения – что противоречия не могут быть истинными? Любое выдвинутое вами основание уже предполагало бы истинность утверждения, о котором идет речь. Для доказательства того, что противоречия не могут быть истинными, вам пришлось бы допустить, что они не могут быть истинными; чтобы продемонстрировать, что вы не жертва Матрицы, вам нужно допустить, что ваши органы восприятия вполне надежны (каковыми они не являлись бы, будь вы жертвой Матрицы). Это все равно (воспользуемся здесь сравнением Томаса Рида), как если бы в доказательство того, что некий человек не лжец, мы ссылались бы на его собственное честное слово, что, разумеется, означало бы отсутствие каких-либо действительных доказательств.

Если все сказанное верно, то, значит, существуют вещи, знание которых нами не опирается на какой-либо из трех названных видов свидетельств: судебных, служащих обоснованием для высказываний или почерпнутых из чувственного опыта. Выше мы уже убедились, что не можем провести различие между верой и знанием, попросту заявив, что последнее опирается на судебные свидетельства, тогда как первая – нет. Теперь, однако, мы узнали нечто большее, а именно: мы не можем разграничить веру и знание, даже утверждая, что последнее опирается на какие-то свидетельства, а первая – нет, ведь существуют примеры знания при отсутствии свидетельств. В итоге приходится заключить, что все четыре рассмотренные выше характеристики веры несостоятельны.

4.1.2. К положительной концепции веры

В начале раздела 4.1.1 мы указали минимально приемлемый пункт общего согласия: вера предполагает убеждение при отсутствии логических доказательств или непосредственных чувственных свидетельств. С этого, по крайней мере, можно начинать негативную характеристику веры. Так, например, Фома Аквинский считал, что утверждения, с которыми соглашаются на основании доказательств или непосредственных свидетельств чувств, суть утверждения, принимаемые благодаря разуму. А значит, утверждения, принимаемые на веру, должны опираться на что-то другое. На что же? В предшествующем разделе мы убедились, что вера отнюдь не обязана быть ни на чем не основанной – напротив, мы можем иметь множество оснований принимать те или иные вещи на веру. Но какого рода основания могли бы мы иметь для нашей религиозной веры? И почему нам трудно избавиться от ощущения, что в мысли о том, что вера так или иначе предполагает некую слабость, недостаточность наших оснований, есть что-то истинное? В настоящем разделе мы попытаемся сделать несколько шагов к позитивной характеристике веры, а на пути к ней попробуем ответить на ряд вопросов.

Начнем с вопроса об источниках тех данных, на которых мы могли бы обосновать нашу религиозную веру. Здесь перед нами открывается широкий выбор. Скажем, св. Фома полагал, что вера есть убеждение, опирающееся на авторитет или на авторитетное свидетельство. Но это не единственный возможный вариант. Другими кандидатами на статус источника веры являются религиозный опыт, философские аргументы, обоснованные умозаключения из (эмпирических) фактов и так далее. Это не значит, что все эти источники равно убедительны. Например, научный аргумент в пользу какого-то определенного религиозного утверждения можно, пожалуй, поставить гораздо выше в плане его доказательности, чем ссылку на авторитет. Дело, однако, в том, что все эти источники претендуют на роль оснований для веры, и у нас нет причин с ходу заключать, что религиозная вера не может опираться на один или несколько из этих источников.

Но как быть с представлением о том, что вера каким-то образом предполагает слабость, недостаточность наших оснований? Наша собственная, положительная, характеристика веры как раз и призвана ответить на этот вопрос, но чтобы эту характеристику изложить, нам придется ввести новый термин. Когда (как это почти всегда и бывает) наличные основания не гарантируют истинности какой-то одной из целого ряда конкурирующих теорий – иными словами, когда существуют (в принципе или фактически) сразу несколько теорий, совместимых с наличными данными, – философы говорят, что эта теория не детерминирована имеющимися у нас данными. Там, где присутствует подобная недетерминированность, часто представляется естественным вести речь о вере. Часто – но не всегда, ибо сама недетерминированность имеет разные степени, и если в пользу определенной гипотезы можно привести аргументы подавляющей силы, а никаких конкурентов, достойных серьезного внимания, на горизонте не заметно, то разговоры о вере становятся, похоже, неуместными. Так, например, было бы, пожалуй, естественно думать, что потребуется некий скачок – акт веры, чтобы предпочесть, скажем, Бомовскую интерпретацию квантовой механики соперничающей с ней копенгагенской интерпретации – две эти интерпретации являются основными конкурирующими трактовками того, что же на самом деле означают уравнения квантовой теории, причем твердых эмпирических данных, которые свидетельствовали бы в пользу предпочтительности какой-либо из них, фактически не существует. Но едва ли нам покажется разумной мысль о необходимости акта веры для убеждения в том, что, скажем, Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот.

А значит, мы ищем такое понимание веры, которое было бы совместимо с каждым из следующих представлений: вера есть там, где имеет место довольно высокая степень недетерминированности, и вера не настолько вездесуща, чтобы присутствовать всюду, где только мы ни обнаружим хоть какую-либо недетерминированность. А потому в качестве положительного понятия о вере мы, в порядке рабочей гипотезы, предлагаем такую трактовку: говорить, что личность S имеет веру в утверждение р, значит говорить, что S убежден в р несмотря на то, что а) существуют альтернативы для р, совместимые с любыми данными, подтверждающими веру S в p; и б) существуют реальные и довольно веские свидетельства в пользу одной или нескольких из этих альтернатив. Конечно, выражение «реальные и довольно веские свидетельства» удручающе неконкретно, и все же, на наш взгляд, его неопределенность не умаляет ценности данной трактовки как, по крайней мере, серьезного первого шага к положительной концепции веры.

Одно из преимуществ такого понимания веры заключается в том, что оно позволяет нам избежать противоречия с интуицией здравого смысла о разных степенях веры. Степень веры в утверждение зависит от степени его недетерминированности наличными основаниями, а также от силы противоречащих ему аргументов. Для убеждения в том, что Земля вращается вокруг Солнца, вера практически не нужна, ибо хотя этот взгляд, по сути, не детерминирован основаниями, имеет место очевиднейший недостаток оснований, склоняющих к принятию какой-либо иной серьезной альтернативы. Сходным образом, хотя в дискуссиях о природе веры порой утверждается, будто мы по привычке «принимаем на веру», что стулья, на которых мы сидим, будут и далее выдерживать наш вес, однако на самом деле доля собственно веры в нашем убеждении в способности обычных стульев выдерживать наш вес исчезающе мала – и именно потому, что ни малейших оснований в пользу альтернативного мнения (что стулья под нами рухнут) у нас, по сути, нет. И напротив, согласие с религиозными утверждениями часто требует немалой доли веры – и именно потому, что у нас, как правило, имеются, по крайней мере, не лишенные убедительности основания всерьез принимать целый ряд альтернатив, каждая из которых совместима с наличными данными.

Еще одно преимущество предложенной нами трактовки заключается в том, что она позволяет нам утверждать, что иногда вера бывает рациональной, а иногда нет – в зависимости от степени недетерминированности, а также от силы противоположных свидетельств. Тот, кто верит в гипотезу о плоской Земле, заблуждается. С другой стороны, по-видимому, вполне разумно, сколько бы ни требовалось для этого веры, принимать всерьез (а не просто использовать) наилучшим образом обоснованные физические теории, хотя философы науки и не пришли на сей счет к общему мнению. В любом случае вопрос о том, является ли вера рациональной, не допускает одного-единственного категорического ответа: каждый раз он будет определяться конкретными обстоятельствами, при которых данная вера возникает.

Наличие подобных преимуществ само по себе отнюдь не означает, будто наше понимание веры выше конкурирующих ее трактовок. Однако его несомненным достоинством является тот факт, что оно учитывает перечисленные выше особенности представления о вере, свойственного здравому смыслу.

Имеет ли наша концепция веры какие-либо недостатки? Имеет, и по меньшей мере два. Во-первых, как мы уже отмечали, она заставляет нас думать, что элемент веры присутствует (хотя и в незначительной степени) даже в тех случаях, когда наше убеждение подкрепляется основаниями подавляющей силы. Но ведь не каждому понравится мысль, что убеждение на основании имеющихся данных есть дело веры даже в тех случаях, когда наличные данные решительно свидетельствуют в пользу одного из утверждений. Не согласятся же с этой мыслью потому, что мы часто склонны рассуждать так, как если бы убеждения, опирающиеся на основания, были несовместимы с убеждениями, опирающимися на веру. В свете вышесказанного нам, однако, представляется, что правильным ответом на подобные возражения будет следующий: а) строго говоря, неверно думать, будто эти два вида убеждений несовместимы, и все же б) думать так для нас до известной степени естественно в силу того обстоятельства, что типичными примерами убеждений, опирающихся на веру, являются как раз те случаи, где наличные данные не свидетельствуют сколько-нибудь определенно в пользу какой-либо из альтернатив.

Во-вторых, слабостью нашей позиции могут счесть то, что она не позволяет разграничить с полной ясностью «убеждение через веру» и «убеждение через разум». Но ведь очень многие из убеждений, которые мы обычно квалифицируем как «опирающиеся на разум», сами по себе не детерминированы основаниями и в то же время могут сталкиваться с «довольно вескими» основаниями, свидетельствующими о противоположном. Таковы нередко научные убеждения; то же самое часто свойственно и тем мнениям, которые составляют присяжные, пытаясь решить вопрос о виновности или невиновности обвиняемого. На наш взгляд, было бы уместно говорить, что в подобных случаях довольно часто присутствует вера. И все же мы признаем: данное следствие из нашей трактовки способно внушить сомнение в том, что она является наилучшим способом отделить область убеждения через веру от сферы убеждения через разум.

В следующем разделе мы оставим в стороне вопрос о сущности веры и перейдем к обсуждению ее рациональности. В свете нашего представления о вере не должно казаться удивительным, что вопрос о том, разумна ли религиозная вера, мы считаем тождественным вопросу о том, разумно ли религиозное убеждение. Те, кто мыслит веру иначе, усмотрят здесь, соответственно, два разных вопроса, но и они, несомненно, согласятся, что последний вопрос и сам по себе представляет огромный интерес.

4.2. Вера и рациональность

В разделе 4.1 мы пытались доказать, что в понятии «вера» нет ничего такого, что исключало бы для человека возможность иметь основания для веры или знать некоторые из вещей, принимаемых на веру. А коль скоро знать можно только то, в чем разумным образом убежден, то отсюда следует, что вера, по крайней мере в принципе, может быть разумной. И это обстоятельство ни в малейшей степени не должно нас удивлять. Ведь если наша концепция веры правильна, то вера присутствует в науке точно так же, как и в религии. Но, конечно же, именно научные убеждения принято считать образцом убеждения рационального.

Однако может ли собственно религиозная вера быть разумной в таком же смысле? Если да, то выдвинутое выше возражение – что вера в нашей ее трактовке слишком уж похожа на обыкновенный разум – вовсе не будет возражением. Сам вопрос, однако, остается трудным; ответ же отчасти зависит именно от того, что же это, по нашему мнению, означает – иметь разумные основания для религиозной веры?

Согласно некоторым философам, убеждение разумно лишь в том случае, если можно видеть, что сопоставление наличных данных явно свидетельствует в его пользу. Если это верно, то рациональность религиозного убеждения (как и любого другого) зависит в конечном счете от силы аргументов, которые мы можем представить для его обоснования. Если мы способны доказать (пусть не другим, а хотя бы самим себе), что наш собственный опыт или определенные факты, относящиеся к миру вне нас, очевидным образом подтверждают наши религиозные убеждения и, кроме того, что никакие доступные нам контрдоводы не могут перевесить имеющиеся у нас положительные свидетельства, то наше убеждение разумно. В противном случае – нет. Назовем эту позицию эвиденциализмом.

Другие философы, однако, с этим не соглашаются, полагая, что религиозные убеждения не зависят от нашей способности представить подтверждающие их доводы. Убеждение, говорят они, является разумным (в самом общем смысле) до тех пор, пока выполняются следующие два условия: (а) оно порождается надежными [reliable], правильно функционирующими познавательными способностями, и (б) лицо, которое придерживается данного убеждения, не считает или не имеет бесспорных причин считать это убеждение неразумным. Назовем эту позицию релиабилизмом [reliabilism]. Конечно, убеждения, возникшие при отсутствии каких-либо аргументов в их пользу, порой являются неосновательными либо свидетельствуют о расстройстве познавательных способностей. К примеру, психически нормальным присяжным заседателям требуются доказательства и факты, чтобы прийти к основательному убеждению о виновности или невиновности подсудимого в деле об убийстве, и человеческие существа с правильно функционирующими умственными способностями в силах это понять. А потому человек, склонный составлять в подобных случаях собственное мнение при отсутствии доводов в его пользу, в лучшем случае не заслуживает доверия, а в худшем – просто нездоров. И все же у нас нет очевидных причин думать, что убеждения, возникшие при отсутствии доводов в их пользу, никогда не следует принимать всерьез или что они всегда говорят о расстройстве чьих-то умственных способностей. Таким образом, позиция релиабилиста (в отличие от эвиденциалиста) позволяет ему не соглашаться с тезисом, что религиозные убеждения могут быть рациональными лишь тогда, когда они опираются на аргументы.

Так кто же прав в этом споре, эвиденциалист или релиабилист? На наш взгляд, релиабилист крепче стоит на ногах, и в оставшейся части данного раздела мы попытаемся объяснить, почему.

Начнем с анализа мотивов, способных склонить нас в пользу эвиденциализма. Предположим, у вас есть убеждение – какое угодно убеждение, не являющееся самоочевидным в том смысле, в каком являются самоочевидными логические истины, – для обоснования которого вы не находите никаких доказательств. В таком случае вы не способны – совершенно не способны – объяснить, почему было бы разумно держаться данного убеждения. Но если это верно, то чем же ваше убеждение отличается от (абсолютно недоказуемого и неопровержимого) мнения, что на расстоянии ровно ста световых лет от нас есть маленькая планета, полностью населенная гномами? Последнее мнение явным образом нелепо. Но разве не оказывается таковым и ваше убеждение? Во всяком случае, решительно себе не представляя, чем его можно подтвердить, вы уже не способны указать, чем же эти два убеждения отличаются в этом смысле друг от друга. Но если это так, то, с вашей же точки зрения, эти два убеждения должны быть в равном положении относительно своей обоснованности: одно является правомерным лишь в том случае, если правомерно другое. Ясно, однако, что верить в планету гномов у вас нет никаких оснований, а следовательно, и другое, ваше, убеждение также оказывается ничем не оправданным.

Мы уже отметили, что некоторых убеждений – например, убеждения в надежности ваших познавательных способностей – можно разумным образом держаться и при отсутствии каких-либо оснований (они не являются даже самоочевидными). А значит, эвиденциалисту придется модифицировать свою трактовку того, как наши убеждения становятся обоснованными, – либо согласившись с этим мнением, либо объяснив нам, почему оно кажется истинным, даже будучи ложным. Но что бы ни сказал нам эвиденциалист о фундаментальных убеждениях, вроде убеждения в нормальном функционировании наших познавательных способностей, это совершенно неприложимо к убеждениям религиозным, ведь никто всерьез не думает, что религиозные убеждения им подобны. Иначе говоря, никто не считает, что мы разумным образом придерживаемся религиозных убеждений при отсутствии каких-либо оснований (даже свидетельств опыта).

А значит никто в действительности не думает, что нам совершенно нечего сказать о том, почему для нас может быть вполне разумным иметь наши религиозные убеждения. Однако, согласно эвиденциалистам, любые объяснения разумности наших религиозных убеждений будут попросту недостаточными, пока мы не подкрепим их доказательствами. Причина того проста: говорить, что мы не располагаем доказательствами в пользу наших религиозных убеждений – это все равно что сказать, что мы не можем обосновать их утверждениями. В таком случае мы либо вовсе не имеем решительно никаких оснований держаться этих убеждений (с чем не согласится даже релиабилист), либо располагаем лишь опытными свидетельствами в их пользу. Но какого рода опытные данные могли бы мы иметь? Существуют данные восприятия, но, пожалуй, никто в наше время не имеет ничего похожего на непосредственные чувственные свидетельства, подтверждающие его религиозные убеждения. С другой стороны, есть опыт мистический – видения или иного рода сильнейшие переживания, в которых видят акты опытного постижения Бога. Бывают также более обычные и земные разновидности религиозного опыта: чувство Божественного всепрощения, таинственное ощущение присутствия Бога в мире, внутренняя убежденность в том, что та или иная священная книга является боговдохновенной. Очень трудно, однако, доказать, что мы способны ясно сознавать, что подобные виды опыта явным образом подтверждают наши религиозные убеждения, а если мы не можем ясно сознавать, что они явным образом подтверждают наши религиозные убеждения, то нелегко понять, на каком основании могли бы мы сделать их фундаментом наших религиозных убеждений.

Для иллюстрации сказанного воспользуемся одним из обычных примеров из литературы о вере и рациональности. Линус имеет квази-религиозную веру в существо по имени Великая Тыква. Великая Тыква очень похожа на Санта-Клауса: она обладает необыкновенными способностями, раздает подарки достойным людям и только раз в году появляется на публике. Происходит это в день Хэллоуина, а «достойные люди» – это те, кому удается отыскать «истинную» грядку с тыквами и просидеть на ней в ожидании всю ночь. Нужно ли говорить, что большинство из нас назовет веру в Великую Тыкву ни с чем не сообразной и, очевидно, по той простой причине, что в пользу подобной веры невозможно представить ничего, хотя бы издали напоминающего мало-мальски серьезный аргумент.

А теперь вообразим, что Линус имеет некий опыт, склоняющий его к вере в Великую Тыкву. Возможно, он чувствует в глубине своей души, как Великая Тыква говорит с ним и таким образом открывается именно ему, Линусу. Или он просто обнаруживает в себе не нуждающееся в каких-либо аргументах непоколебимое убеждение в том, что Великая Тыква существует и великотыквизм в основе своей истинен. Поможет ли это делу? Большинство из нас ответит отрицательно. Пожалуй даже, большинство из нас, получив эти дополнительные сведения о Линусе, посчитает, что дело совсем плохо. Каждый год Линус отказывается праздновать Хэллоуин и сидит, жалкий и продрогший, на грядке с тыквами в чаянии пришествия Великой Тыквы, а теперь мы узнаем: все это потому, что он имеет явным образом необоснованное, но совершенно непоколебимое убеждение в том, что ему было дано особое откровение о существовании Великой Тыквы и о ее замыслах! Какое прискорбное умопомешательство! Такое поведение можно, пожалуй, простить ребенку, но взрослого человека, поступающего подобным образом, следует, по меньшей мере, предостеречь от столь явного игнорирования суровой реальности.

Заметьте, однако, что безумие убеждений Линуса заключается не просто в том, что он держится их на основании опыта. В конце концов, те убеждения, которые связаны с чувственным восприятием, также опираются на опыт, и это вполне нормально. Так в чем же здесь проблема? Проблема, как мы склонны полагать, состоит именно в том, что никто (и даже сам Линус) не способен усмотреть какую-либо связь между его опытом и истинностью его убеждения. У нас просто нет причин думать, что данный опыт свидетельствует о возможной истинности данного убеждения, а значит нет причин думать, что данный опыт служит обоснованием данного убеждения.

Подобная аргументация, похоже, и склоняет нас всего более в пользу эвиденциализма. И в той мере, в какой находим мы ее убедительной, мы можем видеть в ней основания для того, чтобы предпочесть эвиденциализм релиабилизму. Ибо релиабилист вынужден думать, что убеждение Линуса может быть оправданным, даже если нет никаких оснований полагать, что его квази-религиозный опыт свидетельствует о возможной истинности этого убеждения. Решающим аргументом в его оправдании является именно то, что убеждение Линуса возникает благодаря надежным, правильно функционирующим познавательным способностям. Здесь неважно, действительно ли у Линуса есть основания считать, что его способности функционируют нормально и что им можно доверять. Но если мы это допустим, то разве не сможем мы тогда объявить оправданным любое безумное мнение, какое только придет нам в голову? Угодно ли вам считать вашими настоящими родителями Человека-Паука и Чудо-Женщину? Нет проблем: лишь заставьте себя твердо уверовать в истинность этого убеждения, а затем провозгласите во всеуслышание, что оно было порождено правильно функционирующими и вполне надежными познавательными способностями. Это, конечно, глупость, а значит, если релиабилист вынужден утверждать, что обоснование истинности может происходить подобным образом, то тем хуже для релиабилиста.

Но было бы ошибкой думать, что интерпретация релиабилистом великотыквизма (как и убеждения в том, что ваши родители – Человек-Паук и Чудо-Женщина, или иных сходным образом нелепых мнений) должна существенно отличаться от нашей интерпретации. Конечно, релиабилиста нисколько не смутит то обстоятельство, что ни Линус, ни кто-либо другой не в состоянии усмотреть связь между своим квази-религиозным опытом и своей верой в Великую Тыкву. Тем не менее релиабилист может признавать, что подобно тому, как основания в пользу утверждений имеют разную степень убедительности и могут опровергаться другими основаниями, точно так же и данные опыта имеют разную степень убедительности и могут опровергаться другими данными. В случае же с великотыквизмом любые свидетельства, которые Линус мог бы привести в оправдание своей веры в Великую Тыкву, по-видимому, легко опровергаются, стоит лишь нам обратить внимание на конкретные детали рассказа о Великой Тыкве – тыква, наделенная органами чувств? и к тому же летающая? которая вдобавок судит о грядках с тыквами с точки зрения их «истинности»? да еще способная таиться от всего света целый год и, однако, каким-то образом телепатически являться малым детям и т.д.? – а также на тот факт, что, вероятно, никто на нашей планете не имел до сих пор такого внутреннего опыта, на который ссылается Линус в оправдание своей веры в Великую Тыкву. Великотыквизм – учение нелепое и широкого распространения не получившее. В общем, есть веские причины сомневаться, что вера в Великую Тыкву порождена надежными, правильно функционирующими познавательными способностями. А значит, мы вправе думать, что вера Линуса в Великую Тыкву не имеет под собой никаких основании.

И все же в случае с религиозным убеждением мы имеем нечто иное, и, согласно релиабилистам, данное различие принципиально. На протяжении всей истории человечества огромное множество людей испытывало переживания, которые, по мнению этих людей (истинному или ложному), означали некий род непосредственного сознания присутствия Бога или же сообщения им чего-то самим Богом. В своей книге «Постижение Бога» Уильям Алстон отмечает, что подобный опыт сходен с опытом перцептуальным: религиозные переживания, как и чувственные восприятия, входят в сознание субъекта помимо его воли и, как представляется субъекту, относятся к некоей внешней реальности. В случае с восприятием существует «сообщество» воспринимающих, и, чтобы установить, достоверны ли наши восприятия, мы можем обратиться к другим членам этого сообщества, т.е. к другим людям, у которых есть глаза, уши и тому подобное. Мы также можем проверять данные нашего восприятия, сравнивая их с тем, что известно нам из науки или иных областей, связанных с построением теорий. (Могла ли эта кошка лететь благодаря своей собственной способности летать, как это мне только что показалось? Нет, учебник биологии утверждает обратное. Должно быть, кто-то швырнул ее через комнату.) Точно так же существуют сообщества людей, имевших сходные виды религиозного опыта, и те, кто испытывает религиозные переживания, обращаются к другим представителям своего сообщества или своей традиции, имевшим сходные переживания, чтобы определить, достоверен ли их нынешний опыт. Они также могут проверить свой опыт, сопоставляя его с тем, что известно им из теологии и связанных с ней теоретических дисциплин. (Мог ли Бог в действительности сказать мне, что поклоняться Ваалу хорошо? Нет, в иудейских и христианских книгах по теологии утверждается обратное. Значит эта мысль имела другой источник.) Конечно, объективного способа проверки надежности религиозного опыта, т.е. такого способа, который не зависел бы от самого религиозного опыта и опирающихся на него теологических традиций, попросту не существует. Но ведь точно так же не существует такого метода проверки реальности нашего чувственного опыта, который не зависел бы от самих наших восприятий и построенных на их основе теорий. Впрочем, лишь немногое из сказанного было бы верным по отношению к Линусу и его опыту контактов с Великой Тыквой. И это, прибавят релиабилисты, помогает понять, почему доказательная ценность великотыквенного опыта Линуса очевидным образом ничтожна, тогда как о доказательной силе религиозного опыта этого сказать нельзя.

Мысль о том, что религиозные убеждения, подобно убеждениям перцептуальным, могут быть оправданны на основании опыта, можно выразить, просто заявив, что религиозные убеждения (или определенного рода религиозные убеждения) являются в собственном смысле базисными16. Убеждение можно назвать базисным, если оно не основывается на каких-либо других убеждениях. Так, например, если вы, опираясь на ваш собственный чувственный опыт, полагаете, что в комнате находится слон, то ваше убеждение в том, что в комнате находится слон, является базисным. Базисные в собственном смысле– это просто те убеждения, которых вы придерживаетесь как базисных правомерно, или на разумных основаниях. Большинство из нас считает, что, скажем, убеждения, связанные с восприятием или с памятью, являются базисными в собственном смысле. С другой стороны, большинство из нас думает, что убеждения, касающиеся виновности или невиновности подсудимого, таковыми не являются. Если вы считаете, что подсудимый, которого до сегодняшнего дня вы ни разу ни видели, виновен и если у вас нет ни малейших логических доказательств его вины, то ваше убеждение лишено всяких оснований. Убеждение в его виновности отнюдь не является базисным в собственном смысле. Таким образом, тезис, что определенные виды религиозных убеждений являются базисными в собственном смысле, означает всего лишь то, что их можно обосновать опытным путем. А значит, предложенная Алстоном аналогия с чувственным восприятием призвана доказать, что вера в Бога является базисной в собственном смысле.

Заметьте также следующее: утверждая, что религиозный опыт может служить оправданием религиозных убеждений, мы отнюдь не обязаны по этой причине утверждать, что религиозные убеждения всегда (или когда-либо) являются оправданными. Точно так же мы не обязаны говорить, что доказательная сила религиозного опыта совершенно неопровержима. Мы лишь говорим – и в этом вся суть, – что существуют, по крайней мере, prima facie причины думать, что религиозный опыт может служить оправданием для религиозных убеждений в том самом смысле, в каком чувственный опыт служит обоснованием убеждений, связанных с чувственным восприятием. В случае с восприятием релиабилист скажет, что убеждения, возникшие из чувственного опыта, являются оправданными, если и только если а) их формирование совместимо с надежным и правильным функционированием познавательных способностей – что, как мы полагаем, и имеет место в случае с нормальными человеческими существами, и б) мы не думаем и не имеем причин думать, что возникновение этих убеждений неразумно – чего, как мы полагаем, и не происходит в случае с нормальными человеческими существами. То же самое релиабилист скажет и об опыте религиозном. А значит, его оппоненту, желающему доказать, что религиозный опыт не может служить обоснованием для религиозных убеждений, придется доказать, либо что религиозные убеждения, возникшие на основе религиозного опыта, ненадежны или свидетельствуют о расстройстве познавательных способностей, либо что есть причина думать, что возникающие подобным образом убеждения иррациональны.

Но сделать это ему будет совсем непросто, и вот почему. Во-первых, как показал Уильям Алстон, чрезвычайно трудно найти такие основания для недоверия к религиозному опыту, которые в то же самое время не опровергали бы опыт чувственный17. Во-вторых, как показал Алвин Плантинга, характер христианского учения таков, что если оно истинно, то у нас появляются чрезвычайно веские причины считать религиозный опыт и надежным, и совместимым с правильным функционированием познавательных способностей (а может быть, даже и признаком этой правильности). А значит, оппоненту, желающему продемонстрировать, что религиозный опыт не может служить обоснованием для религиозных убеждений, придется, среди прочего, доказать ложность христианства.

