faddei_bulgarin (original) (raw)

Касриловка всегда тянулась за Одессой. Но после нынешнего переполоха Касриловка с Одессой поравнялась: в Одессе бастуют — и в Касриловке бастуют, в Одессе конституция — и в Касриловке конституция, в Одессе погром — и в Касриловке погром. Какой‑то насмешник пустил слух, что в Одессе взяли моду отрезать себе носы, так в Касриловке тут же давай точить ножи. Хорошо еще, что в Касриловке тянутся друг за другом, поэтому первым никто нос не отрезал: все ждали, пока отрежет кто другой, так что пока все при носах…

После такого вступления чего ж удивляться — не было дня, чтобы в газетах не появилась новость о чрезвычайном происшествии в Касриловке: то ворвутся в пекарню и экспроприируют всю выпечку, то к сапожнику — а он почти что закончил новую пару туфель, осталось только приклеить подошвы и вставить стельки, — вломятся средь бела дня, крикнут «руки вверх!», «сэу едейхем» — библейский стих — и отнимут туфли. А одному побирушке, который собирал по домам милостыню, как‑то в четверг приставили в темном переулке к виску револьвер и обчистили до нитки. А вот что еще мне рассказала одна баба… Нет, не стану пересказывать: нервы у женщин слабые, время неспокойное, и мало ли что ей могло с перепугу примерещиться… А мне потом отвечай за распространение слухов!

Короче говоря, в Касриловке прошла серия экспроприаций, одна другой страшнее. Страшно стало жить на белом свете, и все вспоминали, что в старые добрые времена один‑единственный пристав держал в кулаке весь город, и обходилось это всего в рублик.

— Владыка Вселенной, спаси! — взмолились касриловские. — Ашивейну назад, Отец сердечный, хадейш йомейну ке‑кедем!..

Но это только присказка, сказка будет впереди.

Биньёмин Ласточка в Касриловке всем магнатам магнат. Вознесся так высоко, что и не дотянуться! Во‑первых, у него богатая родня по всему миру. Родственники эти, правда, уже не так богаты, как прежде. В нынешние‑то времена с нынешними‑то банкротствами оно и понятно! А вот что непонятно, как это евреи еще умудряются держаться на плаву. А касриловские евреи и подавно — не иначе как они железные! В Касриловке их как сельдей в бочке, и они едят друг друга поедом! Одно счастье: есть еще эта Америка, и она что ни год забирает от нас ровно столько, сколько погибает от голода, погромов и прочих бед…

А только, если Б‑гу угодно, то и у нас, в Касриловке, может появиться богач по имени Биньёмин Ласточка, да такой богач, что ему все завидуют, а ему ничего ни от кого не надо, кроме как от своей богатой родни. Но, доложу я вам, кланяться богатой родне тоже не сахар: ведь богатые родственники — такая уж их природа — чуть не все — тьфу, тьфу, как бы не сглазить! — те еще свиньи… Возьмем, к примеру, Биньёмина Ласточку, касриловского богача. Коснись какая нужда, к кому идут? К Биньёмину Ласточке. И Биньёмин Ласточка выслушает. И поможет кому как: кому добрый совет даст, кому мудрое слово скажет, кому посочувствует. Тоже дело, во всяком случае, худа тут нет. Нам от этого ни тепло ни холодно.

Касриловка. Иллюстрация А. Б. Раппапорта. Из книги «Shalom Aleichem Panorama». Лондон, Онтарио, Канада: издательство «Jewish observer», 1948
А чем отличается касриловский богач от, к примеру, егупецкого? У егупецких богачей такие добрые сердца, что им невмочь видеть страдания бедняка. Поэтому они запираются в домах и выставляют на входе швейцара, так что плохо одетому человеку и не войти. А как настанет лето, они — ну чисто ласточки — улетают за границу, ищи‑свищи их! Попробуй касриловский богач так себя повести, ему бы костей не собрать! Так что хочет не хочет Биньёмин Ласточка, а во всех общинных делах он первый. И в благотворительности он тоже первый, и не только первым взнос сделает, но и отправится, извините за выражение, с сумой по домам просить милостыню — у бедняков на бедняков…

И вот приходит время собирать перед Пасхой деньги на покупку муки для мацы беднякам! Вот тут бы и посмотреть на Биньёмина Ласточку — хотя бы издалека! Думаю, самые выдающиеся общественные деятели мира, занимаясь самым важным делом своей жизни, не так выбиваются из сил, как Биньёмин Ласточка все четыре предпасхальные недели! Он божится, что от Пурима до Пасхи спит не раздеваясь! И ему можно поверить на слово: выгоды для него тут никакой. Жалованья за свои хлопоты он не получает. Почета хочет, скажете вы? Пусть так. Вам‑то что с того? Кто ж не хочет почета: он и царям люб. Люди есть люди, их не переделать!

