Сейшенили, сейшеним и будем сейшенить (original) (raw)

Оторопело глядя на Молчанова, который все так же, не поворачиваясь к ней лицом, глядел в окно, Вера Павловна совершенно не знала, о чем говорить. Быть может. Молчанов хотел ее о многом спросить. Про Римского-Корсакова. Как на самом деле выглядела Вселенная. Где хранится пятая цыганская истина. Кому было сказано "андорре хуш лядэ". Но он, видно, понял, чего она боится. Он продолжал смотреть в никуда и шевелить губами, видимо, повторяя про себя слова то ли молитвы, то ли древнего заклинания: Учение Маркса всесильно, потому что оно всемогуще. Шедевр русской мысли. Ответ на любой вопрос. И тогда Вера действительно успокоилась. Остался лишь страх. Она подумала, знает ли Молчановский про Августа. Ведь он как-то упоминал о нем.

Оторопело, сказала она себе, какой же у меня всё-таки кругом бардак. Вот прямо, пожалуйста. Просто барак. Тоже мне, Керенская. Разумеется, он знает про этого Августа. Немудрено. Тот же почерк. Странное совпадение. Странное! А почему оно мне кажется странным? Чем оно странно? Ой! Да с чего бы ему странным-то быть? Оно же произошло. Лучше бы ей об этом не помнить. Наверное, просто выдумала. Ничего такого. Вон как покраснела. Нет, глупости. Конечно, у нее в голове все перепуталось. Откуда Август мог попасть на лето к соседям? Откуда ему там взяться, да еще летом? По своей воле он не уехал бы ни в какую Сибирь. У него не было такой возможности.

Оторопело поняв, во что она сама себя втянула, она опустила глаза. Уже было слишком поздно. Стоящий перед ней бокал был полон до краев водкой. Отложив газету, Молчанову было уже не до Вериных переживаний. С растущим беспокойством она стала ждать его следующего движения. Он подошел к холодильнику и стал выкладывать на тарелки принесенные с собой закуски, делая это как обычно, скупо, но не заостряя на этом внимания, словно в их обычном разговоре в эти минуты не должно было возникнуть никаких новых интонаций. Опередив ее, показывая свое презрение к самым обычным, бытовым вещам, которые, хоть и были составной частью самой обычной жизни, имели совершенно невзрачный вид и никак не меняли ее привычного уклада, каждая из которых сама по себе не могла хоть сколько-нибудь повлиять на судьбу того, к кому они льнули, возникая из пустоты, из ничего, исчезая в то же мгновение, стоило только ослабить внимание, став рассеянным и не совсем внимательным, вспомнив о том, какая это все ерунда, Молчановский поглядел на Веру и нахмурился, вспомнив о поручике фон Ржевском.

Оторопело вцепившись в подлокотники, изо всех сил стараясь унять дрожь в коленях, так что на языке у нее стало горько и непривычно, точно ожидая, что ее сейчас вырвет от такой несправедливости и неделикатности к окружающим, до смерти боясь даже представить себе размер грядущей катастрофы, пробравшей ее до самых печёнок, о которой она точно знала только одно – где и когда, – Вера подняла глаза и в упор поглядела на своего гостя. Его лицо было непроницаемо. Он словно глядел на нее с того света. Тут Вера Павловна поняла, почему у него такое лицо. Ею овладело паническое и, главное, совершенно глупое чувство, будто она – преступница, падшая женщина, которую отдали на растерзание глумящейся толпе, вносящей ее в списки на казнь. В ее ушах зазвенело. "Откуда он узнал?" – успела она подумать, успев прежде, нежели эти мысли успели оформиться в слова.

Оцепенело-застывшим взглядом следя за тем, как Молчанский раскладывает еду по тарелкам, пытаясь скрыть от ее сознания совсем уж очевидный факт оголтения (Молчанов постоянно менял свои фамилии, чтобы окружающим было труднее поймать его на слове), Вера Павловна вдруг почувствовала, насколько она близка к истерике, поняв наконец, с кем, собственно, имеет дело. Глаза у Молчанского были точно такой же формы, какие так раздражали и злили ее саму в первую их встречу в ресторане. Глаза, наполненные страданием, которое он пытался скрыть, или, наоборот, скрыть которое старался, потушив в них свой внутренний свет. Но Вера знала – если взглянуть в этот омут, в глубину которого смотрели его глаза, ей откроется бездна, куда так стремилось и заглядывало в него все ее существо, стремясь выбраться из этой бездны и забыв о его существовании.