Еще одним доводом в пользу релиабилизма является проблематичность самого эвиденциализма. Обратите внимание, что происходит, если мы всерьез принимаем центральную идею эвиденциализма, а именно – несамоочевидное убеждение может быть правомерным лишь в том случае, если мы можем ясно усмотреть, что оно подтверждается определенными основаниями. Рассмотрим какое-нибудь из ваших убеждений, в пользу которого вы можете привести основания. Назовем это убеждение В. Теперь спросите себя, что это означает – ясно усматривать, что В подтверждается основаниями? Если мы скажем, что «ясно усматривать, что В подтверждается основаниями» означает иметь основания думать, что В подтверждается основаниями, то, как вполне очевидно, мы получим регресс в бесконечность. Описать его можно следующим образом.

♦ В оправданно, только если В1 оправданно, где В1 = убеждение в том, что В подтверждается основаниями, но

♦ В1 оправданно, только если В2 оправданно, где В2 = убеждение в том, что В1 подтверждается основаниями, но

♦ В2 оправданно, только если ВЗ оправданно, где ВЗ = убеждение в том, что В2 подтверждается основаниями, и так далее.

Трудно, однако, поверить, что все эти убеждения более высокого уровня мы действительно имеем – и в немалой степени потому, что трудно поверить в то, что мы способны хотя бы охватить умом многие из соответствующих суждений. (Что конкретно означает убеждение – В948125 подтверждается основаниями?) А значит «ясно усматривать, что В подтверждается основаниями» должно, по-видимому, означать нечто отличное от обоснованного убеждения в том, что В подтверждается основаниями. Но если это верно, то у нас нет причин думать, что у человека, «ясно усматривающего, что В подтверждается основаниями», найдется хоть какое-либо правомерное обоснование для подтверждающих В оснований. А если так, то он не сможет указать, чем же В отличается от веры в планету гномов18.

Разбор только что выдвинутого нами возражения приводит к мысли, что эвиденциализм требует от нас слишком многого. Если мы действительно думаем, что оправданным наше убеждение может быть лишь тогда, когда мы можем ясно усмотреть, что баланс аргументов за и против его подтверждает, то в таком случае у нас останется очень мало оправданных убеждений (если таковые будут вообще). Ибо мы либо столкнемся с необходимостью регресса в бесконечность, который невозможен, либо вынуждены будем согласиться, что правомерность всех наших несамоочевидных убеждений зависит в конечном счете от какого-то убеждения (вероятно, похожего на В2 или ВЗ выше), подтвержденность которого основаниями мы не способны ясно усмотреть и которое по этой причине само является необоснованным (во всяком случае, в свете эвиденциализма). Но ведь огромное множество наших убеждений, несомненно, являются обоснованными. А значит эвиденциализм не может быть истинным.

В общем, кажется сомнительным, что для доказательства правомерности религиозных убеждений нам нужно приводить какие-либо аргументы в их пользу. Правильным же решением была бы здесь, по-видимому, позиция близкая к релиабилизму. Но даже если это так, то едва ли отсюда следует, что религиозное убеждение является оправданным для каждого. Ведь может обнаружиться, что у нас нет веских аргументов в подтверждение религиозного убеждения и что любые имеющиеся у нас опытные свидетельства в поддержку наших религиозных убеждений опровергаются другими известными нам фактами. Конечно, с теистическими верованиями, как мы показали выше, дело обстоит далеко не так плохо, как с верой в Великую Тыкву. Но это еще не означает, что доказательная сила религиозного опыта не может быть опровергнута ничем. И действительно, есть одно потенциальное опровержение, которое до сих пор мы оставляли без внимания, а именно факт широкого распространения религиозных разногласий. Этой проблемой мы и займемся в следующем разделе.

4.3. Религиозные различия и религиозный плюрализм

В предыдущем разделе мы проводили аналогии между чувственным опытом и опытом религиозным. Между ними, однако, существует одно принципиальное несходство, а чтобы его увидеть, следует сравнить науку и религию. У нас есть разумные основания считать, что весь комплекс наших научных теорий представляет собой совокупность попыток построить теории, объясняющие различные особенности человеческого чувственного опыта. Точно так же мы вправе думать, что весь комплекс наших религиозных теорий представляет собой совокупность попыток построить теории, объясняющие человеческий религиозный опыт. Далее, однако, следует отметить следующее обстоятельство: существует значительная степень согласия между нашими научными теориями (пусть даже это согласие не абсолютно), а также в вопросе о том, какие из этих теорий находятся на верном пути, а какие – нет; тогда как область религии представляет собой непролазную топь бесконечных споров и расхождений. Между различными религиозными теориями существует великое множество противоречий, теориям же научным это свойственно в гораздо меньшей степени.

Какой же вывод должны мы сделать из этого факта? Многие заключают, что религиозный опыт принципиально отличается от опыта чувственного именно в следующем пункте: чувственный опыт и основанные на нем теории представляют собой надежный источник сведений о мире вне нашего сознания, тогда как об опыте религиозном этого сказать нельзя. Те, кто приходит к подобному выводу относительно религиозного опыта и кто также полагает (а таких немало), что аргументы в пользу конкретных религиозных учений неубедительны, сталкиваются затем с вопросом: что же нам следует думать о религиозной вере, религиозном дискурсе и религиозной практике? Некоторые считают, что мы должны совершенно отказаться от религии. Наша способность создавать религиозные теории бессильна привести нас к истине (о чем свидетельствуют широко распространенные непреодолимые расхождения между религиями), а значит, мы должны просто-напросто отбросить все имеющиеся у нас религиозные убеждения и, следовательно, отказаться от любых практических действий, которые вдохновляются или иным образом обосновываются этими убеждениями. Это и есть религиозный скептицизм.

Другие же, соглашаясь в данном пункте со скептиками, полагают, что религиозное многообразие свидетельствует о том, что целью религиозного теоретизирования не является точное знание, однако, по их мнению, отсюда не следует, что от религии или от религиозных верований нужно отказаться. Скорее, нам следует сделать другой вывод, а именно: подлинно религиозные теории преследуют цель, отличную от истинного мнения. (Ряд кандидатов на роль этой цели мы укажем чуть позже.) С этой точки зрения ни одна религия не является правильной, хотя некоторые могут достигать собственно религиозных целей с большим успехом, чем остальные. Вполне возможно, что иным религиям действительно удается поведать нам то, что представляет собой истину о мире, например, что существует некая трансцендентная реальность, что мы должны любить друг друга и так далее. И все же, согласно данному представлению, это не означает, будто какая-либо из весьма детализированных религиозных теорий – в противоположность всем прочим – верна во всем своем содержании или даже в большей его части. Скорее, многие религиозные традиции (хотя отнюдь не обязательно все) представляют собой равно законные попытки достичь присущих религии целей, а также равно законные реакции на разнообразные «религиозные явления» (религиозный опыт и так далее), порождающие религиозную веру. А тот смысл, в котором являются они «равно законными», можно описать примерно так: приняв все во внимание, мы не имеем причин думать, что какая-либо из этих религий сумела открыть больше истины в религиозных предметах, чем другие, или что Бог предпочитает одну систему обрядов другим, или что одна религия принципиально превосходит в моральном отношении другие. Такую позицию принято называть религиозным плюрализмом.

В лагере плюралистов существуют разные мнения о том, какой может быть задача религиозного теоретизирования. Здесь мы упомянем лишь две из них. (і) Некоторые полагают, что задача эта – обеспечить средства выражения и облегчить путь к реализации разного рода человеческих целей, ценностей и желаний. С этой точки зрения религиозные утверждения вовсе не имеют истинностных характеристик (а если и имеют, то лишь по той причине, что выражают – косвенным образом – истины, относящиеся к тому, что мы считаем или не считаем ценностями). (іі) По мнению же других, назначение религиозной теории – обеспечить некую общую структуру, смысловую модель для постижения определенных аспектов мира (и прежде всего – связанных с религиозным опытом), но структуру эту отнюдь не следует принимать совершенно всерьез и понимать буквально. Хотя объективные факты, относящиеся к характеру духовной реальности (природе Бога и так далее), вполне могут существовать, подобные факты настолько превышают наши познавательные способности, что у нас нет ни малейших разумных оснований рассчитывать на действительное их познание. Скорее, религиозные доктрины служат чем-то вроде опоры, вспомогательного средства для упорядочения наших мыслей и чувств. С этой точки зрения правомерными считаются лишь те религиозные верования, которые имеют самый общий, недетализированный характер, тем не менее они могут обладать своего рода инструментальной, практической ценностью. Так, например, вера в то, что Иисус есть Бог воплощенный, может быть эпистемологически иррациональной (т.е. иррациональной как попытка установить истину о вещах), но отсюда вовсе не следует с необходимостью, будто она совершенно иррациональна – ведь подобная вера может представлять собой один из многих практически полезных (а значит, в практическом смысле рациональных) способов реакции на наш религиозный опыт.

Заметьте: можно разделять любое из этих представлений о целях религии, отнюдь не превращаясь в плюралиста. Так, например, можно считать, что религиозные утверждения лишь выражают или укрепляют наши ценности или желания, и тем не менее думать, что один из способов выражения подобных установок– скажем, мусульманский – настолько предпочтительнее (в моральном или ином смысле) всех прочих, что только в нем и следует видеть законную попытку достижения присущих религии целей. Но такую позицию нельзя назвать логичной. Для тех, кто разделяет изложенное в предыдущем абзаце представление о целях религии, гораздо естественнее прийти к иному взгляду, а именно: по крайней мере, большинство самых влиятельных религий – теистические религии, буддизм, индуизм и так далее – находятся в равном положении. И все же для полной концептуальной ясности важно иметь в виду, что естественное в данном отношении отнюдь не является неизбежным.

Но в самом ли деле феномен (широко распространенных) религиозных разногласий вынуждает нас к жесткому выбору между скептицизмом и плюрализмом? Должны ли мы думать, что даже если некоторые религиозные верования самого общего характера (как например, равным образом свойственные теистическим религиям, а также буддизму и индуизму) эпистемологически правомерны, то наши доводы в пользу любого другого, более детализированного и конкретного религиозного верования будут непременно опровергнуты самим фактом религиозного многообразия? Это отнюдь не очевидно, и отсюда вытекает третья позиция, противостоящая как религиозному скептицизму, так и религиозному плюрализму, – позиция, которую обычно характеризуют как религиозный эксклюзивизм.

Данный термин объясняется тем обстоятельством, что религиозные эксклюзивисты, в противоположность плюралистам, не желают соглашаться, что все несходные между собой религиозные доктрины и практики можно считать одинаково законными попытками достичь присущих религии целей. Но к простому отрицанию плюрализма этот взгляд не сводится. (А потому сам ярлык «эксклюзивизм» не слишком удачен; мы, однако, и далее будем его использовать, поскольку он уже довольно прочно утвердился в специальной литературе.) Отвержение плюрализма – лишь негативный аспект религиозного эксклюзивизма. Позитивная же его сторона заключается в утверждении, что в религиозных предметах существует одна-единственная объективная истина и что истина эта познаваема (большинство эксклюзивистов прибавит – познана), причем довольно основательно и детально. Эксклюзивисты, таким образом, соглашаются со скептиками в том, что цель религиозных теорий – раскрыть для нас объективную истину о духовном мире, но они расходятся с ними в том, что не видят причин считать данную цель недостижимой.

Многие религии выдвигают претензии эксклюзивистского характера. Например, как христианство, так и ислам (во всяком случае, ортодоксальные их версии) притязают на обладание единственно верным знанием о природе Бога и о том, как человеческие существа должны вести себя по отношению к Богу. Заметьте, однако: многие эксклюзивисты соглашаются, что в природе Бога и во взаимоотношениях людей с Богом есть много такого, чего мы еще не знаем и, возможно, не узнаем никогда. Более того, многие готовы согласиться, что различные течения в рамках одной религиозной традиции – как, например, разные исповедания в христианстве – являются более или менее «одинаково законными» толкованиями духовной реальности. А значит, эксклюзивизм не следует отождествлять с представлением о том, что существует одна-единственная религиозная система, которая сообщает нам абсолютно все, что только может быть известно о духовных предметах. Важнейшей для эксклюзивизма, повторим еще раз, является другая идея: мы можем знать истину о религиозных предметах, притом в довольно существенных ее деталях, а исходя из того, что нам известно, мы способны понять, что многим человеческим религиям не удается надлежащим образом выразить истину или поведать нам, как мы должны относиться к Богу (или к богам, или к космосу) и к другим людям.

А потому в оставшейся части настоящего раздела мы займемся следующим вопросом: действительно ли и если да, то до какой степени феномен (широкого распространения) религиозных различий свидетельствует против религиозного эксклюзивизма. Для поиска ответа на этот общий вопрос его стоит разделить на два более частных.

(Вопрос 1) Доказывает ли факт широкого распространения религиозных различий, что многочисленные религиозные традиции представляют собой одинаково законные реакции на религиозные явления?

(Вопрос 2) Делает ли широкое распространение религиозных различий в каком-то смысле неразумной веру в учения конкретных религий?

Если же, как мы попытаемся далее доказать, ответ на каждый из этих вопросов должен быть отрицательным, то нелегко понять, каким образом феномен религиозных разногласий мог бы служить доводом против эксклюзивизма.

Начнем с Вопроса 1. Многие люди, в особенности не являющиеся профессиональными философами, склонны усматривать связь между фактом широкого распространения религиозных разногласий и религиозным плюрализмом. Трудно, однако, понять, в чем же конкретно предполагаемая связь состоит. Для начала мы смогли бы проанализировать рассуждение вроде следующего:

Религиозные вопросы порождают множество споров. Более того, разногласия существуют даже между людьми очень умными и хорошо образованными (и даже одинаково хорошо образованными). Но если с вами не соглашаются многие люди, не уступающие вам по своим познаниям, то было бы, мягко говоря, высокомерной самонадеянностью воображать, будто вы один постигли истину, а все остальные заблуждаются. А значит, разумнее – т.е. скромнее, терпимее, в большей мере споспешествует миру и спокойствию и так далее – просто признать, что есть много путей к Богу и что все они равно законны. Иными словами, лучше всего – принять религиозный плюрализм.

Если вышеизложенный ход мысли верен, то религиозные разногласия и в самом деле служат своего рода прагматическим доводом в пользу религиозного плюрализма. Обнаружив факт разногласий, мы можем видеть, что нашим прямым интересам, всего более и в самых разных отношениях, соответствует позиция плюрализма. Но данный аргумент, конечно же, нисколько не приближает нас к доказательству того, что религиозные разногласия означают, будто нет ни одной истинной религиозной теории. Став плюралистами, мы, вероятно, сделаем хорошее дело, ибо выкажем себя скромными и терпимыми миротворцами, что, надо полагать, поспособствует установлению добрых и взаимовыгодных отношений с ближними. Но ведь при всем при том центральный тезис плюрализма может тем не менее оставаться ложным.

Есть еще один путь – попытаться доказать, что феномен широко распространенных разногласий каким-то образом вынуждает нас переосмыслить цель религиозного теоретизирования или религиозного дискурса в соответствии с одним из вышеописанных подходов. Рассмотрим пример морального дискурса. Вы держитесь одного мнения, столь же сведущие люди держатся другого, несовместимого с вашим. Более того, продолжительные (и основательные) дискуссии и исследования не помогают решить вопрос. Должны ли мы заключить отсюда, что правильных моральных воззрений вовсе не существует? Многие так и делают. Конечно, не все считают данный вывод необходимым, но, во всяком случае, само предположение не является настолько неправдоподобным, как в предшествующем примере. Дело в том, что, по крайней мере, на первый взгляд, нам не кажется совершенно ни с чем не сообразным предположение, что целью моральных теорий и морального дискурса может быть нечто отличное от сообщения истины о мире. Подобной целью могло бы быть, к примеру, выражение ценностей, предпочтений или моральных позиций.

Но разве не является откровенной глупостью попытка вычитать цели (скажем) морального теоретизирования и морального дискурса из одного лишь факта разногласий в вопросах морали? Просто спросить тех, кто занят этими видами деятельности, об их целях – неужели это не было бы лучшим методом открытия целей морального теоретизирования и морального дискурса? Может, конечно, оказаться, что цель моральных теорий состоит в открытии моральных фактов в ситуации, когда, к сожалению, никаких подобных фактов не обнаруживается. И все же феномен моральных разногласий сам по себе не доказывает, что моральных фактов не существует, как не говорит он нам и о том, каковы истинные цели морального дискурса. То же самое, надо полагать, верно и в случае религиозного теоретизирования и религиозного дискурса.

А вот что не было бы глупостью, так это попытка прийти к выводам о целях религиозных теорий через несколько более сложную цепь аргументов, например, такую:

4.1. Феномен широкого распространения религиозных разногласий доказывает неразумность или неправомерность веры во что-либо, кроме самых общепринятых религиозных положений наиболее общего характера.

4.2. Если посылка 4.1 верна, то либо религиозная вера оказывается совершенно иррациональной, а религиозная практика – бессмысленной, либо целью религиозного теоретизирования и религиозного дискурса должно быть нечто отличное от истины.

4.3. Религиозная вера не является совершенно иррациональной, а религиозная практика – бессмысленной.

4.4. Следовательно, целью религиозного теоретизирования и религиозного дискурса должно быть нечто отличное от истины.

Данное рассуждение, если допустить правильность первой посылки, выглядит довольно убедительно. Религиозный скептик, конечно, отвергнет посылку 4.2, но тем, кто твердо верит в ценность религии (даже если последняя заключает в себе массу ложных верований), посылка 4.2 покажется, надо полагать, весьма привлекательной. Мы не станем пытаться разрешить этот спор здесь. Мы лишь хотим обратить внимание на тот факт, что посылка 4.1 верна, если и только если ответ на Вопрос 2 является утвердительным.

Но есть ли у нас основания отвечать на Вопрос 2 утвердительно? На первый взгляд – нет. Представим (воспользовавшись адаптированным примером из Алвина Плантинги), что вас обвиняют в преступлении, что судебные доказательства против вас неотразимы и общеизвестны – однако вы сами ясно помните, что в момент совершения преступления гуляли в лесу. Вам нечем подтвердить свои слова, кроме собственных же воспоминаний (т.е. внутреннего опыта), и вполне возможно, что абсолютно все равные вам по уму и осведомленности особы с вами не соглашаются. Но несмотря на все это, их несогласие никоим образом не свидетельствует против разумности вашего убеждения в том, что вы действительно гуляли в саду в момент совершения преступления. А значит, у нас появляется, по крайней мере, поверхностное основание считать, что, вообще говоря, несогласие с убеждением само по себе не делает это последнее неразумным.

Впрочем, лишь поверхностное. Ибо порой факт широко распространенных разногласий действительно имеет значение при решении вопроса о том, является ли с нашей стороны разумным или оправданным упорно стоять на своем. Представим, что вы ведете с кем-то горячий спор и тут выясняется, что ваш оппонент обижен тем, что чуть ранее вы назвали его позицию дурацкой. Сами вы этого не помните и даже утверждаете, что ничего подобного не говорили. Однако добрых два десятка людей, находившихся рядом и внимательно слушавших разговор, все как один соглашаются, что ваш собеседник прав и вы действительно произнесли эти слова. Разве не будет теперь с вашей стороны неразумным и неоправданным и далее упрямо держаться убеждения, что вы этих слов не говорили и что на вас возводят напраслину? Или представим, что вы – бейсбольный судья. Бегущий (игрок нападения) поскользнулся, а вы объявляете, что он в безопасности. Однако многие свидетели – а каждого из них вы считаете не менее компетентным в этих вещах, чем вы сами – настойчиво утверждают, что он был осален и теперь в ауте. Более того, с этим соглашаются даже члены команды самого игрока нападения. Не будет ли теперь совершенно неразумным с вашей стороны продолжать упорно твердить, что он в безопасности?

О чем говорят эти примеры? Вероятно, о том, что по крайней мере в двух только что упомянутых случаях факт несогласия внушает серьезные сомнения насчет вашей надежности как судьи в соответствующих вопросах. Стоит также отметить, что причина, по которой мы не считаем факт несогласия достаточным основанием для отказа от прежнего мнения о вашем местонахождении в момент преступления, заключается, похоже, лишь в том, что мы не считаем это несогласие доказательством вашей ненадежности как судьи в вопросе о собственном местонахождении. Но если бы мы узнали эту историю в деталях – и выяснилось бы, к примеру, что, вспоминая о собственном местонахождении, вы бываете склонны к грубейшим ошибкам так же часто, как, скажем, людям вообще свойственно забывать произнесенное ими в пылу спора, а бейсбольным судьям – неверно оценивать происходящее на бейсбольном поле, – то мы, пожалуй, сочли бы факт несогласия достаточным основанием для того, чтобы не настаивать более на прежнем мнении о вашем местонахождении.

А значит, решающим пунктом нашей проблемы представляется следующий: действительно ли широкое распространение религиозных разногласий свидетельствует о том, что мы не можем быть надежными судьями в подобных вопросах? Если да, то это внушает глубокие сомнения в основательности религиозного теоретизирования вообще. Подобно тому, как не стали бы мы доверять научным теориям, исходящим от людей, которые, как нам известно, не заслуживают доверия в эмпирических вопросах, нам не следовало бы верить и теологическим построениям, созданным людьми, которые, как нам известно, не являются надежными судьями в вопросах религии. А значит, в той мере, в какой факт религиозных разногласий может служить доказательством того, что мы в целом не являемся надежными судьями в религиозных вопросах, этот факт дает нам также основание отвергать эксклюзивизм.

В действительности, однако, когда дело доходит до суждений о религиозных предметах, широкое распространение религиозных несогласий, по-видимому, не считается доказательством того, что в подобных вещах наши мнения не заслуживают доверия. Заметьте, что даже в вышеописанных случаях отнюдь не факт несогласия с чьим-либо мнением сам по себе приводит нас к мысли о его, мнения, недостоверности. У нас уже есть сложившееся прежде представление о способности нормального человека запоминать тропинки в лесу, не забывать сказанного в горячке спора или судить о преодолении препятствий между базами бейсбольного поля. Эта наличная, «фоновая» информация и помогает нам определять доказательную силу факта несогласия. Но в случае с религией мы едва ли имеем хоть какие-то фоновые мнения касательно способности нормального человека судить о религиозных предметах. Фоновые мнения христианина на сей счет могут самым радикальным образом отличаться от соответствующих убеждений иудея, буддиста или даже другого христианина. Некоторые христиане, к примеру, верят, что (а) без содействия божественного откровения и особой благодати буквально ни один человек на свете не способен обрести истинные представления о Боге; и (б) подобные откровение и благодать даны не всем, более того, не могут быть даны многим. Именно с таким человеком, надо думать, многие не согласятся. Но для него самого это особое положение (т.е. статус лица, удостоившегося истинных откровения и благодати), отнюдь не являясь свидетельством недостоверности его воззрений, будет как раз тем, чего он и должен ожидать, коль скоро он принадлежит к числу компетентных судей в религиозных вопросах.

Для иллюстрации рассмотрим измененный вариант нашего примера с бейсбольным судьей. Предположим, что вместо обычных фоновых мнений касательно способности судей выносить решения о происходящем на бейсбольном поле, у вас есть следующие фоновые мнения: вам даны сверхъестественные силы и среди них – изумительная способность быть непогрешимым бейсбольным судьей. Более того, все находящиеся рядом с вами приняли наркотик, лишивший их возможности здраво судить об этих вещах. И вот вы обнаруживаете, что с вашим решением никто не согласен. Конечно, ваши фоновые убеждения – чистое безумие, но коль скоро они у вас есть, то с вашей стороны не было бы ни в малейшей степени неразумным стоять на своем, утверждая, что игрок нападения в безопасности, а «равные вам» заблуждаются. Ведь те, кто считает себя равным вам по своей компетентности, на самом деле – с вашей точки зрения – таковыми отнюдь не являются.

Итак, ответ на вопрос, действительно ли наличие разногласий ставит под сомнение человеческие способности к религиозным суждениям, в немалой степени зависит от наших фоновых мнений, многие из которых могут корениться в самих же наших религиозных теориях. А если это верно, то и вопрос о том, делает ли факт религиозных разногласий неразумной позицию эксклюзивизма, также будет в значительной мере зависеть от наших фоновых мнений. А значит, строго говоря, на Вопрос 2 следует, похоже, ответить отрицательно: для доказательства того, что вера в учения конкретных религий неразумна, требуется нечто гораздо большее, нежели простой факт широкого распространения религиозных разногласий.

Сказанное нами в данном разделе отнюдь не является полной и окончательной апологией эксклюзивизма, а потому и не служит опровержением религиозного плюрализма. Мы, однако, проанализировали взгляд, согласно которому факт широкого распространения религиозных разногласий сам по себе может каким-то образом свидетельствовать против эксклюзивизма, а вместе с ним мы рассмотрели и то, что было выделено нами как основная проблема релиабилистских трактовок рациональности религиозных убеждений, а именно: способен ли сам факт широкого распространения религиозных разногласий опровергнуть любые опытные доказательства, которые мы могли бы привести в пользу наших религиозных убеждений.

4.4. Иррационален ли атеизм?

До сих пор в настоящей главе нас занимали по преимуществу вопросы рациональности религиозной веры. Мы исходили из предположения, что религиозное неверие есть вполне разумная установка, а основная проблема состоит в том, можно ли на здравых, рациональных основаниях отказаться от этой позиции. В конце данного раздела мы бы хотели кратко проанализировать недавние аргументы Алвина Плантинги, пытавшегося доказать, что как раз у не верующих в религию дела в некоторых отношениях обстоят хуже. По мнению Плантинги, современные научные теории происхождения видов (а значит, и происхождения человека) свидетельствуют о явной иррациональности атеизма, агностицизм же оставляет нас в положении, при котором мы не способны иметь каких-либо разумных убеждений вообще.

Начнем с аналогии. Предположим, вы верите, что существует некое вещество, которое, если его проглотить, делает познавательные способности человека совершенно ненадежными. Назовем его вслед за Плантингой «XX» (но не будем путать с популярной маркой пива, которое при употреблении его в больших количествах производит сходное действие). Вы, например, верите, что стоит вам проглотить XX и вам станет казаться, будто вы сидите здесь и читаете книгу, тогда как на самом деле вы находитесь в другом месте и занимаетесь чем-то совершенно иным. Предположим, далее, вы приходите к убеждению, что вероятность того, что вы недавно приняли XX, велика или, по крайней мере, точно не известна (возможно, ваш друг – большой проказник, у которого, по вашему мнению, имеются огромные запасы XX, – зашел к вам в гости и теперь сообщает, что он, шутки ради, подсыпал немного XX в молоко из вашего холодильника, а десять минут назад вы как раз допили молоко из этого пакета). Итак, что же вы – назовем вас здесь С – должны будете думать о следующем утверждении, Н:

(Н) Познавательные способности С надежны.

В обычной ситуации вы, конечно, согласитесь с Н. Но разве не появился у вас только что аргумент, делающий вашу веру в Н совершенно неоправданной? И разве не будет теперь с вашей стороны совершенно неразумным принимать Н? Ведь гипотеза о крайней ненадежности ваших познавательных способностей есть для вас нечто вполне реальное и убедительное. А никаких доводов в пользу Н, которые сами не составляли бы логический круг, у вас, конечно, никогда не было. (Да и откуда бы вы их взяли? Доказательная сила всех подобных доводов зависела бы от предположения об истинности самого Н.) Но если теперь у вас есть причины считать Н ложным, а никаких выходящих за пределы логического круга доводов в пользу Н вы представить не способны, то не будет ли разумнее с вашей стороны просто отказаться от веры в Н? Но если вы откажетесь от веры в Н, то вам придется отказаться от веры во что-либо вообще – вы не сможете иметь никаких разумных убеждений. Иными словами, вы оказываетесь ввергнуты в пучину своего рода абсолютного скептицизма.