Обычай собирать деньги на мацу беднякам очень древний: не нами он заведен, так беднякам испокон века помогали. Я, к слову сказать, не вижу в благотворительности ничего плохого, не понимаю, чего ее теперь стали хулить. Говорят, мол, благотворительность разрушает общество. Спорить с этим я не собираюсь, замечу лишь, если богатеи не хотят делиться, и у них деньги клещами не вырвешь, это, по‑моему, куда опаснее! А еще в тысячу раз хуже, если богатеи, которые не хотят ничем делиться, вешают нам лапшу на уши: мол, не делятся они исключительно «из принципа»… От таких «принципиальных» надо держаться подальше — они сухие, как вобла, от них на душе кошки скребут! Слава Б‑гу, в Касриловке такие принципы еще не в ходу. У нас не делятся те, кому делиться нечем… Однако перед Пасхой, когда собирают на мацу для бедняков, такое объяснение не проходит. В Касриловке говорят: «Каждый еврей обязан либо давать на мацу беднякам, либо брать на мацу беднякам».

Ну что за люди эти касриловцы! Сколько тысяч лет прошло с тех пор, как их предки были освобождены из египетского пленения, а они что ни год норовят восемь дней кряду поедать мацу, и, боюсь, что от этих опресноков они еще долго не откажутся. Касриловец круглый год будет загибаться от голода, но в Пасху у него вынь да положь должна быть маца! И пока что в Касриловке в Пасху никто еще не умер от голода. А если кто и умер, так не от того, упаси Г‑споди, что у него в пасхальные восемь дней не было мацы, а от того, что в остальные 357 дней не было квасного. А это, согласитесь, иное дело!

Нет в мире такого правила, из которого не было бы исключения. В тот год, что я описываю, случилась история, какой прежде Касриловка не видывала: желающих получить деньги на мацу оказалось куда больше, чем тех, кто готов их дать. Если бы не было стыдно перед людьми, чуть не все тамошние евреи потянулись бы за пасхальным подаянием… Так что наш богач Биньёмин Ласточка — в «комитете» накануне Пасхи сидел именно он — знай твердил (а что ему еще оставалось):

— Нет денег! Все вышли! Не обессудьте!

— Долгих лет вам, — несолоно хлебавши отвечали бедняки и буркали: — Чтоб на следующий год вам у нас просить на мацу!

Один за другим выходили бедняки из «комитета» — лица их пылали, будто они выскочили из парной, — и честили богачей на чем свет стоит: чтоб их гром разразил!

Последними в «комитет» целой шайкой ввалились молодые парни, у которых всю зиму не было работы. Что только можно продать из дома, они уже продали. Но один из них заложил серебряные часы, на все вырученные деньги купил папиросы, и теперь шайка курила, чтобы заглушить голод.

Перед «комитетом» от имени шайки выступал дамский портной по имени Шмуэл‑Аба Фингергут. Хоть его и выдвинули говорить за всех, товарищи, то и дело прерывая его, твердили, что загибаются от голода и не сегодня завтра помрут. Биньёмин Ласточка — а в попечительском совете «комитета» председательствовал он — дал им высказаться, и когда они замолчали, начал свою речь так:

— Не обессудьте, только напрасно вы распинаетесь. Во‑первых, вы холостые, а мы помогаем только семейным; во‑вторых, вы, слава Б‑гу, молодые и что бы вам самим не заработать на Пасху. В‑третьих, у нас в этом году перерасход: получателей больше, чем жертвователей. В‑четвертых, стыдно сказать, но в кассе не осталось и ломаного гроша. Не верите — поглядите сами.

И председатель попечительского совета «комитета» вывернул все карманы — продемонстрировал, что это святая истинная правда. Шайка онемела. Но главарь, Шмуэл‑Аба, парень не промах, за словом в карман не лезет, и в ответ, мешая русский с еврейским, он толкнул целую речь:

— Что бы вам начать с конца, тогда не пришлось бы тратить порох понапрасну. Но я опровергну все ваши доводы. Во‑первых, вам выгодно, что мы холостяки: меньше бедняков в местечке. Во‑вторых, вы говорите: «можете сами заработать», а раз так, сделайте одолжение, дайте нам работу, и мы горы свернем! В‑третьих, вы говорите, бедняков развелось слишком много. Так в этом, с одной стороны, виноват капитализм, а с другой стороны, эксплуатация пролетариата. В‑четвертых, хоть вы и вывернули карманы, это ничего не доказывает. Я не сомневаюсь, что у вас, к примеру, кладовки ломятся от мацы, яиц, лука, картошки, гусиного жира и тому подобного. И вина на четыре бокала каждому там наберется. Буржуи и бессовестные эксплуататоры, вот вы кто, и больше ничего! Пошли отсюда, товарищи!