Оцепенело уставясь в темный пустой провал в этом чужом, пугающем ее лице, боясь отвести взгляд, и чувствуя, что все её ухищрения пошли прахом, поскольку она не в силах была даже на долю секунды прекратить видеть то, на что хотела смотреть, Вера вдруг поняла одну вещь, поразившую её до глубины души: там, под поверхностью равнодушного лица, скрывались глаза человека, который любил ее. Любил не только сейчас и теперь, а всегда. Чувства, которых эта мысль уже успела охватить ее душу, были ей знакомы – страсть, накопленная веками, уже давно мешала ей видеть правду. Безошибочный материнский инстинкт не позволял ей смотреть сквозь дымку времени. Но она знала, лучше поздно, чем никогда.

Оцепенело съев приготовленный Молчандовским ужин и запив его водкой, не вникая, впрочем, даже в смысл происходящего, автоматически кивая в ответ на его слова и отвечая не словами, равно бесполезными как для нее самой, заставляющей себя брать в руку вилку и воткнуть ее зубцом в кусок говядины под хреном, чувствуя внутри только пустоту, более ничего и не зная, кроме чувства обиды на весь белый свет, жалея только о маленькой иголочке, воткнутой ей в подушечку большого пальца, отравлявшей ей жизнь последние двадцать лет, поняла Вера Павловна, наконец-то для себя – этот мир существует благодаря Молчаевскому, благодаря его улыбке, его взгляду, этой огромной и сложной машине, где приходится вместе качаться из стороны в сторону, балансируя на краю обрыва и тем самым поддерживая равновесие, хотя может быть все это лишь злой навет, бездоказательная клевета, ложь?

Очумело похлопав глазами, различив наконец выражение тупого безразличия на его лице и получив от него новую порцию необходимой информации, Вера поверила в безоговорочное оторопение. Ей вдруг вспомнился военный парад на Красной площади, когда мимо их дома прошел полк кремлевских курсантов, строем пронеся мимо опустевшей комнаты закутанную в черные покрывала статую Ленина.

Ошалело разглядывая Молчаневского, убеждаясь, глядя ему прямо в глаза на этот безумный мир, возникающий из темноты его души, слыша, возможно, бессмысленное бормотание каких-то слов – как прежде она слышала его мысли и даже сама каким-нибудь чудом могла на них ответить, убедить кого-либо в чем-нибудь, сыграв перед собеседником на струнах души или строя, избывая собственные его муки, сочинив музыку, притянув с края тарелки кусок сочного мяса, бездумно вонзив зубец в тарелку и взяв вилку двумя пальцами, безразлично глядя в темный потолок, она попыталась было представить свою собственную надпись на потолке — и поняла вдруг, о чем та будет. Перевела взгляд на дверь.

Опешив, решила, что за дверью никого нет. Мгновенно мобилизовав всю свою волю, развернулась к Молчановскому и сухо спросила:

— Она пришла. Слышишь? Она уже здесь. Пусть лучше она войдет. Иначе будет плохо. Очень-очень плохо… И тебе тоже. Поверь мне.

Молчуковский молча уставился на стоящую у стены тележку с капустой, затем перевел взгляд на Веру Павловну. Судя по тому, какое выражение лица было у Веры, ситуация вполне соответствовала ее словам. Из кухни доносилось постукивание, сопровождавшееся громким шипением и запахами капустного рассола. Потом стало тихо. Поглядев на потолок, Молчуновский достал из-за шторы бутылку. Вера пришла в себя. Она быстро соображала. Нужно было поторапливаться. Фон Ржевский наверняка уже выезжает, нужно было успеть до этого, благо столовая, выходившая на площадь перед Домом Правительства, была открыта и все наверняка сидели за столами и мирно пили водку.

Поднявшись со своего места, Вера оторопело поманила Молчанцева пальцем и показала на коридор. Молча кивнув, тот двинулся к выходу. Не дойдя до него нескольких метров, он остановился и посмотрел на Веру. Глаза его были пустыми и холодными, как у зомби. В руках у него была бутылка «Неразбавленной». Молчандовский молча открыл ее и протянул Вере.