Именно в таком положении, по мнению Плантинги, и находятся сторонники атеизма. Согласно общепринятой эволюционной теории, основная функция наших познавательных способностей – обеспечивать наше выживание и размножение. Ради такого рода целей и работает естественный отбор, и нет особых оснований предполагать, что наши познавательные способности могут иметь какую-либо иную функцию или назначение, помимо службы этим чрезвычайно общим и широким целям. Однако, утверждает Плантинга, способность открывать истину о мире имеет весьма отдаленное отношение к задаче содействия нашему самосохранению и размножению. К примеру, самец-гоминид, жаждущий смерти и убежденный, что вернейший способ добиться подобной цели – это побыстрее удирать от таких существ, как тигры и медведи, и почаще совокупляться с разными самками своего вида, споспешествовал бы делу выживания и размножения ничуть не хуже, чем особь мужского пола с более традиционными желаниями и мнениями. И вообще, жизнь так устроена, что наши убеждения чаще оказываются не истинными, а ложными – и однако полезными. А потому, заключает Плантинга, в свете эволюционной теории, а также предположения, что не существует Бога или иного сверхъестественного существа, которое каким-то образом обеспечило бы развитие у человека надежно функционирующих и ориентированных на поиск истины познавательных способностей, вероятность того, что наши способности заслуживают доверия, следует считать низкой или не поддающейся определению. Но если так, то атеист, принимающий эволюционную теорию (а нынешнее состояние науки вынуждает его это делать), оказывается в ситуации, чрезвычайно сходной с положением человека, обнаружившего, что вероятность того, что он проглотил XX, является низкой или не поддающейся определению. А если это верно, то у атеиста появляется аргумент, опровергающий Н, а также все прочие его убеждения, в том числе и атеизм.

Кроме того, даже если вы не верите, что мы могли бы в конечном счете выжить и размножиться, имея главным образом ложные убеждения, вы, разумеется, согласитесь, что мы могли бы выжить и размножиться, имея главным образом ложные философские и религиозные убеждения. Любая теория, делающая те же эмпирические прогнозы, что и квантовая теория, позволит нам совершать все те чудеса, которые позволяет нам совершать квантовая теория; любая теория, делающая те же эмпирические предсказания, что и современные биологические и физиологические теории, позволит нам добиться такого же рода успехов в медицине, каких мы уже достигли, и т.д. И опять же, мир так устроен, что наши научные теории, по-видимому, гораздо чаще оказываются не истинными, а ложными – и однако полезными. Таким образом, если принять в расчет эволюционную теорию и атеизм, то вероятность надежного функционирования наших теоретических способностей следует, похоже, считать низкой или не поддающейся определению, а значит, если аналогия с XX остается в силе, это также дает атеисту аргумент, опровергающий, как минимум, убеждение в надежности его теоретических способностей, что опять же равносильно опровержению как самого атеизма, так и эволюционной теории.

Находится ли в сколько-нибудь лучшем положении агностик? Бесспорно, нет. Ведь агностик, при нынешнем состоянии науки, также вынужден принимать эволюционную теорию (во всяком случае вначале). Но стоит ему задуматься о представленных выше доводах, и он, точно так же, как и атеист, получит аргумент, опровергающий Н (или, самое меньшее, опровергающий убеждение в надежности его собственных теоретических способностей). Конечно, агностицизм не превратится в опровержение самого себя – ведь он, в конце концов, и есть не более чем воздержание от веры в бытие Бога. Но сохранить прочие свои убеждения агностику будет ничуть не легче, чем атеисту – ибо, опять же, коль скоро вполне реальна вероятность того, что наши теоретические или иные способности не заслуживают доверия, трудно понять, каким образом могли бы мы на разумных основаниях держаться убеждений, возникающих через применение этих самых способностей.

Данный аргумент бросает атеизму дерзкий вызов, о силе которого судить нелегко. Против доводов Плантинги возражали как теисты, так и атеисты, но к единому мнению о том, в чем же заключается их слабое место, критики еще не пришли. Одни утверждают, что ошибкой было принимать всерьез мысль, будто эволюция могла и не производить отбор надежных познавательных способностей; другие полагают, что, даже несмотря на наше неумение определить эту вероятность, и атеисты, и агностики, и теисты имеют вполне разумные основания принимать Н относительно самих себя; третьи же указывают на ряд пунктов, в которых хромает аналогия с веществом XX, тогда как другие аналогии, по-видимому, подрывают аргументацию Плантинги. Недостаток места не позволяет нам входить в детальный разбор этих критических замечаний, но заинтересовавшиеся данным вопросом читатели могут найти подобные возражения в изобилии, если обратятся к источникам из предлагаемого ниже списка.

Рекомендуемая литература

Глава 5. Аргументы в пользу теизма

Бертрана Рассела, известного британского философа XX века и атеиста, однажды спросили, чем он станет объяснять свой атеизм, если встретится на том свете с Богом. «Недостаточно доказательств, Господи, недостаточно доказательств!» – таков был его знаменитый ответ.

Мысль Рассела имеет два аспекта – имплицитный и эксплицитный. Имплицитно его слова означают, что для разумной веры в Бога требуется определенное количество доказательств – надо полагать, доказательств логических. Эксплицитно же Рассел утверждает, что подобных доказательств вообще не существует. В предшествующей главе мы познакомились с рядом сильных аргументов, заставляющих думать, что в своем имплицитном утверждении Рассел был неправ. Вера в Бога может быть правомерной даже при отсутствии логических доказательств – основой и оправданием для нее может служить, например, определенного рода религиозный опыт.

Есть, однако, немало людей, которые скажут, что у них нет религиозного опыта и вдобавок они не обнаруживают никаких иных нелогических доказательств в пользу теизма – даже исходной склонности к вере в Бога. Другие же могут чувствовать подобную склонность и все же полагать, что ее доказательная сила, равно как и доказательная сила любого религиозного опыта, который они способны иметь, опровергаются другими их знаниями о мире, например, тем фактом, что наш мир содержит громадную массу зла и страданий. Для таких людей наличие аргументов, представляющих собой логические основания теизма, может являться важной и даже необходимой предпосылкой приобретения оправданной и правомерной веры в Бога. А это побуждает нас рассмотреть эксплицитное утверждение Рассела, а именно: что никаких веских оснований для веры в Бога в действительности не существует. Вопрос о том, существуют ли убедительные доказательства бытия Бога и если да, то какими они могут быть, и станет предметом настоящей главы.

5.1. Онтологические аргументы

Доказательства бытия Бога принято подразделять на две широкие категории. Апостериорные доводы опираются на те данные, которые открывает нам опытное восприятие окружающего нас мира. Доводы, апеллирующие к тому факту, что наша вселенная имела начало или что в ней обнаруживаются следы замысла, относятся к этой категории. Априорные же доказательства основываются на посылках, истинность которых можно установить, просто помыслив о них. Первый тип аргументов, который мы здесь рассмотрим, – онтологические доказательства – входит в эту вторую категорию.

Как явствует из заглавия настоящего раздела, нет одного- единственного онтологического аргумента, но, скорее, существует целый класс доказательств, которые философы называют онтологическими. (Хотя порой бывает удобно вести речь об одном аргументе в различных его версиях.) Общей для априорных аргументов является их цель – доказать бытие Бога из одного лишь понятия о Боге или из того простого факта, что мы способны мыслить о Боге. Как нетрудно догадаться, именно по этой причине в онтологических доказательствах обычно видят нечто нелепое и сумасбродное.

Корни онтологических доказательств восходят к произведениям христианского богослова XI века Ансельма Кентерберийского. Первоначальная его формулировка появилась в знаменитом труде Ансельма «Прослогион», где, по словам автора, он задался целью разработать доказательство того, что Бог существует и имеет ту самую сущность, или природу, которую приписывает Ему ортодоксальный христианский теизм19. Как мы убедились выше, Ансельм принадлежит к богословам совершенного существа, а потому принимает в качестве своего исходного пункта идею о том, что Бог, как он сам выражается, есть существо, больше которого нельзя ничего помыслить. Стоит лишь нам согласиться с таким понятием о Боге, и отсюда, по мнению Ансельма, следует воистину удивительное заключение, а именно – несуществование Бога абсолютно невозможно. По-видимому, рассуждение Ансельма имеет такую форму:

5.1. Бог – величайшее мыслимое существо.

5.2. Бог существует в уме.

5.3. Существовать в действительности – лучше, чем существовать только в уме.

5.4. Следовательно, если Бог существует лишь в уме, то мы можем помыслить нечто большее, чем Бог, – а именно Бога, существующего в действительности.

5.5. Невозможно, однако, помыслить существо большее, нежели величайшее из мыслимых существ.

5.6. Следовательно, Бог не может существовать только в уме.

5.7. Следовательно, Бог существует как в уме, так и в действительности.

5.8. Следовательно, Бог существует.

При такой формулировке, однако, в данной аргументации обнаруживаются не совсем понятные утверждения. Что, например, могла бы означать посылка 5.2 – «Бог существует в уме»? Ее, конечно, нельзя толковать в том смысле, что внутри моего мозга или где-то еще в моем разуме обретается всемогущее, всеведущее и всеблагое существо. Означать она может только одно – в моем разуме существует «идея Бога». Прояснив данный пункт, мы можем быстро разобраться и во всем доказательстве, но для этого нам придется переформулировать и другие его части. Начнем же мы, пожалуй, так:

5.1. Бог – величайшее мыслимое существо.

5.2. * В моем уме существует идея Бога.

5.3. Существовать в действительности – лучше, чем существовать только в уме.

И что же дальше? Вероятно, мы могли бы продолжить:

5.4. * Следовательно, если идея Бога существует только в моем

уме, то может существовать нечто большее, чем Бог.

Однако 5.4*, мягко говоря, озадачивает. Довольно странно вести речь об идеях, существующих «только» в уме, – где же еще, спрашивается, им существовать? Далее, разве статус идеи Бога может иметь какую-либо связь или какое-либо отношение к величию самого Бога? Похоже, наше доказательство зашло в тупик.

Одна из причин нашего затруднения заключается, вероятно, в том, что, пытаясь извлечь доказательство из текста Ансельма, мы толкуем его чересчур буквально. Пожалуй, нам следует сделать шаг назад и определить, что является здесь главным пунктом, а затем попробовать реконструировать всю аргументацию в более связной и последовательной форме. Сходную версию данного доказательства представил в своей работе «Размышления о первой философии» философ XVII века Рене Декарт. И хотя комментаторы обычно считают ее еще более запутанной, чем вариант Ансельма, Декарт все же дает ряд указаний, каким образом можно было бы построить более убедительную версию онтологического аргумента. Вместо определения Бога как существа, больше которого невозможно ничего помыслить, Декарт дает Ему другую дефиницию – существа, обладающего всеми совершенствами. Приняв это определение, рассмотрим следующую разновидность онтологического доказательства как реконструкцию той аргументации, которую мог иметь в виду Ансельм:

5.1.* Бог – величайшее из возможных существ.

5.9.* Величайшее из возможных существ обладает всеми совершенствами, которые делают существо великим.

5.10. Существование – это совершенство, делающее существо великим.

5.11. Бог обладает существованием.

5.12. Всё, обладающее существованием, существует.

5.13. Следовательно, Бог существует.

Ансельм полагал, что поскольку онтологическое доказательство является очевидным и изящным и вытекает из одного лишь рассмотрения идеи Бога, то всякий, с ним познакомившийся, уже не способен отрицать существование Бога. По сути, он считал это доказательство толкованием следующих слов из иудейской Библии: «Несть Бога – рече безумец в сердце своем». Только безумец, по мнению Ансельма, может не постигать того, что Бог существует, коль скоро существование Бога вытекает из самого понятия о Нем.

5.1.1. Возражения: Гаунило

Вскоре после публикации «Прослогиона» современник Ансельма – Гаунило из Мармутье сочинил ответ на Ансельмову аргументацию, озаглавленный весьма остроумно: «В защиту безумца». В этой работе Гаунило утверждает, что доказательство Ансельма несостоятельно, ибо та же самая логика заставила бы нас признать существование многих вещей, явно не существующих. В качестве примера Гаунило использует «Потерянный Остров», обладающий всеми совершенствами, какие только могут иметь острова. Определив Потерянный Остров подобным образом, мы, очевидно, сразу же получим доказательство его существования:

5.14. Потерянный Остров – величайший из возможных островов.

5.15. Величайший из возможных островов – это остров, обладающий всеми совершенствами, которые делают острова великими.

5.16. Существование является совершенством, делающим остров лучше.

5.17. Потерянный Остров обладает существованием.

5.18. Всё, что обладает существованием, существует.

5.19. Потерянный Остров существует.

Любопытно, что, хотя Ансельм написал ответ на возражение Гаунило, многие комментаторы полагают: он так и не сумел разрешить проблему, поставленную контраргументом Потерянного Острова.

Действительно ли возражение Гаунило ставит крест на онтологическом доказательстве? Защитники последнего так не думают. Гаунило прав в одном смысле – все, что мы можем описать как величайшее из возможного в своем роде, будет иметь существование среди своих совершенств. Отсюда затруднение: все, что угодно, определяемое нами как «величайшее в своем роде», мы можем поставить в первую посылку и заключить, что оно существует. Но ведь есть пределы того, что можно было бы без логических противоречий описать как величайшее из возможного в своем роде, а значит, должны быть границы и для тех видов вещей, которые способны фигурировать в первой посылке. Мы убедимся в этом на примере Потерянного Острова, когда начнем составлять список «совершенств, делающих острова великими». Что же это за совершенства? Можно, пожалуй, назвать такие: там никогда не льет дождь, зато по ночам веет прохладный бриз, кругом растут пальмы, пляжи тянутся на много миль...Стоп! А на сколько миль? На сто? На тысячу? Еще больше? Похоже, какое бы число миль мы ни указали, всегда можно вообразить более великий остров – тот, на котором пляжи хотя бы на одну милю длиннее. И так далее до бесконечности.

Тот факт, что не существует такой вещи, как «величайшее число миль у пляжей», показывает нам, что в действительности нет такой вещи, как «величайший из возможных островов» – как не может существовать чего-либо вроде «самого большого числа». Дело в том, что совершенства, долженствующие образовать совершенный остров, не обладают внутренне им присущей максимальной величиной, а значит, ни один реальный объект не способен иметь то, что позволило бы счесть его «величайшим из возможных островов».

А это, среди прочего, дает нам по крайней мере одно доказательство того, что должно произойти что-то еще, прежде чем мы сможем вводить нечто в нашу аргументацию так, как включили Потерянный Остров в посылку 5.14. Короче говоря, это «нечто» должно быть таким объектом, возвеличивающие свойства которого допускают внутренне им присущий максимум. Сможем ли мы, при наличии данного ограничения, доказать существование Морозко, величайшего из снежных людей? Вероятно, нет, ведь размеры, надо полагать, входят в число свойств, делающих снежного человека великим, между тем максимально возможных размеров здесь не существует. То же самое окажется верным и для огромного множества других потенциальных кандидатов на включение в наше доказательство. И мы вправе предположить, что фактически единственной вещью, которую можно без логического противоречия включить в данную аргументацию, является «Бог – величайшее из мыслимых существ».

Конечно, критики могут на это возразить, представив другие примеры, в которых возвеличивающие качества некоей вещи допускают внутренне им присущий максимум, хотя самой вещи, как мы прекрасно знаем, не существует. С другой стороны, у защитников данного доказательства есть основания опасаться, что иные из возвеличивающих качеств Бога как раз не допускают подобного максимума. Скажем, как следует понимать утверждение, что совершенная любовь допускает внутренне ей присущий максимум?

5.1.2. Возражения: Кант

Иного рода критику Ансельмова доказательства предложил немецкий философ XVIII века Иммануил Кант. Его возражения направлены против посылок 5.10 и 5.16 в нашей аргументации.

Попытаться опровергнуть последние можно двумя способами. Во- первых, можно не согласиться с тем, что существование является возвеличивающим свойством существ или островов. Во-вторых, можно не согласиться с тем, что существование является возвеличивающим свойством существ или островов. Первое возражение легко понять, хотя оно кажется неуместным. Второе возражение понять гораздо труднее, и именно его выдвигает Кант.

У нас есть общее представление о том, что значит быть свойством или признаком некоей вещи. Иметь 6 футов роста, находиться в 20 милях от Чикаго, появиться на свет менее 5 минут назад – все это свойства вещей. По мнению Канта, атрибутируя, или приписывая какой-нибудь вещи определенные свойства, мы заранее предполагаем ее существование. Если вы попросите свою подругу описать вам ее кота, то услышите в ответ что-нибудь вроде: ему пять лет, почти весь черный, любит ловить мышей и т.д. Но она никогда не скажет: «Ах да, чуть не забыла упомянуть: он существует!» Причина же, по которой она этого не сделает, заключается, по мысли Канта, в том, что, начиная приписывать чему-либо свойства, человек уже предполагает существование данной вещи. А следовательно, само существование как таковое свойством не является; скорее это необходимое условие, предпосылка для обладания свойствами – нечто, имплицитно подразумеваемое нами в тот момент, когда мы начинаем любые свойства приписывать. Таким образом, онтологический аргумент исходит из ложного допущения.

В течение многих лет некоторые философы считали контраргумент Канта неотразимым. Есть, однако, ряд оснований думать, что в действительности он бьет мимо цели. Причина первая: рассуждая о свойствах, многие философы находят вполне естественным допускать, что каждому предикату соответствует определенное свойство (кроме тех случаев, где парадокс вынуждает нас думать иначе). А поскольку «она существует» есть нечто такое, что можно сказать о вещи, и поскольку нам, похоже, неизвестен парадокс, который заставил бы нас думать, что существование не способно быть свойством, то подобное толкование свойств склоняет нас к мысли, что существование, вопреки мнению Канта, все-таки является свойством.

Причина вторая: Кант в своем возражении считает само собой разумеющимся, что необходимые условия для приписывания чему-либо свойств сами не могут быть свойствами. Но почему мы должны так думать? Рассмотрим два свойства: «занимать пространство» и «быть красным». Нечто может быть красным, лишь занимая определенное место в пространстве. Следовательно, «находиться в пространстве» есть необходимое условие для обладания свойством «быть красным». Значит ли это, что «находиться в пространстве» не может быть свойством? Конечно, нет. Кант мог бы возразить, что существование отлично от «нахождения в пространстве», поскольку существование является необходимым условием для приписывания не просто тех или иных свойств, но любых свойств вообще. Но даже если это верно, почему это лишает «нахождение в пространстве» права считаться свойством? Трудно вообразить какой-либо разумный ответ на этот вопрос.

5.1.3 Возражения: недоказанное как основа для доказательства

Есть, однако, и третье возражение против данного доказательства, и оно кажется нам гораздо более веским. Критики онтологического доказательства часто утверждают, что в самой его основе лежит недоказанное положение. Иначе говоря, представление о существовании Бога незаметным образом привносится в посылки, и затем – что совершенно неудивительно – из них с успехом делают вывод о том, что Бог существует. В самом ли деле данная аргументация строится на недоказанном тезисе? Чтобы понять, как это происходит, рассмотрим первую посылку:

5.1. * Бог – величайшее из возможных существ.

С самого начала мы видели в этой посылке определение термина «Бог». А значит, ради большей ясности и понятности нам, вероятно, стоит переформулировать ее следующим образом:

5.1. ** Чтобы нечто могло считаться Богом, оно должно быть величайшим из мыслимых существ.

Раз уж мы видоизменили данную посылку, то потребуется привести в соответствие с ней и ряд других.

5.9. Величайшее из возможных существ обладает всеми совершенствами, которые делают существо великим.

5.10. Существование – это совершенство, делающее существо великим.

5.11. * Чтобы нечто могло считаться Богом, оно должно обладать существованием.

5.12. * Все, обладающее существованием, существует.

5.13. * Следовательно, все, что считается Богом, существует.

Вывод, так сказать, «отразимый». Каким же образом могли бы мы получить искомый вывод? Посылку 5.1* можно истолковать не так, как это было сделано нами в 5.1**, а по-другому:

5.1. *** Существует Бог, который является величайшим из возможных существ.

Конечно, из такой посылки совсем нетрудно вывести положение о том, что Бог существует; ясно, однако, что подобный образ действий был бы жульничеством: данная посылка просто-напросто утверждает то, что мы пытаемся доказать. Следовательно, вся аргументация рушится – либо потому, что она не доказывает существование Бога, либо потому, что она исходит из положения, которое само нуждается в доказательстве.

5.1.4. Модальная версия

В течение веков эти три возражения считались самыми убедительными доводами против Ансельмовой и Декартовой версий Онтологического доказательства. Однако недавние открытия в философской дисциплине, известной как модальная логика, представляют нам, по мнению некоторых, ряд новых средств для обоснования оригинальной его версии. Модальная логика – это логика возможности и необходимости, а возможность и необходимость – это две «модальности» истинности и ложности, два способа, которыми суждение может быть истинным или ложным. Общая логика учит нас тому, какие заключения являются обоснованными, а какие – нет. Модальная же логика трактует об обоснованных и необоснованных выводах применительно к специфической области – утверждениям о возможном и необходимом. Эта новая версия онтологического доказательства, известная как Модальное Онтологическое Доказательство, требует усвоения нескольких ключевых понятий, связанных с нашей интерпретацией логики возможности и необходимости. А потому, прежде чем приступать к анализу Модальной версии, нам придется сделать краткое отступление и познакомиться с этими понятиями.

Первое ключевое понятие – концепция «возможного мира». Возможный мир можно мыслить как исчерпывающее описание того, что могла бы представлять собой вселенная20. Одно из подобных описаний – это описание действительного состояния универсума. Оно содержит сведения обо всем, что уже произошло, происходит сейчас или когда-либо произойдет в будущем на Земле и на всех остальных планетах (как, впрочем, и за пределами всех остальных планет). Такое описание является максимально исчерпывающим.

Максимально исчерпывающее описание нашей вселенной называется действительным миром. Заметьте, однако, что события могли бы развиваться иначе, нежели это имело место в действительном мире. Например, вместо того чтобы взять и читать сегодня эту книгу, вы могли бы позвать друзей и отправиться с ними на прогулку в горы. Конечно, этого не произошло, но могло бы произойти. Описание мира, в котором вы поступили бы именно так, представляет собой другой мир, возможный, но не действительный. Как вы понимаете, возможных миров много, даже бесконечно много.

В разных мирах имеют силу разные истины. «Атомы железа существуют» справедливо в действительном мире, по ложно в таком мире, где вселенная расширялась бы слишком быстро и звезды не смогли бы возникнуть (поскольку атомы железа образовались в ядре звезд, взрывающихся в конце своей «жизни»). А потому, рассматривая любое суждение, мы должны оценивать его истинность по отношению к определенному миру. Заметьте, что можно говорить не только о суждениях, истинных в определенном мире, но и о вещах, существующих (или не существующих) в определенном мире. Ведя речь подобным образом, мы можем сказать, что атомы существуют в одних мирах, но не существуют в других.

Хотя верно, что некоторые объекты (атомы железа, например) существуют в одних мирах и не существуют в других, столь же верно и то, что некоторые объекты могут существовать более чем в одном возможном мире. Я существую, по крайней мере, в одном мире – в том, где являюсь философом (т.е. в действительном мире). Но я существую также в тех мирах, где являюсь водопроводчиком. Однако я существую не во всех мирах, например, я не существую в быстро расширяющейся вселенной. Если бы нечто существовало во всех возможных мирах, то оно существовало бы совершенно независимо от того, как развиваются события или к каким результатам приводит ход вещей, – такое существо было бы необходимым существом. С понятием необходимого существа мы встретились еще в главе 1, когда узнали, что, согласно классическому представлению о Боге, Он считается необходимым существом. Те же существа, которые существуют в некоторых, но не во всех мирах – вроде нас с вами – являются случайными существами.

Последняя концепция, которую следует разъяснить, прежде чем обращаться к изложению самого доказательства, это понятие необходимого или случайного обладания свойствами. Независимо от того, является ли некое существо необходимым или случайным, есть ряд свойств, которые оно будет иметь в любом мире, в котором существует. Я – человек, мой рост – чуть менее 6 футов. Первое свойство – принадлежность к человеческому роду – я имею во всех мирах, где я существую. На это стоит обратить внимание, ибо мы, похоже, впадаем в логическое противоречие всякий раз, когда пытаемся вообразить, что случилось бы, если бы мы были мячиком для пинг-понга или кубиком желе «Джелло». Мы не способны себе это представить просто потому, что подобное невозможно.

С другой стороны, рост чуть менее 6 футов есть свойство, которое я имею в одних мирах и не имею в других. В том мире, где единственной моей пищей были бы мякоть кокоса и горная роса, такое питание, очевидно, не позволило бы мне дорасти до нынешних моих размеров и рост мой составлял бы, пожалуй, не более 4–5 футов. А значит я обладаю этим свойством лишь случайным образом.

Используя эти понятия, мы можем теперь сформулировать Модальное Онтологическое Доказательство.

5.20. Бог – величайшее из возможных существ.

5.21. Величайшее из возможных существ – это существо, которое обладает всеми совершенствами с необходимостью.

5.22. Необходимое существование есть совершенство.

5.23. Возможно, что величайшее из возможных существ существует.

5.24. Если возможно, что величайшее из возможных существ существует, то это существо существует с необходимостью.

5.25. Бог существует с необходимостью.

5.26. Бог существует.

Является ли это доказательство сколько-нибудь убедительным? Для начала отметим: если посылки действительно истинны, то истинным должен быть и вывод. А значит, весь вопрос здесь в том, верны ли посылки. Посылки 5.20, 5.21 и 5.22 – это простые определения. Первая из них лишь заново формулирует утверждение, что Бог есть величайшее из возможных существ. 5.21 – это утверждение о том, что величайшее из возможных существ обладает всеми совершенствами и что этими совершенствами оно обладает при любых обстоятельствах. Таким образом, совершенство величайшего из возможных существ не есть дело случая. Наконец, посылка 5.22 содержит тезис – возможно, спорный – о том, что необходимое существование вытекает из понятия совершенства. Мы не станем много говорить об этой посылке здесь, поскольку уже рассмотрели аргументы в ее пользу в главе 1.

Заметьте, что посылки 5.25 и 5.26 – это не более чем выводы из предшествующего. А значит, вся суть доказательства заключается в посылках 5.23 и 5.24. Рассмотрим их, начав с посылки 5.24, по-видимому, более спорной. Что дает нам право утверждать, как это делается в данной посылке, что нечто существует с необходимостью просто потому, что его существование является возможным! Ответ мы получаем прямой, пусть даже и не простой.

Посылка 5.24 представляет собой условное предложение, или высказывание типа «если...то...». А потому анализировать его и оценивать его истинность нам будет легче, если мы разделим данное суждение на его составные части. Рассмотрим сперва часть «если» – «если возможно, что величайшее из возможных существ существует». Что это значит? Это значит, выражаясь просто, что в каком-то возможном мире существует величайшее из возможных существ, т.е. существо, обладающее всеми совершенствами – в том числе и необходимым существованием – с необходимостью. Данная посылка не сообщает нам, в каком именно из возможных миров существует величайшее существо. А потому представим, что есть только пять возможных миров – Мир 1, Мир 2, Мир 3, Мир 4 и Мир 5. Допустим, что действительным миром является Мир 1, а величайшее существо существует (по меньшей мере) «где-то там», в Мире 3. А теперь поразмыслим об этом величайшем существе, пребывающем «там», в Мире 3. Что мы о нем знаем? Мы знаем, что оно имеет свойство необходимого существования. Т.е., поразмыслив о его пребывании «там», в Мире 3, мы понимаем, что это существо, поскольку оно обладает свойством необходимого существования, должно на самом деле существовать во всех мирах. Причина того довольно проста: совершенно невозможно иметь свойство необходимого существования в любом мире (нашем Мире или Мире 3) и при этом не существовать в каждом из возможных миров.

А значит, теперь, вместо того чтобы предполагать существование нашего величайшего из возможных существ только в Мире 3, мы вынуждены признать, что это существо – коль скоро оно обладает свойством необходимого существования в Мире 3 – существует также и во всех остальных мирах! Как раз об этом, разумеется, и идет речь во второй части нашего условного предложения: «...то это существо существует с необходимостью». Вот почему 5.24 является истинным и, фактически, просто вытекает из логики возможных миров и из понятия о необходимом существовании.