Шолом‑Алейхем. Рисунок Зиновия Толкачева. Из книги «Shalom Aleichem Panorama». Лондон, Онтарио, Канада: издательство «Jewish observer», 1948Да будет вам известно, что, хоть Касриловка и тянется за Одессой и другими столицами, но чтобы наш богач Биньёмин Ласточка отворил свои кладовки и отдал босоте мацу и яйца, лук и картошку, гусиный жир и каждому вина на четыре бокала, а сам остался с женой и детьми ни с чем, до такого дело еще не дошло… Однако я ничуть не сомневаюсь, что мои касриловские эксплуататоры непременно так и поступят, стоит Одессе, Егупцу или какой другой столице подать пример. Потому что касриловские, мои дорогие друзья, не какие‑нибудь выскочки и поперед всех не лезут…

Намывшись, разодевшись, Биньёмин Ласточка в первую пасхальную ночь с чувством выполненного долга сел за стол с женой и детьми. Биньёмин в прекрасном настроении, спокойный, уверенный в себе — ни дать ни взять царь, благоденствующий в своем царстве. По правую руку сидела царица, его жена Сора‑Лея, в своем лучшем праздничном наряде. Голову она повязала новым шелковым платком, из‑под него выглядывали длинные серьги серебра 84‑й пробы. И еще стол украшал целый букет свежевымытых головок, красных щечек и блестящих глазенок — их дети, принцы и принцессы. Даже прислуга Златка, весь год взмыленная и зачуханная, отмыла волосы, благоухала душистым мылом, надела новое нарядное ситцевое платье и новые ботинки, вплела ярко‑красную ленту в вороную косу. Всем было хорошо, уютно, вольготно — можно подумать, они сами только что вышли из Египта. Младшенький принц с форсом прочел четыре вопроса, царь‑отец, Биньёмин Ласточка, как и тысячи лет до него, с расстановкой, на древний мотив отвечал:

— Аводим гаину, рабами были мы, ле‑парой бе‑Мицраим, фараону в Египте. И вывел нас Б‑г оттуда сильной рукой и с великими чудесами, а египтяне были покараны десятью страшными казнями…

И начал красиво выпевать одно название казни за другим…

Но тут в дверь постучали раз, и еще раз, и еще два раза. Кто это может быть? Открывать или не открывать? Наверное, придется открыть. Стучали все громче и громче, и царь, царица, принцы и принцессы затихли. Златка открыла дверь, и в дом ввалилась шайка во главе со Шмуэлом‑Абой Фингергутом и сердечно поприветствовала всех громким «гут йом‑тов!».

Биньёмин Ласточка, хоть и струхнул, взял себя в руки и ответил так:

— Счастливого праздника! Хорошего года! Смотрите‑ка, кто к нам пришел! Что скажете хорошего?

Полномочный представитель шайки выступил вперед и, мешая по своему обыкновению еврейские слова с русскими, двинул речь:

— Вы тут сидите в роскоши, попиваете вино, празднуете, а мы, нищие пролетарии, голодаем. Разве это справедливо? И вот вам мой приказ: угостить нас всех, а вы сами чтоб не смели и пикнуть и не вздумайте открывать окна, звать на помощь полицию и тому подобное, не то от вас и мокрого места не останется…

Товарищ Мойше, где бомба?

Дальше Шмуэл‑Аба Фингергут мог и не продолжать: хватило бы одного этого вопроса. Все замерли. А уж когда чернявый подмастерье сапожника товарищ Мойше, бережно державший в черных заскорузлых руках какую‑то круглую, завернутую в тряпье штуку, положил ее на стол, домочадцы остолбенели все равно как жена Лота, когда она оглянулась посмотреть, что сталось с Содомом и Гоморрой…

Потом Златка — у нее зуб на зуб не попадал — подала горячую перченую рыбу, бульон с жирными кнедликами, драники, бабку и прочие праздничные блюда. Парни уплетали их так, что за ушами трещало — они ведь давненько ничего подобного не ели, и каждый кусок обильно запивали вином. Они вознамерились съесть все, не исключая ритуальных горьких трав и обгорелого кусочка мяса. И впрямь не оставили на столе ничего, кроме Пасхальных агод. Шмуэл‑Аба Фингергут всю трапезу веселил товарищей, отпуская шуточки в адрес касриловского магната, эксплуататора Биньёмина Ласточки.

— Обычно мы читаем Агоды, — говорил он, — а вы едите кнедлики, зато в настоящее время вы читаете Агоду, а мы едим кнедлики… Лехаим, буржуй, и даст Б‑г, вы станете таким же пролетарием, как я! Ле‑шоно абоо, в следующем году — с конституцией!

Было уже далеко за полночь, но бедняга Биньёмин Ласточка с домочадцами еще сидели за столом. А посреди стола все стоял до смерти напугавший их круглый сверток в тряпье. Перед уходом парни предупредили, чтобы никто не смел встать с места еще два часа, иначе будет худо! В ту ночь в доме не легли спать: возносили молитвы, благодарили Б‑га за то, что остались живы…

— Ну а что же сталось с тем круглым свертком в тряпье? — полюбопытствует читатель.

А мы его успокоим. Ну что может статься с тазиком от ваксы, набитым кусками мацы? Да если б он простоял там еще тысячу лет, и то нечему было бы взорваться, разве что, Г‑споди спаси и помилуй… Гут йом‑тов!

1908 год