Город мастеров. Каждый мастер своей жизни. (original) (raw)

(с) Виктория Ветрова pifiavictoria

Вы, наверное, не знаете, у меня был старинный друг Элайджа, который всю свою жизнь проживал в Штате Иллинойс с редкими заездами в Лос-Анджелес, дабы представить миру очередной шедевр своей кинематографической деятельности. Я не говорила вам, что старина Элайджа был лучшим в мире кинорежиссером, если вообще термин «лучший в природе» приминителен к режиссерам, работающим в жанре авторского кино не для всех. Так вот он являлся таковым.

Проще говоря, парень сидел в своем домишке в Иллинойсе и при помощи бытовой видеокамеры и банальной компьютерной программы, тачал свои нехитрые, но при этом не становящиеся менее гениальными фильмы, сделанные практически «на коленке», которыми в последствие засматривалась вся буржуазная интеллигенция всего мира и его окрестностей, и, поговаривают, что одному его фильму в Каннах рукоплескали, аж целых сорок минут, стоя.

Но при всем при этом жизнь у Элайджи была весьма и весьма поганенькая. Все знали, что ни разу в жизни он не получил на производство своего фильма ни одного гранта и ни одной субсидии, и для того, чтобы снять очередную ленту работал ночным сторожем в местном супермаркете, где-то на складе, имел странную привязанность к своей престарелой маме, утопал в проблемах своей любимой жены и их детей, а так же не менее любимой любовницы и детей, рожденных в союзе с нею, постоянно мыкался отсутствием надежд и каких-либо радужных перспектив на будущее, страдал гастритом и целым набором неврозов навязчивых состояний, почти все время перебивался с хлеба на воду, а все деньги, которые удавалось раздобыть, тратил на новое кино.

Да, и еще при этом он ухитрялся ежегодно жертвовать в церковь кругленькую сумму денег и возносить хвалы Господу за то, что жизнь складывается, по крайней мере, так, а не по-другому, потому что, как известно, никогда не бывает так плохо, чтобы не могло быть еще хуже. И вот, несмотря на все это, практически жалкое существование, Элайджа создавал своем подвальчике практически «при помощи веревочной петли и палки» какое-то волшебное, возвышенное, пропитанное тонким юмором и глубоким эстетизмом кино, корни которого уходили куда-то в самую глубину психоанализа и постижения человеческой природы. Кино одухотворенное, смешное и грустное, одновременно, загадочное и завораживающее любого, стоило только взглянуть на экран, хотя снимал он всегда почти одно и тоже: людей за своими привычными бытовыми делами, дворовых брешущих собак, веселых, как пьяные забулдыги, нежных кошек с их, как правило, ничего не выражающими лицами, бесконечные бетонно-проволочные заборы заводских задворок и еще немного гламура, который подснимал, выбираясь в какой-нибудь мегаполис, чтобы поесть в нормальном ресторане чего-нибудь необычного, да сходить в зоопарк.

И это самое его кино, вдруг совершенно неожиданно оказывалось столь востребованным и любимым, что его электронный почтовый ящик буквально ломился от тысяч и миллионов сообщений благодарных поклонников, признающихся маэстро в любви к нему самому, (хоть особой внешностью он не отличался никогда), и к его непостижимому чарующему творчеству, заставляющему плакать и смеяться, а так же думать, думать и думать, хотя сам он иногда писал в ответ, что на самом деле думать там совершенно не над чем.

И вот его обожали миллионы и он был обласкан критикой со всех пригодных для ласкания сторон, но в то же время, так и оставался непризнанным гением, которого на дух не переносила мировая коммерческая киноиндустрия, которая оказывалась вкладывать деньги в его безумные проекты, особенно, когда он приносил в компанию сценарий фильма, про дружбу курицы и зебры. Его не уважали признанные мастера высоко бюджетного кинематографа, считая его дилетантом и бездарем, делающим себе имя из ничего, его игнорировали коллеги, когда он появлялся в своем пиджачке за сорок восемь долларов и кедах за двенадцать, на каком-нибудь весьма навороченном кинофестивале, потому что денег не было даже на аренду нормального костюма, не говоря уже о смокинге…. В общем, как говорил сам Элайджа, большинство своих деньков он проводил, сидя в «глубоком аннусе и собирая в нем ромашки».

Но особо выделялся из общей массы такого рода персонажей Элайджа тем, что даже, несмотря на всю плачевность своего существования и ситуации, в которой он ежедневно проживал свои будни, он ухитрялся быть непримиримым борцом за хорошее настроение и неугомонным оптимистом. О его шутках и скетчах ходили легенда, он никогда не расставался со встреченным случайно на улице знакомым, без того, чтобы не одарить его парой-тройкой свежайших и уморительных анекдотов. Он зубоскальничал на каждой фотографии, чудом попавшей в газету или журнал, он смеялся в телефонную трубку, когда разговаривал с маньяками, грозящимися разрезать его на куски и закопать в пяти различных местах, чтобы образовать нечто вроде перевернутой пентаграммы, потому что «преисподняя ждет его». Он заигрывал с девчонками на улицах, дружил с дворнягами, вел долгие душеспасительные беседы с соседскими котами, часами общался с детьми младшей группы детского сада о детерминизме и большим интересом выслушивал их мнения на этот счет, а так же просто источал благодушие, радость и энтузиазм, распространяя свою эйфорию на все, что только попадалось ему на пути.