А это приводит нас, наконец, к посылке 5.23 – посылке, казалось бы, совершенно невинной. В самом деле, в ней лишь говорится, что величайшее существо существует в каком-то из возможных миров. Посылка не предлагает нам утверждать, что величайшее существо существует в действительном мире – это лишь возможно. Чтобы оценить данную посылку, нам следует спросить себя: каким образом мы решаем или определяем, что некое существо является возможным? Простейший способ прийти к подобному решению – это провести проверку, которая покажет нам, является или нет данное существо невозможным. Если наш тест продемонстрирует невозможность вещи, то мы вправе будем заключить, что она не является возможной; если же проверка покажет, что вещь не является невозможной, то мы сделаем вывод, что она возможна.

Один из тестов возможности/невозможности чего-либо таков: если мы сумеем вывести какое-нибудь невозможное утверждение из понятия вещи, то, значит, сама эта вещь невозможна. Возьмем, для примера, понятие «круглого квадрата». Может ли существовать круглый квадрат? Разумеется, нет. Все, что является квадратом, имеет углы, тогда как все, что есть круг, лишено углов. Если бы нечто было круглым квадратом, то оно бы одновременно имело углы и не имело углов, что невозможно. А коль скоро из понятия вещи не вытекает никаких невозможных следствий, то данная вещь является возможной.

А как быть с величайшим из возможных существ? Способны ли мы вывести что-либо невозможное из этого понятия? Как мы убедились в главах 1 и 2, некоторые полагают, что способны. Они, к примеру, доказывают, что величайшее из возможных существ было бы и всемогущим, и безгрешным, между тем ничто не может обладать этими двумя свойствами сразу. Безгрешное существо не способно грешить, тогда как существо всемогущее способно делать все, что угодно. Следовательно, совершенное существо невозможно. В главе 1 мы убедились, что есть веские причины считать этот довод несостоятельным. Так это или нет, но для критиков модального доказательства, похоже, остается возможность заявлять, что из других атрибутов, входящих в понятие совершенного существа, следуют другие невозможные утверждения. А потому, могли бы сказать критики, пока мы не убедимся, что понятие совершенного существа не содержит в себе других скрытых невозможностей, мы не можем быть уверены в истинности 5.23. Следовательно, мы не можем быть уверены и в истинности нашего вывода.

Защитник модального доказательства мог бы, по-видимому, легко ответить на это возражение следующим образом:

По вашему мнению, мы не вправе принимать посылку 5.23, пока не убедимся, что из понятия величайшего существа не следует никаких невозможных утверждений – в действительности, однако, здесь нет ни малейших трудностей. Дело в том, что посылка 5.23 утверждает лишь возможность существования величайшего из возможных существ. А потому представим, что вы правы и что какой-то атрибут или совокупность атрибутов, входящих, как мы полагаем, в понятие величайшего существа – например, безгрешность и всемогущество – являются невозможными. Нет проблем! Нам лишь придется согласиться, что существо, которое мы описываем, не является величайшим из возможных существ. Мы по ошибке описывали невозможное существо. А значит, понятие величайшего из возможных существ предполагает столько могущества, сколько может иметь безгрешное существо, и не более – или что-нибудь в этом роде. Посылка 5.23 лишь утверждает, что величайшее из возможных существ возможно, а это, как вы теперь убедились, верно по определению!

Пользуясь столь решительным методом, можно отклонить массу возражений против посылки 5.23, и все же мы должны рассмотреть еще одно, последнее, возражение. Воображаемый защитник модального доказательства заявлял, что любая попытка отвергнуть посылку 5.23 потерпит крах, так как мы способны попросту изменить понятие совершенного существа, с тем чтобы устранить любые невозможные утверждения, которые оно в себе заключает. Если всемогущество оказывается в действительности невозможным, то мы просто даем задний ход и говорим: величайшее существо имеет столько могущества, сколько может иметь и т.д. Есть, впрочем, один способ контраргументации против посылки 5.23, от которого нельзя увильнуть подобным образом.

В самом деле, а вдруг кто-нибудь возразит, что само понятие вещи, существующей с необходимостью, является невозможным? Иными словами, что если нам удастся вывести какую-нибудь невозможность из понятия вещи по той именно причине, что оно включает в себя свойство необходимого существования? Это будет настоящей проблемой. Ведь защитник модального доказательства уже не сможет дать здесь задний ход, отказаться от этого свойства и видоизменить понятие величайшего существа таким образом, чтобы очистить его от невозможных выводов.

Иными словами, он не сможет сказать что-нибудь вроде: величайшее существо существует не во всех мирах, а в тех, где его существование возможно, – ведь заявив подобное, он разрушил бы посылку 5.21. Таким образом, если понятие чего-либо, имеющего необходимое существование, невозможно, то и доказательство оказывается несостоятельным.

Но является ли необходимое существование невозможным? Убедительных доказательств этого никто не представил. А значит, у нас нет ясных оснований – кроме априорной приверженности атеизму – отвергать посылку 5.23. С другой стороны, самое большее, что можно сейчас сказать в пользу необходимого существования, это то, что философы склонны допускать возможность вещи, коль скоро нам не известны никакие невозможные утверждения, вытекающие из ее понятия. Но едва ли это соображение убедит тех, кто ищет твердых доказательств бытия Бога. В общем, судя по нынешнему положению вещей, проблема истинности 5.23 ставит в тупик как самих теистов, так и их оппонентов.

5.2. Космологические доказательства

Первое из апостериорных доказательств, которое мы здесь рассмотрим, – Космологическое доказательство. Собственно говоря, есть много космологических доказательств (как и доказательств онтологических), и для каждого из них отправным пунктом является тезис о существовании случайных вещей или случайных истин. Те и другие служат отправным пунктом для доказательства, поскольку у нас возникает мнение, что подобные случайности требуют объяснения. Вы очищаете клумбы от сумаха ядоносного, а несколько дней спустя просыпаетесь и обнаруживаете на своей руке маленькие красные волдыри, вызывающие зуд. Чем объяснить их появление? Очевидно, сумахом ядоносным. Не исключено, впрочем, что вы ели моллюсков, а у вас на них аллергия. Или, может быть, вас кусали во сне комары. Нам не известно, какой из этих ответов правилен, но мы знаем: появление волдырей должно чем-то объясняться. Подобные вещи не происходят без причины.

Тот же тип рассуждения, который мы применяем к красным волдырям на руке, можно, по-видимому, с таким же успехом применить и к другим вещам – вмятине в машине, воде в подвале, кратере на луне и так далее. Кажется, подобный ход мысли уместен и по отношению к таким предметам, как существование Земли, нашей Солнечной системы, Млечного Пути и даже Вселенной в целом. А коль скоро мы распространяем нашу аргументацию на универсум в целом, т.е. на совокупность всех существующих естественных вещей, то нам приходится искать нечто внеприродное в качестве объяснения бытия Вселенной, и мы таким образом становимся на путь конструирования космологического доказательства.

В течение столетий философы по-разному формулировали и совершенствовали данное доказательство; в философии же религии последнего времени особое внимание уделялось двум его версиям. Эти два доказательства мы здесь и рассмотрим.

5.2.1. Версия Зависимости 1

Первая версия имеет следующий вид.

5.27. Каждое существо является либо зависимым, либо объяснимым из самого себя.

5.28. Не каждое существо может быть зависимым.

5.29. Существует, по крайней мере, одно существо, объяснимое из самого себя (и, в свою очередь, объясняющее существование зависимых существ).

Зависимое существо – это существо, которое зависит по своему существованию от чего-то другого, иначе говоря, существо, чье существование нуждается в каком-то объяснении. С другой стороны, существо объяснимое из себя, – это существо, не зависящее по своему существованию от чего-либо другого; существо, каким-то образом служащее объяснением своего собственного существования, и чье существование, по этой самой причине, уже не требует никаких (дальнейших) объяснений. Большинство известных нам зависимых существ зависит по своему существованию от других зависимых существ. Вы, например, зависите, среди прочего, от своих родителей, а они в свою очередь – от собственных родителей и т.д.21 По мере того как мы движемся вдоль этих цепей зависимых существ, цепи могут приходить – или не приходить – к своему концу, а согласно данной версии космологического доказательства, как мы убедимся ниже, самообъяснимое существо понадобится в обоих случаях. Конечно, для перехода от простого утверждения о бытии самообъяснимого существа к тезису о существовании Бога нужны дальнейшие аргументы. Но если эти аргументы убедительны, то они доказывают, что есть существо, обладающее одним из тех свойств, которые многие считают характерными исключительно для Бога22.

Что же нам следует думать об этом доказательстве? Обе его посылки спорны и сами нуждаются в защите. Начнем с посылки 5.28. Выше мы отметили, что аргумент о необходимости самообъяснимого существа может быть выдвинут независимо от того, имеет ли цепь зависимых существ свое завершение или нет. Рассмотрим каждый из этих случаев.

Для начала вообразим, что цепь имеет конец. Какого же рода существо могло бы находиться у этого предела? Это должно быть существо самообъяснимое (поскольку единственно возможная ему альтернатива – существо зависимое, которое, будучи таковым, не могло бы служить завершением цепи). Во-вторых, представим, что цепь не имеет конца. Иначе говоря, вообразим, что цепь зависимых существ, каждое из которых объясняется предшествующим ему существом, продолжается, уходит в прошлое до бесконечности. В таком случае каждое зависимое существо будет зависеть по своему существованию от чего-то еще, и это «что-то» всегда будет другим зависимым существом. Если дело обстоит именно так, то каждое существо – вопреки утверждению в посылке 5.28 – может быть зависимым.

Возможность бесконечного ряда зависимых существ, каждое из которых объясняется предшествующим ему, – это так называемое возражение от бесконечного регресса против посылки 5.28 Космологического доказательства. Защитник последнего, таким образом, должен объяснить, почему данное возражение ошибочно. Один из способов контраргументации – указание на то, что довод от бесконечного регресса, по-видимому, противоречит известному нам важному факту о нашей Вселенной, а именно тому, что возраст ее не бесконечен. Обычно, когда мы мыслим об одном зависимом существе, объясняемом через другое, мы считаем, что существо объясняющее существует до существа объясняемого. Если это верно, то бесконечный регресс зависимых существ предполагает вселенную, возраст которой бесконечен. Такой вселенной мы не знаем. Следовательно, нет никакого бесконечного регресса.

Впрочем, на протяжении всей истории философы и ученые так и не сумели ясно ответить на вопрос, является ли вселенная бесконечной во времени. И, вероятно, наша контраргументация против довода от бесконечного регресса не должна опираться на столь сомнительные в научном отношении данные. Есть ли другие ответы на это возражение, которые не основывались бы на таких данных? Некоторые утверждают, что слабость довода от бесконечного регресса заключается в том, что он нарушает фундаментальный принцип, которым должен пользоваться человеческий разум при объяснении, а именно Закон достаточного основания.

ЗДО Существование любой вещи и любого положительного факта должно иметь достаточную причину, основание или объяснение.

ЗДО утверждает, что для каждой вещи и для каждого положительного факта должно существовать достаточное объяснение. Бесконечный регресс зависимых вещей является объяснением для каждой вещи, но он не объясняет нам два важных положительных факта:

Факт 1: Существует нечто, а не ничто, и

Факт 2: Существует некоторая бесконечная совокупность вещей, а именно бесконечно длинная цепь зависимых существ, причем каждое из них зависит от предшествующего ему в этой цепи.

Никакие ссылки на отдельные зависимые вещи не способны объяснить ни один из этих фактов. А значит, превыше и помимо ряда зависимых вещей должна существовать какая-то вещь, служащая достаточным объяснением этих фактов.

Казалось бы, с возражением от бесконечного регресса покончено – во всяком случае, если Закон достаточного основания истинен. Но защитники данного возражения отвечают: Факты 1 и 2 все же объясняются через бесконечный регресс. Дело в том, утверждают они, что если мы объяснили каждый член ряда зависимых существ, то мы тем самым объяснили весь ряд (Факт 1) и его существование (Факт 2). Разглядеть же ошибку оппонентов можно, по их мнению, с помощью довольно простого примера. Представим следующий разговор:

А: Сколько у тебя денег?

Б: Пятнадцать долларов.

А: Вот как? А почему у тебя есть пятнадцать долларов?

Б: Десять долларов, которые в этом кармане, я получил в банкомате, а пять долларов, в другом кармане, вернул мне один человек в уплату долга.

А: Я вижу, откуда у тебя десять долларов и откуда у тебя пять долларов. А теперь скажи, почему у тебя есть пятнадцать долларов?

Б: (в замешательстве) Я же говорю: десятка – из ATM, а пятерку кто-то дал сегодня, еще раньше. Дошло?

А: Нет. Я понял объяснение того, почему у тебя появились десятка и пятерка, однако ты не объяснил два других факта: Факт 1: у тебя вообще есть какие-то деньги и Факт 2: существует некоторая совокупность двух вещей – пятидолларовая банкнота и десятидолларовая банкнота. Как же ты эти факты объяснишь?

Б: (раздраженно) А ты, я гляжу, философ. Ну, будь здоров.

Очевидно, А помешан (или нарочно действует на нервы собеседнику). Поскольку Б уже объяснил, откуда у него взялись десятка и пятерка, то больше ему объяснять нечего. Объяснение каждой из частей объясняет целое. Именно поэтому, продолжает защитник возражения от бесконечного регресса, мы не нуждаемся в дальнейшем объяснении Фактов 1 и 2 превыше и помимо того объяснения, которое мы уже имеем для каждой отдельной зависимой вещи. Иначе говоря, защитник данного возражения считает истинным следующий принцип:

Объяснение Каждой Части Объясняет Целое.

Ряд зависимых вещей объяснен «без какого- либо требующего объяснения остатка», если каждый из членов ряда получил свое объяснение.

Если этот принцип верен, то Факты 1 и 2 нельзя считать необъясненными.

К несчастью, эта остроумная защита возражения от бесконечного регресса не достигает своей цели. А чтобы понять почему, рассмотрим еще один пример. А и Б стоят у полотна железной дороги и смотрят на неподвижный состав, протянувшийся вдаль на такое расстояние, что не видно его конца. Вдруг они слышат грохот и треск, после чего вагоны начинают двигаться в правую от них сторону. Теперь представим, что Б указывает на вагон прямо перед ним и спрашивает: «Почему этот вагой тронулся с места?» Событие «вагон набирает ход» – это, конечно, зависимая вещь, в том смысле, что нечто должно было послужить причиной подобного увеличения скорости. А отвечает:

А: Разумеется, он начал двигаться потому, что пришел в движение другой вагон перед ним, а оба вагона сцеплены.

Б: Чудесно, но что же привело в движение тот другой вагон?

А: Вагон перед ним, что же еще?

Б: Согласен, но что привело в движение этот вагон?

А: Вагон перед ним.

Б: (понимая, что последует дальше, выходит из терпения) Да что с тобой толковать! Послушай, я хочу знать другое: какова первопричина движения поезда?

А мог бы дать сразу несколько разумных ответов. Но одним из ответов, который нельзя назвать разумным, является следующий: «Первопричины движения поезда не существует; есть лишь бесконечный ряд вагонов, и каждый из них приводится в движение передним». Такое объяснение было бы неудовлетворительным, так как мы отложили объяснение движения вагона, ссылаясь на передний вагон, еще один передний вагон и еще один передний вагон. Но ведь действуя подобным образом, мы, по сути, не получаем никакого объяснения вообще.

О чем это все говорит? Пример с пятнадцатью долларами свидетельствует, похоже, в пользу принципа «объяснение каждой части объясняет целое», тогда как пример с вагонами поезда свидетельствует, по-видимому, против него. В чем же здесь дело? Если мы тщательно проанализируем эти два случая, то увидим, что в действительности они дают нам один и тот же урок. Различие между ними в том, что в случае с пятнадцатью долларами наше объяснение каждой зависимой вещи (пятерки и десятки) было вещью, находящейся за пределами ряда вещей, подлежащих объяснению (ATM и возвративший долг друг). В случае же с вагонами поезда объяснение каждой зависимой вещи мы нашли внутри ряда вещей, подлежащих объяснению. А это приводит нас к мысли об истинности следующего принципа:

Принцип Внешнего Объяснения.

Ряд зависимых существ объясняется «без какого-либо подлежащего объяснению остатка», если каждый член ряда имеет объяснение и по меньшей мере один член ряда объясняется ссылкой на нечто, находящееся вне ряда подлежащих объяснению зависимых существ.

Это показывает, почему пример с пятнадцатью долларами дает нам полное объяснение, а пример с вагоном – нет. Первый объяснил каждый объект через ссылку на нечто вне их ряда, тогда как второй не объяснил подобной ссылкой ни один из них.

О посылке 5.28 сказано достаточно. А как быть с посылкой 5.27? В 5.27 утверждается, что все вещи мы можем отнести к одной из двух категорий – зависимых и объяснимых из себя. Примеры самообъясняющихся существ подыскать, пожалуй, трудно, зато примеры зависимых вещей обнаруживаются с легкостью. Оглянитесь вокруг, посмотрите на комнату, в которой вы сейчас сидите. Каждая из вещей перед вами – вещь зависимая: стены, лампы, коврик на полу и так далее. Все эти вещи существуют, потому что кто-то соединил (или что-то соединило) определенные части и перенес их в то помещение, где вы теперь находитесь. В этом смысле все они зависимы.

И однако мы можем вообразить, по крайней мере, одну категорию, стоящую превыше и вне двух категорий, указанных в посылке 5.27: вещи, не объяснимые ничем вообще. Почему посылка 5.27 исключает возможность существования подобных вещей? – По причинам, сходным с упомянутыми выше. Встречая вещи, которые могли бы и не существовать (красные волдыри у вас на руках или планета Земля), мы полагаем, что они должны иметь какое-то объяснение. Защитники Космологического доказательства утверждают, что данное исключение обусловлено Законом достаточного основания. Если ЗДО истинен, то целокупный ряд зависимых вещей и в самом деле нуждается в каком-то объяснении, а это объяснение непременно предполагает апелляцию к какому-то самообъяснимому существу – как это и сказано в выводе.

Но истинен ли ЗДО? Некоторые считают его самоочевидным, другие видят в нем фундаментальный принцип человеческого мышления. И все же ЗДО сталкивается с тремя серьезными возражениями.

Первое обусловлено тем фактом, что, согласно самым убедительным из наших физических теорий, некоторые из происходящих в природе событий попросту не имеют достаточных причин или оснований. Хорошим тому примером служит радиоактивный распад. В наиболее авторитетной теории на сей счет утверждается, что предсказать момент распада радиоактивного атома невозможно, поскольку само событие распада недетерминистично: не существует условий, достаточных для того, чтобы оно произошло. Следовательно, ЗДО ложен.

Второе возражение касается свободного выбора. Согласно одной из распространенных его трактовок, мой выбор между двумя или более из вещей, которых я желаю, свободен лишь в том случае, если в момент принятия решения я мог бы выбрать любую из этих вещей. Если же моего желания одной из вещей было достаточно для моего выбора (иначе говоря, если при наличии данного желания выбор оказывался неизбежным), то мой выбор не являлся свободным. А значит, если мой выбор между альтернативами свободен, то акт выбора не может иметь достаточных условий. Следовательно, акты свободного выбора лишены достаточных оснований. Таким образом, если подобные акты действительно имеют место, то ЗДО ложен.

Чтобы уклониться от этих аргументов, мы могли бы модифицировать ЗДО, попытавшись дополнить его различными исключениями, однако ЗДО сталкивается с третьим, еще более серьезным возражением. Впервые его тщательно сформулировал тот самый философ, который и предложил Закон достаточного основания, – Готфрид Лейбниц; а в недавнее время его защищали другие философы. Согласно ЗДО, каждый положительный факт требует объяснения. Но, разумеется, положительный факт, относящийся к миру в целом, – это лишь громадная сумма всех прочих положительных фактов, и сформулировать его можно было бы в (чрезвычайно пространной) книге, излагающей полную историю всего, что было, есть и будет в космосе. Назовем этот факт Сверхфактом. Если ЗДО истинен, то Сверхфакт нуждается в объяснении. Назовем подобное объяснение, каким бы оно ни было, просто «Основанием». Что же оно могло бы собой представлять? Для наших нынешних целей это не так уж важно. Важно другое: данное Основание должно быть либо необходимой истиной, либо истиной случайной – и, к сожалению, каждый из этих вариантов порождает серьезные трудности.

Допустим, что Основание является необходимой истиной, и посмотрим, что отсюда следует. В данном случае Основание окажется истинным во всех возможных мирах – действительном мире (который и есть Сверхфакт) и во всех остальных возможных мирах (Возможном Мире 1, Возможном Мире 2, Возможном Мире 3 и т.д.). Вспомним, однако, что Основание Сверхфакта должно быть достаточным основанием для него. Это значит, что в каждом из миров, где Основание истинно, имеет место Сверхфакт. Но отсюда следует, что Сверхфакт имеет место в каждом мире – а это лишь иная формулировка утверждения, что Сверхфакт имеет место с необходимостью. Таким образом, действительный мир оказывается действительным с необходимостью. Здесь-то и возникает проблема, коль скоро мы должны думать, что другие миры могли бы быть действительными (так как могло бы произойти то, чего на самом деле не произошло).

А что, если Основание не является необходимым? Для начала отметим: в таком случае Основание будет истинным лишь в одном мире – в том самом, описанием которого служит Сверхфакт. И здесь возникает проблема, ведь если речь идет только об одном мире, то истинными в нем будут лишь суждения весьма частного характера. Мы убедимся в этом, проанализировав подобные суждения. Сперва рассмотрим суждения, истинные во всех мирах. Суждения вроде «Эрнест Хемингуэй существует (или существовал)» истинны в действительном мире, но они будут таковыми и во многих других мирах. В отличие от этих истин, истины, которые имели бы силу только в одном мире, нам трудно себе представить. Получается, что единственными суждениями, имеющими силу только в одном мире, – например, действительном мире – являются суждения, логически эквивалентные следующему суждению: «Мир, описанием которого служит Сверхфакт, существует». К несчастью, подобные суждения бессильны объяснить тот факт, что мир- Сверхфакт является действительным. Они лишь констатируют данный факт, но не могут объяснить его.

Это показывает нам, что если мы допускаем существование достаточного основания для нашего действительного мира, то отсюда вытекают неприемлемые следствия. Значит, мы должны отвергнуть наличие подобного объяснения. Если же мы это сделаем, то нам придется отвергнуть сам ЗДО и его применимость при решении вопроса о причине действительности нашего мира.

5.2.2. Версия Зависимости 2

Можно ли спасти Космологическое доказательство, исходящее из идеи зависимости? Сделать это можно, очевидно, лишь одним способом – защитив посылку 5.27 с помощью какого-то отличного от ЗДО принципа. Размышляя о том, какие принципы способны заменить ЗДО, важно с полной ясностью представлять себе роль самого ЗДО. Последний же призван был исключить возможность вещей, которые не объяснимы ничем. Но если это все, что нам нужно, то с подобной задачей может справиться и принцип гораздо более слабый, чем ЗДО. Например, такой:

НРСН Ничто реальное не может быть разом случайным и независимым (т.е. не-зависимым)

С помощью НРСН мы можем следующим образом переформулировать Доказательство от Зависимости:

5.30. Каждое существо является либо зависимым, либо необходимым.

5.28. Не каждое существо может быть зависимым.

5.29. Существует, по крайней мере, одно необходимое существо (существо, от которого зависят по своему существованию – по крайней мере, отчасти – зависимые существа).

Как нам следует оценивать это доказательство? Если НРСН истинен, то и посылка 5.30 истинна. Защита посылки 5.28 потребует, опять же, исключения возможности бесконечного регресса. Исключает ли такую возможность НРСН? Не совсем. Заметьте: если вселенная состоит из бесконечного ряда случайных вещей, каждая из которых зависит от другой, то независимых случайных вещей не существует. А значит, каждое существо, по-видимому, все-таки может быть зависимым.

Есть только два способа обойти это возражение. Путь первый – защитить утверждение о том, что вселенная как целое сама есть случайная вещь, после чего доказывать, опираясь на НРСН, что она не может быть независимой случайной вещью. К сожалению, задача это непростая, поскольку обоснование данного утверждения потребовало бы от нас четкого ответа на вопрос: когда именно совокупность реальностей образует или составляет единую вещь? Путь второй – указать, что бесконечный регресс такого рода представляется ничуть не более удовлетворительным, нежели тот бесконечный регресс, который пытались обосновать выше, в случае с вагоном поезда

5.2.3. Версия «калама»

Другой вариант Космологического доказательства, уходящий своими корнями еще в средневековую исламскую философию, недавно защищал Уильям Лейн Грей. Данное доказательство не ведет от существования случайных, или зависимых, вещей к их причине, но утверждает, что все, начавшее существовать, в том числе и вселенная, должно быть вызвано к существованию какой-то причиной. Простейшая его формулировка такова:

5.31. Все, начинающее существовать, имеет причину начала своего существования.

5.32. Вселенная начала существовать.

5.33. Есть причина того, что вселенная начала существовать.

Многие защитники доказательства в традиции калам считают первую посылку попросту самоочевидной. Они бы изумились, узнав, что, по мнению ряда современных космологов, частицы и даже вселенная как целое могут возникать совершенно из ничего. Нашей материальной вселенной предсуществует предпространство, или квантовый вакуум, из которого, согласно данной модели, и появилась наша Вселенная. Противоречит ли это самопроизвольное возникновение материи посылке 5.31?

Это отнюдь не очевидно. Когда физики или космологи рассуждают о вселенной, возникающей из «ничего», или из «квантового вакуума», нам следует чрезвычайно осторожно интерпретировать их слова. Пожалуй, есть смысл, в котором эти предшествующие или одновременные условия суть ничто. Но ведь есть и другой смысл, в котором они, несомненно, представляют собой нечто. В конце концов, эти условия (в том числе квантовый вакуум) подчиняются, надо полагать, законам природы; «их» можно описывать (например, как неустойчивые); можно говорить, что «они» «порождают» частицы и т.д. Похоже, наше «ничто» оказывается способным на очень даже многое! Все это должно внушать нам серьезные сомнения на предмет того, действительно ли подобные утверждения являются контрпримерами к посылке 5.31.

Вторую посылку данного доказательства защищают двумя другими способами. Первый из них – это простая ссылка на современную космологию. Самые солидные из наших научных теорий подтверждают тезис о том, что вселенная возникла примерно 14,5 млрд лет тому назад. А значит, наука свидетельствует в пользу посылки 5.32. Впрочем, начиная с эпохи Средневековья некоторые философы утверждали, что мы способны убедиться в истинности 5.32 и без всякой науки. Согласно этому второму аргументу, вселенная не могла не иметь начала: ведь подобного рода безначальная вселенная должна содержать актуально бесконечный ряд прошлых моментов, а такие актуальные бесконечные множества невозможны.

Чтобы убедиться в силе данного аргумента, представьте, что вам велят начать счет единицами с числа один. Один, два, три... «А когда я должен остановиться?» – спрашиваете вы. «Когда дойдете до бесконечности», – отвечают вам. Забавно. По целому ряду причин вам известно, что такой ответ нельзя принимать всерьез. Одна из причин заключается в том, что вы не способны досчитать до бесконечности – и не потому, что времени не хватит, а потому, что как бы долго вы ни считали, достигнуть бесконечности просто-напросто невозможно. Точно так же, если бы вы объявили, что только что справились с этой нелегкой задачей и дошли в счете до бесконечности, то мы бы сочли вас шутником (или сумасшедшим). Ведь вы просто не можете этого сделать: сама идея чего-то подобного бессмысленна.

Эти примеры вполне идут к делу, скажут защитники данного доказательства, ведь если бы вселенная заключала в себе актуально бесконечный ряд моментов прошлого, то это значило бы, что ей, если можно так выразиться, удалось досчитать до бесконечности! Однако то, что невозможно для вас, столь же невозможно и для вселенной.

Оценить убедительность этого конкретного аргумента нелегко, поскольку сама бесконечность представляет головоломную проблему. В данный момент, однако, подобная оценка и не слишком для нас важна, ведь у нас, как мы уже видели, имеются веские и объективные научные данные, свидетельствующие в пользу посылки 5.32.