«Сейчас? - хотела спросить она, но передумала. — Нет, пусть еще в коридоре. Всё равно не успеем». Вера взяла бутылку, вежливо улыбнулась и кивнула Молчунцеву. Тот молча принял протянутый ему стакан и, перешагнув через сидящую на полу кошку, вышел из столовой. Тогда Вера медленно двинулась в коридор, внимательно глядя себе под ноги, так, словно хотела на каждом шагу провалиться сквозь пол. Коридор был пуст. Откуда-то издалека доносилось бульканье водки, из кухни – шипение колбасы и снова скрежет цепей, отбивающих чечетку в темноте. Вскоре Молчандаевский привел женщину, в одной руке у которой был пакет, похожий на те, какими пользуются дети, другой она придерживала фартуп. Женщина удивленно посмотрела на Молчанасского, увидела Верино лицо и быстро опустила глаза. Подняв с пола пакет с пирогами, женщина решительно повернулась и пошла к кухне. Послышался звук бьющейся посуды. И тогда Вера, кивнув Молчановичу, прошла в кухню.

Остолбенело наблюдавшая за всем происходящим повариха с кастрюлей в руке медленно подошла к стене и открыла дверцу в темную кладовку. Зажгла маленькую лампочку под потолком и принялась выкидывать оттуда какую-то кухонную утварь. Грохот падающих кастрюль, звон стекла, сдавленные вскрики некоторое время заполняли кухню, пока наконец не стихли совсем. Затем повариху нашла уборщица. Вытирая пот со лба, они молча пили принесенный Молчовским самогон. После этого Молчонский произнес короткий тост и махнул рукой. Все принялись пить, а Вера тем временем наполнила рюмки. Судя по ее лицу, сил на обиду уже не осталось.

Оторопело прислушавшись к своим ощущениям, Вера Павловна стала понимать, почему Молчугаевский называет свои письма записочками. Он никогда не писал записочек. Для этого у Молчангова просто не было времени. Слова, вылетавшие из его мятущегося сердца, были все теми же застарелыми обидами и страданиями, копившимися в нем годами, со дня их первой встречи, после которой каждый раз Молчанювский приносил письмо и о каждом шаге докладывал фон Ржевскому. Тот всегда был одинаково невозмутим. С видом скучающего господина он выслушивал сбивчивую историю Молчансова, порой интересовался, не желает ли собеседник рассказать ему что-нибудь новое, спрашивал, каким образом «этот человек» заполучил любовные письма Веры Павловны, очень похожие на тайные послания Дон Жуана, и только потом объяснял, что дон Хуан и есть тот самый Лепорелло, который таким и должен быть – и что письмо – всего лишь жалкие попытки Молчанского рассказать всё, абсолютно всё в этой жизни самому себе. Во время таких разговоров Молчанский всегда вспоминал про своего старинного приятеля, дворянина и мецената, оказавшегося в конце концов при советской власти в положении почётного кабыздоха, хотя, казалось, ему сам черт был не брат. Или же фон Розенталь начинал говорить о потерянных по его вине миллионах и дефицитных книгах, которые Молчановский так и не написал. Нескончаемый поток слов, обрушивавшийся на голову Молчанова, был подобен дождю из летней листвы. Говорили, впрочем, недолго, ибо фор Ржевского ждало вечернее оторопение. Видно, тоже начинался отходняк, когда молчание становилось невыносимым. Впрочем, все это было для Молчаниди быстро и естественно. Словно лист с дерева, сброшенный в ручей, разлетался вдребезги о прибрежную гальку. Вскоре приходили мысли о том, какая сложная судьба досталась Молчанову на этой земле, точнее, на том берегу, где находились три высшие точки человеческого разума: Три источника и Три составные части. Маркс учит нас: управлять любым событием можно только тремя способами: революцией, войной и диктатурой пролетариата. Вот только куда же он придет, этот путь? Когда еще он станет короче, чем сейчас, если не сейчас? А времени всё равно уже нет. Да и как же тогда управлять страной?

--- --- ---

Анна фон Раабен, воспитательница детского сада «Одинокие сердца», ответила кратко: «Вы абсолютно правы». Это была её собственная версия исчезновения из Варшавы поэта Петра Пустовойдова. Анна знала про Пустовыхтова больше, нежели кто-либо, потому что провела с ним почти всё детство. Тут уж что уж тут уж.