И возможно за это мировая общественность ненавидела его еще больше. Потому что нельзя быть веселым и благополучным, несмотря на свою дерьмовую жизнь. Потому что твои улыбки раздражают тех, у кого все есть и им от этого тоскливо. Потому что ты, сукин сын, должен ныть и наматывать сопли на карданный вал из-за того, что общество тебя отвергает. Потому что, все нутро твое противоречит привычному ходу событий во Вселенной и ты – неправильный, неуместный, неподходящий к данному роду деятельности, самонадеянный кретин, возомнивший себя великим кинорежиссером, который может снимать гениальные фильмы не за пятнадцать миллионов долларов, как все нормальные люди, а за пару сотен мятых баксов. Мятых, потому что взял взаймы у мамы и быстро сунул в карман джинсов, пока она не спросила, на что пойдут эти деньги и не забрала обратно, сказав, что лучше купит на них конфет его многочисленным детям, как законнорожденным, так и вполне ублюдочным.

И что же вы думаете, в конце концов, из этого всего вышло? Только не падайте со стула. Когда Элайдже стукнуло сорок два, Американская Кино академия по неизвестной науке причине присудила ему «Оскар», да еще и не просто так, а за вклад в развитие мирового кинематографа. Как говориться, на этом все ненавидящие его и желавшие ему смерти от укуса тифозных блох, облезли, как весенние белки во время линьки.

И Элайджа пришел на церемонию. И вышел, улыбаясь на сцену. В чем был. В смокинге, потому что мама сказала, что надо быть полным козлом, чтобы не прийти на вручения «Оскара» в смокинге. И джинсах, потому что денег на аренду полного парадно выходного комплекта не хватило. Но, правда, не в кедах. Потому что Джош из отдела упаковки товара одолжил свои новые ботинки и Элайджа был благодарен ему по гроб жизни за то, что они не коричневые.
И Элайджа улыбался, стоя на сцене и держа в руках довольно увесистую статуэтку и глядя на то, как вся киношная элита, поднявши упитанные задницы со своих мест в знак уважения и преклонения, аплодирует ему, изображая на лице фальшивые восторг и радость, а потом сказал речь, в которой поблагодарил Господа Бога, маму, жену Алицию, детей и еще кое-кого, «ну, в общем, она знает», передал пламенный привет всем, кто его когда-то любил, а так же обижал, раскланялся и поспешно удалился, дабы пойти куда-нибудь за кулисы и там выпить чего-нибудь из горла в честь такого события.

На «афтерпати» он не пошел, потому что предпочел давать многочисленные интервью, которых в течение всей своей жизни давал очень мало, а теперь решил отчитаться о проделанной работе разом за все сорок два года жизни, и целую ночь отвечал на разные вопросы журналистов, о своих творческих планах, взглядах на жизнь, пристрастиях в музыке, любимых сигаретах, именах своих многочисленных отпрысков и их хобби, и прочей ерунде, что доставляло ему огромное удовольствие.

И когда уже, что называется, рассвет был уже совсем близко и Элайджа помятый, небритый, но довольный давал последнее интервью на этот день молодой немецкой журналистке, она вдруг заговорила о самом главном, о его неиссякаемой энергии и об оптимизме, которым он заразил практически половину мира.
- Скажите, Элайджа, а откуда Вы черпаете свое вдохновение? Ведь всем прекрасно известно, что жизнь Ваша не легка, прямо скажем не сахар, а о вашем оптимизме ходят легенды! Откуда же берется эта непобедимая жажда жизни и отчего зависит Ваше всегда прекрасное настроение? – Спросила она, глядя в его лукавые голубые глаза, и старина Элайджа, как обычно улыбнувшись, ответил:
- Вы знаете, мама с детства внушала мне, что завтрак – это главная трапеза дня. И оттого, что, как и сколько ты ешь, зависит очень многое, не только хорошее настроение, но и вообще основные события твоей жизни и то, как ты воспринимаешь окружающую действительность. Я вот, например, всегда очень ответственно подхожу к этому вопросу. Каждое утро я ем кашу из ржаных и ячменных хлопьев, одно крутое яйцо, тост с маслом и каким-нибудь вареньем, и еще иногда позволяю себе какой-нибудь творожный десертик со сливками. И это все на завтрак.
- И Вы хотите сказать, что в этом заключается Ваш основной секрет? – Немецкая журналистка округлила глаза почти до размеров шариков для пинг-понга. – То есть, Ваше всегда прекрасное и заразительное настроение зависит от хорошего плотного завтрака? – Она выглядела, не столько разочарованной данным ответом, сколько ошарашенной и Элайджа многозначительно подернул бровями.
- Ну, не совсем так. От плотного и хорошего завтрака, который является главной трапезой дня, зависит полнота моего желудка и ощущение сытости, которое придает мне физические силы. – Он сделал паузу и подмигнул в телекамеру. – А мое всегда хорошее настроение, которое я испытываю вопреки своей дерьмовой жизни всегда зависит от одного и того же. От количества антидепрессантов, которые я выпиваю непосредственно после этого самого завтрака!
Сказав это, Элайджа снова засмеялся, но на это раз как-то совсем невесело, а потом достал из кармана запыленного смокинга пачку сигарет, спички и закурил.