Любопытной особенностью космологического доказательства в традиции калама является положение о том, что вселенная имела начало во времени. Это означает, что был первый момент существования вселенной, а следовательно, если есть причина возникновения вселенной, то такая причина не могла предшествовать существованию вселенной во времени. Но как это возможно? Иначе говоря, каким образом вселенная могла быть призвана к бытию некой причиной, если сама причина не существовала до нее?

Данную причинную связь, утверждает Крейг, мы должны понимать в том смысле, что причина существует здесь не прежде следствия, но одновременно с ним. Каузальные отношения подобного рода обнаруживаются в нашем мире всюду. Например, если мы поставим на стол чашку, стол удерживает ее на месте, не давая ей упасть. И пока не случится землетрясения или иной катастрофы, стол продолжает удерживать чашку от падения. Можно подумать, что перед нами ситуация, в которой одна вещь (постановка чашки на столе) обусловила другую вещь (сохранение чашкой ее положения в пространстве). По сути, однако, если бы чашка находилась на столе вечно, стол одновременно служил бы причиной того, что чашка вечно остается на своем прежнем месте. А такую ситуацию нельзя было бы описать как причинение одним событием другого, следующего за ним во времени. Точно так же, доказывает Крейг, каузальное действие Бога, приводящее к возникновению вселенной, могло быть одновременным с ее возникновением.

Данный аргумент, по мнению Крейга, позволяет нам также заключить, что причина вселенной имеет ряд вполне определенных атрибутов. Например, поскольку существование вселенной зависит от ее причины, и, далее, нет такого пространства или времени, в которых вселенная не существовала бы, то отсюда мы можем сделать вывод, что причина вселенной есть существо не-темпоральное – существо, пребывающее вне пространственно-временного континуума. Хотя всемогущество или всеведение причины вселенной из данного аргумента не вытекают, из него, по утверждению Крейга, вытекает способность причины вселенной к чему-то вроде свободного выбора. Коль скоро причина вселенной – не-темпоральная реальность, существующая вечно, то любое из ее следствий существовало бы, надо думать, во веки веков, если бы только это существо не обладало в самом себе способностью вызывать те или иные следствия «по своей воле».

Как уже было отмечено, сила доказательства калам зависит от двух положений: «вселенная имеет начало» и «всё, что имеет начало, предполагает причину». Некоторые критики занимались по преимуществу первым из них и особенно доводом о невозможности актуальных бесконечных множеств; однако в последнее время в фокусе внимания оппонентов оказывается, как правило, второе утверждение. Откуда вообще можем мы знать, что всё, начинающее существовать, должно иметь причину? Юм и другие авторы доказывали, что прийти к такому выводу с помощью одного лишь разума мы не способны. Если же это положение истинно, то оно должно представлять собой нечто, познаваемое нами из опыта. Иначе говоря, мы бы удостоверились в его истинности, если бы воспринимали множество возникающих вещей и видели, что все они имеют причины. Отсюда мы могли бы заключить, что истинное в этих случаях остается истинным во всех случаях. Однако (индуктивные) выводы подобного рода имеют силу лишь тогда, когда наш опыт охватывает целый ряд случаев, а случаи ненаблюдаемые в общем сходны с теми, о которых идет речь.

Но известно ли нам достаточное число случаев, чтобы делать вывод об истинности посылки 5.32? В этом трудно быть уверенным. Далее. Являются ли вещи, знакомые нам из опыта, в достаточной мере сходными со вселенной-как-целым, чтобы усвоенное в одном случае смело прилагать к другому? Ответить на этот вопрос, по-видимому, еще труднее. Некоторые, впрочем, доказывают, что ответ здесь как раз очень простой – «нет». Те из начинающих существовать объектов, которые нам знакомы, суть объекты, находящиеся во времени, во времени находятся и их причины. В доказательстве же традиции калам мы прилагаем наш опыт к такому случаю, где не-темпоральная реальность является причиной существования всей целокупности пространства, времени и материи, а этот случай в высшей степени отличен от первого.

Наконец, в возражениях ряда критиков указывается на внутреннюю противоречивость самого представления о не-темпоральной личности, осуществляющей «акты выбора» или совершающей «волевые акты», поскольку и то и другое предполагает, по-видимому, последовательность событий во времени.

5.3. Доказательства от замысла

В космологических доказательствах за отправной пункт принимается существование зависимых, случайных или не-вечных вещей, после чего и делается вывод, что должно быть некое сверхъестественное существо, чьи силы или способности достаточны, чтобы подобные вещи объяснить. В доказательствах от замысла, или телеологических, за исходную точку берется существование естественных объектов, обнаруживающих в своем устройстве такие черты, наилучшим или единственным объяснением которых может служить целеполагающая деятельность разумных существ.

Аргументы, призванные доказать существование промыслителя из видимых признаков замысла, выдвигались философами, по меньшей мере, со времен Платона. Мы рассмотрим здесь две классические версии этого доказательства и одну более позднюю.

5.3.1. Доказательство по аналогии

Много спорили о том, как именно следует формулировать доказательство от замысла. И вопрос структуры, формы здесь совсем не мелочь, ибо в некоторых своих изложениях данное доказательство оказывается беззащитным перед вполне очевидными и фатальными для него возражениями. Например, мы могли бы начать аргументацию следующим образом:

5.34. Вселенная подобна машине.

5.35. Обычно машины создаются конструкторами.

5.36. Вероятно, вселенную создал некий конструктор.

Так нередко строят доказательство от замысла те, кто верит в существование Бога. Но в такой формулировке доказательство оказывается довольно темным. Во-первых, как это понимать – вселенная подобна машине? Во-вторых, даже если вселенная подобна машине, то она, пожалуй, еще более подобна чему-то другому – эксперименту сумасшедшего ученого-садиста, или громадной, холодной, мрачной и безжизненной скале, или... Какая из перечисленных аналогий удачнее и кто это будет определять?

Мы можем сделать доказательство несколько более ясным и строгим, попытавшись найти какое-то характерное свойство, общее для вселенной (или некоторых ее естественных частей) и тех вещей, которые, как нам известно, представляют собой результат замысла, причем в последнем случае общим свойством будет некий бесспорный признак наличия замысла. Если бы, например, наведя наши телескопы на какую-то часть неба, мы обнаружили огромное скопление звезд, образующих надпись «План этой вселенной создал Бог», то могли бы отсюда заключить, что данная часть природного мира есть плод замысла, ибо: а) у нее есть нечто общее (грамматически правильное предложение) с теми вещами, которые бесспорно представляют собой результат целесообразной деятельности (книги, журналы и т.п.), и б) вещи, возникшие благодаря замыслу, обладают этой чертой именно потому, что возникли благодаря замыслу.

Переработанное в подобном духе, наше доказательство будет выглядеть примерно так:

5.37. Существует такое свойство С, что а) некий естественный объект Н (или, возможно, космос как целое) имеет С, б) многие артефакты (например, часы) имеют С и в) артефакты имеют С потому, что являются продуктом замысла.

5.38. Сходные вещи, как правило, имеют сходные же причины или объяснения.

5.39. Следовательно, разумно заключить, что Н имеет С, потому что также является продуктом замысла.

Чтобы это доказательство работало, мы должны точно указать какое-нибудь свойство С, общее для естественных объектов и артефактов и надежно свидетельствующее о существовании замысла применительно к последним. Нетрудно вообразить сразу несколько кандидатов на роль С: объект обладает сходством с машиной; состоит из машин, встроенных в другие машины; имеет части, точно приспособленные друг к другу, так что вместе они служат определенным целям.

Что же нам думать о посылках данного аргумента? Рассмотрим посылку 5.37. В ней утверждается нечто вроде следующего: некоторые природные объекты и человеческие артефакты сходны в том смысле, что являются машиноподобными; артефакты же подобны машинам потому, что представляют собой продукт замысла. К несчастью, ни одно из этих положений нельзя назвать хоть сколько-нибудь ясным и понятным. Подобна ли машине вселенная? Ответ зависит от того, что именно мы разумеем под «машиной». Если «машина» для нас – это совокупность взаимодействующих частей, сконструированных для выполнения определенного рода функций, то, конечно же, называть «машиноподобной» вселенную значило бы строить аргументацию на том, что само является недоказанным. Мы не вправе использовать такое утверждение как посылку в доказательстве, призванном продемонстрировать лежащий в основе вселенной замысел.

Возможно, машина – это совокупность частей, взаимодействующих правильно и упорядоченно. Но почему мы должны думать, как того требует посылка 5.38, что машиноподобные вещи являются таковыми по сходным причинам? Как подчеркивал Юм и как убедились выше мы сами, некоторые вещи могут быть подобны машинам потому, что являются продуктом замысла, тогда как другие – по той причине, что они представляют собой живые организмы. Отсюда вопрос: чем объясняется машиноподобие вселенной – тем, что она возникла из некоего замысла, или же тем, что она является гигантским организмом?

5.3.2. Замысел как вывод из наиболее убедительного объяснения

Все это демонстрирует нам, как трудно защищать те доказательства от замысла, которые основываются на аналогии. А потому в современной философии религии речь идет главным образом о доказательствах, построенных как «вывод из наиболее убедительного объяснения». Выше мы рассматривали пример, где вы очищали клумбы от сумаха ядоносного, а через пару дней проснулись с красными зудящими волдырями на руке. Все мы согласны: возможно, их появление объясняется не сумахом ядоносным, а чем-то иным. Но ведь каждый из нас признает, что в данном случае всего разумнее возложить вину именно на сумах. Приходя к такому заключению, вы делаете вывод на основе наличных возможных объяснений через выбор самого убедительного из них.

Доказательства подобного типа работают лишь тогда, когда не имеется серьезных конкурирующих объяснений. Если выяснится, что вы не только выпалывали сумах ядоносный вчера, но и боролись неделю назад с человеком, покрытым ветряной оспой, то ваша уверенность в объяснении через сумах ядоносный сильно пошатнется. А значит, при анализе доказательств от замысла мы должны прежде всего установить, чем еще можно было бы объяснить видимые признаки целесообразности в мире.

Самые популярные из альтернативных объяснений – это, с одной стороны, случай, а с другой – эволюция. Как же нам следует понимать объяснения видимых признаков замысла «через случай»? Это означает, что видимые признаки замысла возникли потому, что действия неких первоначальных условий, законов и никем не предусмотренных событий просто-напросто привели к таким результатам. Но ведь подобное вообще нельзя считать объяснением. Услышав такую версию, мы непременно захотим узнать, почему упомянутые условия, законы и события действовали именно так, а не иначе, т.е. почему они привели к появлению видимых признаков замысла. Те, кто ссылается на случай, не способны объяснить, почему существуют данные условия и имеют силу данные законы. А значит, апелляция к случаю ничего ровным счетом не объясняет.

Совершенно по-другому строятся объяснения через эволюцию. Здесь исходят из того, что видимые признаки замысла, во всяком случае в царстве живой природы, нужно объяснять действием общих естественных процессов, а именно генетической изменчивостью и естественным отбором. Изменения появляются у потомства определенных организмов, и если они способствуют адаптации (и могут быть унаследованы), то в следующих поколениях будут встречаться чаще. А значит, надо ожидать того, что организмы будут становиться все лучше приспособленными к своей среде и обнаруживать все более сложные и замечательные качества (может быть, и такие, как сознание и нравственное чувство). Эти сложные качества можно принять за признаки замысла, однако, согласно данной трактовке, подобное впечатление является обманчивым.

Данное альтернативное объяснение чрезвычайно важно в историческом плане, поскольку в пору наибольшей своей популярности (первая половина XIX века) огромное большинство доказательств от замысла апеллировало к области биологии. Но после публикации «Происхождения видов» Дарвина альтернативное эволюционное объяснение стало казаться еще более правдоподобным. Более же поздние варианты тех доказательств от замысла, которые основаны на выводах из наиболее убедительного объяснения, исходят из совершенно иного представления о порядке природы, по-видимому, не поддающегося объяснению в терминах случая и эволюции. К ним мы теперь и обратимся.

5.3.3. Доказательство от замысла: «тонкая настройка»

Ученых и философов XIX века особенно поражали видимые следы замысла в царстве живой природы. Сложная, но составляющая единое целое внутренняя структура организмов, замечательная приспособленность организмов к среде, полезность множества растений и животных для человека – во всем этом видели дело божественного Промыслителя. Дарвинизм же лишил подобную аргументацию всякой почвы, ибо видимые следы замысла он объяснял действием естественного механизма, не предполагающего разум.

Со второй половины XX века ученые и философы уделяют все больше внимания другой сфере, где мы находим многочисленные признаки видимого замысла, – космологии. Современных космологов поразил тот факт, что условия, законы и константы, которым подчиняется как процесс возникновения вселенной, так и деятельность наполняющей ее материи, похоже, филигранно уравновешены именно таким образом, чтобы могла зародиться жизнь. Эту хрупкую и тонкую гармонизацию многочисленных факторов признают и теисты, и атеисты. Столь невероятное совпадение различных условий заставило знаменитого космолога (и атеиста) XX века Фреда Хойла сказать: «Интерпретация фактов с позиций здравого смысла склоняет к заключению, что некий сверхинтеллект забавлялся здесь с физикой, равно как и с химией, и биологией, и что ни о каких слепых силах в природе говорить не приходится. Самые строгие расчеты на основе фактических данных кажутся мне настолько убедительными, что я почти не вижу, каким образом можно было бы усомниться в этом выводе»23.

Эта видимая «тонкая настройка» космоса располагает некоторых в пользу следующего доказательства.

5.40. Вселенная обнаруживает признаки тонкой настройки, делающей ее пригодной для жизни.

5.41. Существование тонкой настройки вполне вероятно с позиций теизма.

5.42. Существование тонкой настройки совершенно невероятно с точки зрения атеизма.

5.43. Тонкая настройка убедительно свидетельствует о преимуществе теизма перед атеизмом.

Какого рода данными подтверждают космологи первую посылку? Можно привести целый список примеров этой тонкой настройки. Вот лишь три из них.

(А) Согласно наиболее авторитетным космологическим теориям, вселенная возникла около 14,5 млрд лет тому назад вследствие Большого взрыва. Вскоре после Большого взрыва вселенная испытала космическое «вздутие», когда – за какую-то долю секунды – с громадной скоростью произошло ее расширение. Если бы темп «вздутия» в тот период отличался от реального хотя бы на 1/1060 долю, то вселенная либо прекратила бы расширяться, рухнула обратно на самое себя и снова сжалась под действием внутренних гравитационных сил, либо расширялась бы столь стремительно, что элементарные частицы не сумели бы соединиться или вступить в соприкосновение таким образом, чтобы стало возможным образование материи.

(Б) Атомы состоят из ядра и одного или более электронов, вращающихся по орбите вокруг ядра. Ядро каждого атома (кроме водорода) имеет два или более протонов, которых удерживает вместе нечто, именуемое учеными «сильным взаимодействием». Так же, как и в случае со скоростью вздутия, для того чтобы стала возможной жизнь, величина этой мощной ядерной силы должна быть тончайшим образом сбалансирована. Если бы, например, сильное взаимодействие было хотя бы на 10% слабее, чем оно есть в действительности, то протоны никогда бы не смогли начать «группироваться» так, чтобы сделать возможным образование не только атомов водорода. В такой вселенной не смогли бы возникнуть никакие сложные молекулы вообще – а для жизни подобная сложность совершенно необходима. Окажись величина сильного взаимодействия хотя бы на 4% меньше, произошло бы нечто совсем другое: атомы могли бы образоваться из любых пар протонов и нейтронов. В таком случае реакции, имеющие место внутри звезд, происходили бы чрезвычайно быстро, а не в течение миллиардов лет, как сейчас. Это означало бы, что вселенная лишена источников тепла и света, которые, насколько мы можем судить, играют огромную роль в процессе зарождения и сохранения жизни.

(В) Сильное взаимодействие не просто должно иметь определенную величину – необходима соразмерность между ним и другой фундаментальной силой природы, электромагнитной силой, причем с чрезвычайно узким диапазоном колебаний. Причину того понять нетрудно: под действием электромагнитной силы протоны стремятся улететь друг от друга, а значит, данную силу следует уравновесить сильным взаимодействием, удерживающим их вместе. Например, если бы величина электромагнитной силы была лишь на 1/25 больше, то половина элементов, необходимых для сложных форм жизни, не могла бы существовать, ибо силы отталкивания разорвали бы на части ядра высших элементов.

И это лишь малая толика из многочисленных примеров так называемой тонкой настройки космоса.

Вторая посылка кажется довольно правдоподобной. Если теизм истинен, то есть смысл предполагать, что творец создал бы вселенную, свойства которой способствовали бы возникновению жизни, и даже жизни разумной. В такой вселенной были бы возможны характерным образом личностные блага, обладающие, по-видимому, наивысшей ценностью, – любовь, дружба, морально значимые поступки и т.д.

А как быть с посылкой 5.42? На первый взгляд, тезис о немыслимости тонкой настройки с позиций атеизма представляется верным. В конце концов, если бы эти тонко настроенные константы и силы могли иметь иные величины, насколько вероятно, что они оказались бы отрегулированы без всякой видимой причины именно так, как это необходимо для возникновения жизни?

Некоторые доказывают, что подобный вопрос, как и аргументация в пользу посылки (3), исходят из чего-то ошибочного, и это ложное предположение внушает нам иллюзорную веру в истинность посылки (3). Речь идет о следующем предположении: в высшей степени маловероятно, чтобы константы и силы могли не быть тонко настроены ради возникновения жизни, а установлены каким-то иным образом. Предположение это, заявляют оппоненты, неверное, и вот почему. Представим (ради простоты) десять тонко настроенных констант и сил, каждая из которых способна иметь десять разных величин. Вообразим их в виде десяти циферблатов с числами от 0 до 9. Чтобы могла возникнуть жизнь, каждый из циферблатов должен быть установлен на цифре 5. Какова вероятность этого? 1 из 10 миллиардов. Шансы, как видим, ничтожные. Но теперь вообразим, что циферблаты показывают 2, 4, 6, 7, 1, 3, 8, 9, 1, 0 – числа, возникновение жизни не допускающие. Какова вероятность этого? Фактически точно такая же – 1 из 10 миллиардов. А значит, допускающий возникновение жизни набор цифр ничуть не более невероятен, чем любая другая их совокупность, которая могла бы появиться на циферблатах. В невероятности допускающего жизнь ряда цифр нет ничего уникального: он, по сути, столь же невероятен, как и любой другой их ряд. А поскольку константы и силы должны были иметь ту или иную величину, то нам не следует изумляться, если они имеют эти определенные величины, ведь любой ряд величин в равной степени маловероятен.

К несчастью, это возражение бьет мимо цели. Чтобы убедиться в этом, рассмотрим следующий пример: как-то вечером четверо друзей собрались для игры в покер, и вот один из них, Джон, вытягивает флэш-рояль десять раз кряду. После десятой партии друзья обвиняют Джона в шулерстве и грозятся забрать деньги, а его самого выгнать вон. А Джон им отвечает: «Я знаю: это неправдоподобно, чтобы в каждой отдельной партии я вытягивал флэш-рояль червонной масти. Вероятность здесь – чуть более 1 из миллиона. Но какова вероятность того, что на руках у меня окажутся две пики (тройка и шестерка) и три червы (девятка, валет и туз)? Такие карты – дрянь, но ведь вероятность их получить точно та же: чуть меньше 1 из миллиона. Мне должен был выпасть тот или иной набор карт, так почему же один невероятный набор вы находите более странным и необъяснимым, чем другой? Для этого у вас, конечно же, нет никаких разумных оснований».

Надо полагать, Джон (если его друзья не слишком уж легковерны) лишится выигрыша и будет выставлен за дверь. Но почему? А потому, что в данном случае нуждается в объяснении не то, что он вытащил «невероятный набор карт», а то, что у него оказался на руках один из четырех невероятных наборов, бьющий любой другой. Существует масса дрянных наборов и лишь несколько, бьющих все прочие. И вот мы хотим знать, почему он вытягивал невероятные и вполне определенные, именно эти наборы. То же верно и в случае с доказательством от тонкой настройки. Разумеется, любой ряд величин был бы невероятен. Но данный ряд является невероятным и вполне определенным, совершенно особым, а значит, требует объяснения.

Другие же критики утверждали, что посылка 5.42 может быть ошибочной вследствие каких-то неизвестных нам фундаментальных причин, каковые и объясняют, почему константы должны иметь те самые величины, которые они имеют фактически. Например, когда-то мы могли думать, что сила магнетизма и сила электричества способны изменяться совершенно независимо. Но ведь теперь нам известно, что эти силы не являются независимыми одна от другой. Возможно, нечто подобное верно и в случае с тонко настроенными силами и константами, получившими – как нам кажется, совершенно случайным образом – нужные величины. Вероятно, для того чтобы физическая вселенная вообще могла существовать, силы и константы должны быть отрегулированы именно так, как это и имеет место в действительном мире. Хотя данное возражение само по себе может оказаться справедливым, современные физики и космологи полагают, что законы и константы связаны между собой по-другому. А значит, «впредь до дальнейшего уведомления» мы вынуждены считать этот контраргумент неудачным.

Некоторые же пытались опровергнуть посылку 5.42, утверждая, что хотя возникновение жизни, какой мы ее знаем, было бы и в самом деле невероятным, окажись константы и силы природы хоть чуточку иными, однако другие формы жизни были бы, пожалуй, возможны. Допустим, для образования углерода необходимы жестко определенные условия. Но кто сказал, что в основе всякой жизни непременно должен лежать углерод? Не исключено, что такие формы жизни, какие мы пока не способны даже вообразить, были бы возможны и при наличии сил и констант, совершенно не сходных с существующими в нашей вселенной ныне.

Что мы, пожалуй, не в силах предсказать или вообразить те конкретные формы, которые могла бы принимать жизнь в мирах, радикально отличных от нашей вселенной, – это, конечно, верно. Однако мы способны предсказать, что жизнь была бы невозможна, если бы вселенная вообще не существовала, или если бы она не заключала в себе материи, или если бы в ней не было никаких других веществ, кроме углерода. Между тем доводы от тонкой настройки, по-видимому, вполне убедительно доказывают, что если бы силы и константы имели величины, заметно отличающиеся от их действительных величин, то не существовало бы вселенной, или материи, или веществ более сложных, чем углерод.

Самое сильное возражение против посылки 5.42 – это так называемый контраргумент от мультиверсума. А именно: существование тонко настроенного универсума маловероятно с позиций атеизма, если этот универсум является единственным. Но если имеется огромное количество универсумов со своими собственными силами и константами, то наличие в одном из них условий для возникновения жизни не кажется таким уж невероятным.

Хотя существование множественных универсумов способно побудить нас к отказу от посылки 5.42, само это возражение порождает целых три проблемы. Во-первых, поскольку никаких реальных доказательств существования подобных универсумов у нас нет, то разумнее, пожалуй, отрицать их существование, нежели допускать его. Причина тому – более широкий принцип, используемый учеными при построении теорий. Сформулировать его можно так: при прочих равных условиях нам следует предпочитать те гипотезы, которые подтверждаются объективными данными или же представляют собой естественные экстраполяции того, что нам уже известно. А коль скоро вера в существование множества универсумов данному принципу противоречит, то ее нужно отвергнуть.

Во-вторых, реальность множественных универсумов подрывала бы основы посылки 5.42 лишь в том случае, если бы в этих универсумах действовали разные силы и константы. Однако из современных моделей, постулирующих существование множественных универсумов, нельзя с определенностью заключить, действительно ли эти универсумы отличны друг от друга в данном отношении. Научные теории в этом пункте по-прежнему вызывают горячие споры, и не исключено, что в будущем данный вопрос получит свое решение. В настоящий момент, однако, упомянутые модели не способны убедительно подтвердить такую возможность.

Наконец, некоторые физики полагают, что даже если бы механизм, порождающий множественные вселенные, действительно существовал, то этот механизм сам должен был бы иметь тонкую настройку, чтобы оказаться способным к созданию устойчивых универсумов. Такой «генератор вселенных» должен обладать характеристиками, позволяющими ему производить эти многочисленные жизнеспособные универсумы с разными силами и константами. Но подобно любой машине, создающей другие машины, генератор универсумов также нуждался бы для этого в тонкой настройке. А это его специфическое качество предполагало бы, надо думать, тонкую настройку еще более высокого уровня.

И тут мы могли бы задаться вопросом: если генератор универсумов обнаруживает сложность, требующую объяснения, то не следует ли отсюда, что и верховный конструктор нуждается в объяснении? Если так, то конструктор служит для нас объяснением ничуть не более полным и удовлетворительным, чем генератор универсумов. На это возражение защитник доказательства от тонкой настройки может дать два ответа. Во-первых, даже если верно, что наш конструктор сам нуждается в конструкторе, остается верным и то, что конструктор действует. И в этом смысле данное доказательство в конечном счете достигает цели. Во- вторых, по причинам, рассмотренным нами при анализе космологического доказательства, божественный конструктор может в действительности и не нуждаться в дальнейшем объяснении, поскольку он вполне способен быть объяснимым из самого себя, иначе говоря – существующим с необходимостью.

5.4. Заключение

В настоящей главе мы рассмотрели ряд аргументов, имеющих своей целью доказать, что существует нечто, обладающее многими или даже всеми отличительными признаками Бога. В доказательствах поскромнее речь идет лишь о попытке вывести существование необходимого или независимого творца (аргумент от зависимости), тогда как другие доказательства притязают на более амбициозные выводы (о существовании величайшего из возможных существ). Достигают ли эти доказательства цели? Мы видели, что в каждом случае имеются веские основания принимать посылки этих доказательств. Но мы также убедились в том, что критики выдвигают ряд веских доводов против их принятия. И теперь уже вам самим предстоит обдумать аргументы сторон и определить, чья позиция кажется более сильной.

Конечно, результаты нашего анализа не являются окончательным решением вопроса. Даже если все доказательства теизма несостоятельны, сам теизм может быть истинным. Не исключено, что есть и другие аргументы или свидетельства в пользу теизма, которые мы здесь не рассматривали или до которых просто не додумались. В то же время даже если эти доказательства выглядят убедительно, у нас могут также обнаружиться какие-то другие чрезвычайно основательные причины не верить в существование Бога. В таком случае нам придется взвесить силу аргументов каждой из сторон, прежде чем делать окончательные выводы. Есть ли какие-либо серьезные причины считать, что Бог не существует? К этому вопросу мы и обратимся в следующей главе.

Рекомендуемая литература

Глава 6. Аргументы против теизма

Познакомившись с доказательствами существования Бога, мы переходим теперь к рассмотрению доказательств того, что Бог не существует. Многие из тех, кто лишь приступает к знакомству с философией религии, поначалу находят нечто нелепое в самом этом предприятии – выискивать доводы в пользу не-существования Бога. «Каким же это образом, – часто спрашивают они, – можно доказать несуществование чего-то?"

Хороший вопрос. В самом деле, как можем мы доказать или, во всяком случае, представить веские основания для убеждения в не-существовании чего-либо, включая Бога? По крайней мере тремя способами. Один из путей доказательства не-существования чего-нибудь – это демонстрация невозможности описываемой вещи. Если некто объявит вам, что в кармане у него находится круглый квадрат, то вам станет ясно, что этот человек заблуждается. Вы знаете, что в кармане у него (да и где-либо вообще) нет круглого квадрата, ибо вам известно, что круглых квадратов быть не может. Круглые вещи с необходимостью лишены углов, тогда как квадраты необходимым образом имеют углы. Одна и та же вещь не способна одновременно иметь и не иметь углы. А значит, такая вещь, как круглый квадрат, невозможна.

Доводы от невозможности часто приводят в пользу не-существования Бога. И действительно, в главах 2 и 3 мы познакомились с рядом аргументов, имевших своей целью доказать, что атрибуты Бога внутренне противоречивы или же несовместимы с другими атрибутами. В них можно усмотреть попытку продемонстрировать, что Бог не существует, поскольку понятие «Бог» оказывается подобным круглому квадрату.

Второй способ доказательства не-существования чего-либо – это демонстрации отсутствия определенного рода «контрольных признаков», которые непременно присутствовали бы, если бы данная вещь на самом деле существовала (или, напротив – наличия таких «контрольных признаков», которые не обнаружились бы, если бы данная вещь на самом деле существовала). Если бы прошлой ночью была гроза, то утром подъездная аллея к вашему дому оказалась бы влажной. Сухая же аллея надежно свидетельствует о том, что грозы не было. Аргументы подобного типа могут использоваться – и действительно идут в ход – для опровержения бытия Бога. Ниже мы рассмотрим два наиболее распространенных из них: довод от зла и довод от сокрытости.

Аргумент от зла довольно известен. Если бы Бог существовал, то вселенная имела бы один характерный, «контрольный» признак: она являла бы собой место, полное всевозможных радостей и свободное от всяких зол. А вот не являет! Следовательно, Бога нет. В доказательстве же от сокрытости утверждается: если бы существовал вселюбящий Бог, то подобный Бог, среди прочего, желал бы, чтобы мы узнали о Его бытии и смогли таким образом вступить в преисполненное любви общение с Ним. Цель эта настолько важна, что мы вправе ожидать от Бога демонстрации достаточно ясных и убедительных свидетельств Его существования, пройти мимо которых мы могли бы лишь в том случае, если бы умышленно их игнорировали. Однако, говорится далее в доказательстве, свидетельства существования Бога не являются ясными и очевидными. Следовательно, Бога нет.

Третий путь доказательства не-существования чего-либо – это ссылка на недостаток свидетельств существования данной вещи. В философии и праве есть знаменитый принцип: отсутствие доказательств не является доказательством отсутствия. Иными словами, нет оснований отрицать существование чего-либо по той лишь причине, что нам недостает свидетельств его существования. Строго говоря, это правильная установка. Однако верно и то, что в некоторых случаях, когда мы не имеем доказательств существования чего-то, разумно полагать, что данная вещь не существует.

В настоящей главе мы пройдем мимо аргументов от невозможности, поскольку уже рассматривали их выше, когда речь шла о божественных атрибутах. Мы также не станем заниматься аргументами, в которых утверждается, что отсутствие доказательств делает атеистическую позицию более рациональной или даже совершенно необходимой, так как данный вопрос обсуждался в главе 4. В фокусе нашего внимания останутся два самых важных аргумента от «контрольных признаков».

6.1. Доказательство от зла

В ходе недавнего визита в Германию папа Бенедикт XVI посетил лагерь смерти в Освенциме. Осматривая памятник почти 1,5 миллионам жертв нацизма, он не сумел найти слов объяснения или утешения: «В этом месте слова бессильны. В конце концов, здесь возможна лишь жуткая тишина – тишина, которая сама есть крик из глубины души к Богу... Как мог Ты все это допустить?»

Ричард Коэн, колумнист газеты «Вашингтон пост», следующим образом прокомментировал сказанное папой:

Верующим людям нелегко уразуметь слова папы. Как понять молчание Бога? Он все одобрял? Ему нравилось то, что Он видел? Или, может, ему было наплевать? Я не знаю. А как понимать то, что Он «мог все это допустить»? Нацисты Его вполне устраивали? И даже убийства католических священников не подвигли Его на вмешательство? Я не способен это объяснить. И я не в силах верить в такого Бога24.

И теисты, и атеисты, по-видимому, убеждены: в каком-то смысле зло действительно служит доводом против существования Бога. Допустим, иные бедствия и несчастья могут найти оправдание в свете общего божественного замысла, относящегося ко вселенной, но как нам объяснить жестокие пытки, унижающее человеческое достоинство, сексуальное насилие, катастрофические цунами и т.д.? Более того, каким образом могли бы теисты истолковать тот факт, что счастье в нашей жизни, похоже, не слишком зависит от добродетели? Как говорил иудейский пророк Иеремия:

Праведен будешь Ты, Господи, если я стану судиться с Тобою; и однако же буду говорить с Тобою о правосудии: почему путь нечестивых благоуспешен и все вероломные благоденствуют? (Иер. 12:1).

Характер того зла, которое встречаем мы вокруг себя, что и говорить, не вполне гармонирует с нашими первоначальными представлениями о том, как должен был бы выглядеть мир при условии истинности теизма. Но служит ли данное обстоятельство веским основанием для согласия с атеистами? Является ли существование подобного рода зла контрольным признаком истинности атеизма?

Те, кто так думает, предлагают доказательства двух видов. Согласно первому, существование зла совершенно несовместимо с существованием Бога. Согласно второму, существование Бога и зло не являются несовместимыми, однако реальность зла делает существование Бога неправдоподобным, а потому вера в Его существование становится неразумной. Первый тип аргументации философы называют логическим доказательством от зла, а второй – вероятностно-эмпирическим доказательством от зла.

6.1.1. Логическое доказательство

Построить логическое доказательство нетрудно. По сути, это те самые аргументы, которые мгновенно приходят в голову многим из нас, стоит лишь задуматься о проблеме «Бог и зло». Простейшая их версия такова:

6.1. Если бы существовал Бог, не было бы зла.

6.2. Зло есть.

6.3. Следовательно, Бога нет.

Что же нам думать об этой простейшей версии? Ответ зависит от нашей оценки посылки 6.1. Если мы готовы ее принять, то, вероятно, по той причине, что Бог, коль скоро Он существует, должен быть, по нашему мнению, всеблагим, всемогущим и всеведущим. Всякое же всеблагое существо по определению желает предотвратить зло. А любое всеведущее и всемогущее существо должно, конечно, знать все виды зла и обладать способностью не допустить их. В свете сказанного представляется разумным считать, что если бы Бог существовал, то зла не было бы.

Эти соображения приводят нас к расширенной версии Логического доказательства.

6.4. Если бы Бог существовал, то Он был бы всеведущим, всемогущим и совершенно благим.

6.5. (а) Совершенно благое существо предотвратило бы появление любого зла, предотвратить которое было бы в его власти; (б) всеведущее существо имело бы представление о всех возможных и действительных разновидностях зла; и (в) всемогущее существо было бы способно предотвратить их все.

6.6. Следовательно, если бы существовал Бог, не было бы зла.

6.7. Зло есть.

6.8. Следовательно, Бога нет.

Данная аргументация, если она основательна, показывает нам, почему существование зла логически несовместимо с существованием Бога.

Поскольку посылки 6.6 и 6.8 – не более чем выводы из других посылок, теист может опровергать данное доказательство лишь через отрицание посылок 6.4, 6.5 и 6.7. Хотя некоторые религиозные традиции отвергают посылку 6.7 – иначе говоря, не признают реальности зла – подобный ответ не кажется особенно перспективным.

Некоторые философы не соглашаются с посылкой 6.4. В самом деле, почему бы попросту не отвергнуть всемогущество и всеведение Бога? Возможно, Бог могуществен, чрезвычайно могуществен, однако не способен предотвратить любое зло. Возможно, Бог знает многое, очень многое, однако не все истины, доступные познанию, Ему известны. С этим можно согласиться и, таким образом, отвергнуть посылку 6.4. Но ведь отрицание 6.4 равнозначно отрицанию теизма, поскольку теизм утверждает всемогущество и всеведение Бога. А потому, отрицая 6.4, мы, по сути, допускаем истинность вывода 6.8.

Таким образом, у теиста остается единственный выход – не соглашаться с посылкой 6.5. Действительно, именно эта посылка и оказывается по преимуществу в фокусе внимания. Что же нам о ней думать? Наиболее серьезную проблему для посылки 6.5 порождает часть (а); заключается же проблема в том, что (а) ложно. Не требуется долго размышлять, чтобы ясно убедиться в очевидной ложности утверждения, будто благое существо всегда предотвращает любое зло, предотвратить которое оно способно. Доктора (и даже весьма опытные) нередко причиняют вам боль (т.е. зло), поскольку это необходимо ради достижения какого-то большего блага (например, вашего выздоровления). Следовательно, совершенно благим является не то существо, которое предотвращает любое зло, какое только оно способно предотвратить, но скорее то, которое предотвращает зло, если у него нет морально достаточных оснований этого не делать.

Но что же следует считать морально достаточным основанием для допущения зла? Чтобы вполне, или совершенно, благое существо получило морально достаточные основания попустить какому-то злу, должны быть выполнены три условия:

(А) Условие необходимости: благо, порождаемое через дозволение зла З, не возникло бы без попущения З или другим видам зла, морально равноценным или худшим, чем З25.

(Б) Условие превосходства: благо, достигнутое через попущение злу, должно в достаточной степени превосходить последнее.

(В) Условие права: тот, кто попускает злу, должен иметь право это делать.

Если перечисленные условия выполнены применительно к какому-то определенному злу, то допущение последнего будет оправданным даже со стороны всемогущего и всеблагого существа.

Все это показывает нам, что несовместимым с существованием Бога является не реальность зла вообще, но реальность бессмысленных, или бесцельных, зол. В свете сказанного мы можем еще раз модифицировать наше логическое доказательство:

6.9. Если бы существовал Бог, не было бы бессмысленных зол (БЗ).

6.10. Существует, по меньшей мере, одно БЗ.

6.11. Бога нет.

Если в этом доказательстве есть какая-то трудность, то относится она к посылке 6.1026. Чтобы защитить 6.10, атеист должен продемонстрировать наличие хотя бы одного БЗ. Доказать это означает доказать существование зла, которое либо (а) не является необходимым для порождения более значительного блага, либо (б) является таким злом, дозволить которое Бог не имел права. Попадают ли какие-либо виды зла в одну из этих двух категорий? Рассмотрим их по порядку.

Нашей тактикой применительно к конкретным примерам зла – скажем, жестокому избиению ребенка – должно быть доказательство того, что никакое более значительное благо не может перевесить подобное зло либо что данное зло не может являться необходимым для порождения более значительного блага. Здесь, однако, возникает проблема, а именно: трудно понять, каким образом подобные аргументы могли бы работать в конкретных случаях. Почему бы нам не заключить, что могут существовать неизвестные нам блага, которые, быть может, почувствует сам пострадавший и которые способны перевесить его страдания? И почему мы не вправе думать, что некоторые из этих благ оказались бы абсолютно недостижимыми, если бы Бог не согласился дозволить соответствующие страдания? Похоже, единственными сколько-нибудь серьезными аргументами были бы здесь доводы чрезвычайно общего характера – иначе говоря, аргументы в пользу общего заключения о том, что никакое зло не может являться необходимым для более значительного блага.

Таким образом, у нас остается второй способ защиты 6.10, а именно: попытаться представить доказательство того, что ни одно зло не может быть необходимым для порождения более значительного блага (и тогда уже все виды зла окажутся бессмысленными). Некоторые атеисты выдвигали подобные аргументы. Если Бог существует, рассуждали они, то все виды зла оказываются, по сути, бессмысленными, ибо всемогущему существу нет никакой нужды прибегать к попущению злу ради порождения какого-либо более значительного блага. Утверждать обратное значило бы утверждать, что Бог порой вынужден допускать определенные виды зла, чтобы добиться желаемого им результата. Но каким образом всемогущее существо могло бы оказаться вынужденным к чему-либо? Мы можем, говорят атеисты, вообразить нечто подобное в случае с хирургами. Последним приходится иногда причинять боль своим пациентам и допускать их страдания ради их же выздоровления. Но Бог? Конечно же, нет – всемогущее существо не знает подобных ограничений. И если Бог действительно хочет сотворить некое благо, то Он просто возьмет и сделает это.

К сожалению, насколько мы можем судить, это неверно, в чем можно убедиться с помощью следующего примера. И теисты, и атеисты в большинстве своем соглашаются, что сотворение Богом мира есть благо, как является благом и то, что созданная Богом вселенная содержит существа, обладающие свободной волей. Существам, наделенным свободной волей, доступно великое благо свободного и автономного выбора. Более того, такие существа способны творить моральное добро в мире, вступая между собой в отношения дружбы и любви, выказывая подлинное милосердие и мужество. Но подобного рода свободные существа с необходимостью обладают и другой способностью – выбирать зло. Если же эти существа по-настоящему свободны в своем выборе, то они уже не могут быть детерминированы к выбору одного лишь добра.

А теперь представим, что Бог задумал создать вселенную. Стремясь к максимально возможному разнообразию благ в творении и желая наполнить творение величайшими видами блага, Бог решает создать мир, который включал бы в себя существа, обладающие свободой выбора. Способен ли Бог создать мир с такими свободно выбирающими существами, которые никогда бы не делали выбор в пользу зла? Едва ли. С одной стороны, конечно, Бог может создать мир со свободными существами, так что эти существа никогда не будут выбирать зло. Но если существа в подлинном смысле слова свободны (и если, как многие полагают, свобода не совместима с любого рода детерминизмом – божественным или естественным), то уже от них, а не от Бога зависит, станет ли их мир миром, где никто и никогда не делает выбор в пользу дурных поступков. Возможно и такое: что бы ни делал Бог, обнаружится, что не все и не всегда поступают хорошо (пусть даже могло бы получиться и прямо противоположное). Если это верно, то, хотя неизменный свободный выбор каждым существом добрых поступков, пожалуй, и возможен, сотворение миров, где подобное поведение имеет место, может оказаться неосуществимым для Бога. Короче говоря: поскольку Бог не способен оставить существо свободным и в то же время гарантировать, что это последнее будет делать исключительно лишь угодное Богу, то (с этой точки зрения) Бог попросту не в силах добиться того, чтобы творимый Им мир содержал лишь такие свободные существа, которые всегда ведут себя хорошо27.

Таким образом, насколько мы можем судить, вселенная, содержащая зло, может быть неизбежным следствием сотворения Богом вселенной, заключающей в себе великое благо – свободу сотворенных существ.

Этот аргумент, известный как «Защита свободной воли», впервые разработал Алвин Плантинга. Он призван доказать, что существуют определенные блага (вроде свободного выбора), которые даже Бог не может создать, не дозволив тем самым появление известных зол (и в частности, дурного в моральном смысле выбора). Если это верно, то и второй способ защиты 6.10 оказывается несостоятельным: некоторые виды зла, насколько мы можем судить, возможно, пришлось допустить ради достижения более значительных благ.

Обратимся теперь к третьему способу защиты 6.10. Можно попытаться доказать, что есть такие виды зла, которые Бог не вправе допускать, даже если их допущение является необходимым для того, чтобы обеспечить какое-то большее благо. Может ли атеист утверждать, что подобные виды зла существуют? Он мог бы, например, заявить, что определенные разновидности зла настолько ужасны, что никто, в том числе и Бог, не имеет права их дозволять, даже если они представляют собой необходимые условия для порождения какого-то более значительного блага. Вероятно, было бы совершенно недопустимым позволять, чтобы ребенок умирал медленной и мучительной смертью от рака – даже если бы это явилось необходимым средством для какого-то огромного блага и даже если бы это благо каким-то образом перевесило страдания ребенка. К сожалению, все подобного рода аргументы основываются на чрезвычайно спорных моральных принципах, которые к тому же будут, по-видимому, отвергнуты теистами. А потому трудно представить, каким образом подобные доводы могли бы всерьез помочь атеисту склонить нас к принятию посылки 6.10.

По этим причинам немногие в наше время пытаются защитить Логическое доказательство, а в центре дискуссий вокруг обоснования атеизма через факт зла находится по большей части вторая версия – Вероятностное доказательство.

6.1.2. Вероятностно-эмпирическое доказательство, частъ 1: «Прямое доказательство»

В первой версии вероятностно-эмпирического доказательства используется общая схема логического доказательства. Различие здесь лишь в том, что посылки доказательства трактуются лишь как вероятные, или правдоподобные.

6.12. Если бы существовал Бог, не было бы бессмысленных зол (БЗ).

6.13. Вероятно, в нашем мире существует, по меньшей мере, одно БЗ.

6.14. Вероятно, Бога нет.

Анализируя логическое доказательство, мы убедились, что атеисту не так уж легко защитить посылку 6.10 (тезис о существовании бессмысленных зол). Трудность здесь в том, что у Бога, насколько мы можем судить, имеются веские основания попускать тому злу, которое видим мы вокруг. Защитник же вероятностно-эмпирического доказательства утверждает: пусть даже подобные основания и могли бы существовать, существование их нельзя считать вероятным.

Подобная формулировка данного доказательства созвучна, по сути, нашему обычному представлению о связи между существованием Бога и существованием зла. Хотя, как мы признали ранее, было бы трудно доказать, что какое-либо конкретное зло или же зло вообще является несомненно бессмысленным, нам нелегко избавиться от ощущения, что, по крайней мере, некоторые виды зла вокруг нас, вероятно, являются бессмысленными. Для многих подобных зол мы просто не способны вообразить какой-либо смысл, и многие склонны думать, что сама наша неспособность его вообразить с высокой степенью вероятности доказывает, что такие виды зла попросту не имеют смысла. Таким образом, на интуитивном уровне 6.13 кажется привлекательной, а значит, и доказательство в целом, во всяком случае на первый взгляд, представляется не лишенным известной убедительности.

6.1.3. Сдвиг Дж. Э. Мура

На изложенное в такой форме доказательство теист может отреагировать тремя способами. Первый – это то, что Уильям Роу назвал «сдвигом Мура», по имени знаменитого философа XX века Дж. Э. Мура, утверждавшего, что следует отвергнуть многие известные из истории аргументы в пользу скептицизма ввиду совершенного неправдоподобия соответствующих выводов. (Быть скептиком в какой-то области исследования равнозначно, грубо говоря, убеждению, что достоверное знание в данной области невозможно. Универсальный же скептицизм предполагает мнение о невозможности знания (почти) во всех областях.)

Мур предлагает рассмотреть доказательства двух типов, причем каждое из них вложено в уста человека, который держит руку перед своим лицом.

Скептическое доказательство

(а) Если скептик прав, то я не знаю, что передо мной – рука.

(б) Скептик прав.

(в) Я не знаю, что передо мной – рука.

Антискептическое доказательство

(а) Если скептик прав, то я не знаю, что передо мной – рука.

(г) Я знаю, что передо мной – рука.

(д) Скептик неправ.

Оба доказательства имеют общую посылку (а). Отличны они в том, что первое принимает (а) и переходит к в высшей степени невероятному (в), тогда как второе принимает (г) и приводит к чрезвычайно правдоподобному (д).

Столкнувшись с доказательствами такого рода, мы должны спросить себя, какое из них представляется более убедительным. Поскольку посылка (а) у них общая, то единственным способом решения проблемы остается следующий вопрос: какая из двух посылок – (б) или (г) – представляется нам более разумной? Мур заключает, что (г) разумнее, и это дает нам право отвергнуть выдвинутые скептиками аргументы.

Какое отношение все это имеет к нашей оценке Прямого доказательства? Подобно человеку, имеющему дело со скептическими аргументами, теист, встретившись с Прямым доказательством, должен сопоставить это последнее со следующей аргументацией.

6.12. Если бы существовал Бог, не было бы бессмысленных зол (БЗ).

6.15. Вероятно, Бог есть.

6.16. Вероятно, бессмысленных зол не существует.

Поскольку Прямое доказательство и вышеизложенная аргументация имеют общую посылку 6.12, то нам остается ответить на один вопрос: какую из посылок было бы разумнее принять – 6.13 (вероятно, существуют БЗ) или 6.15 (вероятно, существует Бог). Перед лицом проблемы зла теист мог бы заключить, что 6.15 – тезис более основательный, а значит, Прямое доказательство следует отвергнуть.

Что же могло бы убедить теиста в большей разумности принятия 6.15, а не 6.13? Если человек имеет определенного рода религиозный опыт или, скажем, находит рациональным и убедительным Космологическое доказательство или Доказательство от тонкой настройки, то у него есть веские основания соглашаться с 6.15. А если сила этих оснований превосходит любые аргументы в пользу 6.13, то теист должен принимать 6.15 и отрицать 6.1328.

Конечно, тот, кто не имеет никакого религиозного опыта или же не находит убедительными аргументы в пользу теизма, мог бы счесть более разумным согласие с 6,13, а не с 6.15. Если, взвесив доводы за и против этих двух утверждений, вы найдете 6.13 более правдоподобной, чем 6.15, то, пожалуй, сможете разумно заключить, что атеизм истинен. И потому Уильям Роу, самый солидный из защитников Прямого доказательства, заявляет: «При отсутствии веских оснований для веры в существование Бога... мы имеем разумные причины полагать, что Бога, вероятно, нет»29.

Однако заметьте: чтобы счесть 6.13 более правдоподобным, нежели 6.15, вы должны иметь какие-то основания считать 6.13 истинным. Но имеет ли (или может ли иметь) атеист веские основания полагать, что «какие-то бессмысленные виды зла, вероятно, существуют»? Некоторые теисты пытались доказать, что ответ на этот вопрос должен быть отрицательным. А это приводит нас ко второй из возможных полемических реакций на Прямое доказательство.

6.1.4. Аргументы типа «я не видел – значит, нету» (Noseeum arguments)

Какие же веские доводы могли бы склонить атеиста к мысли, что некоторые из зол, имеющих место вокруг нас, совершенно бессмысленны и ничем не оправданны? Уильям Роу, автор вызвавшей наибольший интерес апологии Прямого доказательства, утверждает: чтобы убедиться в правоте атеиста, достаточно хотя бы на минуту задуматься о ряде самых ужасных форм зла, существующих в нашем мире. Каждый год случается масса лесных пожаров, и в них, вне всякого сомнения, гибнет великое множество животных. Столь же несомненно, что, по крайней мере, некоторые из этих животных умирают медленной и невероятно мучительной смертью. А потому рассмотрим воображаемого оленя – представляющего здесь, бесспорно, многие тысячи подобных оленей, – застигнутого лесным пожаром и умирающего медленной, жуткой смертью. Является ли его мучительная смерть (или другое, столь же страшное зло) необходимым условием для какого-то более значительного блага? Можем ли мы всерьез полагать, что если бы Господь посредством чуда предотвратил данное зло, то мир в целом стал бы от этого хуже? Как вообще такое могло бы прийти нам в голову? Ведь нам, когда мы рассматриваем подобные случаи, кажется самоочевидным, что не существует большего блага, на которое мы могли бы сослаться как на оправдание данного зла. А в свете сказанного разумно заключить: по-настоящему бессмысленное зло действительно существует.

Доказательства подобного рода Стивен Викстра назвал аргументами «я не видел – значит, нету»30. Атеист утверждает, что он долго и упорно пытался найти хоть какое-то большее благо, которое могло бы воспоследовать из данного зла, но его продолжительные поиски оказались тщетными. Он не видит причин, способных послужить оправданием для Бога, дозволившего эти страдания, а из того, что он их не видит, атеист заключает, что их просто нет.

Являются ли аргументы типа «я не видел – значит, нету» основательными? В некоторых случаях – да. Если сосед по комнате просит вас достать из холодильника молоко, а вы открываете дверцу, внимательно осматриваете содержимое холодильника и не находите там молока, то с вашей стороны будет вполне разумно заключить: я молока не вижу, значит, его в холодильнике нет. В данном случае аргументация «не видел – нету» основательна. Однако не всегда аргументы подобного типа являются вескими. Предположим, вы пришли к врачу делать прививку. Сняв предохранительный колпачок с иглы, доктор уже готовится сделать вам инъекцию, но вдруг случайно роняет шприц на пол. Он поднимает шприц и как будто собирается продолжать свое дело, но тут вы возражаете: «Доктор, игла, вероятно, грязная – на ней могут быть микробы!» Доктор подносит шприц к свету, закрывает один глаз и тщательно осматривает иглу. Через несколько секунд он говорит: «Я смотрел очень внимательно и никаких микробов не заметил, так что зря вы беспокоитесь». Доктор сделал вывод по принципу «я не видел – значит, нету», но вывод его неоснователен.

Чем же обоснованные заключения типа «не видел – нету» отличаются от необоснованных? Чтобы подобный вывод оказался обоснованным, должны быть выполнены два условия. Во-первых, то, что вы ищете, вы должны искать в нужном месте. Если товарищ по комнате спрашивает, осталось ли у вас молоко в холодильнике, а вы заглядываете в духовку, то, значит, ищете вы не там, где надо. И тот факт, что вы не увидели молока в духовке, отнюдь не является веским доказательством отсутствия молока в комнате. Во-вторых, вы должны быть способны увидеть то, что ищете, если то, что вы ищете, действительно там есть. Если товарищ спрашивает, есть ли на лужайке муравьи, а вы, посмотрев в окно, отвечаете: «Не-а. Нe вижу ни единого», то ваш вывод никуда не годится. Смотрели вы, конечно, в правильном месте, только вот сами муравьи настолько малы, что вы не в силах их разглядеть, даже если они действительно там водятся.

А теперь мы можем вернуться к вопросу о том, позволяет ли занимаемая атеистом позиция сделать вывод о существовании бессмысленных зол, пользуясь аргументацией типа «не видел – нету». На кого больше похожи защитники Прямого доказательства: на человека, который, заглянув в холодильник, заключает, что молока там нет, или все же на доктора, объявившего, что игла у него чистая?

Некоторые философы, разделяющие точку зрения, известную ныне как «скептический теизм», пытаются доказать, что отстаивающие 6.13 атеисты больше напоминают нашего доктора. Согласно скептическим теистам, есть две веские причины думать, что мы, люди, по самому своему положению не в силах судить о том, какие основания мог бы иметь Бог для попущения злу. Во-первых, если принять в расчет безмерность Божьей благости и ограниченность человеческих способностей, как познавательных, так и моральных, то представляется вероятным, что существуют определенные и, надо думать, многочисленные виды благ, с которыми мы не знакомы. Если мы не способны даже представить себе всю совокупность благ, достижению коих могло бы служить зло, то наши попытки рассуждать о том, является оно бессмысленным или нет, неизбежно окажутся тщетными.

Во-вторых, даже если мы считаем, что соответствующие виды благ нам известны, есть веские причины сомневаться, что у нас имеется хотя бы малейшее понятие о том, какую роль то или иное конкретное зло могло бы играть в порождении этих благ. Откуда нам знать, какого рода благие цели могут быть в конечном счете достигнуты через дозволение данного зла? Довольно трудно предугадать, какими последствиями, полезными или вредными, обернется для вас решение три раза в неделю заниматься спортом. (А вдруг кровяное давление снизится у вас настолько, что вы и жить дальше не сможете? Или вы будете ехать по улице на велосипеде и попадете под машину?) Иные виды зла могут представлять собой необходимые условия событий, совершающихся сотни или даже тысячи лет спустя. Не обладая всеведением, мы едва ли способны многое знать о том, какие события необходимы для наступления других событий, отдаленных от них во времени и пространстве. Подобные аргументы, утверждают скептические теисты, должны внушить нам здоровое сомнение в самой нашей способности судить об оправданности или бессмысленности любых зол. И если скептический теист прав, то защитник Прямого доказательства попадает в затруднительное положение, ведь доводы скептических теистов совершенно подрывают нашу веру в истинность 6.13.

Уильям Роу выдвинул против скептических теистов два контраргумента. Во-первых, если скептические теисты правы, то мы вынуждены признать, что, сколько бы зла ни существовало в нашем мире и каким бы ужасным ни являлось это зло, у нас никогда не появится оснований принимать 6.13 и, следовательно, сомневаться в бытии Бога. А это неправильно, считает Роу.

Во-вторых, доказывает Роу, дело не просто в том, что мы не способны усмотреть причины, которые могли бы оправдать Бога, дозволяющего такое зло, как, например, мучительная смерть оленя, – мы не в силах даже представить себе подобные причины. И это, по мнению Роу, утверждает истинность 6.13 на более прочном основании. Одно дело говорить, что мы не способны усмотреть, каким образом причины, нам известные, могли бы объяснить существование, по-видимому, бессмысленных зол. И совсем другое дело, считает Роу, когда любые мыслимые причины, предлагаемые в качестве оправдания подобных зол, оказываются бессильны что-либо нам объяснить. Для примера Роу просит нас вообразить случай с жестоко изнасилованной, а затем убитой девушкой. Может ли существовать большее благо, коему споспешествовало бы это ужасное зло? Проблема не просто в том, что мы не способны понять, догадаться, что же это за благо, – нет, дело здесь в другом: как только мы начинаем рассматривать большие блага – кандидаты на указанную роль, мы обнаруживаем, что сама мысль о большем благе, способном оправдать подобное зло, кажется нам возмутительной.

6.1.5. Теодицеи

Третий из возможных для теиста ответов на Прямое доказательство – это указание на те веские причины, которые мог бы иметь Бог, дозволяя существующее ныне зло. Если теист сумеет представить такого рода основания для определенных типов зла, то это всерьез поколеблет нашу уверенность в том, что другие виды зла, объяснить которые мы пока бессильны, также не поддаются объяснению. Выполнить же подобную задачу теодицеи могут лишь тогда, когда являются по-настоящему правдоподобными, ведь они призваны дать нам объяснения, в истинность которых мы способны поверить. Таким образом, основательными следует считать теодицеи, истинность которых для нас уже очевидна, либо те, в истинность которых мы имеем разумные причины поверить, исходя из других имеющихся у нас убеждений.

Теодицея от наказания

Христиане, иудеи, мусульмане, теистические индуисты и приверженцы многих других теистических религий полагают, что определенные виды зла являются результатом божественного наказания за людские грехи. Поскольку убедительная теодицея должна доказать, что те виды зла, которые она берется объяснить, связаны с превосходящими их благами, то нам следует задаться вопросом: разумно ли думать, что Божья кара способна обеспечить какие-либо более значительные блага? Ответ на этот вопрос зависит от нашего представления о цели и пользе самого наказания. Защитники подобного типа теодицеи утверждают, что наказание может служить одной или более из следующих четырех целей: исправление, устрашение, защита общества и возмездие. Вначале мы рассмотрим первые три предполагаемые выгоды от наказания, а затем специально займемся проблемой возмездия.

Первые три блага, которые должно гарантировать наказание, подразумевают благие последствия для грешника или других способных к действию человеческих существ. В случае с исправлением результатом явится то, что сам грешник уразумеет порочность своих деяний и больше не будет совершать дурных поступков – таким образом он извлечет из наказания пользу. С другой стороны, блага устрашения и защиты общества полезны для окружающих грешника людей. В случае с устрашением кара, постигшая грешника, побуждает других людей изменить свое поведение к лучшему. Защита же общества может быть обеспечена, если наказание – например, заключение в тюрьму или даже смертная казнь – лишает грешника способности совершать новые дурные деяния.

Если наказание призвано породить именно эти блага, то их достаточность не очевидна. Похоже, Бог был бы в силах обеспечить достижение указанных благ и другими способами, не прибегая к наказанию. Например, Он мог бы устрашить грешников, просто сотворив такой мир, где порочные поступки влекли бы за собой тяжкие естественные последствия.

Четвертая и самая спорная из предполагаемых выгод наказания – это возмездие. Согласно многим теистическим традициям, если человек творит зло, то он заслуживает кары и должен заплатить цену большую, нежели простое возмещение ущерба. Если вы украли деньги в банке и были пойманы, то вам, конечно, придется вернуть украденное. Но одного лишь возвращения денег здесь недостаточно. Требуется нечто большее: заплатить штраф или отсидеть срок в тюрьме. Согласно апологетам возмездия, эта дополнительная плата необходима просто потому, что вы совершили нечто дурное и таким образом заслужили кару. Наложение дополнительной кары и есть возмездие, и подобная кара представляет собой необходимое условие сохранения справедливости во вселенной. Если это верно, то кара необходима для достижения большего блага – полного торжества справедливости в мире.

Теодицея от естественных последствий

Некоторые виды зла могут представлять собой результат Божественного наказания за моральные проступки сотворенных существ. Однако свободный выбор может приводить к скверным последствиям и по-другому. Иногда порочный в нравственном отношении выбор влечет за собой дурные последствия прямо и непосредственно. Если вы твердо решили жить, потакая любым своим желаниям, постоянно искать чувственных удовольствий и не думать о благе других людей, то в конце такого пути вас, вероятно, ожидают одиночество, отупение и ожирение. Это плохие последствия, но они являются не Божьими карами, а лишь естественными результатами аморального выбора.

Есть разумные причины полагать, что в мире, задуманном и созданном Богом, наш дурной выбор должен выходить боком для нас самих. Бог, надо думать, способен использовать дурные последствия, возникающие из дурного выбора, как средство вразумления, помогающее нам научиться жить честно и праведно, в исполненном любви общении с Богом и ближними. Осознание убожества жизни безнравственной, вне общения с Богом и людьми, вероятно, и есть то единственное, что могло бы подвигнуть нас к добровольному исправлению. Именно в этом смысле попущение худым естественным последствиям дурных поступков порождает более значительное благо.

Но дальше этого теодицеи от наказания и от естественных последствий не идут и идти не могут. Во-первых, кажется очевидным, что многие виды зла – и в особенности страдания маленьких детей или животных – нельзя считать ни Божьей карой, ни естественным следствием моральных проступков. Во-вторых, теодицея от наказания объясняет зло лишь в том случае, если ему предшествует порочный выбор, заслуживающий наказания. Но тогда возникает вопрос: а почему Бог дозволил этот более ранний порочный выбор? Ответить на него теодицея от наказания не может, а значит, она нуждается в дополнении.

Теодицея от свободной воли

Обращаясь к проблеме теодицеи, философы, как правило, подразделяют существующие в нашем мире виды зла на два широких класса – моральное зло и зло физическое. Моральное зло проистекает из действий свободных созданий, использующих свою свободу морально предосудительным образом. Физическое же зло не связано непосредственно с морально предосудительными поступками сотворенных существ. Наиболее известной теодицеей морального зла является теодицея от свободной воли. Выше мы рассматривали Защиту свободной воли – ответ на Логическое доказательство от зла, сводящийся к следующему аргументу: если Бог хочет создать такое благо, как существа, наделенные свободой выбора, то, насколько мы можем судить, уклониться от дозволения, по крайней мере, некоторых моральных зол Он не способен.

Данная аргументация, пожалуй, довольно убедительно демонстрирует логическую совместимость существования Бога и существования морального зла – то самое, что Логическое доказательство отрицает. Но анализ связей между свободой воли и моральным злом порождает новые вопросы, не затронутые в этой аргументации и, однако, требующие решения, коль скоро ссылки на свободную волю должны превратиться в настоящую теодицею. Дело в том, что у нас, похоже, есть разумные основания полагать, что пусть даже дозволение какого-то зла было для Бога неизбежным, однако великое множество зол, относимых на счет свободной воли, несомненно, можно было предотвратить. А это ставит под угрозу использование теодицеи от свободной воли как общего объяснения реальности морального зла.

Свободный выбор может становиться источником двух видов зла. Во-первых, это сами же порочные акты выбора. Во-вторых, это дурные последствия, которые могут возникать и порой действительно возникают из морально предосудительных актов выбора. По-видимому, разумно думать, что реальность свободного выбора делает совершенно неизбежным появление некоторых дурных в моральном смысле актов выбора. Но разве не мог бы Бог дозволить акты свободного выбора – как нравственные, так и безнравственные, – не позволяя при этом дурному выбору иметь какие-либо дурные последствия? Возможно, для вас является благом способность сделать свободный выбор в пользу бегства из ресторана, не заплатив. Но почему бы Богу не застраховать хозяина заведения от всякого убытка, сделав так, что на столе чудесным образом появится сумма, равная стоимости обеда (с щедрыми чаевыми в придачу)? Возможно, для вас была бы благом и способность сделать такой выбор – в минуту ярости расплющить почтовый ящик соседа. Но разве не мог бы Бог, в тот самый момент, когда последует ваш удар, сделать ящик совершенно эластичным, так что когда вы, чрезвычайно довольный тем, что напакостили соседу, сядете в машину и уедете, ящик, не получивший даже царапины, примет прежний вид?

Некоторые философы утверждают: позволять созданиям иметь свободный выбор – это хорошо, однако допускать, чтобы акты свободного выбора причиняли вред или ущерб другим людям, – это уже плохо. Богу, утверждают они, следует поместить нас всех в виртуальный детский манеж, где можно совершать акты выбора без всякого реального ущерба для окружающих. Хорошие акты выбора здесь бы производились и вытекающие из них благие последствия допускались. Зато дурные акты выбора, хотя и не предотвращенные полностью, не могли бы, во всяком случае, причинить какой-либо дополнительный вред. В самом деле, разве не мог бы Господь просто-напросто блокировать такого рода негативные результаты?

Есть две веские причины думать, что не мог бы. Во-первых, будь наш мир устроен подобным образом, мы бы никогда не научились творить зло. Если бы ничто из того, что мы когда-либо делали, не позволяло нам перепрыгивать через большие дома (а, к сожалению, так оно и есть), то сама мысль попытаться это сделать никогда бы не пришла нам в голову (и, во всяком случае, по достижении определенного возраста и по совершении определенного числа попыток она, как правило, и не приходит). То же самое было бы справедливо и в отношении выбора зла в детском манеже. Конечно, на первый взгляд это можно было бы счесть преимуществом детского манежа. Однако заметьте, что платой за него стала бы наша неспособность делать подлинный морально значимый выбор между добром и злом.

Во-вторых, мысль о том, чем же обернется создание виртуального детского манежа, внушает серьезные сомнения насчет особой полезности подобной затеи. Человек в детском манеже будет думать, что он совершает акты выбора, влекущие за собой дурные последствия, которые, однако, с успехом предотвращает Бог. Что же произойдет, если, скажем, некто захочет извиниться перед вами за то, что врезал вам по физиономии, или пожелает вернуть украденные у вас деньги, или решит посетить могилу жертвы убийства? Бог сделает невозможными эти последствия, а значит, извинения утратят всякий смысл, возвращенная сумма покажется нежданным даром судьбы, а могилы и вовсе не будет. Более того, любая попытка обсудить блокированные Богом последствия быстро обнаружит полную иллюзорность всего происходящего. Чтобы никто так и не догадался, что наши попытки творить зло не влекут за собой в сущности никаких отрицательных последствий, Бог должен был бы отнимать у нас дар речи или же лишать нашего собеседника способности понимать наши слова всякий раз, когда нам придет на ум заговорить о прежних греховных деяниях. Разным людям следовало бы доставлять разные газеты: преступникам требовался бы выпуск с (ложным) сообщением о последствиях их преступлений, «жертвам» – выпуски без всякого упоминания о них. Теледрамы, изображающие зло и страдания, оставляли бы у каждого зрителя ощущение, будто нехорошие вещи всегда случаются с кем-то другим. Короче говоря, для того чтобы Господь действительно мог удержать нас в детском манеже, наш опыт, похоже, должен был бы включать в себя все более и более замысловатые иллюзии, так что в конце концов (и вероятно, довольно быстро) каждый из нас оказался бы в особом, изолированном жизненном мире, содержание которого радикально отличается от опыта других людей. Трудно поверить, что сотворение такой вселенной явилось бы великим благом.

А значит, теодицея от свободной воли дает нам, по крайней мере, возможное объяснение того факта, что Бог позволяет существовать такому миру, где сотворенные существа способны совершать морально предосудительные акты выбора, а эти акты могут порой приводить к дурным последствиям. Однако, подобно теодицеям от наказания, теодицея от свободной воли не является исчерпывающей: даже если ее аргументов достаточно для объяснения морального зла, все равно трудно понять, каким образом могли бы они убедительно объяснить зло физическое.

Теодицея от естественного закона

Теодицеи от свободной воли призваны объяснить зло как следствие или результат актов свободного выбора творений. Но это не единственный метод, с помощью которого могли бы мы попытаться установить связь между свободой и попущением злу. Есть и другой путь, а именно: доказать, что зло возникает из определенных предпосылок, которые непременно должны наличествовать, для того чтобы сотворенные существа могли пользоваться собственной свободой.

Таких предварительных необходимых условий довольно много. Скажем, если бы мир оказался абсолютно невосприимчивым к некоторым из ваших актов выбора (например, желанию перепрыгивать через высокие дома), то вы могли бы утратить способность – а значит, и свободу – выбирать подобные вещи. (Большинство из нас пыталось совершать нечто подобное в детстве, но уже не пытается, так как мир тому «не содействовал».) Каким же должно быть «содействие» мира, чтобы мы могли начать – и продолжать – совершать свободные акты выбора? Для этого требуется, как минимум, чтобы действительность вокруг нас подчинялась правильным и постоянным законам природы. Дело в том, что в большинстве случаев мы действуем через те или иные движения собственного тела, а эти движения вызывают события в мире вокруг нас. Задумав наколоть дров, вы приводите свое тело в движение таким образом, чтобы топор последовательно перемещался вверх и вниз, что в свою очередь влечет за собой раскалывание дров. Но если бы окружающий вас мир не был упорядоченным и законосообразным, то вы бы не смогли сделать ничего подобного, так как не знали бы, что движущийся вверх-вниз топор способен стать причиной раскалывания бревен на части (поскольку они, топоры, не производили бы таких следствий регулярно). А значит, вы бы не знали даже, что это такое – решить наколоть дров. В хаотическом мире у вас могла бы возникнуть крайняя нужда в дровах, но не было бы ни малейшего понятия о том, как же их наколоть. Возможно, рассуждали бы вы, делу помогут взмахи топора, но ведь и швыряние в бревна пирожными, и бег кругами в соседском дворе также могли бы показаться вам средством для достижения желаемого результата. В общем, хотя у нас и могли бы возникать желания совершать самые разные вещи, мы бы никогда не сумели действительно решить их совершать, ибо не имели бы представления о том, как это можно сделать.

Любой мир, где существуют свободные создания, способные совершать свободные поступки, чьи последствия выходят за пределы их собственных шкурных интересов, должен, таким образом, быть миром, в котором действуют постоянные, правильные законы природы. И тут могут возникнуть проблемы. Те самые законы движения, которые позволяют мне забить молотком гвоздь, способны стать причиной того, что удар молотка придется по моему пальцу. Те самые законы, которые через вызванное моими голосовыми связками колебание воздуха дают мне возможность рассказывать разные истории, позволяют смерчу разрушать дома. И так далее. В мире, подчиненном правильным и постоянным естественным законам, совместное действие последних может войти в противоречие с интересами людей и причинить им вред. Когда же это происходит, возникает физическое зло.

Теодицеи на основе естественного закона сталкиваются, однако, с двумя серьезными возражениями. Во-первых, можно задаться вопросом: почему же Бог не сотворил мир с такими законами, которые порождали бы меньше физического зла? В самом деле, разве стал бы мир хоть сколько-нибудь хуже, если бы в нем были установлены законы, исключающие появление вирусов? Во-вторых, неужели нельзя было исключить множество случаев физического зла, не нарушая при этом правильное действие законов природы до такой степени, чтобы пострадала наша свобода? Разве предотвращение одного крупного урагана лишило бы меня способности пользования свободной волей? Если же нет, то почему бы Господу не уберечь нас еще от пары-тройки (а лучше десятка) ураганов? Рассмотрим эти аргументы по очереди.

Можно ли изменить законы природы таким образом, чтобы получился мир, где общий баланс добра и зла оказался бы существенно лучше, чем в нашем мире? Чтобы доказать возможность такого лучшего мира, мы должны описать упорядоченный и закономерный мир, который (а) содержит блага тех же видов (в точности тех же самых, либо равноценных или еще более ценных) и в таких же количествах, какие находим мы в действительном мире, и который (б) заключает в себе значительно меньше физического зла, нежели мир действительный. Попытка дать такое описание сталкивается с двумя трудностями. Во-первых, как мы уже убедились при анализе аргумента от тонкой настройки в главе 5, есть веские основания полагать, что структура законов и констант мира не оставляет нам большого пространства для маневра. Если мы хотим иметь вселенную, в которой возможна жизнь, то этой вселенной должны управлять законы и константы, сходные с теми, которые действуют в реальном мире. Во-вторых, даже если бы другая, лучшая, система законов могла существовать, весьма сомнительно, чтобы мы могли об этом знать. Подобное знание предполагает ясное понятие о том, каким образом предлагаемые нами изменения к отдельным законам и константам отразились бы не только на тех видах физического зла, которые мы вознамерились предотвратить, но и на прочих законах природы, равно как и на том благе и том зле, которые возникают из их, законов, сложного взаимодействия. Глупо воображать, будто мы способны досконально разобраться в подобных вещах, а значит, неразумно было бы всерьез верить в то, что изменение законов дало бы нам лучший мир, с меньшей суммой физического зла.

Второе возражение представляется более солидным. Если законосообразная регулярность существует в мире ради того, чтобы свободные создания могли совершать акты свободного выбора, то любое физическое зло, которое можно было бы устранить без ущерба для данного благого следствия, приходится считать бессмысленным. А между тем подобных зол, судя по всему, великое множество. И даже если бы Господь не мог их предотвратить через систематическое изменение действующих в нашей вселенной законов, то Он, во всяком случае, мог бы это сделать посредством чудесного вмешательства. Такие виды зла, как камни в почках или вросшие ногти на пальцах ноги, представляются достойными кандидатами на подобное устранение.

Теист мог бы возразить, что Бог уже осуществляет чудесное вмешательство ради предотвращения некоторых из подобного рода зол. Ответ неудовлетворительный, ведь его оппонент как раз и хочет знать, почему не предотвращается еще больше зол. Единственный возможный для теиста ответ сводится к тому, что физическое зло служит необходимым условием для достижения целого ряда благих целей, причем некоторые из этих целей нам попросту неизвестны.

Теодицеи, основанные на воспитании души

В проанализированных выше теодицеях зло трактовалось как следствие свободного выбора или как побочный продукт необходимых условий свободного выбора. Другие же теодицеи рассматривают зло как необходимое условие разнообразных благ. Например, согласно многим теистическим традициям, земная жизнь есть поприще, на котором люди совершают акты выбора во имя своего нравственного и духовного роста. И если бы в мире не было ничего, кроме нескончаемых радостей и удовольствий, то мы бы никогда не почувствовали этот моральный прогресс, немыслимый без настоящих страданий, лишений и невзгод. А потому, как считают некоторые теисты, Бог попускает злу ради того, чтобы мы могли утверждаться в добродетелях–благах, перевешивающих эти несчастья, – добродетелях, воспитание коих иным способом невозможно.

Некоторые из подобных добродетелей легко приходят на ум. Мы бы никогда не стали щедрыми, не будь вокруг нас нуждающихся людей. Мы бы не смогли выказать мужество, если бы не сталкивались с реальными опасностями. И так далее. Более того, мы бы не знали настоящей любви или дружбы, если бы не могли выбирать или терять наших друзей или любимых. Все эти примеры ярко демонстрируют, что одно из важных достоинств нашего мира в том, что он являет собой поприще воспитания души, или формирования характера. А это великое благо требует существования во вселенной известной толики зла.

В данной теодицее, впервые предложенной христианским мыслителем II века Иринеем и поддержанной в XX веке философом Джоном Хиком, утверждается, что для воспитания души необходимы четыре условия. Во-первых, должны существовать создания, способные к выбору между добром и злом. Во-вторых, эти создания должны существовать в мире, где акты такого свободного выбора возможны. В-третьих, окружающий мир должен заключать в себе вызовы и испытания для характера, допускающие как добродетельные, так и недобродетельные ответы на них. И, наконец, наши создания должны иметь достаточное число случаев на эти вызовы отреагировать, с тем чтобы стало возможным формирование их характера.

Теодицеи на основе становления души сталкиваются с непростыми возражениями. Самое серьезное из них таково: многие виды нравственного и духовного совершенствования, предусмотренные в сценариях воспитания души, предполагают наличие в нашем мире лишь видимых зол. Чтобы мы могли воспитать в себе добродетели милосердия и мужества, не требуется действительной нужды или действительной опасности – должно лишь казаться, что таковые существуют. Мы можем попасться на крючок какой-нибудь машины виртуальной реальности, вроде Матрицы, внушающей нам ложное представление о присутствии зла, и пока мы не разберемся, в чем тут дело, реальное становление нашей души может преспокойно продолжаться. Как вам понравится такой мир?

Дэниел Говард-Снайдер так отвечал на эти возражения:

Но если бы Бог создал мир, где в процессе формирования своего характера мы могли бы реагировать лишь на призрачное зло, то в этом мире недоставало бы чего-то необыкновенно важного и ценного. Никто бы в действительности не мог помочь другому, и никто бы не мог получить помощь от других. Никто бы не испытывал настоящего сострадания или симпатии к другим, и никто бы не стал объектом подлинного сострадания и симпатии... Никто бы не мог воздать хвалу или восхититься ближним своим, преследующим благородные цели вопреки всем превратностям судьбы, и никто бы не заслуживал подобной похвалы и восхищения. Никто бы не смог осуществить свои высокие помыслы и стремления, как никто бы не смог воспользоваться их благими последствиями. Никто бы не мог великодушно уделять свое время, свои таланты, свои средства бедным, как никто бы не мог получить эти великодушные дары от другого. Короче говоря, если бы объектом нашей добродетельной реакции всякий раз оказывалось иллюзорное зло, то каждый из нас жил бы в своем собственном малом «мире», лишенный подлинного общения и личностных связей с другими людьми31.

Хотя в таком мире и можно было бы избежать некоторых зол, платой за их устранение стала бы утрата много из того, в чем мы видим наиболее ценные стороны нашего бытия, а именно: основанных на любви и дружбе отношений с другими людьми.

6.1.6. Вероятностно-эмпирическое доказательство, часть 2: «Аргумент от распределения»

Как уже говорилось выше, Вероятностно-эмпирическое доказательство от зла можно сформулировать разными способами. Прямое доказательство исходило из факта существования отдельных примеров зла, для которых, насколько мы можем судить, не обнаруживается никаких разумных оправданий. Отправной точкой для другой, более современной, формы вероятностно-эмпирического доказательства является общая структура, или способ распределения зла. Иначе говоря, к выводу о том, что Бога, вероятно, не существует, данное доказательство приходит не через анализ случаев явным образом бессмысленного зла. Перед нами здесь скорее рассмотрение того очевидного факта, что на долю добродетельных и порочных зло выпадает, как минимум, в равной степени, а страдания и удовольствия распределяются, похоже, отнюдь не соразмерно заслугам или прегрешениям.

Доказательство от распределения основательно разработал Пол Дрейпер. Он предлагает нам рассмотреть две конкурирующие гипотезы, выдвигаемые для объяснения структуры, или способа, распределения страданий и удовольствий, которые присутствуют в жизни людей и животных. Наблюдаемую в опыте структуру он называет «Н», а две объяснительные гипотезы – это Теизм (Т) и Гипотеза безразличия (ГБ). Гипотеза безразличия сводится к следующему тезису: «ни природа, ни судьба наделенных чувствами земных существ не зависит от доброжелательности или недоброжелательности личностей, к человеческому роду не принадлежащих»32.

Пытаясь оценить правдоподобие соперничающих гипотез, мы рассматриваем соответствующие свидетельства в их пользу, а затем спрашиваем себя: что является более вероятным объяснением существующего положения вещей – правильность Гипотезы 1 или правильность Гипотезы 2? Если мы находим, что Гипотеза 1 объясняет реальность убедительнее, нежели Гипотеза 2, то разумнее будет принять 1, а не 2.

А потому Дрейпер предлагает нам следующий вопрос: когда, по нашему мнению, положение вещей могло бы быть таким, каким его описывает Н, – при условии истинности Т или ГБ? Сам он считает вполне очевидным, что реальность может совпадать с описанием Н, если верно ГБ, а не Т, и вот по каким причинам. Во-первых, если отвлечься от удовольствий и страданий, представляющих, по-видимому, биологическую ценность для организмов, то мы не обнаружим какой-либо взаимозависимости между прочими видами удовольствий и страданий и теми моральными благами (вроде справедливости и добродетели), которые в теизме считаются наивысшими. Если теизм истинен, то мы вправе ожидать, что эти биологические несущественные удовольствия и страдания каким-то образом содействуют людям в их моральном выборе, побуждая их творить добро и уклоняться от зла. Но это не так. Во-вторых, если истинна ГБ, то мы вправе ожидать, что биологически безразличные удовольствия и страдания представляют собой лишь побочный продукт систем, порождающих удовольствия и страдания в биологическом плане важные, – именно это мы и обнаруживаем в действительности. А значит, если исходить из реальных фактов, ГБ представляется гораздо более правдоподобной, чем Т. Следовательно, разумнее принимать атеизм, нежели теизм.

По поводу этого доказательства следует, во-первых, заметить, что оно может столкнуться с теми самыми трудностями, которые мы уже рассматривали при анализе аргументов типа «я не видел – значит, нету». В данном случае нам предлагают определить вероятность Т при условии Н. Но если скептические теисты правы, то нам не следует особенно полагаться на собственные суждения о таких вещах. В свете выдвинутых скептическими теистами доводов было бы, пожалуй, разумнее заключить, что мы просто не в состоянии сказать что-нибудь дельное о том, каким должно быть распределение зла в мире при условии истинности теизма.

Второе, что следует отметить в связи с данным доказательством, – это то, что оно отличается от Прямого доказательства рядом весьма характерных черт. В Прямом доказательстве утверждается: если у нас есть основания считать определенные виды зла бессмысленными, то, значит, у нас есть основания считать атеизм истинным. Доказательство же от распределения ставит в фокус нашего внимания один-единственный узкий круг явлений, а затем спрашивает: какая из двух конкурирующих гипотез способна лучше объяснить только эти явления? Доказательство не говорит нам прямо, следует ли считать анализ именно этих явлений единственно существенным или даже наиболее существенным при выборе между соперничающими гипотезами. А значит, даже если Доказательство от распределения достигает своей цели, нам, пожалуй, еще очень далеко до чего-либо похожего на полное и неопровержимое обоснование атеизма.

А чтобы понять, в чем здесь дело, рассмотрим такой пример. Предположим, вы находитесь рядом с «Ригли Филд», откуда по завершении матча с «Редз» валят толпы болельщиков. Все фаны в кепках «Кабз» имеют печальный вид, тогда как все фаны в кепках «Редз» весело кричат и улыбаются. Из ваших наблюдений вы сделаете вывод в пользу следующей гипотезы: «Редз» выиграли у «Кабз». А теперь представьте: вы замечаете компанию счастливых фанов «Редз» с газетой, в которой сообщается, что «Редз» только что подписали питчера «Кабз», главную их звезду. И тут вы спросите себя, чему же радуются болельщики «Редз» – победе своей команды, приобретению звезды-питчера или тому и другому разом? Что могли бы вы сказать об истинном победителе теперь, основываясь на всех имеющихся у вас данных? По сути, ничего определенного. Ведь у вас появилось еще одно вполне разумное объяснение ликования фанов «Редз» и уныния болельщиков «Кабз» – объяснение, не имеющее никакого касательства к вопросу о том, кто выиграл и кто проиграл. Причиной угрюмого вида фанов «Кабз» может быть переход их питчера в другую команду.

Точно так же, сосредоточив все свое внимание на распределении удовольствий и страданий, мы могли бы заключить, что ГБ является более разумной, чем Т. Но ведь не исключено, что нам следует принимать в расчет и другие, более существенные аргументы, например свидетельства в пользу теизма вроде тех, которые мы рассматривали в главе 5, или, скажем, объяснение существования зла, упоминавшееся выше при анализе теодицей. А значит, данное доказательство позволяет, в лучшем случае, лишь частично решить эту головоломную задачу – обосновать разумность веры в атеизм.

6.2. Доказательство от сокрытости

Критики теизма давно ссылаются на существование зла как на неотразимое свидетельство того, что Бога нет. Наличные данные могут подтверждать – или не подтверждать – этот вывод, однако с некоторых пор другие критики заявляли, что есть еще один контрольный признак, представляющий собой еще более сильный аргумент против бытия Бога, – факт божественной сокрытости. Фридрих Ницше, суровый и язвительный ниспровергатель теизма, излагал это доказательство так:

Бог всеведущий и всемогущий, но притом нимало не озабоченный тем, чтобы творения понимали его замыслы, – да неужто такой бог добр? Бог, который спокойно взирает на бесчисленные людские сомнения и опасения, делая это тысячелетиями, словно они безусловно существуют для блага человечества, и все-таки каждый раз сулящий самые страшные кары тем, кто посягнет на истину? Может быть, это скорее жестокий бог, раз уж он владеет истиной и может смотреть, как человечество бездарно бьется за нее? Или это все-таки, может быть, добрый бог – только он не сумел выразиться получше? Так, может быть, у него попросту не хватило на это ума? Или красноречия? Тем хуже! Тогда он, наверное, ошибся в том, что считает «истиной», да и сам не так уж отличается от несчастного обманутого черта»! («Утренняя звезда», пер. В.Бакусева.)

Наиболее основательно и детально доказательство в пользу атеизма от сокрытости разработал в своей недавней книге, а также в специальной серии статей философ Джон Шелленберг.

6.2.1. Доказательство Шелленберга

Простейшая версия аргументации Шелленберга имеет следующий вид:

6.18. Если Бог есть, то Он является совершенно любящим.

6.19. Если совершенно любящий Бог существует, то разумного неверия не бывает.

6.20. Разумное неверие имеет место.

6.21. Совершенно любящего Бога не существует.

6.22. Бога нет.

Шелленберг утверждает, что поскольку посылка 6.18 верна по определению, а посылки 6.21 и 6.22 вытекают из предшествующих посылок, то единственными спорными пунктами в его аргументации остаются посылки 6.19 и 6.20. Шелленберг также считает, что наша уверенность в истинности 6.20 должна быть высокой. Несомненно, есть люди, чей отказ верить в существование Бога проистекает из элементарной неспособности проанализировать соответствующие доводы или даже из упрямого нежелания принимать саму эту идею всерьез. Но ведь есть, похоже, и такие, кто тщательно изучил все наличные аргументы, но так и не признал их убедительными. Существование подобных людей является, по-видимому, веским свидетельством в пользу посылки 6.20.

Остается, таким образом, посылка 6.19. Что же нам о ней думать? По мнению Шелленберга, эта посылка также является по сути самоочевидной. Согласно большинству теистических традиций, высшая полнота человеческого бытия достигается через глубокие, личностные отношения с Богом. А значит, если Бог является воистину любящим, то мы вправе считать, что Он стремится сделать все необходимое для того, чтобы его создания оказались в ситуации, где подобные отношения стали бы возможны.

Какие же условия для этого необходимы? Составление детального их списка может оказаться делом непростым, но для построения Доказательства от сокрытости такой список и не требуется. Все, что нам нужно продемонстрировать, чтобы эта аргументация заработала, сводится к следующему положению: Бог должен довести свое бытие до сознания сотворенных существ таким образом, чтобы заблуждаться на сей счет они могли единственно лишь вследствие собственной греховности, и это является одним из необходимых условий установления вышеописанной связи между Богом и людьми. Кажется бесспорным, что личность А может вступить в глубокие, личностные, исполненные любви отношения с личностью Б лишь в том случае, если знает о существовании личности Б! А потому мы вправе ожидать, что Бог даст нам знать о Своем существовании таким образом, чтобы исключить всякую возможность рационально обоснованного неверия.

Первое, что бросается нам в глаза в доказательстве Шелленберга, – это его сходство с одной из версий аргумента от существования зла. Формулируя начальный вариант Логического доказательства от зла, мы анализировали тезис: «Если бы Бог существовал, не было бы зла». От этой, на первый взгляд, весьма правдоподобной посылки нам пришлось отказаться, поскольку, как мы видели, нельзя, по крайней мере, с самого начала, исключать возможность того, что Бог может иметь какие-то чрезвычайно веские основания дозволять некоторые виды зла. В итоге мы исправили этот тезис и получили более убедительное положение: «Если бы существовал Бог, не было бы никаких зол – кроме тех, для дозволения которых Бог имел морально достаточные основания».

А это ставит нас перед вопросом: требует ли аналогичного пересмотра и посылка 6.19 настоящего доказательства? Иначе говоря, мы могли бы точно так же думать, что нельзя, по крайней мере, с самого начала, исключать возможность того, что у Бога есть какие-то чрезвычайно веские основания позволять некоторым людям иметь опыт, хотя бы временный, видимого отсутствия доказательств бытия Бога. Если это верно, то от посылки 6.19 следует отказаться в пользу более убедительного тезиса:

6.19* Если совершенно любящий Бог существует, то разумного неверия не бывает – разве что у Бога найдется морально достаточная причина дозволить появление такого рода разумного неверия.

А это, в свою очередь, заставляет нас следующим образом модифицировать посылку 6.20 доказательства Шелленберга:

6.20* По крайней мере, в некоторых случаях разумное неверие имеет место без веских оснований.

Шелленберг считает 6.20* истинной. Трудно, однако, поверить в 6.20* всерьез – и, в сущности, по той самой причине, по которой нам нелегко согласиться с утверждением о бессмысленности определенных зол. Обосновать нашу веру в подобные утверждения мы способны, похоже, лишь аргументами типа «я не видел – значит, нету». Но ведь аргументы такого типа явно сомнительны в ситуациях вроде нашей – иначе говоря, в ситуациях, где мы имеем веские причины сомневаться в том, что наши познавательные способности вообще в силах справиться с задачей обнаружения объектов, недоступных для нас ныне. В настоящем же случае, как и ранее, мы имеем веские основания думать, что соответствующие доводы типа «не видел – нету» окажутся несостоятельными. Поскольку Божественное знание и благость бесконечно превосходят человеческие, мы не можем быть уверены в том, что сумели объять мыслью всю совокупность благ, которым Бог мог бы желать даровать бытие при сотворении мира. Более того, у нас нет причин думать, что наше положение позволяет нам постигнуть связь между Божественной сокрытостью и любыми превосходящими благами, которые подобная сокрытость, возможно, и призвана обеспечить. По этим двум причинам, полагают критики, нам следует отвергнуть доводы по принципу «не видел – нету», выдвигаемые в защиту 6.20*.

Шелленберг учитывает данное возражение против своего доказательства и строит контраргументацию по двум линиям33.

Во-первых, заявляет он, доводы типа «не видел – нету», вопреки сказанному выше, в данном конкретном случае выдерживают испытание. По мнению Шелленберга, если допущение сокрытости служит какому-то благу вообще, то эти блага должны представлять собой (или, вероятно, представляют собой) блага для нас (т.е. человеческих существ), а потому «трудно поверить, что они сами или их отношение к злу (вроде сокрытости) должны оставаться для нас непостижимыми»34. Если это верно, то, коль скоро мы не усматриваем никакой связи между Божественной сокрытостью и более значительными благами для человеческих существ, то мы вправе думать, что Божественная сокрытость не имеет никаких веских оснований. В конце концов, искали мы в нужном месте, и если бы искомые блага там были, мы бы их наверняка заметили.

К несчастью, этот ответ содержит три недоказанных и чрезвычайно спорных допущения. Мы обнаружим их, рассмотрев следующие три вопроса. Во-первых, почему нам следует думать, что те блага, которые призвана обеспечить сокрытость, непременно должны быть благами человеческими? Почему Шелленберг решил, что более значительные блага не являются благами иного рода, например такими, которые делают лучше вселенную в целом? Он не объясняет. Во-вторых, даже если сокрытость действительно имеет своей целью блага человеческие, почему нам следует думать, будто мы способны иметь понятие о всех человеческих благах, которые Бог хочет нам даровать? Некоторые из этих благ, насколько можно судить, мы просто не в силах себе представить – например, блага, которые мы можем вкусить лишь в загробной жизни. И, наконец, почему Шелленберг считает, что если сокрытость призвана порождать известные нам блага, то нам должна быть ясна и связь между этими благами и самой сокрытостью? Насколько мы можем судить, разного рода мучительный опыт, который нам приходится испытывать, способствует воспитанию более значительных добродетелей в отдаленном будущем, однако связь между подобным жизненным опытом и самой добродетелью мы не способны постичь ни до, ни после соответствующих событий. То же самое, по-видимому, верно и применительно к злу сокрытости.

А потому, на наш взгляд, Доказательство от Божественной сокрытости сталкивается с одним из тех затруднений, на которые указывали скептические теисты в связи с Доказательством от зла. А что, если бы можно было уклониться от возражений, выдвигаемых скептическими теистами против аргументации «не видел – нету»? Если бы у нас были причины думать, что, коль скоро у Бога имеются основания дозволять ту сокрытость, которую находим мы в нашем мире, то мы способны познать хотя бы некоторые из этих оснований? В таком случае теисту пришлось бы предложить еще одну или несколько теодицей для истолкования того, почему Бог дозволяет Божественную сокрытость в определенных обстоятельствах и в течение определенных периодов времени.

Теодицеи сокрытости пытаются продемонстрировать превосходящие блага, необходимым условием которых могла бы служить сокрытость. Здесь мы рассмотрим два типа подобных теодицей.

6.2.2. Теодицеи на основе благ свободного выбора или воспитания души

Как указывалось выше, для того чтобы морально свободные создания были способны осуществлять свою свободу морально значимым образом, должны выполняться определенные условия. Например, миром должны управлять постоянные и упорядоченные законы природы. А вот и другое условие: мир должен быть устроен так, чтобы свободные существа часто испытывали действительные побуждения как к добрым, так и к дурным поступкам. Ведь свободный выбор между взаимоисключающими линиями поведения возможен для нас лишь тогда, когда мы имеем какой-то стимул или желание избрать каждую из альтернатив. Мы поймем это, рассмотрев типичный случай принуждения. Если грабитель, приставив к вашей спине пистолет, предлагает выбор: деньги или жизнь, то о каком-либо реальном выборе речь здесь, по-видимому, не идет. Хотя вам, надо думать, совсем не хочется отдавать бандиту свой бумажник, вы почти наверняка не испытываете ни малейшего желания быть застреленным. Кроме того, практически невероятно, чтобы такое желание у вас возникло. Но если это верно, то выбор в пользу смерти от пули нельзя назвать подлинной, реальной альтернативой для вас. А значит, грабитель не предоставляет вам «свободного выбора» между двумя образами действий – он просто силой принуждает вас отдать ему бумажник.

Отсюда ясно: если мир не содержит стимулов, побуждающих нас к выбору как хороших, так и дурных поступков, то у нас не сможет появиться желание следовать каждой из этих линий поведения, а значит, мы не будем обладать подлинной свободой выбора между ними. Устранить же эту двойственность побуждений из нашего мира можно разными способами. Например, Бог мог бы создать такой мир, в котором принудительная сила угроз с необходимостью вынуждала бы нас всегда поступать морально. Можно представить, что Бог устроил мир, где за нами постоянно следует своего рода дорожная нравственная полиция, патруль, готовый вправить нам мозги всякий раз, когда мы совершаем морально предосудительный выбор. В подобных условиях любое побуждение ко злу было бы исключено или, во всяком случае, преодолено самим присутствием полиции нравов, и выбор в пользу зла оказался бы для нас психологически невозможным.

Впрочем, такого рода гибельные для свободы условия можно было бы создать и по-другому. Например, Бог, доведя свое бытие до нашего сознания с полной и неопровержимой ясностью, сам превратился бы в морального полисмена. Некоторые полагают, что данное обстоятельство – необходимость избежать воздействия непреодолимой принудительной силы – и является одной из причин того, почему Бог должен оставаться сокрытым, во всяком случае, до такой степени, чтобы его существование не было для нас столь же очевидным, как и наличие патрульной машины, следующей за нами по автостраде.

Мы можем пойти в этой интерпретации еще дальше. Если теодицея на основе воспитания души является правильным объяснением (по крайней мере, некоторых видов) зла, то у нас есть основания принимать эту теодицею и для сокрытости. В мире, способствующем воспитанию души, мы не только обладаем свободой выбирать между альтернативами добра и зла, но и, благодаря подобным актам свободного выбора, становимся людьми с хорошим или дурным характером. Таким образом, морально значимый свободный выбор есть орудие, которым мы пользуемся для формирования морально значимого характера. Но если бы в нашем мире всюду действовала непреодолимая сила принуждения, обусловленная присутствием Бога, то подобное воспитание души было бы невозможным.

Критики данной теодицеи считают ее несостоятельной по двум ключевым причинам. Во-первых, указывают они, многие религиозные люди вполне убеждены в существовании Бога, который следит за каждым их шагом, и однако эти самые люди способны, похоже, творить как добро, так и зло. А если так, то едва ли человек, для которого бытие Бога стало совершенно очевидным, лишается по этой причине возможности пользоваться подлинной свободой. Во-вторых, Шелленберг утверждает, что даже если бы человеческие существа испытывали воздействие такого рода принудительной силы, они все равно были бы способны выбирать между двумя морально значимыми альтернативами, а именно: делать добро из чувства долга или просто из страха перед Божьей карой. Первый выбор представлял бы собой моральное благо и бесконечно превосходил бы по своей моральной ценности другую альтернативу. Человеческие существа, находясь в таких условиях, оказывались бы перед лицом действительно разных вариантов морального выбора, а значит, и воспитание души было бы для них возможным.

И все же ни одно из этих критических замечаний не является бесспорно фатальным для нашей теодицеи. Вполне возможно, что некоторые люди способны иметь твердую веру в существование Бога, не теряя, однако, под действием этой веры свободы выбора – просто потому, что одни люди оказываются менее восприимчивыми к подобным угрозам, нежели другие. Что же до второго контраргумента, то ведь отнюдь не очевидно, что мы способны выбирать между действиями на основе тех разных мотивов, которые предполагает Шелленберг, как не очевидно и то, что, будь мы даже в состоянии выбирать подобным образом, мы могли бы также знать, что произвели подобный выбор. Вообразим, что вы, подвигнутый праздничным настроением к человеколюбию, решаете опустить стодолларовую банкноту в желтое ведро добровольца Армии спасения, который дежурит у вашего местного «Уол-Марта». Волонтер видит, как вы выходите из машины с сотней долларов в руке. Для него самого приближается к концу рабочий день, долгий, холодный и обескураживающе неудачный: с утра звонил в колокольчик, а собрал жалкие несколько долларов пожертвований. Заметив вас, труженик Армии спасения заключает, что перед ним еще один посетитель «Уол-Марта», который собирается войти в магазин, чтобы, потакая своим капризам, спустить очередную сотню долларов на какие-нибудь дурацкие безделушки. Когда же вы оказываетесь рядом с его ведром, волонтер, уже не в силах сдерживать свой гнев, выхватывает пистолет, приставляет вам к виску и говорит: «Деньги – в ведро. Живо!» Совершенно ошеломленный, вы тут же опускаете банкноту в ведро и спасаетесь бегством.

Впоследствии вы анализируете это происшествие. Почему же вы бросили деньги в ведро? В тот момент вы могли иметь два мотива – благотворительность и страх. Но какой же из них в действительности определил ваш выбор? В конце концов, вы можете прийти к выводу, что особого выбора у вас, по сути, и не было. Вы, очевидно, поймете, что забота о вашей собственной безопасности достигла в тот момент такой степени, что вы, увидев перед собой пистолет, были попросту не в состоянии принять решение действовать единственно лишь из филантропических побуждений. Конечно, нельзя исключать, что вы могли действовать не из страха, а из человеколюбия. Но даже если это было возможно тогда, как можете вы теперь установить, какой именно мотив определил ваш поступок? Такого рода затруднения заставляют нас отнестись, как минимум, скептически к утверждению, будто необходимая для воспитания души свобода могла бы сохраниться в том мире, где Бог сделал бы Свое существование ясным и очевидным для нас.

6.2.3. Теодицеи на основе блага сыновнего знания

Пол Мозер доказывает, что Бог остается сокрытым для некоторых созданий по той причине, что в противном случае эти создания не могли бы прийти к познанию Бога надлежащим образом. Аргументация Мозера исходит из различия между двумя типами знания о Боге: (1) теоретическим знанием о бытии Бога и (2) сыновним знанием о Боге. Первое – это простой факт убеждения в том, что Бог существует. Второе же – это гораздо более глубокое знание, предполагающее «покорное и смиренное, исполненное преданности и любви отношение к Богу как нашему справедливому и милосердному Отцу»35. Согласно Мозеру, понятие совершенной любви Бога требует, чтобы Он поддерживал и поощрял не только теоретическое, но и сыновнее знание о Нем.

Теоретическое знание является необходимым условием знания сыновнего и, однако, взятое само по себе, оно способно причинить ущерб нашим отношениям с Богом. Простое знание того, что «Бог существует», аналогичное знанию всякого другого истинного утверждения о мире, объективирует и делает банальным Бога и Его замыслы. И беда не только в этом – ведь те, кто обладает лишь теоретическим знанием, могли бы занять по отношению к Богу позицию безразличия, ненависти, безличного объективизма или высокомерия. А поскольку Бог хочет лишь одного – чтобы мы ответили на Его бытие любовью, – то и теоретическое знание Он поощряет лишь постольку, поскольку оно само является частью сыновнего знания о Нем.

Но почему же Бог не даровал нам средства познать Его так, как подобает сыновьям? Иначе говоря, почему Он остается сокрытым для этого типа знания? Чтобы познать Бога по-сыновнему, отвечает Мозер, человек должен обратиться к Богу с полной «моральной серьезностью». Ответить же на бытие Бога надлежащим образом, любовью, мы можем лишь в том случае, если сами оказываемся способны к внутреннему нравственному совершенствованию – к отказу от материальных благ и эгоистических побуждений. Далее, мы не в силах познать Бога по-сыновнему, если не видим в Нем Господа и Отца. Согласно Мозеру, если мы откроем наши сердца Богу именно так, то Бог явит Себя нашему сознанию через свою нравственно преобразующую любовь. Такая любовь есть «когнитивный фундамент истинно сыновнего знания о Боге», и тот, кто ее имеет, уже не способен отрицать существование Бога и Его любовь ко всему сущему.

Шелленберг утверждает, что этот ответ никуда не годится, поскольку есть, несомненно, люди, ищущие Бога именно так, как это требуется для обретения сыновнего знания, и, однако, не имеющие ни его, ни знания теоретического. Тут, конечно, можно было бы усомниться и спросить: откуда Шелленбергу известно, что такие люди существуют? Но даже если подобные случаи имеют место, продолжает Мозер, мы вправе предположить, что Бог ждет «назначенного Им срока», когда и эти люди удостоятся благодати сыновнего знания; доказать же, что сыновнее знание никогда им не будет дано, совершенно невозможно.

6.3. Заключение

В конце предыдущей главы мы убедились, что даже если мы имеем, по-видимому, веские доводы в пользу существования Бога, они могут быть опровергнуты, если у нас появятся сильные аргументы против существования Бога. Если некий очевидец утверждает, что вчера на его глазах вы грабили магазин в Майами, то это является довольно серьезным доказательством того, что вы действительно совершили преступление. Но если бы пятьсот человек, включая многочисленных телерепортеров и газетчиков, видели, что в тот самый день вы завоевали золото в прыжках в воду на китайской Олимпиаде, то сила этих «серьезных доказательств» мгновенно испарилась бы.

Являются ли аргументы против бытия Бога столь же убедительными? Некоторые так и думают. Однако, как мы уже видели, эти аргументы исходят из допущений, вызывающих серьезные сомнения. Насколько серьезен вызов со стороны этих сомнений – решать каждому из вас.

Одолев пару глав вроде настоящей, студенты часто поднимают руки в отчаянии: «Если уж специалисты не могут прийти к общему мнению о силе этих доводов, то что тут могу решить я?» Хороший вопрос. А вот хороший ответ: используйте те самые навыки критического мышления, которые вы применяете, пытаясь определить, за кого из кандидатов следует вам голосовать на выборах или какой автомобиль стоило бы вам купить. В обоих случаях вы столкнетесь с аргументами за и против каждой из альтернатив. Но ведь это не значит, что вас непременно разобьет интеллектуальный паралич, в большинстве случаев ничего подобного не происходит. Напротив, вы решаете, какие факторы, на ваш взгляд, являются наиболее существенными, и действуете соответственно. Точно так же мы советуем вам поступать и здесь. Отложив в сторону личные предпочтения и пристрастия, попытайтесь сами разобраться в разных аргументах и оценить их силу. Какой из них кажется вам наиболее убедительным? Придя к ответу на этот вопрос, вы составите обоснованное и мотивированное суждение по весьма важному предмету.

Рекомендуемая литература

* * *

13

Данную фразу возводят к рассуждениям Тертуллиана в его книге De Са rn е Christi. Однако латинский текст не содержит ни этих слов, ни даже чего-либо близкого им по смыслу.

14

См. Pojman, Louis Р. «Faith Without Belief», Faith and Rationality. 3:2 (1986), 157–176.

15

Science versus Religion’, in Louis Pojman and Michael Rea (eds.), Philosophy of Religion: An Anthology, 5th ed., (Belmont. CA: Wadsworth, 2007), p. 426.

16

Оригинальную защиту представления о том, что вера в Бога может быть в собственном смысле базисной, см. у Alvin Plantinga «Reason and Belief in God», p.17–93 in Alvin Plantinga and Nicholas Wolterstoff (eds.), Faith and Rationality (Notre Dame, IN: University of Notre Dame Press, 1983).

17

Хотя Алстон признает, что факт религиозных различий действительно яв­ляется проблемой с точки зрения доказательной силы религиозного опыта, данный феномен не имеет аналогии в сфере опыта чувственного. Вопросом религиозного разнообразия мы займемся в следующем разделе.

18

Данное возражение против эвиденциализма представляет собой чрезвы­чайно упрощенный вариант гораздо более полной и детально разработанной аргументации, предложенной Майклом Бергманном и направленной против близко родственной эвиденциализму теории интернализма. См. его Justification and Awareness (Oxford: Oxford University Press, 2005).

19

Anselm of Canterbury, Monologion and Proslogion With Replies by Gaunilo and Anselm. Thomas Williams (trans.). Indianapolis: Hackett, 1996.

20

Это не единственное и даже не самое популярное толкование возможных миров. Большинство философов не соглашается считать миры «описаниями», предпочитая взгляд, согласно которому миры представляют собой суждения, или положения дел, или что-нибудь еще в подобном роде. Мы не намерены присоединяться здесь к какой-либо из этих позиций, а характеристику миров как «исчерпывающих описаний» мы принимаем единственно лишь ради удобс­тва дальнейшего изложения.

21

Заметьте также, что «существами» считаются здесь и объекты, и события. Чтобы упростить изложение, мы будем чаще всего рассуждать так, как если бы зависящими друг от друга и объясняющими существование друг друга являлись просто объекты. Но, конечно, в типичных случаях отношения зависимости охватывают как объекты, так и события.

22

Впрочем, как мы увидим далее, некоторые могли бы возразить: самообъяснимое существо, бытие которого нами доказано, – это не что иное, как сама Вселенная. Ниже мы рассмотрим это утверждение и попытаемся показать его несостоятельность.

23

Fred Hoyle, «The Universe: Past and Present Reflections», Engineering and Science (November, 1981), p.12.

6

Стамп и Кретцман отмечают, что жизнь нулевой продолжительности, занимающую, так сказать, одну–единственную точку во времени, также можно было бы назвать безначальной и бесконечной. Но хотя в защиту мнения о том, что вечную жизнь Боэций считал не имеющей продолжительности, в его тексте и можно найти некоторые доводы, в конечном счете Стамп и Кретцман заключают, что, согласно представлению Боэция – а в сущности, согласно ортодоксальной христианской концепции – вечная жизнь есть жизнь бесконечной продолжительности.

24

Lancaster Intelligencer Journal, June 6, 2006, A10.

25

В формулировке данного условия мы сознательно используем выражение «не возникло бы» вместо «не могло бы возникнуть». Возможно, существуют определенные блага, которые могли бы быть достигнуты без дозволения того или иного зла. Возможно, однако, что без дозволения соответствующего зла эти блага в действительности не были бы достигнуты. Возьмем, к примеру, образ св. Павла в христианском Священном Писании. Христиане могли бы сказать, что хотя Павел, возможно, раскаялся бы в своих греховных деяниях, даже если бы Господь и не поразил его слепотой, однако в действительности он упорно отказывался это сделать, пока не был поражен слепотой.

26

Впрочем, некоторые теисты в последнее время утверждают, что нам следует отвергнуть 6.9. См., например, указанные в списке рекомендуемой литературы работы Уильяма Хаскера и Петера Ван Инвагена.

27

Свидетельствует ли это против всемогущества Бога? Нет, ведь если исходить из того понятия о свободе (как несовместимой с детерминизмом), которое является предпосылкой данного ответа на доказательство от зла, то для Бога логически невозможно гарантировать подчинение свободных деятелей Его воле. Пока деятель свободен, нет никаких гарантий относительно того, что он предпримет; если же Бог попытается каким-то образом гарантировать покорность деятеля своей воле, то Он, по определению, уничтожит его свободу. А как мы убедились в главе 1, согласно традиционному представлению о всемогуществе, последнее отнюдь не предполагает способности совершать логически невозможное.

28

Стоит, впрочем, заметить, что теист, принимающий 6.15, а не 6.13, посту­пает разумно, даже если не имеет никакого религиозного опыта и не знаком с теистическими доказательствами. Если защитники Реформирований [Re­formed] эпистемологии правы, то теист может держаться своей веры в теизм как убеждения в собственном смысле базисного. В таком случае достаточным основанием для согласия с 6.15 и отрицания 6.13 служит тот простой факт, что теист убежден в истинности 6.1.

29

«The Problem of Evil and Some Varieties of Atheism», in Philosophy of Religion: Selected Readings (3,d edition), William Rowe and William Wainwright (eds.) Oxford: Oxford University Press, 1998, p.246–247.

30

«The Human Obstacle to Evidential Arguments from Suffering: On Avoiding the Evils of «Appearance"». International Journal for Philosophy of Religion 16 (1984), 73–94.

31

«God, Evil and Suffering» in Reason for the Hope Within. Michael Murray (ed.) Grand Rapids: Erdmans, 1999, p. 99.

32

«Pleasure and Pain: An Evidential Problem for Theists» in The Evidential Argu­ment from Evil. Daniel Howard-Snyder (ed.). Bloomington: Indiana University Press.

1996, p.10.

33

Третий аргумент, выдвинутый им совсем недавно, мы не станем здесь рассматривать подробно. Сводится он к следующему: любые причины, первоначально имевшиеся у нас для принятия посылки (2), сами по себе дают нам веское основание отвергнуть возможность существования неведомых причин, по которым Бог позволил бы возникнуть разумному неверию. Иначе говоря, приняв данную посылку, мы тем самым неявно согласились с утверждением, что никаких причин, делающих оправданным со стороны любящего Бога до­пущение рационально обоснованного неверия, просто не существует. Всякая же последующая попытка сослаться на эти неизвестные причины означала бы скрытую попытку отказаться от уже принятой нами посылки (2), не предста­вив для этого никаких реальных обоснований. Но ведь такого рода отказ от посылки был бы равносилен логическому подлогу. Доводы эти Шелленберг приводит в статье «The Hiddenness Argument Revised (II)» Religious Studies 41 (2005), 300–301. Ясно, однако, что вся эта аргументация рушится, стоит лишь понять, что мгновенно соглашаться с (2) мы обязаны ничуть не больше, чем склоняться к принятию тезиса «если бы существовал Бог, не было бы зла». Единственное утверждение, которое мы могли бы принять на разумных ос­нованиях, – это 6.19*.

34

Divine Hiddenness and Human Reason. Ithaca: Cornell University Press, 1993, p. 90.

35

«Divine Hiddenness Does Not Justify Atheism», in M.Peterson and R.Van Arragon 9 eds.) Contemporary Debates in Philosophy of Religion, Madden MA: Blackwell Publishing, 2004, p.49.

Источник: Введение в философию религии [Текст] / Майкл Мюррей, Майкл Рей ; [пер. с англ. А. Васильева]. - Москва : ББИ, 2010. - XIII, [I], 409, [1] с.

Комментарии для сайта Cackl e